СЕРДЦЕ, НЕ ВОЛНУЙСЯ! (роман-хроника в 4-х частях).
Часть первая: НАВОДНЕНИЕ.
12. НАША РОДНЯ
Стоял ясный день в середине марта. Пригревало солнце. Над нашими воротами свисали матовые сосульки. Сезон ловли налимов отошел, брат и отец сидели дома, изредка, в теплые дни, выезжали на устье Подстепной блеснить чебаков и ставить жерлицы на прожорливых щук. Но по воскресеньям и на этот промысел не выезжали. Однажды отец сказал:
- Поеду к брату Петру, привезу мать. Давно она у нас не гостила. Пусть посмотрит на внуков.
Я никогда не видел свою бабушку, но знал, она где-то гостит (или живет) то у одного, то у другого дяди. Мать часто говорила нам:
- Вот приедет бабушка, она задаст вам чертей.
И бабушка представлялась грозной, сердитой, злой, и я почти не ошибся. Перед нами предстала высокая плечистая женщина, седая, с крупным морщинистым лицом, черными широкими бровями. Сбросив с себя просторный черный тулуп, она сказала:
- Вот я и приехала. Не ждали?
Мать покраснела.
- Наоборот, давно ждем, да вы всё не ехали.
- Плохо, значит, приглашали, - отрезала бабушка.
Ей было за девяносто, но она выглядела молодцом, сама за собой ухаживала, вязала носки и варежки для сыновей и внуков.
"А бабы сами себе свяжут, - говорила она. - А ежели они не находят времени для этого, грош им цена. Мы за всем поспевали, когда молодыми были".
У других в этом возрасте руки тряслись, она за обедом из ложки ни капельки не прольет. "Мне в деревянную плошку плесните, - скажет, - я уж тут, где сижу, потрапезничаю". И сидит по целому дню возле печки, вяжет или лестовку (чётки) перебирает. Бывало, что и ночью в ее руках шелестели вязальные иглы.
Днем, когда мы сильно шумели и шалили, она просила нашу мать подать ей хорошую хворостину.
- Вы их, мама, прямо между глаз хлещите, - поощряла ее действия наша мать. - Нечего на них смотреть, озорников.
Мы на несколько минут затихали, потом снова принимались за свое. И если близко оказывались к бабушке, она молча наказывала нас по заслугам, потом клала возле себя хворостину, крестилась и говорила:
- Да простит меня бог за мои прегрешения? С вами быть, один только грех наживать. Уеду!
Она часто называла нас "басурманами" и "шайтанами немаканными", грозила разными карами на том свете, хотела, чтобы мы знали молитвы, особенно "Отче наш", но мы только смотрели на нее и упрямо молчали, словно языки проглотили. Тогда она, вспылив, гневом своим била наповал:
- Иродово семя! Завтра же уеду от вас, поганцы!
Но сама не уезжала, и нам было смешно, когда она называла нашего отца "Васей", а мать сношкой, чуть ли не "ножкой".
У бабушки было одиннадцать детей, в том числе семь сыновей, появлявшихся на свет один за другим, всех она вырастила, поженила и замуж отдала. Самым младшим был мой отец. Он рассказывал, что бабушка когда-то, еще в России, ходила пешком на богомолье в знаменитую лавру, вернулась оттуда и целый год ни с кем не разговаривала, потому что дала обет "молчания". А когда младшие три брата - Егор, Петр и Василий - после засухи и ряда неурожайных лет собрались ехать в Сибирь во главе нескольких семей из села и губернатор не дал им разрешения на выезд, она первая ослушалась губернатора и благословила на отъезд всех "непослушников". Вот какая была наша бабушка! Теперь она поочередно жила у сыновей, надоест у одного, переедет к другому.
Из трех дядюшек, стоявших на бакенах, чаще всего нам приходилось бывать у Петра, видимо, потому что он жил ближе всех. Дядя Егор стоял дальше и мы, помню, были у него только один раз. А у дяди Ивана, стоявшего под самым Ермаком, ни разу не были, он был самым скупым из всех братьев и негостеприимным.
Дядя Петр запомнился мне своей выразительной внешностью и добрым, ласковым характером. Он был высок, строен, видимо, сказывалась солдатская выправка, с людьми обходительный, даже очень, а с детьми, которых он уважал пожалуй больше, чем себя, был чрезвычайно нежен. Когда он заезжал к нам, возвращаясь из города после продажи рыбы, руки его всегда были полны разными кулечками и свертками: в одном конфеты, в другом пряники, в третьем орехи. "А ну налетай, кто смелый!" - командовал он. Мы застенчиво жались друг к другу, зная, что он сам раздаст подарки.
Дядя Петр участвовал в Мукдонском сражении и часто рассказывал об этом. Находясь в осадном положении, русским солдатам пришлось голодать, и даже собачье мясо есть. "Сам-то я не ел, - оговаривался он и внимательно смотрел на жену, и с усмешкой добавлял: - А то бы Маша разве стала меня целовать?"
Борода у него была огненно-рыжая, нос прямой, римский, зубы плотные, сахарно-белые. Жену свою он называл Машей и часто, принародно спрашивал: "Маша, помнить, как я уходил в солдаты, а ты босая стояла на завалинке и рукавом сопли вытирала?" Жена краснела, отворачивалась и с обидой отвечала: "Еще что выдумаешь!" Он смеялся и добавлял: "А когда вернулся, смотрю - девка кровь с молоком, и сватов заслал".
Изба дяди Петра стояла на самом берегу Иртыша и очень походила на нашу, только, как мне казалось, была немного выше, светлее и дверь открывалась с такой силой, словно ее кто держал. Обстановка была такая же, как у нас, и семья была такая же, как у нас - три сына и три дочери. Самый младший сын Колька - на год младше меня. Когда мы первый раз приехали, он бегал по избе, оседлав прутик, а увидев нас, тотчас забрался матери на руки и сунул голову под кофточку. Мой старший брат подошел, потеребил его за рукав и сказал:
- Э, друг ситцевый, так не пойдет! Мужику скоро будет четыре года, а он все мамкину титьку долдонит. Пора кончать!
Колька оторвался от груди и весело замахал руками, отбиваясь, чтобы его не щекотали. Этот Колька совсем недавно такое отколол, что все со смеху надорвались. Его купали в корыте, а тут матери захотелось повести его в баню. Он с интересом разглядывал голых женщин, когда вернулись, сели чай пить, он похвалился своими наблюдениями:
- А у нашей мамки между ног черная овчина пришита.
Отец поперхнулся чаем, а старший брат, покраснев, дал ему щелчка в лоб. Колька заплакал, не зная за что его так несправедливо наказывают.
Не помню, чтобы наша поездка к дяде Петру когда-нибудь была связана с именинами или праздником, ни мы, ни они никогда именин не справляли, даже не знали, кто когда родился. Религиозные праздники тоже не отмечали, а воскресный день проходил, как обычный. Ездили друг к другу просто так. Если зимой это было, старший брат запрягал лошадь и говорил:
- Поехали к дяде Петру, что-то мы давно у них не были.
Мы поспешно одевались, садились в сани на мягкую сенную подстилку и лошадь трусцой бежала зимником, только снег похрустывал под копытами. А летом ходили пешком по берегу Иртыша. Как хорошо было по влажному песочку шагать, то и дело забегая в прохладную воду. Пока дойдем, раза три искупаемся.
На нашем острове ни ягод, ни грибов, зато у дяди Петра их было пропасть. Сразу от избы начинался крупный лиственный лес - осины, ветлы, осокори. Лес был стройный, высокий, чистый, без валежника, с постоянной тенью и прохладой, внизу далеко просвечивался, и когда идешь по лесу, нога тонет в мягкой подстилке из палых листьев. Кое-где встречались небольшие поляны. Ходить по такому лесу в жаркий день было одно удовольствие, но этим удовольствием никто не пользовался.
- В нашем лесу груздей хоть косой коси, - хвалился дядя Петр и ежегодно, в конце лета, приглашал нашу семью по грузди в свой лес. Мы приезжали на лодке со своими корзинами, дядя закладывал в трашпанку свою лошадь и мы ехали в лес.
Груздь рос обильный, сочный, мясистый, нежный. Тугие шляпки поднимали толстый слой полуистлевших листьев, но показываться на свет боялись, затаившись, сидели в холодке.
- Витька, куда ты пошел, вот грузди, - учила мать, как находить грибницы и снимать свежий гриб.
Осторожно раздвинув в стороны верхние шуршащие листья, она находила великолепную семейку упругоголовых лесных красавцев. Они сами просились в корзину. Ароматный дух гриба хотелось без конца вдыхать.
Мать наша умела великолепно солить грузди. Сперва она вымачивала их несколько дней, по два раза в день меняя воду, потом, тщательно перемыв в чистой воде, загружала ими кадушку, добавляла разные специи - укроп, чеснок, черный перец, закрывала кружком и сверху клала гнет (камень). Кадка стояла в погребе. Мы были обеспечены грибами круглый год.
И даже приохотили есть соленые грибы знакомого казаха Жакию и его семейство.
Второй дядя - Егор Иваныч к нам ни разу не приезжал, но мы с отцом однажды были у него. Шла уже война с Германией, у нас жила бабушка, она попросила отвезти ее к Егорушке, любимому сыну, отец повез ее и взял меня.
Не успел я войти в низкую темноватую избу, как меня начали раздевать, потом посадили на широкую русскую печку отогреваться. Там сидели два мальчика, чуть больше меня, оба белоголовые, сероглазые, хотя они были близнецами, но не походили друг на друга, Пашка - толстомордый и длинноносый, Санька - узколицый, курносый. Я впервые видел их. Тетка Вера, мать двойни, высокая сухопарая женщина лет сорока пяти, подсаживая меня, показала в улыбке крупные желтые зубы и ласково проговорила:
- Это ваш братишка - Витя, играйте с ним.
Первую минуту братья диковато смотрели на меня, затем зашептались: "Бабуся приехала опять". "Она задаст тебе". "И тебе".
Дядя Егор, похожий на толстого подростка, но только с бородой, свисавшей длинным клином, как у козла и очень длинными обезьяноподобными руками, неуклюже переваливаясь, суетился вокруг бабушки, снимая с нее тулуп и черные новые валенки. Тетка Вера помогала ему. Когда кончили раздевать старушку, дядя Егор предложил ей забираться на печку, погреть старые кости. Мы напугались, что бабушка будет с нами, но она ответила:
- Я не зазябла. Вот чайку горячего попила бы.
Тогда сын обратился к жене:
- Веруха, скорее ставь самовар. И сало жарь, не жалей, не придет германец.
Эти слова мы часто потом вспоминали. Дело в том, что дядя Егор откормил большого кабана, зарезал и сало засолил. В это время на фронте, по сообщению газет, которых он кстати сказать не читал, но слышал от народа, сильно стали наступать немецкие войска на русских, и он боялся, как бы немцы не дошли до Сибири и не забрали у него сало, которое он не успеет до их прихода съесть.
И еще вспоминали пельмени, история с ними случилась немного позднее. Данила - старший сын Егора, задумал жениться. Все свадьбы тогда справляли зимой, после рождества. Родители посоветовались с сыном и решили на всю свадьбу наделать пельменей, удивить всех. Купили бычью ляжку, всю мякоть перемололи на мясорубке и целую неделю делали пельмени, замораживая и ссыпая их в короб. Когда закончили и прошло некоторое время, на дворе вдруг потеплело, оттепель пришла ночью, утром встали - окна посветлели и с крыши капает вода. Бросились спасать пельмени, но было уже поздно, они слились в одну груду. Егор рвал на себе волосы, тетка Вера плакала. Снова наступили морозы, пельмени смерзлись, их рубили топором и кусками варили.
- Пашка с Санькой все съедят, - появилась поговорка в их семье, и пошла она гулять среди Орловых. Когда что-нибудь готовилось сверх нормы, в оправдание с усмешкой говорили: "Пашка с Санькой все съедят".
Вернулись мы от дяди, а сестра Даша со слезами на глазах рассказывает:
- Ваську нашего собаки покусали. Их надо бить палкой!
В разговор вмешался постоялец дядя Попов.
- Дашенька, душенька моя, не их надобно бить, а меня, старого дурака, Якуня-Ваня. Я во всем виноват, крошечка моя. Правду говорят: век прожил, а ума не нажил.
Васька - наш серый усатый кот. Мы так любили его, что даже ссорились между собой за право не только поиграть с ним, но погладить по шелковистой шерстке. Он был широколобый, мускулистый и сильный. По нраву добродушный, покладистый, но когда наша привязанность надоедала ему, он бил по нашим рукам тяжелой лапой, Фыркал и убегал. Несмотря на то, что он грубо оборонялся, мы все равно любили его.
Васька дружил с Розочкой. На удивление всем, они как-то сразу сошлись и никогда не трогали друг друга. Но за Розочкой дядя Попов ухаживал, как за ребенком - кормил, купал, а наш Васька этими привилегиями не пользовался, он вел спартанскую жизнь. Розочку хозяин приучил зимою ходить на рыбалку, для этого из овчинного лоскута смастерил ей шубку и унты.
Однажды Васька увязался за ними, но не имея такого теплого гардероба, как его подружка, вызвал у дяди Попова сострадание. Старик решил помочь ему, и накануне нашего приезда сшил ему унты. Собравшись ехать на рыбалку, вынес обутого кота на улицу. Собаки увидели, бросились к нему, Васька напугался, вырвался из рук и прыгнул на плетень, хотел удержаться на нем, но унты помешали и он упал. Тут настигли его Дамка и Венерка и изрядно помяли ему бока.
Попов сокрушался и просил прощения за свою дурацкую выдумку, а больной кот лежал на теплой печи и хитро жмурил зеленые глаза.
*****
Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2019/04/08/338