Часть 5. «Я все помню…»
-Лента кончилась, п…ц! – закричал пулеметчик, но никто не услышал – град мин заполнил пространство. Вот осколок влетел пулеметчику в живот и тот упал с диким стоном. Алехандров рванул к пулемету, увидел, что ленты нет, увидел, что патронов в автомате нет и достал свой «Наган». Под градом осколков он прицельно стрелял по спрятавшимся финнам, пока осколок не вспорол ему щеку. Времени бинтовать рану не было, обстрел закончился и финны пошли в атаку.
В живых осталось пятеро. Остальные лежали пораженные осколками, пулями; лежали, засыпанные землей, залитые кровью, лежали под мокрой от красной жидкости глиной со мхом. Главное сделано – они выиграли двадцать минут. Каждый из двадцати бойцов выдержал минуту времени. Оставалась смерть.
Последними патронами была отбита атака. Финны падали замертво на гребне окопа, падали мертвыми в окоп на трупы наших солдат. Алехандров, проползая по трупам, дошел до левого фланга, где сгруппировались оставшиеся четверо бойцов.
Полуживой Ахромов, черный, коричневый, красный, мрачный. Мертвый внутри, но готовый идти в бой. Испуганный Эккель, ингермеландец, паренек из деревни под Ленинградом, дед которого пал в борьбе с Эльфенгреном в 1918 году, а отец был расстрелян в 37-м. Серьезный Жураев с саперной лопаткой в руке – его патроны кончились первыми. И уже ничего не слышащий, контуженый Борисенко. И Алехандров с изуродованным лицом, свисающей щекой, которую он привязал бинтом, пока полз к своим.
-Товарищи красноармейцы – еле выговаривая и слезясь от боли начал Алехандров – нам некуда идти. Мы выиграли время, теперь ясно, что финны нас обошли, но до наших не дошли, потому что сначала били в лоб. Мы можем идти на прорыв, но мы не прорвемся. Я остаюсь здесь. Кто со мной?
-Я – первым ответил Ахромов.
-Я понял. Я – ответил Борисенко, понявший, что они окружены уже давно.
-Я, товарищ командир – буркнул Жураев.
-Я – плача ответил Эккель.
-Примкнуть штыки – приказал Алехандров.
…Последнее время чтобы подумать. Чтобы вспомнить. Чтобы погрустить. Хотя, грусть для Ахромова уже вечная, она не проходящая, она тягучая… Паулина… как она там? Радуется ли жизни? Вспоминает ли него? Конечно нет.
Так в чем мораль жизни Ахромова? В том, что если человек сломан с рождения, то ему не перестроиться, ему не измениться. Если он ничтожество с самого детства, если его душа – черная, а не светлая, то ни одна девушка, ни один человек, ни мать, ни отец, ни алкоголь, не спасут его. Попытка измениться для него – это слом. Такой человек – сухая ветка. Попытайся исправить ее кривость, она сразу сломается. Так и Ахромов. Жил как урод, попытался взлететь, приподнялся на сантиметр, упал и развалился. Уже не склеить. Да ему и не надо – он разочаровался во всем, во всех; все цели стали не нужны. Все.
Вот пошли финны. Наши решили их подпустить поближе. 40 метров. 30. 25. Финны до последнего думали, что в живых никого нет. И вот, уже у самого окопа, из него вылетели грязные, окровавленные, полуживые бойцы. Страшный, изуродованный Алехандров со всей силы проткнул штыком первого финна, успел ударить прикладом второго, как вдруг его череп пробила пуля – злобный офицер выстрелил Алехандрову прямо в лоб.
Борисенко успел проткнуть лишь одного финна, как вдруг ему в шею впился штык, потом в живот… он рухнул мертвый.
Эккель погиб от пули того же офицера на гребне окопа, упав вниз, прямо к своим.
Жураев рубанул лопаткой одного финна, второго, третьего, рубил он точно, прямо в шею, обходя штыки, но его прошила очередь.
Ахромов кричал, перед глазами не финны, нет; перед глазами Она. Один финн убит, второй, штык режет на ура. И вот она – смерть. Штык в спину. Жуткая боль. Конец. Ветер смел труху от сухой ветки и унес ее в море.
Он лежал, заливая кровью мох.
-П… Паулина – успел сказать Ахромов.
Смерть.