Словарь

ОЛЬГА МАРТОВА



СЛОВАРЬ



Часть 1-я



1.

В портфеле у доцента Литинститута Мити Вертинского, по особому заказу изготовленному в фирмой Самсонайт (Гамбургская арт-декорт-студия), имелось семь ячеек, отделенных друг от друга перегородками из тонкой лайки.

По гамбургскому счету.

Он был универсален и абсолютно незаменим, этот элегантно-помятый,стильно-потертый портфель, при виде которого записным книгочеям приходили на ум дорожный ящик Чичикова, коробка-Коробочка, красный бархатный мешок Анны Карениной, саквояж Остапа Бендера («Приехал жрец»), сумочка муравьихи Марины, содержащая решительно все ей необходимое.

И ящик Пандоры (каковою был сам Митя).

В первой ячейке самсонайта помещался складной сачок: сетка столь прозрачная (нана-паутина), а металлический обод с рукоятью столь тонкие (атомарная сталь), что инструмент даже при ярчайшем солнечном или электрическом свете оставался  практически невидимым для человеческого глаза.

А также и для фасетных глазок добычи.

Мелких козявок и экзотов, махровых, фестончатых.

В соседней ячее припасены были, на случай, дополнительные колпаки и рукояти к сачку.

Обычно Митя пользовался рукоятью длинной около метра и колпаком из серебряной кисеи. Но иногда, чтобы завладеть редкой и особо ценной тварью, требовался стек до трех метров и плотный колпак со стальными застежками, который надевался на головку пойманной жертве, дабы не позволить ей выпростаться, но и не очень сковывать её естественные движения.

Применял он, для строптивых, также и браслеты с цепями.

Главное правило: манипуляции рукоятью должны происходить жестко, но не наносить урона экстерьеру объекта.

Митя предпочитал классические эбеновые стеки, складные, состоящие из нескольких звеньев, смотря по тому, что именно в данном случае требуется, и брезгливо презирал часто используемые коллегами розги из кукольного сексшопа, а равно ремни или хлысты.

Деревянный колышек верно служил ему при оприходовании самых капризных в обработке объектов, кроме того, на него было удобно опираться при ходьбе, как на альпеншток.

Такой же точно кол следовало бы заколотить после его смерти в его могилу.

В третьем отделении, замшевой папке, застегнутой на зиппер, Митя хранил очешник, бумажник, ключи, визитницу, телефоны, кошелек для мелочи, конверты с деньгами.

Четвертое, самое пухлое, состояло из шести суб-ячеек, в которые вправлены были морилки – широкогорлые, закаленного стекла флаконы с плотно подогнанными пробками.

На донцах их лежала пропитанная эфиром вата.

Смирительные, смертельные пуховички.

В юности Митя использовал морилки с цианистым кали – достаточно бросить несколько кристалликов на дно банки, залить гипсовым раствором, и такая герметичная усыпальница будет эффективна в течение года.

Имя тебе невозможное дали, ты забытье. Или, вернее, цианистый кали имя твое.

Но калий цианид стоил невероятных денег, приобрести его можно было только по экстренному разрешению высших лиц, и Вертинский, устав от перманентных хлопот, обратился к более доступному эфиру.

Пятое отделение портфеля занимали расправилки, в которые следовало заключать пойманную добычу с последующей ее экзекуцией и монтированием в легло.

На материал для легла Митя не скупился, выбирал самый дорогой, кокаболу или нигерийский эбен.

Застежки, скрепительные ремни, пуфики тоже имелись у него наивысшего качества. Добыча помещалась в расправилке надежно и удобно, как для экзекутора, так и для самой себя.

Митя лично расширял меж двух нежных припухлостей желобок в интимном местечке объекта. Под лупой разглядывал детали, всякий раз волнующие.

Свои оптические очки, тоже сделанные по особому заказу, Вертинский носил именно для того, чтобы различать все нюансы процесса, неразличимые простыми смертными.

Все эти очаровательные сяжки, губки малые и большие, поросшие ласковым пушком, укромные перемычки, бусинки, вспухающие под умелыми прикосновениями, тайные ложбинки.

Он вводил поршень в канальчик, прижигал шейку, манипулировал осторожно, расширяя вход. Затем применял стек.

Расправилки имелись у него пяти размеров, и одна универсальная, раздвижная, позволяющая изменять ширину устья, в зависимости от ИМТ жертвы.

Обычная ширина для видов средней полосы России колебалась от 3-9 до 12 нонпарелей, но встречались модели, крылышки от шеи, ножки от ушей.

В замшевом кармашке самсонайта Вертинский размещал разные подручные мелочи: иглы, стеклянные палочки, металлические колпачки, на которые следовало крепить ось желобка добычи.

Ее, вполне покоренную, во время этого сложного, долгого процесса, ни в коем случае нельзя было (как полагают профаны) прокалывать булавкой насквозь, а лишь передвигать поршень, ритмично касаясь твердым кончиком вспухающих от страха и возбуждения жилок.

Насадки он использовал разнообразные, как мягкие, так и жесткие, но вводил их постепенно, с осторожностью, дабы не стереть неповторимый узор.

Маленькие летающие души.

Неопознанные летучие очаровашки.

Дроны мечты.

Как другие бегают за бабами, Митя Вертинский бегал за бабочками-словами.

Он жаждал любви. Желал соития с бессмертной морфемой, слияния с ним во одно существо, преображения собственной несовершенной человеческой, мужской природы.

Но получал, в который раз, лишь манипуляции сладострастника.

Акты физической экзекуции и морального порабощения объектов, недостижимо-прекрасных.

Из коих, впрочем, ни одну не изуродовал.

Всех успешно засушил и доставил в образцовом виде в смарт-коллекцию, люкс-теку, топ-ансамбль Главного словомана, старого словоманьяка, действительного члена и прочее, патрона своего Платона Дурова.

Наконец, в седьмом, последнем отделении портфеля Митя держал самую ценную свою экипировку, эхологос, аппарат надмирной связи, по виду почти неотличимый от обычного планшета, но вполовину тоньше и втрое тяжелей.

Живое существо.

Гибрид техники и биологии.

Люден!

Элой!

Прогрессор!

Вот что это было такое.

Сверхчеловек.

Богочеловек.

Пост-человек.

Тонкими пластинами атомарного титана, золота и свинца, вмонтированных в крышку портфеля, эхологос был надежно огражден от всех посторонних воздействий, начиная от любопытного носа-шнобиля ведьмы из подземного перехода и кончая спутниками-шпионами.

Со своим «эхом» (ухом) Митя не расставался никогда.



2.

Митя Вертинский, многоопытный блюдешанель, всемирно признанный эксперт (индекс цитируемости-88, 4-я позиция шот-листа) автор почти классического труда «Особенности российской эхоловитвы в условиях мегаполиса», первую свою добычу поймал еще студентом, без сачка, голыми руками.

То был очаровательный гибрид: МЕЖДУСОБОЙЧИК.

В сиреневых зимних сумерках (Паустовкий), после заседания кафедры советской литературы (куда Митя был приглашен, как активный член Студенческого научного общества) они сидели в узком диссидентском кругу, распивали настойку «Рябина на коньяке» (Шукшин), рассуждали о неполживой жизни (Солженицын), о снежных бабочках за окном (Шварц), и доцент Татьяна Соломоновна Цапкина-Эртель,томно глянув в глаза Вертинского, чокнулась с активным членом (малость чокнутая, конечно), произнесла тост:

- За наш чудесный междусобойчик!

Словечко заметалось меж давно не беленых стен кафедры, закружилось вокруг подернутой пылью трехрожковой люстры, оттолкнулось от нее, затрещало крыльями, поползло по потолку.

Митя был покорен.

Шутовское слово отражало суть того, ныне уже основательно позабытого времени: если что-то говорилось искренне, то только между собой, в узком кругу своих (среди которых, как выяснилось впоследствии, немеряно имелось стукачей), а публично, «между всех» произносилось совсем другое.

Межусобойчики казались тогда глупой хилой молью, а СССР представлялся уму невиданным, не встречающимся в природе махаоном с гигантским размахом крыльев.

Но междусобойчики победили СССР.

Когда все пили по третьей (за факел Статуи Свободы!), Митя поймал в кулак пролетавшее мимо словцо, кое-как, под столом, придушил его пальцами (варвар!), чтобы затем унести домой в кармане.

Парадокс — убитое неумелой манипуляцией слово стало жизнеспособным зародышем его коллекции.

Назавтра ему позвонила Татьяна Соломоновна, и у них началось «между собой».

Татьяна, русская душою.

Пятидесятилетняя уже профессорша. Безнадежно раздвоенная (и разведенная) Цапкина-Эртель.

Даже растроённая — Татьяна, Цапкина, Эртель.

Но этим ничуть не растрОенная.

Хап на житейские блага у нее был плохо отработан.

А хайпа не было вовсе.

Но кайф от нее шел.

Она была филологом-цап-царап, с лучшей, по мнению многих, авторской коллекцией тюркизмов.

Трюкизмов!

Все трюки профессии были основательны ей изучены. А стало быть, широко известная в узких кругах, Татьяна, несомненно, являлась Ловцом (хотя бы и сама себя не осознавала в этом качестве). 

И именно под ее руководством девственник Вертинский приобщился к тайнам, которые не могло ему предоставить даже практическое пособие из-за бугра, нелегально перепечатанное под четыре копирки на слеповатой пишмашинке.

- А наш-то слыхали! Опять отмочил. Сиськи-масиськи! – заливалась девичьим смехом Татьяна, потомственная либералка, прожженная диссида, и собственные ее груди в вырезе служебного костюма соблазнительно подрагивали. – Социалиссиськи страны, сиськи сраны, ой, не могу!

В те благословенные времена редактор центральной газеты, увидев в материале корреспондента слово "грудь" подчеркивал его карандащом и гневно писал на полях "Что это такое?!" А если б он увидел в газете слово "сиськи", его бы просто увезли в сумасшедший дом.

Сексуальнее в политике (как стало ясно спустя годы) был только вопрос: введет Путин или не введет?

Но до этого исторического момента было еще далеко.

Низы не хотели, а верхи не могли.

А слыхали, приходит наш-то в музей. Это что? - спрашивает? – Это Ге, - отвечают ему, картина Ге. - Ге-е-е? А мне нравится. А это что? – Это, Врубель, отвечают, художник Врубель. – Врубе-ель? Недорого! А какая там старушка на портрете? - О-о-о! Это Крупская, Надежда Костантиновна! - Как же, помню Надежду Констинну. И мужа ее помню - товарища Крупского.

- А это что за задница с бровями? – А это зеркало, Леонид Ильич!

Бровеносец в потемках.

Цапкина надувала губы, закатывала глаза.

- Говорят, что я умер, и вместо меня по Москве возят чучело! Нет! Это неправда. Я не умер. А вместо чучела возят меня.

Саму Татьяну Соломоновну в ее нешуточные уже годы чучелом никак нельзя было назвать.

Чтоб там ни говорили, бюст.

Выше всякой критики бюст.

Сама себе при жизни — бюст.

Что на самом деле надлежит делать с сиськами-масиськами Митя вскоре разобрался.

Сподобился.

Удостоен был чести.

Дефлорация.

Вернее, даже, дехролация — освобождение от едкой гигиены души и тела, которой весь он был пропитан.

Цапкина ненавязчиво и точно объяснила ему связь жаргонного фразеологизма с базовым инстинктом – не тем, что вы подумали, а с естественным желанием припасть к молочным и медовым сосцам необъятно-богатой, нищебродской, безумной, заклятой, милой сердцу родины.

ИРД, в реальной действительности, до прижизненных памятников (вскоре потерявшему память) Брежневу дело так и не дошло. Но вот бюстов просматривалось окрест немало.

Внушительных весьма, почти женских.

Все припадали. Все сосали, и всем, в общем, хватало.

От получки до получки.

С аванса белой взять. Потом - бутылки сдать.

Если водка станет восемь, все равно мы пить не бросим. Передайте Ильичу - нам и десять по плечу.

Ну а если станет двадцать - значит, будем отбиваться.

Мало сахара для браги - значит, будет так, как в Праге.


В итоге, мы таки вырастили зубки и отпали от государственной сиськи.

Или отлучили нас?

Потерянный рай.

Теперь-то, спустя годы Л. И.Брежнев представляется последним надежным и тихим берегом, у самой стремнины, у Мальстрема, Ниагары, Мариинской впадины.

Оберегом.

Богиней-Берегиней.

Берег-брег-бреж.

Бережный ты наш.

Береженый.


...Дорогой наш брезидент Прежнев.


Чуть брезжит рассвет.

Управившись с потребностями плоти (методично, по-научному, и в общем, восхитительно), закончив процесс, от Митиных губ едва, профессорша (профессуля моя) заливается детским смехом:

- А вот еще прелестное выражение: безбрежность. Космонавтов спрашивают, а что вам, товарищи, больше всего понравилось в открытом космосе?

- А вместо «Возрождение» в Кызыл-орде напечатали на обложке «Воздержание». Коза балды. Передайте Ильичу, я вообще его хочу!
 
С мужем, Аркадием Давыдовичем Эртелем, преподавателем соседней кафедры полиэкономии, неполживая Татьяна, как говорили, развелась по идейным соображениям — он вступил кандидатом в члены КПСС (впрочем, вскоре подал документы на отъезд в Израиль и уволился из института, партбилет так и не получив).

Таня с тайной.

Цап-царап, Цапкина.

Безупречный маникюр всегда.

Ваш девиз? Всегда!

Мане — кур, а Тане — петушков.

Танька, пожелезней танка.

Тата, одолей супостата.

Глухо, как в Таньке.

Тать ты эдакая.


Коготок увяз, всему Митеньке попасть.

Чижа захлопнула злодейка-западня.

Чиза жахлопнула (скороговорка невыговариваемая) — злодейка-запандя.

Вертинский вертелся, крутился, в руки не давался.

Вертячкой скотской едва не заболел.

И все ж, оказался на вертеле.

Однажды он понял, что коготки вошли в него слишком глубоко.

Не вырвешься без крови.

Во щи попал соколик, иль в ощип — все кончено, в охрипшем горле шип.

Свадьба была назначена, зал в ресторане заказан, приглашения разосланы.

Фата?

Фата-Моргана!

Тебе, Дмитрий, так не идет роль фата.

Может следовало поступить с Татьяной, как с экспонатом — распрямить в расправилке, высушить в сушилке, подколоть в альбом?

Окончательно решить вопрос с помощью цианида?

Ведь каждый, кто на свете жил, любимых убивал.

Митю (а стало быть,и Татьяну, невесту его) спасла от лютой гибели «Эхоловитва».

Так назвался старинный фолиант, который нашел Вертинский в отделе рукописей знаменитой университетской библиотеки.

Он стал его настольной книгой.

Учебником жизни.

Священным писанием.

Инструкциями для провокатора и шпиона:

К логосу, сидящему на земле, камнях или низком одиночном предмете, следует подкрадываться так, чтобы на него не упала тень ловца.

Приближаться к логосу нужно медленно и плавно: он чутко реагирует на любое неуверенное движение.

Свободной рукой берутся за дно сетки и поднимают ее.

А затем, не теряя времени, стремительным броском сачка вперёд и вниз накрывают добычу.

Если логос сидит на высоком предмете, его ловят резким движением сачка сбоку.

Как только логос оказался в сетке и если при этом обод не прижат к земле, немедленно поворотом палки вдоль оси загибают мешок, чтобы объект не смог вылететь.

Затем очень осторожно, чтобы не повредить, добычу перегоняют в конец мешка и, когда она сложит крылья, большим и указательным пальцами сдавливают грудку.

После чего - трава забвения. И Святой колодец.

Вот и все.

Нравится, не нравится - спи, моя красавица.

Спи Аленушка, спи красавица.

Почивай, милая.


Спите, вольные зефиры эфира.

Цыганки-Земфиры.

Заремы гарема.

Эльмиры мира.


Бог Морфей в лунном плаще.

Мор фей.

Морфеус для бессмертной морфемы.


Роза некроза.

Звездный колпак моего гипноза.


Учися, убийца!

Щекоти, Чекотило!


Свадьбы не будет, Татьяна Соломоновна.

Если б не удалось заштопать суровой ниткой дырку в сачке (в презервативе!), он не решился бы это произнести.

Глупо рыдать, если жених накануне свадьбы изготовился выпрыгнуть из окошка.

Съесть перед ЗАГСОм свой паспорт.

Наутро после брачной ночи заскочить, по дороге, в райсуд и подать на развод.

На аннуляцию брака.

Татьяна Соломоновна смеялась. Груди в вырезе блузки тоже хохотали.

- Ну вы и фрукт, Митя! Ф-фу.

С тех пор она стала еще более методичной и пунктуальной, фундаментально образовывая студентов, ведя большую общественную работу и систематически публикуя научные труды.

Своей грудью она вскормила не одного аспиранта, кандидата, профессора.

Коллеги по кафедре откалывали коленца.

Сами не калеки, не калекши.

Калики перехожие методичек и учебных пособий.

Иксперды в воздухе спертом лекционных залов.

Языкастые языковеды.

Они между собой называли Татьяну Соломоновну…

Само собой:

Наши «Сиськи-масиськи».

С нежностью и признательностью.

…И неужто впрямь ей предстояло умереть через несколько лет, по приговору маммолога?

Татьяна!

Милый идеал!

Врачи отрезали щедрые нежные твои сосцы.

Удалили хирургическим путем плоть, с метастазами.

И нет тебя самой.

И плачем мы.

И некуда нам припасть в горе.



3.


Свой первый сачок, игрушечный, смешного размера Митя купил в «Детском мире».

Первую расправилку соорудил из подобранных во дворе щепок.

Патоку для приманки варил из зубодробительных ирисок «Золотой ключик».

Он шиковал: ловил бедные словечки в скучных советских кафе, сманивая их на мороженое и шоколадку «Аленка» для дневных бабочек, или коктейль из газировки и рома (с пузырьками на языке) – для ночных.

Увеличивая тем результативность сбора.

Однако лучше всего охотиться на вокабулы с помощью искусственного источника света.

Множество слов летает по большому городу в обманчиво тихую ночь, теплую или даже облачную, с небольшим дождем.

Обычно применяют электролампы уличного освещения. В спектре огней дискотеки значительна доля излучения, привлекающего ночные слова.

Кинотеатр тоже вполне подходит.

Но проще, да и дешевле использовать обыкновенный телевизор.

Постельный шепот — особый жанр. В нем имеются свои искусники.

Совратители девственных лексем.

Казановы вокабул.

Дон-Жуаны русской речи.

Здесь главное — правильно расставить ловушку и не спугнуть экземпляр до срока.

Порхающие фонемы сами слетаются отовсюду в морилку с приманкой, привлеченные ее сладким порочным запахом.

Афродизиаки.

И астро-зодиаки, для магии.

Ловушка захлопывается. 

После этого добычу нейтрализуют, вводя ей перорально ликер «Аморетто» или коктейль «Кровавая Мэри» (возможны варианты).

Некоторые предпочитают добавлять «для надежности» клофелин, но это, право, лишнее.

Фонемы женского рода сами охотно, при первой же возможности, впадают в сладостный сон.

Расслабившихся особей осторожно берут двумя пальцами за перемычку тельца и отбрасывают их на легло, легким касанием.

Штырь применяют немедленно, насаживая на него добычу за один прием.

Отработанную прелестницу кладут в специальный пакетик, на котором пишут дату и место, где экземпляр был найден (зарубежные коллеги  дополнительно указывают высоту над уровнем моря).

Готовый препарированный экземпляр сдается ловцом в Словарь.



4.


Вертинский вертелся.

Не правнук «тому» Вертинскому.

Хотя, по молодости, случалось, появлялся в не самых дорогих столичных  ресторанах и не в самых популярных театрах в костюме Пьеро.

В белой батистовой блузе и панталонах, отделанных кружевной тесьмой.

В балетных туфлях.

С лицом, запудренным белой пудрой и прорисованными по белилам тушью черными слезами.

С кроваво-красным ртом-криком.

В высоком венецианском бархатном берете (бауте).

С гитарой.

В ресторанах, в перерывах между танцами, и в театральных антрактах выходил на сцену (на танцпол).

Кланялся публике.

И пел песенки собственного сочинения, пара-тройка которых осталась в памяти москвичей:

– Нет, не модно, и странно весьма.
Но когда ограничена сумма…          

Да чего там, дырява сума!

Если нету другого костюма,
Шуба старая сводит с ума,
Если все не проходит зима…

– Что ж, пожалте,
Наряд Пьеро.

Все четыре атласных помпона,
Словно шарики для пинг-понга,
По волану двойное перо.

Это ласточки девичий лик,
Лопасть первого аэроплана
И взыгравший, почти что в сопрано
Певческий, петушиный кадык....

Пудрился густо он из страха перед публикой, чудищем стоглавым, которое могло и разорвать на клочки самозванца.

Публика, дырка от бублика.

Бомонд-бегемот.

Зрители-жрители.

Но публика, паче чаяния, не свистала.

Имел он, Вертинский-2, инкарнация, клон «того самого» — некоторый успех у тогдашнего советского столичного бомонда.

Я готов! О, ракета! Лови!
К небесам, к идеальной любви
Мои туфли вспорхнули, как куры.

И щебечут, про шуры-муры
Продавщицы две, визави.

Я наивен, я верю в добро.
На прощанье четыре поклона.
Нет, не надо другого фасона,
Всем к лицу эта сказка Перро.

Тон помады и туши для век
Поменять, обстановку и век.

Попроситься в оборки Мальвины,
Или в кружево дикой малины.
Ах, какие открылись картины!
(А в окне только серенький снег)….

И, чем черт не шутит, сделался бы со временем артистом Московской филармонии, в оригинальном жанре.

Не хуже всех прочих, а многих и лучше.

Фамилия!

Одна фамилия чего стоит!

Эхоловитва совершенно его изменила.

Костюм Пьеро променял на перо научного консультанта.

Может, и на перо бандюгана: гоп-стоп, Зоя.

Гоп-стоп, жизнь.

Пуанты — сброшены, как лишние понты.

Не плачь, белый плащ.

Теперь он всюду искал свою добычу.

Пьеретту первого лета.

Ванессу, лишенную веса.

Лимонницу-любовницу.

Постницу-капустницу.

Злючку-крапивницу.

После МЕЖДУСОБОЙЧИКа, разохотившийся Митя выловил на улицах, в конторах и питейных заведениях Москвы еще до десятка лексических экзотов:

ЗАЦЕНИ

ЧЁРТИЧТО

И ЧО? (универсальный практический ответ на все предъявы)


Бе-бе-бе, бе-бе-бе (универсальный научный аргумент)

НИЦШЕГО (ничего, главное слово)

ПОЗДНЯК МЕТАТЬСЯ

ФАРЦОВКА

ФАРЦЫ

ПОФИГ

ПОФИГИЗМ

ЗРЯПЛАТА

БОХАТО, НО УБОХО

БЛАТ

ПО ВЕЛИКОМУ БЛАТУ

БЛАТМЕЙСТЕР

ВЕЩИЗМ

ЧЛЕНОВОЗ

РЕАЛЬНЫЙ (в значении «имеет цену в валюте»)

И апофеоз всего, страшное слово:

СОВОК.

Митя умертвил эти слова в морилке, расправил в расправилке, придав им, как требовалось в руководстве, физиологический вид, и высушил в сушилке.

Далее по инструкции надо было легализировать добытое: сдать в словарь.

Главным редактором «Большого академического словаря живаго русского языка», которым пользовались все, который (как Священое Писание)  нельзя было критиковать, по которому на филфаке обучалось четыре поколения, обучался и Митя - являлся профессор, проректор, членкор и так далее, П. М. Дуров.

Старый словесник.

Дед-буквоед.

Фонетик фанатики.

Ловец лексем.

Охотник за речениями.

Трендсетер.

Вордмейкер.
 
Словоман.

Словоманьяк.

Словобот.

Словофаг.

Словофрик.

Но не словофреник не словоманьяк, не словоложец (есть в нашем деле и такие).

Просто — Словарь.

Достаньте-ка мне с полки Дурова!

Загляните в Дурова!

Почему словцо пишется (произносится) именно так? Любимая забава россиян, древних и новейших - лексические баталии.

Отменять ли букву ять иль отнюдь не отменять?!

Кофе - мужского рода или среднего?!

А врачиха - жена врача или врач женского рода (младая врачь)?!

Ну и т. д.

И дыр и пыр.

Почему?

На все эти жгучие вопросы есть один ответ:

А потому что так именно указано в словаре Дурова.

И точка.

Дискуссию прекратить.

А сколько ж копий сломано! Сколько репутаций загублено!

Бывало люди получали выговоры по партийной линии и снятие с должности за неправильное произношение (написание) тех или иных слов.

А то и сроки уголовные.

Сталинград, например, из-за ошибки газетного корректора, превратившийся в Сталингад.

Или парень на рынке, обложивший торговку проституткой, в колонию его, на Колыму за оскорбление личного достоинства советской женщины. Доказал-таки, в суде, шельмец, что сказал ей "Прости, тетка!" - а она не дослышала.

Надо же в убийственных лингвистических srach-ах быть кому-то главным и всегда правым.

Эта последняя инстанция и есть — Дуров Платон Михыйлыч.

Дуров!

Ясно?!

Точка.Ру.

Аспирант Вертинский, в меру своего разумения, культурно оформил маленькую коллекцию собственноручно пойманных логосов и застенчиво записался к академику на прием.

В установленные для этого часы.

И Час настал.

Тогда и оказалось, что проректор, членкор и так далее Платон Дуров не был главным редактором Словаря.

Он сам был Словарем.

Мите и теперь мучительно было вспомнить, как профессор, подняв бровь на принесенные словесные трупики, вежливо объяснил визитеру, что пойманные им особи многократно описаны любителями из ряда регионов России, как впрочем, и других республик СССР, что они имеются в крупнейших государственных и частных собраниях в достаточном количестве экземпляров, и, стало быть, не представляют интереса для науки.

Подняв вторую бровь, Дуров академическим пальцем указал на НИЦШЕГО.

- Эта вокабула у вас откуда?

- С Казанского вокзала, – отвечал пристыженный Митя.

- Когда обнаружена?

- В пятницу вечером… Извините, ноль седьмого, ноль пятого сего года…

- Любопытно. А вы способный юноша. Благосклонны к ассонансам. Я бы даже отметил, что ассонансы благосклонны к вам. Приходите еще.

Митя приходил еще, приносил профессору на суд свои шансонетки, с надеждой услышать похвалу.

Но тот быстренько объяснил ему, что он, Вертинский Дмитрий Федорович, онтологически не есть Ерема-поэт, создатель новых слов, первоисточник и креативщик, а только Фома, слов ловец.

Пловец по течению.

Доставляющий слова с одного берега на другой, из жизни в РЕЧЬ.

Перевозчик, водогребщик, парень молодой.

Транслятор логосов.

Таможенник неологизмов.

Чиновник Мытного ведомства.

Митька-мытник.

Второй сорт.

В сущности, паразит.

Но метаться было поздняк.



5.

Накатило другое время, с другими мемами:

ПЕРЕСТРОЙКА (немедленно внесено во все словари мира, наряду со спутником, Лениным, погромом и матрешкой). 

ГОРБОСТРОЙКА (горб пристраиваем, и гроб).

КАРАБАХ (там Карабах, там леший бродит)

РУССКИЙ ДОМ СЕЛЕНГА ЖЕЛАЕТ ВАМ ЖЬСЧАСТЯ (слово «счастье» начинается с буквы ж)

ВАУ-ВАУЧЕР (гавкнулся)

ХАПЁР-ИНВЕСТ (отличная компания! От других)

ЗАХАПЁРИТЬ

ХАП У ВАС, ГРАЖДАНКА, НЕ ОТРАБОТАН

ПРИХВАТИЗАЦИЯ

Я НЕ ХАЛЯВЩИК, Я ПАРТНЕР

КУПЛЮ ЖЕНЕ САПОГИ

ДЕРЬМОКРАТЫ

ДЕЛЕГАД

ТУСИТЬСЯ

ТУСОВКА

СВОЯ ТУСА

ЛЭВЭ

Белый Мерс

ТЬФУРАЛИЗМ

О ПЛЮРАЛИЗМЕ ДВУХ МНЕНИЙ БЫТЬ НЕ МОЖЕТ.

Митя ежедневно хватал их на улицах, свеженькими, носил к Дурову пачками, но неизменно кто-то из столичных спецов или провинциальных любителей успевал изловить и описать махрового махаона раньше него.

Первым, пойманным Митей Вертинским и попавшим в Словарь словом стало неприметное: ТОРЧОК.

От глагола «торчать», в значении:

Ставиться, переться, въезжать (не визжать), раскумариваться (не у кумы и не у кума), и т. д., и т. п.

Он обнаружил лексему на лестничной клетке в своем подъезде, валяющуюся в углу, рядом с использованным одноразовым шприцем.

Плевок, а не слово.

Паучок подъездный.

Сперва не стал подымать, побрезговал.

Прошел было мимо.

Потом все-таки вернулся, подцепил пинцетом (СПИД не спит), умертвил в морилке (словечко и так было почти сдохшее), расправил в расправилке, высушил в сушилке и присоединил к своей коллекции.

И это оказалось именно то, что надо.

Белый слон Гера. Героиныч. Герой с георгинами.

Гладиатор с гладиолусами.

Дуров взволновался, как старатель,  почуявший новую жилу самоцветов в подземных пластах.

С Митиной подачи в Большом  академическом словаре появился новый, трупом пахнущий раздел «сленг наркоманов». Он же "система".

Стоит ли объяснять, что торчком был сам Митя, но вместо кокаина запал он на лексикон.

Дозняк.

Холодок в ноздрях.

Горечь на языке.

Слезы в глазах.

Передоза.

Роза некроза.


Страна-торчок, как писали в либеральной прессе, тем временем успешно подсела на нефтяную иглу и постаралась подсадить партнеров по бизнесу.

Страна-подросток.

Но с историей многих реинкарнаций: «Я девчонка еще молодая, но душе моей тысяча лет».

Истеричная несколько.

Слова не были порождением времени.

Напротив, они сами рожали время.

Хвост вилял собакой.

Время-торчок.

Зря детей убивали Каин и кокаин.

В голубом покрывале спит душа, как дельфин.

Дети умерли, не успев стать родителями.

Может, лучшее, что можно сделать, это вырвать из словаря все до единой страницы, и сделать из них кульки, и расфасовать в них дозы, и каждой из них дать имя умершего.

Пусть хотя бы небезымянными они уплывут от нас куда-то по волнам Юниверс, в им одним открытые дали.

Простите нас.



6.

Этот шок и рок сменился шоколадом «Шокко-барокко».

В час роковой, когда встретил тебя.

Настала эпоха «Как бы» (которую часто произносили как Кагэбэ).

Она же: «Типа того что».

Типа: в смысле.

Какбэ живем.

Какбэ работаем.

Какбэ в России.

Типа того, что существуем.

АБЫКАК.

АБЫЧО.

АБЫХТО.

Вспоминалось еще бессмертное: мы выясним, кто есть ху.

Вокруг были одни ху есть кто.

Митя ловил важных жуков, жужелиц, жучил:

Думаноиды.

Думаки.

Пуля дум-дум.

Государственная Дура (мем отставлен, ибо оказалось, что он был выявлен и описан еще в 1917-м).

Вертинский, увы, проворонил, не уворовал вовремя второй великий мем века:

ПИАР.

Настал пир пиара.

Хорошо вам пропиариться – как в бане попариться.

Да это ж пиар духа (в кафе "Пердуха").

А Маша-то совсем пиарнулась.

Другие пожали лавры: Витя Гениев, Дима Блюмкин, Захар Истомин, Эдуард Гранатов, Сема Азраилович Цвеллертруд, Егор Кузьмич Рожнов.

Немеряно у Дмитрия Вертинского было конкурентов.

Зачавшие жизнеспособное слово, эмбрион эпохи или успевшие первым, с пылу с жару выхватить верный пароль из воздуха (усыновить чужое словечко), в награду, обретали в Большом Словаре личное бессмертие. 

Мите оставалось нервно курить в углу.

Насильно мем не будешь.

При всем своем каторжном опыте и энциклопедических познаниях, при всей своей точнейшей оптической экипировке, он раз за разом упускал летучие, в радужной пыльце шансы.

Терпел эпические фэйлы, просирал все полимеры, сливался в сток (знать бы эти идиомы тогда, в догугловскую эпоху, богатым был бы).

Ничего живого он так и не родил.

Чайлдфри от науки.

Мелочь всякую подбирал, таракашек-букашек:

Фанаты

Лосины (цвета мороженой лососины)

Татушки (пташки-тушки)

Пелотки (в форме пилотки).


Попадались пауки покрупнее:

РАСПИЛ

ОТКАТ

Без лоха жить плохо

ЕГЭ – ЯГА

Оральный кабинет Белого Дома


И опять что-то сгустилось в воздухе.

Проблеснуло у горизонта.

Отдалось с оттяжкой в сердце.

Стеснило грудь.

И грянуло.

ГУГЛ! ЯНДЕКС! ЙАХУУ!

Митя тут первым успел: притащил на квартиру Дурову громоздкий, смешной по нынешним временам КОМПУТЕР.

Они с Дуровым впервые выпили в этот день у него на квартире в сталинской высотке на Котельнической набережной.

В символе великой эпохи, по версии коммунистов.

Винрарный винор!

Пьяное вино его!

И, сквозь хмель, чувство вины.

В одной из семи знаковых башен, возведенных в Москве Джугашвилли.

В церкви дьявола, по версии эзотериков.

Аццкий Сотона.

Курвазье выпили (курва аз е) из хрустальных дореволюционных стопок и лимоном с солью закусили.

И перешли на ты:

- Митька!

- Платоша!

И стали основателями еще одного фундаметального раздела в Большом академическом: «компьютерный сленг».

Господи, как раньше-то без него обходились!

Работы было невпроворот. Митя мешками заготавливал и относил Платон Михайлычу упоительно свеженькие: клики, лайки, чаты, посты, емэйлы…

Вкусненькие поначалу (но, что-то уж очень быстро приевшиеся):

Аффтар жжот

Аффтар выпей йаду

Аффтар пыши ыщо

Дайте две!

Ужосна-х!

Пейсбук

Европейсы

Креакл

Dolboiob

Убейся ап стену


Всех не погуглишь!
Всех не забанишь!
Всех не испиаришь!
Всех не потроллишь!
 
Не отгондурасишь!
На кидок не кинешь!
Всех не заакбаришь!
Всех не отвампиришь!

Вскоре обнаружилась на картах Гугл целая страна Тролляндия.

Почтальоны-тролляльоны,

Продавщицы-троллялицы,

Попугаи-тролляляи,

Диссертанты-троллялянты,

Диссиденты-тролляленты,

Патриоты-тролляльоты,

Либертены-троллялены,

Демократы-троллялята…

Правил Тролляндией его величество Троллеслав Троллялинский.

С собачкой-толлялячкой.


Чатили, но без зачатия.


 
7. 

И эта лафа рухнула.

Обвалилась с треском, оставив, паче чаянья, элегические воспоминания.

Доцент Дмитрий Вертинский, констатировав конец эпохи (по словам, конечно, по знаковым словам, попадающемся в сачки) почувствовал потребность запечатлеть ее печальные итоги в поэтической форме.

Стихами со времен юности он не переставал баловаться.

Скажем так, не вовсе перестал.

Но ныне это уже не были песенки перманентного Пьеро с мертвенно напудренным лицом, в белом атласном комбинезоне, отороченном перьями, с пуговицами-помпонами, как шарики для пинг-понга.

Ракетка лирики, дав шлепка под зад, не подбрасывала его высоко к облакам.

Вместо нежных бабочек-шансоньеток к нему прилетали истошно вопящие гарпии.

Горгульи глаголов!

Нарывы наречий.

Канцерогенные канцоны.

Осатаневшие сонеты.

Болтовня Коза-Балды.


В поэзии шла война.

Эвакуированные элегии тряслись в телеге.

Японские танки ехали на танке. На тачанке!

Рубайи — врага в капусту рубали.

А сонетов нету — их сожгли суниты.

И однажды, сидя за столиком ночного клуба «Доктора Живаго», Дмитрий, обмакнув вилку в соус, записал на бумажной салфетке убийственно-саркастическое, как ему казалось, сочинение :


Главное это нАчать,
Чтобы процесс пошел.

НАчать, облЕгчить, углУбить.
Молодежь говорит: «прикол».

СССР, сами помните,
Была такая страна –
Я в ней искал консенсус,
Но не нашел ни…
Но помешал сатана.

Россияне!
Соотечественники!
Гыраждане!
Сыновия!
Дырузья!

В городах и деревнях,
ПэГэТэ и ЗАТО!
 
Жить вы будете плохо.
Но недолго, зато.

Абыкак.

Абычо.

Абыхто.

Мы выясним, кто есть ху.

Вокруг одни ху есть кто.

Живем мы сегодня хуже,
Чем жили  еще вчера.
Но лучше, чем будем жить завтра,
И это уже ура.

Наши внуки и правнуки
Позавидуют нам, а Бог – есть!
Вот такие вот пряники.
Молодежь говорит: «жесть».

Жители нашей республики –
Отойди, папарацци! –
Будут кушать нормальные
Человечески яйцы.

Только взялся за яйца,
Сразу масло пропало.

Всю Европу обуем,
Всю Европу обставим,
Всю Европу умоем,
И нам все равно будет мало!

В этой стране А и Б
Сидели всегда на трубе,
Так почему ГБ
Не может сидеть на трубе?

И почему вы решили,
Что каждый может иметь?

Кто это постановили,
Что каждому надо давать?

Умные, Бенина мать.

Но вылезать-то надо,
Надо нам вылезать,
Как вылезать не знаю,
Но надо нам вылезать.
Вы ж лучше меня понимаете,
Что надо ж нам вылезать.

Когда выдернут ядерный зуб,
Мы, как дохлый лев, будем голые.
Вот и думайте, головы,
Про бесплатный суп.

Такая вот загогулина,
Такие вот три рубли,
Такое вот харакири,
Ты понимаешь ли.

Не тот это орган, правительство,
Где можно лишь языком.

Раздуют жабры политики,
Каждый стучит хвостом.
Сидишь, дурак дураком.

В харизме надо родиться.

Тебю у нас нет в меню.

Пусть я стану, как старая дева,
Но народу своему  не изменю.

Аппетит приходит во время беды,
А в рекламу я влез из нужды.

У России есть три союзника –
Армия, флот и я.

Лучше вы не рубите
Сук, на котором сидите,
А не то нам не побить МамаЯ.

Хотели сделать, как лучше,
Получилось – как всегда.

Вы спрашиваете, когда?
Тогда, когда тогда!

...............................................

Если есть сапоги и фуражка –
Будет выпивка и закуска.

Если мозги утекают,
Значит, есть чему утекать.

Это вам офицеры,
Это вам командиры,
А не какие-нибудь Пуси-виват.

Кто спрятался по пещерам –
Пусть и сидит по дырам,
А кто не спрятался, я не виноват.

Терроризм и мать его, коррупцию,
Иранский след –
Выковыряем со дна канализации.
И чтоб: «Проверено, мин нет».

Пашу, как раб на галерах
(А кто-то кайфует в гаремах).

Подводная лодка сгорела.

Сижу в бронированной банке,
Не шейх, не царь, не султан.

Стерхи летают в Афган.

Это же трагедия,
Один такой на свете я.

Вся собака в России зарыта,
А не в Штатах, и не в Уганде.

Больше не с кем и поговорить-то,
Как не стало Махатмы Ганди.


 

Заряженному танку в дуло не смотрят.

В чужое АО со своим уставом не лезут.

Рожденный брать – давать никому не может.

Пока ты семь раз отмеришь, другие отрежут.

Светло, как у Малевича в том квадрате.

Гомик гомику люпус не съест.

Весело, как у Ленина в мавзолее.

Бедным подаст собес, а начальству бес.

Вам – «Севильский цирюльник»,
А мне бы - цивильный серюльник.

Каждой твари по паре! – угрожает препод.

Мы с ней в прямом эфире, а тут ее муж идет,
Морда страшней Карабаха, крупный рогатый кот.

Мой дядя – самых честных не правил, а грабил.

Ты наш медведик, а мы, народ, твоя зайка.

Живешь, и все лайкаешь, как ездовая лайка.

И все-то кликаешь, вот и беду накликал.

В кругу друзей коробочкой не щелкают.

Нам путч, так бархатный, а путь, так шелковый.

Не пей из колодца, наплевать придется.

Был бы человек, а статья найдется.

Ломит солому сила: де факто, де юро, де било.

Все бабки отмыть – не хватит на Мэйле мыла.

Где совок, там и мусор.

Язык доведет до киллера.

Наглость — второе счастье:
С корабля, да на баб.

Не суй свой взнос в чье-то дело.

Солдат считают по осени.

С мэйлом рай в шалаше.

Думаноид! Уменьши хап!

Лучше колымить на Гондурасе,
Чем на Колыме гондурасить.

А овцы-целки под норок бриты.

А баба с возу – и волки сыты.

Жизнь это вредная штука,
От нее умирают.

Один в поле не понял.

Друзья познаются в бидэ.

Где ты, вагон, в котором всем доверяют?
Мне отвечают хором: в Караганде.
               


9.


Настало новое время АЧУМЕТЬ и ЧОУЖТАМ, полностью описываемое эти двумя лексемами.

У них-то там, конечно – АЧУМЕТЬ.

А мы, что. Мы – ЧОУЖТАМ.

Они красавцы.

А мы — бурят-кацапы.

Они — маяк.

А мы — с печки бряк.

Пристали ль нам названья: этнос,
Электорат, популус, демос?

Мы быдло, скифы,
Голь и шваль!
Плебс, унтерменши,
Рашэн швайн!

Не оправдавшие доверия
Цивилизованного мира
Вы – мирового зла империя
И черная дыра эфира.

Трэш, Мордор, офисный планктон…


Социальные свободы как-то незаметно и напрочь сливались с сексуальными.

Fakел статуи Свободы, еж твою плешь!


У Мити слезились глаза и тяслись руки от перенапряжения.

У него даже любовницы не было.

Хотя со всех сторон подмигивали стыдно красными фонариками секс-шопов всякие коитусы, кунилингусы, фистинги.

Куни-лингвусы!

Многие в ту пору впервые узнали, что эти экзоты существуют на свете.

Ключевым в данном контексте оставалось слово кондом, которое в сознании Мити (проклятое совковое прошлое) прочно увязано было со словом домком.

Сначала кондом, потом домком, с толстой управдомшей, товарищеский суд и «отключим газ».

А вот почему кондом в поле русского языка превратился в гандон, какому такому фонетическому фатуму в угоду — этому суждено остаться тайной в веках.

Эксперты подмигивали друг другу, со значением:

Ты гандон и он гандон, а я виконт де Бражелон.

Резины для Зины.

Со вкусом малины, маркизы де ла Моль, малинских кружев и Мулен Руж.

Словострадалец, словотерпец, Пьеро от лингвистики на сладок кус не зарился, все расправлял в расправилке какое-нибудь застенчивое «давай поскайпимся», стараясь не стереть нежный узор на его крылышках. Но лучше колымить на Гондурасе, чем на Колыме гондурасить.

На Колыме академической науки Д. Ф. Вертинский в эти годы нагондурасил две диссертации и несколько монографий, читал лекции и вел спецкурсы, курировал дипломников и аспирантов, как раб на галере (тот еще мем).

Но стержнем в его жизни (булавкой в спине) оставалась Эхоловитва.

Сам себя он высушил расправил и пришпилил в чью-то (Божью?) коллекцию.

Именно в эту пору старик Платоша привез из РЕЧИ и торжественно вручил доценту Вертинскому эхологос, что сделало их отношения еще интимнее: с тех пор они пребывали на связи неразрывно, и не только были в курсе всех событий, но и чувствовали малейший оттенок в эмоциональном состоянии друг друга.

Эхологос был не магическим артефактом, который наворожил в сопредельном мире какой-нибудь волхв-кудесник.

Не из кощеевой шкатулки, закопанной под дубом на острове Буяне.

А был вполне реальным брендом спецслужб, всегда заинтересованных в поимке и легализации пароля эпохи.

Митя знал от Дурова, что разработки электрических словесных ловушек начаты были еще при Ленине. Вождь мирового пролетариата сам падок был на красное словцо, и всю важность эхоловитвы для трудящихся масс вполне понимал.

Лев Толстой как зеркало русской революции. А? Каково?

Интеллигенция - говно нации.

Их всех искусств для нас важнейшим является кино.

Впрочем, Серапионовых братьев (здравствуй, брат, писать трудно), будетлян с председателем Земного Шара Хлебниковым Велемиром, разные там Великолепные Кощунства и Сумасшедшие Корабли приказал не разгонять, даже подкармливал через Горького.

Селедкой в академических пайках.

Да еще Луначарского лунные чары.

И нашелся такой романтик, скрипач, друг Эйнштейна, Ротшильда и Чарли Чаплина, шпион Коминтерна Ираклий Садиков.

Который, собственно, изобрел первый электрический слово-уловитель.

Сам по себе личность эпическая: помесь Ландау с графом Калиостро.

Баловался электронными игрушками.

С детства любил штучки.

Разные у него водились говорящие щучки.

Запатентовал механическое пианино и (боже!) дистанционную сигнализацию к сейфам.

Обессмертил себя одним из главных брендов столетия: благодаря ему вылупился на свет первый жучок, праматерь всех грядущих жучков.

Кормилец жучил сыска.

Кузькина мать.

Истинный колорад.

Такая история ходила: юные пионеры (пьянэры) из лагеря Артек подарили американскому послу герб США, искусно изготовленный (выпиленный пионерскими лобзиками, под нахмуренными лобиками) из мореного ясеня.

Подарок пришелся американскому дяденьке по вкусу, никаких подвохов в нем не было обнаружено, и несколько лет этот герб провисел в московском кабинете посла, американцы забеспокоились много позже, когда обнаружили утечку информации из этого кабинета, тогда-то, просветив рентгеном каждую вещицу, и отыскали они в гербе скрытый жучок, который не содержал металла, не нуждался ни в элементах питания, ни в электропроводах и действовал безотказно.

Что было бы с Родиной и с нами? Кабы не этот гений?

Садиков желал отправиться в мировое турне, с целью демонстрации чудного своего аппарата.

Навестить Беню Ротшильда, старого приятеля.

Сыграть качучу и «Подмосковные вечера» на механическом пьянино в лучших домах Парижа и Сан-Франциско.

Жениться (кубарем) на танцовщице кабаре, знойной мулатке.

Все это осуществил!

Получил, разумеется, гулаговский срок – но не на лесоповал распределен был, а в научную шарашку, дорабатывая и усовершенствуя капканы для слов.

Когда Ираклия, уже 90-летнего, безумного, торжественно выпустили из зоны, вручив ему, задним числом, выписанную еще Иосифом Виссарионовичем премию, он сам пожелал остаться в шарашке навеки, теперь уже в качестве вольнонаемного — а в канун 100-летия герою даже разрешили еще раз посетить нежно любимую им Америку.




10.


Магнитка и Целина.

Ракеты «Восток 1», «Восток 2», «Восход».

Новая Земля с Кузькиной Матерью.

А также Усть-Илимская, Братская и Саяно-Шушенская плотины, все АЭС (розовоперстая Эос), станции в Арктике и Антарктиде — являлись, конечно, командными пунктами советской эпической Эхоловитвы.

Можно тут доперечислить и олимпийского Мишку, и Байконур, и Плисецк, и рельсы БАМа (все со встроенными логос-чипами)…

Мост Русский, новый Сочи, первая московская кольцевая и вторая московская кольцевая и третья московская кольцевая (любовь-кольцо, а у кольца…)

Нефтепровод «Дружба», газопровод «Северный поток», «Турецкий поток» и «Северный поток-2».

Уж Крымский мост, само собой.

Много чего еще можно было бы припомнить.

Или предсказать сквозь мглу времен.

Ловитва не кончалась никогда.

Но лишь эхологос усыновил Эха голос.

Эхо эпохи.

Эхологос – сачок для паучков и мух всемирной паутины.

Одна из вещей, без которых не состоялась бы цивилизация.

Без труда помещающийся в одном из отделений стандартного мужского портфеля.

Вертинский скоро научился различать маскирующихся братьев по духу, ловцов с невидимыми сачками, в госучреждениях, ресторанах и забегаловках, трамваях и метро и просто на улицах.

То были как сугубые профессионалы из академического Института Живого Слова (называющие бюджетные свои аппаратики «ушками») так и любители: учителя-словесники, журналисты центральных и периферийных газет, разнокалиберные сочинители, школьники из кружков Домов детского творчества.

Блогеры - блохеры, ловцы блох.

У всех них по-особому (кверху, а не влево-вправо) оттопыривались ушные раковины.

Воронки.

Антенны.

Это были Слухачи.

Приемники.

Преемники Мити и Платон Михайлыча.

Профи от артистов самодеятельности отличало наличие эхологоса-16, в крайнем случае,15.

Заготовляемые почти в промышленных масштабах слова Митя, ранее имеющий в распоряжении лишь средневековые трактаты, подцензурные инструкции советского периода да неуклюжие громоздкие мобилы эпохи первоначального накопления, ныне, пропускал, как через старательское решето, через чудный свой прибор.

Тот, как правило, переваривал информационный вброс молча, тем самым отказывая добыче в научной и культурной, а также в реальной (т.е. в твердой валюте) ценности.

И очень редко, мигая огнями-глазками, издавал короткий музыкальный посвист.

Свиристел свирелью. Это был знак.

Кстати, успех дела всякий раз материализовывался в виде живого свиристеля, с желтыми полосочками у горлышка и брусничными капельками на хохолке. Он слетал с небес, посланник, облачный почтальон, крылышками задевая по голове непосредственного виновника торжества.

Молвил слово золотое, со слезами смешанное.

Впору прослезиться нищему академическому доценту – каждое золотое словечко незамедлительно оплачивалось золотом атомарным, в троцких (по Троцкому!) унциях.

Нежно мурлыча, аппарат, через один из порталов, выдавал на руки охотнику на привале пластинку желтого металла, что в лихие времена (а они в России всегда лихие) существенно облегчало жизнь Мите и его респондентам, вольным сотоварищам.

Пользуясь чудным эхом своим, Митя мог вообще позабыть про сачок! Система принимала импульсы в радиусе третьего кольца. И когда какому-нибудь поэту, гению, гуляке праздному удавалось произнести новое слово, аппарат подавал свой птичий сигнал.

На экране высвечивались точные GPS координаты события. Позднее приходили данные из информационной базы с люто засекреченного спецслужбами, никому кроме них невидимого сателлита под названием «Навареа»: ФИО, номер, адрес, краткое резюме.

Любопытно, но в эту секунду на какой-либо улице мегаполиса воскресала из мертвых убитая хулиганом или дурной экологией птичка — голубь, воробей, синица.

Новую лексему мог изречь и профессионал-словесник и какой-нибудь профан, подъездный бич, непризнанный художник от слова худо, маргинальный пейсатель, а хоть бы и агент Совбеза, а хоть бы и российский бес.

И даже торгующий носками вразнос черт с Черкизона (зона!), – дух языка обитает, где хочет.

На поле брани, печатной и непечатной, все равны.

Аларм за нынешнюю весну («русскую весну») грянул только трижды.

Первой поклевкой был студент Иван Аркадьевич Бестужев по прозвищу Бестужев-Рюмкин.

Вторым попался в Сеть – официант Никита (Ника) Бельмесов.

Третьей – уборщица туалета, мисс Пипифакс, она же пифия Трех Вокзалов Светлана Петровна Гагарина.

Крымнаш (главный мем эпохи), Гипножаба, Муму-с.



11.


Всю русскую живую речь, во всем ее многообразии профессор языкознания, членкор АН и так далее Платон Михайлович Дуров принимал в себя.

Она в буквальном смысле воплощалась в нем: в его мозгу, в печени, в крови, в мускулах, в каждой клетке.

Питался, насыщался лексикой.

Отравлялся, изводил и убивал себя ею.

С годами тело словаря, распухшее от лексем, все больше ветшало, старую кожу избороздили морщины.

Весь он поистрепался на службе Отечеству.

Его тошнило словами.

В туче однодневок преобладали паразиты, хищные, бешено размножающиеся.

Аффтар, учи олбанский!

И приходилось учить, куда денешься.

Наглые неологизмы летели в него со всех сторон, обрушивались атакой, оставляя, в лучшем случае, синяки и шишки.

А в худшем, пробивая кожу насквозь, внедрялись в тело насильно, и гнили, гноились, а то и перерождались в опасные опухоли.

Причем, истинные монстры, вроде классического «хозрасчет» или эпического «кремлебот» причиняли меньше страданий, чем маленькие, но кусачие: «членометр», «газосрач», «лабутены»…

Злокачественные лексемы в муках отторгались организмом.

Дурову приходилось лично, без наркоза, с помощью ножа для разрезания страниц, удалять их из себя хирургическим путем.

И чем старше и толще он становился, тем болезненнее переносил эти операции.

Ему было жаль отторгнутых слов.

Буквоед.

Словофаг.

Собственных детей пожирал.

И выплевывал.

Плутон Михайлович.


Пережив тридцать три романа, из которых три увенчались законными браками, на старости лет профессор жил один.

Обитал в академической обители.

В хрестоматийной, сакральной высотке на Котельнической.

В котельной, по сути — как в советские времена истопник-диссидент.

Но те анахоретствовали в подвалах, подпольщики системы, крысоловы культуры, андеграунд.

А он предпочел чердак.

Ученый чудак.

На последнем этаже, в вышине небесной — над миром горним.

Откуда правил логосами и смыслами.

Где бытовал бобылем.

В анкетах указывал: холост и чайлдфри.

Сам себе жена и дети.

А также деверь, шурин, зять, племянник, тесть, брат, сват, внучатый дядя и так далее.

Тридцатью тремя его возлюбленными были, конечно, тридцать три буквы русской азбуки.

А женился он (ненадолго) на трех последних буквах — Э,Ю, Я.

Теперь же остался в одиночестве (после «Я» букв нету), которое воспринимал, как окончательную эмансипацию.

Дошло до того, что старик Дуров не посещал больше заседания Президиума АН РФ, а в институте читал студентам лекции всего раз-два в месяц.

Много-много, три раза.

О слово! Речение, название, термин, вокабула, дисфемизм, словэтимон, мимема, какофемизм, партитив, ксенологизм, союз, предлог, существительное, глагол, прилагательное, наречие, причастие, междометие, словцо, словечко, старославянизм, подлежащее, сказуемое, омограф, изоглосса, арготизм, историзм, словоформа, логос, словечушко, пароль, нумератив, навареа, пароним, кустода, эллинизм, унитерм, антоним, вульгаризм, проклитика, клитика, лексема, аббревиатура, англицизм, тюркизм, галлицизм, синоним, омоним, омофон…

Дуров процентов на 90 состоял из слов, и только на 10 из человеческих биоклеток.

Он почти уже перестал быть человеком, и ждал (жаждал) лишь того, чтобы окончательно превратиться в лексему, как до него превратились Даль, Ожегов, Ушаков…

Есть такое слово: Даль (Далев словарь).

И есть такие слова: Пушкин, Чайковский, Толстой.

Есть слово: Маршал Жуков. Маршалжуков.

И слово Гагарин.

И слово: Горбачев (Горби).

Это ведь, кому что дано.

Иной гений приносил в язык множество мемов («Мы пойдем другим путем","Есть такая партия", «Иудушка Троцкий», «кухарка должна управлять государством», «как нам реорганизовать рабкрин»…)

Не говоря уж о приснопамятных - «империализм, как высшая стадия», «классовое чутье», «низы не хотели, а верхи не могли»…

Можно отметиться в вечности и одной строчкой: В лесу родилась елочка…

А можно единственным, диковатым на первое прочтение неологизмом:

Пассионарий.

Чевенгур.

Симулякр.

Жучок.

Существуют они, и не в зуб ногой.

Конечно, что такое, допустим, пассионарность, никто толком не понимает, да и нельзя понять. Но ведь ни один разговор о России без этого словечка не обходится.

Дуров читал студентам лекции, как бисером, засыпая аудиторию сверкающими словами.

Метал бисер перед – свиньями? Сыновьями?

Встречались и те, и другие.

Игра в бисер.

И еще, на бис.

Он жил на свете уже давно, повидал разные времена, помнил их пароли.

Большевик. Враг народа. Спутник. Фашист. Перестройка. Супермаркет. Круто. Вконтакте. Крымнаш.

Он наблюдал воочию длинную вереницу поэтов, фантазеров, страстотерпцев, персон высокоученых и малограмотных, вождей и рабов, гениев и идиотов, идущую от начала времен — с собственным и небывалым словом на устах.

Он проницал, какое слово вознесло и погубило Пушкина.

Блока, Маяковского, Мандельштама…

…Есенина, Цветаеву, Гумилева…

…Шукшина, Высоцкого, Бродского…

Создателям новых слов, первоисточникам, творцам Дуров никогда не завидовал, зная, чем они платят за свои словесные золотые россыпи, в сравнении с которыми солнце бы померкло.

Он понял, что 917-й год был не только бунтом черни, но и бунтом речи.

Что в Великую Отечественную нас спасли не только танки Т-34, но и русский язык.

Что после катаклизма 90-х, если бы не русское слово — России уже не было бы.

Что Русский Язык — это и есть Русский Мир.

Знал и то, что никто не знает (а Некто знает) – навареа эпохи.

NAVAREA. Условное слово, обозначающее навигационное предупреждение, которое передается с добавлением цифры (от I до XVI), указывающей номер района, по радио не менее двух раз в сутки на английском языке и на одном или нескольких официальных языках ООН и содержит всю необходимую информацию по своему региону для обеспечения безопасности мореплавания.

Для обеспечения существования планеты Земля.

Для выживания вида хомо-сапиенс.

Ради мореплавания в историческом море (Одиссей с веслом на плече).

Навареа, от I до XYI, по числу крупнейших и важнейших языков, хранились в строгом секрете в особых местах.

В особом секрете в строгих местах.

Для словарей, подобных Дурову, они являлись еще и паролями, позволяющим войти в РЕЧЬ.

Россия является координатором района NAVAREA-XIII – вот все, что он мог бы ответить на вопрос любопытствующего, остальное говорить не имел права, и не смог бы, если б даже и захотел.

Он присягал, давал подписку о неразглашении, под угрозой полной и незамедлительной физической ликвидации (через повешение в парадном зале Публичной библиотеки, в виде портрета).


Усекновение языка.

Заливание расплавленного свинца в глотку.

Немота.


Ни слова. Какое еще слово?

Дыр Бул Щир.

Миру-мир.

Лишь одно слово, живет, жирея – сволочь, и еще какое-то, кажется, борщ.



12.


То, что третья мировая война начнется завтра (началась сегодня) профессор Дуров понял в тот день, когда вышел Указ правительства «О борьбе с иностранными заимствованиями в разговорной и печатной речи».

Такие кампании сами по себе являются лишь отмашками флага, сигналами боевой трубы, сперматозоидами агрессии, которым не достает лишь соединения с подходящей материнской лексемой, чтобы на свет явился чудовищный зародыш.

«Хорошилище, грядущее из ристалища на позорище по гульбищу в мокроступах и с растопыркой» - всего лишь франт в галошах и с зонтиком, поспешающий из цирка в театр.

Сам по себе нестрашен, но симптом.

Платон Михайлович вполне себе мог соотнести:

Требования называть мадемуазелей сударынями, а также в Петроград переименованный, сразу подурневший Санкт-Петербургъ - и Первую мировую.

…Статью Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» - и Вторую мировую.

…Борьбу с герлами-джинсами, битлами-баблонами, твистами-шейками — и Карибский кризис.

Совпадения?


Дуров сидел вечером у себя в кабинете на классическом кожаном потертом диване, пил хрестоматийную «Рябиновую на коньяке» и удивлялся людской недальновидности.

И в слезах старческих сантиментов, душа языка представлялась ему в виде собаки — то изысканно породистым существом, то простой дворнягой с репьями в хвосте, с глазами беззащитными, карающими, жалкими, смертельными…

Семерых ощенила сука, рыжих семерых щенят.

Покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег.

Дай Джим, на счастье лапу мне.

Булька Толстого.

Жучка-Перезвон Достоевского.

Каштанка Чехова.

Белый пудель Куприна.

И Пришвин, и Бианки.

Му-Му, вечная: все тонет и не может утонуть.

Пегий пес, бегущий краем моря.

Ко мне, Мухтар!

Верный Руслан.

Белый Бим Черное Ухо.

Полкан и Шавка.

Бобик и Барбоска.

Слон и Моська (Моську жалко, маленькую, которую слон может одной ногой раздавить)…

Анкор еще анкор!

Аппорт!

Фас!

Собаку Дуров съел на словесных кунштюках, только, по пословице, хвостом подавился.

И доедал вторую.

...Он сам был - верный Руслан, сторож при хозяине - Русском Языке.

Любящий его беззаветно, самозабвенно.

Служивший ему ни на страх, а на совесть.

Изо всех сил. Из шкуры вылезая.

Преданный до самыя смерти.

Абырвалг, – повторял он, захмелев. – Собакошвилли. Хвост вилял собакой. Хорошо бы собаку купить. Я гуляю с собачкой. Собака точка ру. ЧСХ - что, сука, характерно…



13.


Раздался звонок в дверь.

Зазвучали в прихожей молодые, тембра пастушьей свирели, голоса. Свиристели прилетели.

Студентки Трофимова (красавица, но, по-модному, худая, как из голодной губернии) и Карельская (тоже миленькая, но еще худее, будто из Освенцима) принесли к Дурову на подпись коллективное письмо к Президенту РФ:

«Мы, профессора, доценты, преподаватели, аспиранты и студенты филологического факультета Государственного института лингвистики, бойкотируя беспрецедентную иноязычную интервенцию, категорически протестуем…»

Дуров сухо заметил им, что в сакраментальной фразе сей обнаруживается лишь одно истинно русское слово: соединительный союз «и».

- Скажите лучше, как будет по-русски «айпад»? – спросил он у Трофимовой.

- Мобила. Мобильный телефон. О, это тоже не по-русски!… Ну-у-у тогда… «Серебряное блюдечко, наливное яблочко, покажи нам небылицы»!

- А «компьютер»? – спросил Дуров, и сам себе ответил, – Махина премудра, считало чужеземно, счёты-самоводы… Мем – слово знаменательно, самогласная стихира, притча во языцехъ… Баг – жуколица… Аккаунт, вот, только не могу перевести…

Трофимова с Карельской переглянулись… Пере-усмехнулись.

- По… – неуверенно начала Карельская. – Как его? Подворье!

- Ну да, ну да, подворье.

- А лулз?

- Это просто фи!

Кот бы говорил, – с нежностью думал Дуров.

- Лулз – потъха. Через ять.

Профессор развел руками.

- Не ставлю я нигде ни семо, ни овамо. Свободно я могу и мыслить, и дышать, и даже абіе и аще не писать...

Услыхав про семо и овамо (странным образом созвучные для них с семяизвержением и овуляцией) девицы засобирались домой – церемонно попрощались.

- Мы к вам еще зайдем, профессор. Потом! - игриво пообещала Трофимова.

Потом — что уж. Потом — суп с котом.

Дуров проводил их до прихожей, закрыл за ними всхлипнувшую дверь.

И услышал донесшийся с лестничной площадки трогательный флейтовый хохоток.

Кисаньки с флейтами.

Гламурные Киссо.

Котьки благолепны, зело собою прельстительны.


Что ж, камин растоплю, буду пить.

Хорошо бы собаку купить.



14.


Вышел Указ о запрете публичного употребления нецензурной речи.

Это было заблуждением властей, а может, и сознательным вызовом.

Сумасшедшая энергетика четырех слов.

Ими можно, выразить, что угодно:

Мощно.

Универсально.

Кратко.

Недвусмысленно.

Сакрально.

Мистически.

Магически.

Без тяжелой артиллерии мата мы не победили бы в войне, не покорили бы Арктику и Сибирь, в космос не полетели бы.

Не перечертили бы всех чертей и папу Римского не пересвятили бы - как нам в нашей исторической судьбе выпало.

Стратегический запас матерщины, впрочем, не стоит тратить попусту.

Не для каждого дня он.

Магию мата следует сберегать для особых коллизий истории.

- Мы матом не ругаемся, мы на нем говорим! - оправдывался электорат.

- Так придержите языкза зубами! Не транжирьте слов зря! Пригодятся на черный день! - готов был выкрикнуть в ответ Дуров.

Но не запрещать.

По умолчанию, во избежание, ибо...

Ибо нефиг!

Как нельзя в России запрещать водку.

Черти здесь все сплошь язвенники и трезвенники, да не на чертях мы летаем.

Горбачев, вот, виноградники вырубил. И что (и чо, и що, и што)?

Шта-а-а?!

И большевики пытались, было, сухой закон ввести, да вовремя опомнились. Ввели свою новоблагословленную, 40-градусную.


В оперативный день (опердень) прибежал в профессорскую берлогу генеральный дизайнер по русмату Арсений (Милоуд) Зубов.

Слово-ложец, лексико-маньяк, гръховодникъ содомский.

С ног до головы весь испещренный тату, писанками азиацкими, как половецкий идол.

Принес на утверждение разные «охрибеть», «вытебеть», «худак», «худозвон», «распопица»…

Платон Михайлович вежливо отказал:

- Не могу-с. Ничего не могу-с. Заменители мата планируется издать отдельной академической брошюрой.

Не любил Дуров все эти «елки-моталки», «японский городовой», «еж твою плешь»… Что-то в них было омерзительное.

Арсений обиделся, как дитя:

- Побойтесь Бога, профессор! Без ёкселя-мокселя нам всем настанет полный ёптыптырь!

Да что вам, для ёкселя жалко пикселя?

Он вздумал Дурова укорить украми:

- Одна ваша коллега свидомая, ученица самого Потебни, уже потырила нашу родную ёкэлэмэнэ.

Пока вы, Платон Михайлыч, извините, выдрючиваетесь, другие все поховають.

Вы в большой словарь имени Вия Потебни загляните. Там вы этих самых чудесей узрите до полного изумления. Такая потебень!Или нехай забирають?

- Не учи отца стебаться, – классически отвечал Дуров.

Арсений загибал по большому загибу 17 матерных колен Петра I.

И хлопал дверью в прихожей.

Русмато-бот, охальнiк окаянный.

В последнее время у Платона Михайловича стал ныть к концу дня позвоночник. Не выдерживал тяжести крепких выражений.

Распопица и вовсе задавила бы, дай ей потачку.   

Румяная толстозадая баба.

Руки в боки, бедрами поводит, ухмыляется.

Норовит в своих потных объятиях задушить.

Слюнявым ртом зацеловать.

Приставала.

Клеилась во дворах, на городских перекрестках.

В трамвае садилась рядом, терлась жирным боком.

В подворотне ловила, ухая и хохоча.

Как прикажете бесстыжей бабе дать отворот-поворот?

Приходилось спасаться бегством.




15.

К Дурову на Котельническую являлись только ИМХО.

Имеющие мнение (хочешь оспорить?)

Ба-а-альшие оригиналы.

Личности.

Субъекты.

Персоны.

Уникумы!

За то их и ценил.

Забегал по дороге с лекции на телепередачу Дима Блюмкин, пашущий, как крепостной, на ниве русского языка (сеял разумное, доброе, вечное, но – то птицы поклевали, то плевелы задушили).

Дима-Дюма,вылитый классик, бонвиван, анфан террибль, с никогда не убывающим аппетитом.

Чревоугодник словесный.

Гурман поэзии.

Подымай выше!

Шеф-повар литературы!

Сомелье художественных текстов.

- Попал я в попадало, не успеваю никуда. Еду в маршрутке по Кольцевой, и слышу:

- ИМХО, – говорит один юноша другому, – Сисадмин у нас то, что надо.

- Только без ИМХО, – говорит другой.

- А как?

- «Нижайше полагаю». И не «сисадмин» он у нас.

- А кто? Атаман, что ли? Батька? Презик?

- Кудесник.

Дима хохотал.

Жевал мушкетерские усы:

- Таки-да, кудесник. Скажи мне, кудесник, любимец богов…

Он был тролль, толстый настолько, насколько позволял размер одежды.

Но именно к Диме Блюмкину Дуров приглядывался, намереваясь сделать Диму словом.

А то (АТО!) являлась Псюша Общак, предлагала себя.

Как мем.

Платон Михайлович помнил Псюшу в достославную эпоху «Ачуметь и Чоужтам».

Типа, там у них — ачуметь, а мы — чо уж там.

Тогда она казалась ему лихой степной кобылицей, которая летит сквозь кровь и пыль, и мнет ковыль.

Кентаврица древних сказаний.

Носилась по бульварам, маршировала по набережным.

Лошадь Апокалипсиса.

Ксюшадь, кого бы скушать.

Пожалуй, Псюша тянула на отдельную лексему, являясь, чоужтам, символом и топ-моделью нулевых. Академическим эталоном пошлости. Образчиком истинного китча.

Но ныне, в эпоху «пост-труф» она, как бы, схлопнулась и, типа того, что полиняла.

Ачумелая попозиция.

На Троянскую лошадь Кремля уже не тянула.

Но еще храбрилась. Подавала себя в аккаунтах тщательно отфотошопенную во все места:

- Стильные штучки от Псючки-штучки! Той еще щучки! Пипла хавает! Олух лоханулся. У совка для ненависти осталось три арт-объекта: Кот д`Азур, педикюр и я.

Э! К-с, к-с.

Маленькая разбойница. Экс.

Кандидатша в Презики. Экс.

Домдвашка. Экс.

Представьте, даже жена и мать (последнее не экс).

Укатали тебя крутые горки, – думал словарь. – Заездили клячу.

Теперь Псюша напоминала ему трогательного есенинского жеребенка, который, задрав хвост, бежит за паровозом.

С беззащитными, внезапно, глазами.

Милый, милый, смешной дуралей!

И все же, мем «Ксюша Собчак» имел все шансы остаться в родном языке навеки.


Наконец, по вызову эхологоса, появлялся на пороге штатный Ловец, Митя Вертинский, нет, не потомок «того самого, Пьеро который».

Приносил новую добычу.

Вдвоем они с Митей, только для лулзов, составляли «Карманный словарик патриота»:

Ag.ru — степь Половецкая.

AIDS – червіе.

Facebook – Мордокнига…

...Н-да, а на Митю Вертинского надо не забыть завещание составить. По всем правилам, и у нотариуса заверить, - думал профессор.

Ближе его нет сейчас человека.

Душеприказчик. Преемник. Ученик.

Почему же именно он?

Тщеславен. Сноб, конечно. Трусоват был Ваня (то есть, Митя) бедный. И подлинным талантом не отмечен.

ДОцент, как дОцент. С пОртфелем, а в нем докУменты.

Но…

Есть в нем.

Единственный из всех, перебывавших у меня на Котельнической, он знает: слово — не эхо мира.

Мир — эхо слова.

Вертинский способен поверить в это.

Уже верит.

Точней, для него нет такого вопроса: верить или не верить.

Не сможет он не верить.

Не в силах разувериться.

Родился с этим.

Тоже ведь избранничество (зря он комплексует, что не творец, не первоисточник).

Ловец слов.

Над пропастью во лжи.

Профессия.

- Зомби-апокалипсис? – вопрошал Платон Михайлович.

- Нежить обдержаше, навь побъдиша! – отвечал Митя.

Реальность изменялась по воле слов.

Московские бомбилы мутировали в ямщиков,

бомжи – в калик перехожих,

гастарбайтеры – в басурманов-сарацин,

охранники – в рынд,

менты – в ярыг,

ментовки – в ярыжкины конторы.


Попозиция ждала 37-го года онлайн.

Гулага-лайт.

За вами уже выехали.

В чудной решетчатой карете.

От сумы да от тюрьмы не зарекайся.

Чай, в России живешь.

Был бы человек, а статья найдется.

Слово и дело!



16.


Позвонил бывший дипломник, аспирант Сема Мирский.

Объявил, что он готов расстаться со своей коллекцией, за достойное вознаграждение.

Мол, один близкий мне человек испытывает серьезные материальные затруднения, а иначе бы ни за что, никогда…

- О какой коллекции вы толкуете, Сема?

- Как! Вы не слыхали! Это же вся Москва обсуждает! Это же что-то особенного!

Топ-смарт-люкс.

Я вам сегодня же принесу… По телефону не объяснишь.

Дуров бросил взгляд на свой эхологос. Аппарат молчал, отказывая Мирскому в креативности, но стрелка в окошке «синерджи» зашкаливала.

- Несите.

И Сема принес.

Разложил свой топ-смарт-люкс на столике.

Платон Михайлыч, рассмотревший коллекцию в старомодный монокль, долго молчал, собирался с мыслями.

- Далеко пойдете, Сема, – наконец, выговорил он. – Вы туда пойдете, куда Макаревича с телятами не гоняли.

- Я всего лишь собираю фольклор. В помощь филологам будущего. Чтобы лет эдак через 50 какому-нибудь студиозусу было что скачать для своего курсовика. По темушке «Неформальная лексика эпохи ядерной информационной войны»…

Сёмушка с темушкой.

Тема у него в темени.


В стеклянном ящике, пришпиленные булавками к картону, сидели:

Прокурор Пшонка (какая пшенка!)

Продан – Америке продан.

Яйценюх, на Америку  нюх, он же Кролик, он же Сеня — деньги вперед.

Ti moshonka, Тимошенница, Дама с белом, Смерть с косой.

Кличко (не имя, кличка), он же Колючко и Глючко.

Ткни-в-бок, он же Тянивбок, Лягнивбок, Вырвиглаз, Выбейзуб, Тяни-толкай, но прежде всего, конечно, Тянибакс.

Янучар Янукович, он же Януковощ и Янушеску, он же Проффесор, он же Шапкокрад, он же Дважды Несудимый.

Поломойский (Каломойский).

Трупчинов, кровавый пастор.

Парашенко, Петя Параша.

Он же шоколадный Петруша,

он же сладко-коричневый,

Пороша (телебачиньем своим народу глаза запорошил).

Перзидент Поросeнко,

Поросенок Петр (политкорректно: подсвинок),

Два Свинарчука на подхвате (ну, это уже сплошная тавтология).

Потрох,

Потрошенко,

Попрошайко,

Порх, и в шайку.

Петя: Держите порох сухим!

Тебе бы сухим всегда быть не мешало бы.


- И почему же у них такие неприятные фамилии? – пробормотал Словарь.

- Это мстит им родной русский язык! Старший брат их мовы! Преданный ими! – с готовностью отвечал Сема Мирский.

И в отдельных пробирках:

Ангела Меркиль. Ангел померкший.

Барак Бабуинович. Батрак Абрама.

Вики Нуланд с кокаиновыми кексами, она же Англичанка Гадит.

И незабываемая наша Джейн Псаки (один псаки, как мера глупости всех вещей)…

Трамп! Трам-пам-памп!

Трампокалипсис!


Байден - бай-бай всякий день.

Спи, дедуля, баю-бай, а не то придет бабай.


Профессор Дуров рассмеялся, впервые за много недель.

Но тут же и слезы опять брызнули.

- ПлачУ, – сказал он. – И плАчу.




17.

Вестимо, новая эпоха благополучно проистекала себе под лозунгом: yahoo!

Я – хууу!

Ху из я? Я из ху!

Йаху-у-у!

Скромно.

Самокритично.

Здоровый соллипсизм, коллеги.

Солипсист солипсисту глаз не выклюет.

И перманентное полыхание словесных баталий, ежедневные теракты риторики, делающие взрывоопасным каждый утюг, немало успокаивали аудиторию.

Пар уходил в гудок.


Но вот вдруг стало подозрительно тихо окрест.

Ничто в полюшке не колышется. Листик не шелохнется. Травка малая не прозябнет.

Вся природа замерла в ожидании.

Присмирели блогеры в своих бложиках.

Устаканились в формате полит-шоу.

Ти-ха!


Закололо сердце, стеснилась грудь.

Может, пронесет еще мимо?

Пройдет стороной, как гроза, как черный вихрь?

 
…А сколько ж было предзнаменований.

Предупреждал вас язык.

То, что символами своими сделало соседнее государство трех предателей.

Лексически осужденных навеки.

Мазепа, Петлюра, Бандера — хлесткое слово срослось с их именами.

И не отменишь этого ничем — так речь определилась.

Титул таков у каждого из них, звание, должность — предатели.


А само название Щеневмерла, из гимна — это же о той, что все время умирает.

Ни умереть не может, ни ожить окончательно.

Панночка в гробу.

Спит наяву.

Зомби.

Всего лишь символ? А что важней символа?


Нет, не миновало.

Где-то за горизонтом запели медные трубы.

Застучали гулкие копыта.

Вот, грянуло.

Синими молниями запульсировало по небу.

- Препарат укранаи-и-ил!

- Майдан тебе!

- Они там все майданулись!

- Это ж майдауны!

- Майдан головного мозга!

- Промайданили Крым!

- Щеневмерлу промайданите!

- Евро-майдано-ремо-о-онт!

- Дуркоина!

- Бандеростан!

Последнее слово и оказалось ключевым в кроссворде.

Откровением, объясняющим душе нечто непроясненное ранее.

Паролем.


Вот с чем играются бывшебратья.

С тем, с чем играть нельзя.

Война, значит война, священная и народная.

Фашизм не пройдет.

Наше дело правое, враг будет разбит.


Началась всеобщая языковая мобилизация.


Все подлежащие подлежат призыву.

Сказуемые в установленный срок обязаны сказаться на призывных пунктах.

Обстоятельства времени, места и образа действия не принимаются во внимание.

Вступай в союзы с соединительными союзами.

Ходи к причастию.

Деепричастия признаны дееспособными.

Междометия и прочие боеприпасы вроде кликов и лайков, расходились на ура, со скоростью пулеметной ленты.

И где-то на атомном ракетоносце «Пламенный Глаголъ» наводчик уже видел в оптическом прицеле Главную Цель.

Термоядерная логос-война.

Боевые лексемы, самоходные, летучие, горючие, радиоактивные, с ядерными боеголовками, межконтинентальные ракеты-логосы — ее оружие.

Платон Михайлович не был главнокомандующим информационной войны, ее маршалом Жуковым.

Не был даже лейтенантом.

Ни рядовым на линии фронта.


Но - летописцем.

Военкором.

Былинником речистым.

Приглашенным экспертом.

Независимым комментатором.

Комиссаром Фурмановым.

Писателем Бабелем (не путать с Бебелем) с тетрадкой в вещмешке, с интеллигентскими очечками на носу и винтовкой наперевес.

Интеллигент, но не слабак.

А без таких в словесных битвах — никак.

Вам Бабель нравится, товарищ Буденный? - Смотря какая бабель.



18.


Дуров подошел к окну на последнем этаже своей башни, откуда видна была вся старая Москва.

Над городом, над Москвой-рекой нависла Пря.

Облилась туманом Зга.

Див вышел из древнего химскинского, химерического леса и застонал, заглушая рев Третьего Кольца.

Вот, грохнуло за горизонтом, будто свод небесный обрушится.

Запахло горькой полынью и донником, люто, бешено.

Пыль встала черной стеной.

Бежит по земле Хромая Коза.

Морда – телеящиком. Хвост – пистолетом Макарова.

Коза Ностра.

Глаза косые – один на нас, а другой на пиндосский объебас.

Стонут вековые дубы, бьют по земле копыта, искры-молнии летят из-под копыт.

Страшная Коза-Дiрiза малорусских быличек.

Вышел в чисто поле Степан Бандера, плешивый красавчик, то ли человек, то ли зверь: Серый, Лис, Крук (ворон).

Петлюра, чернобривый бис, с петлей удавленника на шее.

Пухловатый Мазепа в гетманском жупане, с царским орденом на лацкане, с костью в горле — анафемой.

Три тушки. Титушки. Медный Змiй трехглавый.

Вышел из тумана бритый, репо-головый, с особенной, жестокой складкой губ Шухевич.

Чахклик немверущий, вужик вугнепальний.

Вынул ножик из кармана.


А кто за нас?

Неужто некому?

Глянь, навстречу им на Сивке-Бурке – мчится младой богатырь, удалой боец с позывным Моторола.

Че Гевара из Чевенгура.

И принял вызов убиенный, сбрызнутый живою водой герой ДНР Захарченко.

Встали рядом Павел Шеремет и Олег Бузина (в огороде бузина, а в Киеве дядька).

А с ними вольный казак-поэт Николай Туроверов.

Андрей Платонов, Пимен ад и рая.

Коммунистические святые - Олег Кошевой, Ульяна Громова, Любка Шевцова.

Политрук Александр Фадеев, воспевший их.

Луганский казак, император слова, Владимир Даль.

Тарас Бульба с люлькой и шашкой!

Они за нас!

Речь Боевая и Кипучая встала против Бандеростана.

Нежить обдержаше, навь побъдиша!

И схватились две силы в великой схватке.


…………………………………………………………………………………………………

Когда Мирский ушел, не просто удовлетворенный полученной суммой, но удовлетворенный вполне, Платон Михайлович достал из ящика письменного стола свой эхологос и нажал на нем кнопку «Фома».

Он решил незамедлительно добиться аудиенции с царем Великой и Могучей, Певучей и Блескучей, Летучей и Горючей нашей Речи, Котом Баюном.

Через перевозчика-переводчика.




Часть вторая.


1.

Итог жизни: тридцать семь слов.

Пламенных глаголов.

Структурных вокабул.

Юзерских мемов.

Много это или мало?

Меж тем, мир стал заманчивей и шире. И финансово доступнее, поскольку платил Мите Вертинскому за труды старик Дуров нескупо.

Перетащи матрас в Мадрас!

Вали – на Бали!

Дивы – все на Мальдивы!

Прапора – в Саппоро!

На Мадейру, пить мадеру.

В Макао, купаться в какао.

На Яву, жрать на халяву.

В Монголию, нюхать магнолию.

По Дунаю, обнимать Данаю.

В Ориноко, чтоб не одиноко.

Прованс – это про вас.

В Малагу, назло ГУЛАГу!

Архипелаг Гуд Лак!

Езжай в Китай, китайцев кидай!

В Тунис! Тянись!

Ибица — вздыбится!

Монако — однако!

А в Вену еще надо попасть! Тонкой иглой!

И прочее бегство в Ебипет.


Это уж потом пошла новая волна:

Мальчики и дивы! Перемальдивим Мальдивы!

Ницца — пройденная страница!

Париж — заедешь угоришь!

Алжир — лишний жир!

На фига мне эти Канары, я белье замочила!

Алупка, милая, алая, хоть и облупленная.

А лучше — в Алуште!

Артек — актер, катер, терка! (об чем терка? сам догадайся.)


Но не на гламурных берегах, с русалками-аспирантками, волоокими нимфами филологии проводил доцент Митя Вертинский свои немногочисленные выходные.

А в тридевятом царстве, тридесятом государстве под названием РЕЧЬ.

Благодаря смарт-эху, незаменимому своему эхологосу, непостижимому для простых смертных эхо-магниту, Митя впервые перенесся в РЕЧЬ.

Другие Ловцы говорили Мите (по большому секрету, в неслабом подпитии, хриплым шепотом), что для этого акта, мол, нужно оборотнем стать.

Что Платон Михайлыч Дуров (праправнук основателя знаменитого Театра Зверей) время от времени оборачивается натуральным бурым Медведем.

В шкуре, с зубастой пастью и когтями.

И только в этом облике может попасть в сакральное царство под названием Речь Великоросская.

Сам себе дрессировщик! Сам и зверь!

А простому ловцу нужно момент подстеречь. И на спину Медведю Дурову вовремя запрыгнуть.

Чтобы за загривком у старшего товарища миновать успешно все кордоны и въехать в Царство Божие.

Типа, улестить надо Мишку. Медом усахарить.

Или методом Машеньки — испечь пирожки, самому влезть в заплечный короб.

Высоко сижу, далеко гляжу!

Митя, было повелся на эти малые жанры русского фольклора (а скорей всего, на провокацию конкурентов, менее удачливых, и, как водится, завистливых).

Стал ждать великого момента, когда на спине у Михайлыча можно будет совершить астральное путешествие.

В бессмертие (ибо лишь слово бессмертно).

Другие говорили, что путь в Великую речь возможен только через Переправу.

Переправа, переправа. Берег левый, берег правый.

Кому память, кому слава, кому черная вода.


Адепту следовало, для начала (под руководством того же Дурова) активировать комбинацию команд, т. е. нажать в определенной последовательности несколько кнопок.

И только потом ты окажешься на спине у Медведя.

Который домчит тебя до Великой Реки.

Где Таможенник по имени Фома потребует произнести Навареа.

Каковое является паролем для входа в Речь.

Синдром вахтера.

Упивается своей крохотной властью.

Покажь пропуск!

Не велено!

Это навареа знает только главный академический Словарь, он же Дуров Платон Михайлыч, праправнук основателя Театра зверей, профессор лексикологии, главный медведь России, председатель эхоловитвы, наследник знаменитой цирковой династии.

Замполит (заместитель по литературе) Российских вооруженных сил.

К Платон Михайлычу по всем вопросам!

В цирк дедушки Дурова.

В Живой Уголок.

Он у нас пророк и вития.

Хранитель ключей.

Маршал речи.

Шеф-повар ее.

Маэстро-дирижер.

Атаман.

Батяня-комбат.

Митрополит.

Директор.

Старшой.


В чем смысл жизни?

Какова цель мироздания?

Почему вначале было Слово, и почему Слово это Бог?

Эти тайны, по слухам, только четыре старинных российских рода знают — Дуровы, Дондурасовы, Дундуковы и Дурново.

Ну, еще поэт Обалдуев.

И Бельмесов, официант.

Когда они прибыли вдвоем на берег реки-Речи, их встретил Перевозчик по имени Фома, прибывший туда в челноке, с серебристым веслом в руках.

А навареа Платон Михайлый прошептал ему на ухо — и Митя слыхом его не слыхал.

Мало того, и не стремился услыхать, больно уж жутко.

Что не помешало Вертинскому, под ответственность старшего товарища, побывать в Великой Речи раз эдак несколько.

На спине у медведя, в челноке у Фомы, на звуковых параболах волшебного эха.

Обезумев и танцуя, вознесся!

И вот ты в мире ином, более совершенном, чем наш мир.



2.

О, русская РЕЧЬ! Великая и могучая, кипучая и певучая, колючая и горючая, летучая и блескучая, гремучая и неминучая и прочая, и прочая!

Ведь это и есть Белый Свет.

Серебряный голубь.

Чистый колодец.

Бел-горюч камень Алатырь.

Небесный Кремль.

Невидимый град Китеж.

Страна Муравия.

Берестяная Берендея.

Есенинская Инония.

Тридевятое царство-Тридесятое государство.

Беловодье.

Лукоморье.

Остров Буян.

Белая Вега.

Озеро Светлояр.

Райский Ирей.

Это Святая Русь и есть.

Держава: с горами, лесами, озерами, городами и весями. И обитателями мест сиих.


3.

Митя вспоминал с мало свойственным ему умилением, как в первый раз в Речи, в Фоминой избушке на берегу реки, сидели они за столом на лавках, крытых коврами, втроем, с Платон Михайловичем и хозяином...

Ах, Фома, Фома! Только увидишь его впервые, и сразу понимаешь, что всегда его знал.

С детства, с поговорки, с дворовой считалки, со школьной дразнилки, потому что Фома — это слово.

Так о нем и в классическом тексте.

«Повесть о Фоме и Ереме». Жемчужина русской словесности, как справедливо указывала нам покойная доцент Петракова, читая в родном литинституте знаменитый свой спецкурс.

Человек — четыре буквы.

Брюшко – оником: пухлявое.

Ножки – фитой: тощие, кривоватые.

В личике, определенно, кой-какая просматривается мыслете.

Нос амбициозный, как аз.

Фита, онъ, мыслете, аз – Фома!

Оплодотворяю, единый, мыслю я!


Но лопоух до невозможности.

Олух царя небесного.

Притом, что хитрый, не лох.

И не холуй.

Абсолютный филологический слух.

Притом, что неслух.

Филолух.

Сполох!


4.

Сидели они так вот, в приятной компании.

В избушке на берегу Великой реки.

За дубовым, крытом льняной вышитой скатертью столом с тульским самоваром и дулевского фарфора сервизом.

С медами и вареньями в золотых хохломских утицах, имбирными пряниками, ромовыми бабами (мне бы ром отдельно, бабу отдельно).

А на дворе летний дождик сеется из тучки: кап да кап.

Веселенький такой дождик.

Стрекочет, чирикает, мурлыкает.

Сам себе рукоплещет.

И вот, сквозь этот милый лепет и рукоплескания, чох и ворох, Митя различил какие-то осмысленные звуки.

Быстро так, скороговоркой.

- Ах-ах-ах»...

- Ай-яй-яй…

- Ать-два!

- Ахтунг!

- Апчхи!

- Кто это? - спросил он у Платон Михайлыча.

- Ты о чем?

- Бормочет кто-то.

- Это дождь.

- Да нет, кто-то по человечески говорит!

- Дождик это. Кому тут еще говорить.

- И чихает. Слышите?

- Пошли. Покажу.

Они вышли на крыльцо.

Вокруг обступал их заглохший дикий сад, переходящий в лес, клочья тумана белели меж стволов. С притолоки капало на точеные деревянные перильца, на резные балясинки.

Дуров подставил руку. Крупная капля упала ему на ладонь.

- Гляди.

Митя сощурился сквозь свои спец-окуляры. На ладони у Платон Михайлыча сидел каплеобразный человечек, с курьезной рожицей: бровки сведены к переносице, губки надуты.

- Ай-яй-яй! - произнес человечек.

Вертинский, видавший виды, много лет охотившийся на живые слова, не поверил, было, глазам своим в мощной оптике.

Но не верить своим ушам фанатика фонетики, исправно ловившему слова произнесенные, он не имел оснований.

Все-таки слух у него на слово был абсолютный.

- Прошу любить и жаловать, - сказал Фома. - Это у нас сам Ай-яй. Популярная в народе личность.

Индекс употребительности 1.91 — наивысший среди междометий класса «Соловей».

И сегодня чаще всего русский человек на рандеву с миром произносит (по самым разнообразным поводам): ай-яй-яй!

Дуров осторожно подцепил человечка-каплю указательным перстом, опустил обратно в лужицу и тут же ловким движением ладони выудил из жижи другого.

В отличие от предшественника, у этого на личике сиял полный восторг.

- Знакомься: господин Ах! Класс «Весенний шум», индекс цитирования 0.71.

Митя присел на корточки, снял свои диоптрии, достал из кармана замшевую тряпочку, протер запотевшие стекла. Снова надел очки, присмотрелся к лужице на ступеньке.

Различил в ней еще несколько каплеобразных существ. Поболтал в воде пальцем.

- Ау-у-у! – взвизгнуло одно из них, с подвывом голодной кошки (гламурной киссо).

- Апстену убейся! – бодро, по-солдатски, откликнулось другое.

- Сегодня у нас первое число? - спросил Фома.

- А что такое?

- Сегодня они все на букву А.

- Кто – они?

- Да, междометия! А завтра будут на букву Б.

- Бляха-муха. – задумчиво сказал Митя. – Брейк. Бла-бла-бла…

- А послезавтра на В: Вай! Вах! Вау!... Ваистену!

Из лужицы на ступени крыльца выглянули новые личики.

Забормотали, заскулили, запищали:

- Ах вон что! А вот как! Ах так! Ах ты !Ах я! А то как же! А то да! А то нет!

- А что толку-то! А кто его знает! А что уж. А чего ж.

- А-а. А-а-а. А-а-а-а!

Ишь, осетенели.

Успокойтесь, господа! – призвал Дуров. – Атанде!

Вертинский вздрогнул: его мизинец словно прожгла электрическая искра: одно из междометий, выползшее из лужи, укусило его.

- Аццкий сотона! Да они у вас тут зубастые!

- Ага!

Митя рассмртрел обидчика.

Лидер кусачий (как известно, в любой луже меж всеми гадами есть гад иеройский) — не Ай-яй и не Ах, национальные идентификаторы.

«А что уж», непереводимый – вот кого побойся.

- Бывает, как при артобстреле. - сказал Фома. - Снаряды так и сыплются. Всякие ёксели-моксели, и ё-моё, и ёпс-твою-двадцать. Не побережешься, прямо на башку свалится какой-нибудь супер-пупер или вундер-вафля. А вместо градины прилетит и вовсе непечатное.

А бывает, ластится стихия. Все мур-мур да кис-кис. Лали-бай да ханни-пай. Баюшки-баю, мой свет, май свит.

Лежишь вечером в постельке, засыпаешь, и сквозь сон будто сказку кто-то тебе рассказывает. Песенку колыбельную поет.

А то, влюбятся в тебя междометия. Навалятся как толпа фанаток на какого-нибудь смазливого певца-звездуля.

Тут тебе и чмоки. И лямур-тужур. И люшеньки-люли. Ланфрен-ланфра. Лам-та-ти-та.

Отбивайся, как можешь, или по кусочкам растащут.

Не чуждо им, впрочем, и молитвенное настроение.

Коленопреклоненное.

Прям, и блудницы, и монашенки, в одном флаконе.

- Адамова голова! - крикнул Фома.

И тотчас в шуме дождя ему откликнулось:

- Аллах акбар!

- Аминь!

- Алилуйя!

Дуров захохотал.

- Такие вот у нас дождики. А радуги-то каковы! Тут тебе все оттенки чувств.

Алый аспид: - Аларм! Абзац! Ацтой!

Оранжевый майдан: Шо-о-о? Г`а-а-а! Москоляку на гиляку! Г`оп! Г`еть!

Желтая пресса: Абзац! Аффигеть!

Зеленый шум крытого рынка:  Ля-ля-ля, жу-жу-жу.

Синий морской (капитан маренго): Ат-ставить! Водку не пьянствовать! Здесь вам не тут!

Голубой европейский: Машер! Монами! Бэль! Шарман!

И сиреневая, кладбищенски-лиловая печаль:

- А-а-а-ы-ы-ы-х!

И есть царь у этого народца.

Самое знаменитое междометие наше.

Оберег национальный.

Все, что только пожелаете, собою выражает.

Словечко — «ну».

Без него нам никуда.


Непогода затихала. Митя различал прощальные русские слова:

- Адью!

- Ариведерчи!

- Ауфидерзейн!


А, Джигурду вам в глотку!

Диму Быкова в бок!

Тему Лебедева в темечко!


5.


Из постов Фомы в ЖЖ «Междометие»


Фита, онъ, мыслете, аз – Фома!

Оплодотворяю, единый, мыслю я!

Кому, может, жизнь а-та-та, а мне, Фоме — аюшки.

А потому, что Фомой родиться надо.

На Фоминой неделе. В ясный розовый вечер. В ту прелестную пору, когда...

Фома, жизнь бери задарма!

Матушка, как меня родила, от всяческих напастей заговорила:

от рублевого обвала,

от свирепого дефолта,

от лихого от налога,

людоедского МРОТ (кому он выпал, тот мрёт).


Фома — большая сума.

Фома — полны закрома.

Фома — палата ума.

Меня, Фому из словесности не выкинуть.


Из Педовикии лично выписывал:

Фома Аквинский. «Пять доказательств бытия Бога».

Фома неверующий. «Ежели не увижу на руках Его ран от гвоздей, то не вложу перста моего в раны».

Томас Мор. «Утопия». Вполне себе книга.

Томмазо Кампанелла. Город Солнца.Тоже кавайно звучит.

«Том и Джерри». Все серии. Сами смотрели, объяснять не буду.

Томас Манн. Волшебная гора. Все говорят, что многабукофф. А мне понравилось.

Том Сойер. Как он забор красил, с детства помню.

Том Круз. «Ванильное небо». Многобюджетный фильм.

Такие вот у меня тезки.

А я просто Фома. Тот, у которого брат — Ерема.

Ты, читатель, нас всегда знал.

С дворовой считалки.

Со школьной дразнилки.

Хитрой загадки.

Одних поговорок и пословиц сколько про нас.

Что я тут пишу?

Новеллы-смарт?

Мемуары с ап-грейдом?

Дразнилки и пишу.

Они же комменты.


Поговорки Парки.

Загадки рока.

Считалки судьбы.


Частушки-нескладушки.

Басни-побасенки.

Сказки-присказки.

Заклички-заплачки.

ЗаговОры ведьминские.

И зАговоры ведьмачьи.

Шутки-прибаутки.

Былины и былички.

Небылицы в лицах.

Небывальщины-неслыхальщины.

 

Они же блоги (медведя из берлоги).

Они же посты ЖЖ (пожужжи уже!)



Видения пречудесные.

Сны моей жизни.

Звуки небес.

И звуки земли.

Междометия.



6.


Есть у меня брат, Ерема.

Близнец. Уж ближе не бывает.

И лицем-то единаки,
И приметами равны.

Где помянут Фому, там вспомнят и Ерему. 

Где Ерема, где Фома? – уж не приложу ума.

Ерема да Фома – кебаб да шаурма.

Не гляди на Фому, что он прячет в суму. Гляди, Еремей, чтоб не растрясти своей!

Куда там! Богат Ермошка – есть кот да кошка.

Коль назвали Еремей – ни жигуленка не имей.

Ни вольво, ни тойоты – такие твои счеты.

Ни коровы, ни каролы.

Ни хазы, ни мазды.

Мазда - в п***у.

Вольво - в вульву.

Ни рубля в дому, ни дома на Рублевке.

Зато он, видите ли – избранник, поэт, совесть нации.

А я, так, консуматор с магазинной тележкой.

Потребля толстая.

Ерема – не все дома.

Фома – рожа-хурма.

У меня – калач да сыр, а у него – духовный мир!

Я в селе живу, а он – во Вселенной.

Фома – спать, а Ерема – в скайп!

Фома за хавку, а Ерема – за Кафку.

Фома ставит самовар, Ерема – правит холивар!


Брат Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена!

А он из дома-то и ушел.

Выписался из домика.

Выпилился из домена.

Встаю поутру, нет его. Ни в горнице, ни в опочивальне, ни в кухоньке.

Вместо Еремы на постельке лежит записочка:

- Ухожу за Словом.

Скромненько так.

Думается мне, вся разгадка в том, что Ерема-брат тогда мне позавидовал.

Я, Фома в ту пору вершины юдоли земной достиг. Перевозчиком слов на Реке Великой и таможенником царской Границы сподобился.

Серебряное весло на вечное хранение от самого Гутори, царского наместника, директора департамента Мытницы, получил.

Перевозчик всегда на плаву.

Я при деле, при деньгах, при славе.

А Еремка так, поэт на затертой клаве.

Акробат-гастарбайтер.

Лирик-фрилансер.

Ездит мой Ерема по ярмаркам, по этим вашим фестивалям и разным там биеналле.

Гастролирует.

Штуки штукарствует.

Фокусы кажет.

Шоуменит.

Бродвеит.

Вавилоны вавилонит.

На ток-шоу ударяет током.

Чёсы чешет.




7.

Оставить свой комментарий.



Ермолка. Ру.


Слив защитан, Фома Демьяныч.

Ты большая сума, и полны закрома, и палата ума.

А я так, акробат-гастарбайтер от литературы. Поэт, поэтому без штиблет.

Если тебе, как старшему брату интересно, мы с товарищами (шуты, да не пшюты, барабанщики – да не черту банщики) бросили давно уж речевую акробатику.

Года наши не те, чтоб фокусы казать.

И благородной дрессурой слов занялись.

Приезжаем в областной центр, расставляем на площади свой шатер.

Для зрителей сиденья – белые, черные, какой цвет кому больше нравится.

По периметру арены – Слова сидят. На тумбах.

Сперва их покормить, конечно, нужно.

Тебе, Сивка-Бурка –
Ситная булка.

Тебе, Русалка –
Сдобная сайка.

А тебе, Кривой Козе –
Фрикасе на чистом овсе.

Накормить, отогреть, приголубить.

А потом уж - начинаем представление!

Выходим мы, поэты, в шелковых кафтанах на розовой шиншилле, с укладками а-ля дикобраз и в мокасинах из непростых магазинов.

Сорочки цвета тела испуганной нимфы. С жабами-жобо. С запахом жожоба.

Алле, гоп!

Слова смеются и вьются,
Как ручные чертенята на блюдце,
Как маки алые,
Как маги и ангелы.

Лихо –
Тихо!

Тамбовский Волк
Исполняет фолк!

Его волчица
Как Волочкова лучится!

Сидят на деревце
Верлиоки.
Слезаем, девочки,
Будем петь караоке.

Медный Змей –
Кусаться не смей!

А ты, Голем,
Набирай гарем.
Валькирии, гурии,
Хватит всем.

Даже голые, нарядны
Синеглазые наяды,
Всех гламурней Лорелей,
Как реклама Л`Ореаль.

Речные девы – это свита моей Ангелицы нежнолицей.

Вот она выходит на арену, под свет лампионов.

Вся золотая, лазоревая. Кринолин на ней с облачным шлейфом кометы, с пышными хвостами-фестончиками. Цвета перванш, небесной лазури. Вся в мерцающих звездочках. Ожерелье из метеоритов. В руках – скромный букетик астр.

Астральное созданье, муза моя.

Без нее стихи не пишутся.

Конечно, главный артист, звезда нашего шоу — великий, могучий, правдивый и свободный Язык.

Он же чудище обло, озорно и стозевно, и лаяй.

Но удостаивает меня фокусами-покусами.

Словесными финтифлюшками.

Фата-морганами.

Ты спросишь: и не надоело тебе, Ерема, играть со словами?

Главное, чтобы словам не надоело. Слова сами со мной хотят играть.

Заигрыванием своим меня удостаивают.

Меня, а не кого-нибудь другого, что и ценно.

Сами прыгают и кувыркаются, и танцуют, и смеются, и жонглируют сами собою, и летают под куполом.

Их, Фома Демьяныч, принудить нельзя.

Хорошо им в шапито,
Не сбежал никто.

Стреляйте в яблочко, враги,
Ведь пули-то изюмные!
Идут по проволоке стихи,
От счастия безумные.

Не крашеные куклы,
Не клоны любви,
Они клоуны под куполом,
Выше луны.

Але-гоп!




8.

Рушатся времена.

Проходит глория мунди.

Минуют страны и государства.

Просто эпидемии и пандемии.

Пирамиды со Сфинксом, и те малость пообтерхались.

Был Сфинкс, а стал свин-с.

Был Люксор, а стал отель Люкс д`Ор.

Тегеран — тигр взвыл от ран.

Не будет Пальмиры… и не станет пол-мира (хорошо, отбили).

А я сижу себе в родной избушке на берегу Великой Реки.

И все прислушиваюсь.

Вот, заскрипели, застрекотали друг дружке о бедных своих жизеньках Сверчки, всякий на своем Шестке. Чиновники царские, 12-ти классов, один под другим.

Вот, зажевало мочало и замычало голоском знакомым, прилипчивым Ласковое Теля в Телеящике – то, что Семь Маток сосет, сиречь, семь каналов.

Вот задребезжала, загрохотала, заскандалила по дороге с гастролей в столицу Пустая Бочка – ее слышней, чем полную.

Проскакал по улице на горячем боевом коне Вольный Казак, фрилансер, никому не слуга, никому не господин.

Вышел из чужой калитки звезда оппозиции Тушинский Вор, скинул с головы горящую шапку, потоптал ее, чтобы чуть сбить огонь, снова нахлобучил.

И пошел дальше, не спеша, по своим опозиционным делам – да кто его ловить-гасить-тушить будет.

Вот затрещал крылами черными тощий Тролль заморский, выведенный на отечественной почве. Подвид – укропус поскакалюс.

Тролль он и есть тролль, и троллингом троллирует.

А вот несет себя по свету – Смарт-Чучело огородное.

Суперфлю на него! Нарядилось в офис-ризу да в балетотапы. Да в тюремный бушлат «Модный приговор».

Обрилось под Котовского, но только на пол-башки.

А на вторую половину мохнатый малахай натянуло, под батьку Махно.

Маха одетая — в папахе от Махно.

Маман в папахе.

Только рукой махнешь.

Малахай ты, малахай, мало тебя хаяли.


И чем же они все питаются, словочуды эти? – спросят некоторые.

А, междометиями!

От зрителей (жрителей) летят всякие «ах!» да «ий-юх!».

Разные: «чоужтам!», и «Господь его ведает!», и «в Бобруйск, жывотное!».

Словоупаки тем и сыты.

Все терплю, но вот от блинов с души воротит.

За междометие «блин» надо бы по морде бить блинами.

А за «совок» - по сопатке, совком.

В глотку их, плоские, плиз-плиз!

На вилках, велл-кам.

Вот кен ай ду?

Водки найду.

Схаваю, с хау ар ю.

Схомячу, назло хохмачу.

Извиняюсь, сфомачу — я же Фома.


Колокольчик зазвенел, свиристель засвиристел.

Гости к нам пожаловали.

Взял я свое весло, вышел на берег Великой реки.

Гляжу, на том берегу уже стоит он, Главный Сокольничий Его величества царя РЕЧИ.

Платон Михайлыч Дуров.

Сам себе медведь и дрессировшик.

Большой академический Словарь Великой и могучей, кипучей и певучей, летучей и блескучей, колючей и едучей и прочая, и прочая, РЕЧИ.

А с ним еще кто-то новенький.

Дань привезли.

Свежие слова в РЕЧЬ доставили.

Сел я в свой челн и поплыл по воле волн, гостей встречать.


9.

- Это, – говорит мне Платон Михайлович, – Дмитрий Федорович Вертинский. Ловец. Над пропастью во лжи. Прошу любить и жаловать.

- Очень приятно. Фома.

Жму ему руку. Малый непростой. Красив, как Змей Огненный, зело прельстивый, девицам и отрокам угодный. И холоден, как ведьмина полынь.

- Ты расскажи, Фома, новому ловцу о нашей Речи.

А то, сам видишь, не готов человек ее принять. Тяжело ему, не привык он быть словом… Сам знаешь, каково это…

Я что. Я всегда готов.

Проведу по всем тайным тропинкам, лесам-перелескам, полям-лугам, городам-весям.



Кому Речь — война, а мне мать родна.

Искристая Речь наша.

Кремнистая, лучистая, неистовая.

Хотя уже не такая пречистая, как прежде.

Бывало, у нас обретались:

Собиратели, слов старатели,

Сказители, слов спасители,

Былинники речистые,

Лирики чистые,

Виршеплеты – слов пилоты, отправляющие слова в полеты.


Но были оттеснены, и угнездились на их исконном месте:

Слов-кидалы, слов-каталы, слов-наперсточники,

Смехачи-многостаночники,

Шоумены-полуночники,

Витии Википедии,

Орки Лурки,

Всполошники-ололошники.

Наступают ололошники,
На базар пошли стеной.

Берегитесь, лохи, лошики -
Смоет смеховой волной.

У них новые прикольчики -
Смертоносные укольчики.

У них свеженькие лулзы -
Попадают точно, в лузы.


Казалось, сносу им нету. Но и этим пришлось потесниться.

На их место встали (в стае):

Генералы печальных комментов.

Постовые постов.

Токующие на ток-шоу.

Кнули в омут - о, муть!


Вечный диктор Веня Дикий,

Ксюшадь, кого бы скушать,

Полный Альбац — Лютый Звездец,

Бунтовщик Бунтман (будет вам!),

И ты ли, в латах Латынина. В летах, но не в Лете.



Иностранцы:


Майкл Бом — клоун Бим-Бом,

Трюхан — тру хан,

Ковтун — в кофте колдун...




10.


Не надо мне Сиринов эстрадных, сирыми прикидывающихся, не надо Фениксов-вениксов и вечно юных Гамаюнов.

Мне подай соловья.

Слушаю, бывало, и заслушаюсь.

Музыка!

До ре ми, красавец, соль ля си!
Подвези на облачном такси!

Небожитель!

Находятся же критиканы, обижают его.

Нету совести.

СЕти плетут в СетИ.

Это они из зависти.

Сами-то не столь высоко летают.

Ты, звезда надсаженных эстрад,
Тоже рвешься в соловьиный сад,
Только в горле у него - ручьи,
У тебя – железные рубли.

Всех вас он перещелкает, перечувыкает!

И золотое слово, со слезами смешанное, порою обронит.


Сижу это я в своем словесном домике, домине, слушаю по телеку Соловья.

И вдруг как шендерахнет!

Кац!

Не то лимонку швырнули, не то пальнули из макаревича.

Ахеджакнуло на всю округу.

Результат: треснувший Орех и разбитый Носик.



11.

Помню сёла, исконные, коренные.

Деревни-песни: Покосные, Заревые, Дождевые, Полынные, Колодезные, Каравайные, Жатвенные, Подблюдные, Свадебные…

И малые хуторки-припевки: Колядки, Веснянки, Журавки, Дроздовки, Купавки, Зарянки, Ручьевки, Овсеньки, Щедровки.

Хиреют кондовые села речи. Покинуты электоратом.

После последнего Большого Словоизвержения.

У нас ведь, что ни год, то новый Везувий.

Безумный. Невезучий.

Помпея, да еще и с какой помпой.

Ураган-уркаган.

Торнадо, так надо.

После глаголо-тайфуна «Горбачев»…

После словотрясения «Ельцин»…

После очередного девятого вала лексико-цунами…

Уж про Крым и Донецк лучше не начинать.

После очередного Песца Лютого…

У нас ведь ни дня без Апокалипсиса.

Фокусима негасимая.

Херосима, невыносимая.

Ни хера себе, Сима!

Просто сойти с ума: ядерная зима.

Куда ж теперь деть старенькие слова?

Нет им места в жизни.

Закрыли лирику надежно от всех напастей свинцовым саркофагом.

Снесли любимые книжки и пластинки в музей русского фольклора «Кузькина мать».

Подкинули романы и повести в заповедник великой русской Речи, имени Владимира Ивановича Даля.

В светлую даль прошлого сдали.

Всякие там музыкальные жалейки, свистелки, дуделки, колюки да рубели теперь не в цене.

В цене два народных инструмента, фанера плюс да фанера минус.

А еще пищалки и давалки.

Одни честно дают, а другие нервно пищат.

Были балалайки, стали тум-балалайки.

Свирели — озверели.

Был ксилофон — стал кислофон.

Тубе сказали: тубо!

Клавесин — ныне клавин сын.

Сыграй, в натуре, на клавиатуре.

Что стоишь и плачешь, деточка,
В руках у тебя дудочка?
В голове у тебя дырочка!
Дурочка ты , дурочка!
 
Впрочем, бывшие соотечественники от Парижа до Вены сопят на сопелках, жалеют на жалейках, дурят на дудырях «Подмосковные вечера» и «Дорогой длинною».

Но в Вену еще надо попасть.

Тонкой иглой.

Свистеть, впрочем, артисты не перестали: о себе самих, любимых.

Стучать население тоже не разучилось.

Бояны торчкам пригодились.

Колюку люди далеко не убирают, пусть всегда будет под рукой.

И рубель выжил, хоть несколько раз хоронили его.


Колючий стал. В руки не дается.

В его динамику не врубишься по динамику.



12.

А вместо Веснянок и Закличек, Овсенек и Щедровок на земле нашей воздвигся областной город Бла-бла-блаево.

В центре – частный сектор: избушки на курьих ножках и куриные ножки Буша.

Сараюшки, форд-караваны и караван-сараи.

Карнавалы лол полуголых.

Голубей вовсе голых.

Корвалолы, уколы.

Термы и терема.

Мечети и четьи-минеи.

Бабы-яги в ступах и ступы с йогами.

Из Уболтаевского районного клуба любителей будто-Будды.

И сырная лавка с партизаном Пармезаном, камрадом Камамбером, графом Рокфором.

Сидят в витрине, сырные головы, и ждут гильотины.

Проживают в частном секторе просто нищие и нищие-ницшеанцы.

Встречаются еще нищеброды – те по Бродвею бродят, прохожих обирают.

"Молотова!" - значит, кофе мне. Пачку или на вес.

«Черная Маруся» –  и вовсе шоколад.

«Ягода» –  низкоуглеводный десерт.

Сталинки – для начальников стареньких.

Со стенками мебельными «Олимпиада-80».

Со стеной «Вконтакте», которую Степанидой в народе прозвали.

С монументом Стеньке Разину, персидская княжна на руках.

С котиками персидскими на продажу.

С персиками на лотках.

С персями силиконовыми.

С дядей Степой, который, если не в стельку, то чебучит по вечерам степ у метро.

Стёб-стоп!

С бюстом Папанина (с большим бабьим бюстом).

Есть и Девушка с Веслом, веселушка.

Даст тебе. Веслом, по сусалам.

Киссо Гламурная, она же Мурка в кожаной тужурке.

Потом:

трущобы-хрущобы,

черемушки-пятиэтажки,

брежневки-корабли – сели вы на мель, бедные кораблики!

И новенькие панельки с постельками в спальных выселках.

Девяткино Три-девятое.

Их в народе еще медвежками кличут – в них только почивать, лапу сосать, с осени до весны.

ЦПКО еще имеется имени Котовского (бездомные коты и мартовские кошки).

Вокзал с шаурмой, сумой (и, в проекции, тюрьмой).

Рынок с кебабом и бабами.

Редакции газет «Брехалово-ньюз» и «Трынделов-тайм».

Районная телестудия Бла-бла-бла-ТВ.

Улицу Карла Маркса хотели было переименовать, на радость детишкам, в улицу Карлсона.

А поселок имени Розы Люксембург в топ-хутор «Люксбург. Имя Розы».

Но не прижилось.

Имеются, впрочем, вызывающие законную гордость у электората:

- Отель «Шалтай-Болтай *****».

- Центр молодежного и детского творчества «Троллинг-жги».

- Школа художественного свиста и стука «Тук,и там».

- Студия женского обаяния «Раз,и в дамки».

- Дачный кооператив Малое Разводилово.

- Дворец субкультуры имени рэпера Рэ.

 И венец культурного досуга:

- Музей малых жанров русского фольклора «Кузькина мать».




13.


Пушкин Золотой над горизонтом взошел и заиграл.

В конце переулка Балясная фабрика.   

Землячки мои сидят на лавочках, с рашпилями да наждачной шкуркой для полировки мозгов.

Работа у них такая:

Чесать языком, мести помелом, болтать болты, трясти бобы, воду в ступе толочь, полову волочь, разводить турусы на колесах, трезвонить, балабонить, вавилоны городить, свистеть, трындеть, бложить, постить, тролить, отжигать, шушукаться, сочинять, байки травить, вирши плести, бумагу марать.

Сейчас в цене кидалы-уболталы,

каталы-бормоталы,

да разводилы-говорилы.

Смотрел сегодня ток шоу по телеящику. Аж током прошибало.

Приходила к нам горилла, нам горилла говорила.

Приходила к нам Годзилла, все гундосила, гвоздила.

Всех достала, нагрузила.

Но тролли даже эдаких перешибут крылом.

Это рядовые языконосители разводят словеса большие и маленькие в садах-огородах, на шести родимых сотках.

Летучие словечки из рогаток сбивают.

Улетно улетает.

На удочку глаголы в Великой реке ловят.

Клево клюет.

Не то – Говорители Слов и Писатели Буквами.

Они хоббиты.

С престижными хобби.

С длинными хоботами (чтобы конъюнктуру чуять).

А мы – мордорские орки.

Мордастые урки.

Офисный планктон: писаря, козявки приказные, крысы канцелярские.

Бомжи – калики перехожие.

Бомбилы-ямщики.

Охранники-рынды.

Сарацины–гастарбайтеры.


На экранах ваших странных, сплошь заморских , иностранных –  благородные хоббиты, йо-хо-хо.

Полетели по воздушным волнам.

Ночной зефир струит эфир.


14.

Самые ценные свои творческие достижения писатели Царю нашему сдают, его величеству Коту Баюну.

Понятно, вниманием личным царь Баюн не каждого удостоит.

Это надо Большекнигу принести.

Топ-роман-эпопею из Народной Жизни.

Или смарт-биографию Гения Национального.

Или люкс-предупреждение Всему Прогрессивному Человечеству.

Таковые выдающиеся из ряда вон произведения лично Кот Баюн у аффтара с поклоном под расписку принимает.

И выписку по счету осуществляет.

Перевод с родного языка на карточку Сбербанка.

Затем отправляет за забор.

В забористый улет.

На объект Байкодром Космодур.

Байками там космос дурят.

Через нана-технологии (государственная тайна: на, на!) оттуда распространяется бесценный опыт на весь Универсум.

Богу в уши.

Творчество помельче сперва в виде книжек в торговой сети продается. А потом идет на рулло.

Не в суши, не в сашими, лишнего не подумайте.

В туалетную повышенного качества хартийку.

Ароматизированную маслом жожоба.

Чтоб авторов жобо не душило. И жаба тоже.

А на суши и сашими идут наши уши.

Великая Сушь для неокрепших душ.

А для тела — суши под сушняк.

Впрочем, финал суши-церемонии — то же рулло.

Как и финал нас с вами, в сущности.


Некоторые до сих пор думают, что Баюн это Васька-мурлыка. Даже образованные.

Баюн, к вашему сведению, это Кот-Людоед.

Сидит на Железном Столбе, свищет, прыщет.

Страшным голосом признанного авторитета отечественной словесности – сказки сказывает, песни поет.

Эссе эссит, как одессит.

Он рыком своим, зыком, мявом – дырку у тебя в башке просверлит!

Аудио-файлами, байками да блогами уболтает до смерти.

Литпередачи Баюна в эфире – слушателей уносят в эфирные сны.

Чтоб проснуться полностью перезагруженным.

Такова страшная сила воздействия художественного слова.

Он же главный редактор издательства имени Брешко-Брешковского.

Милости просим, таланты и гении.

Рынды-трынды.

Гении-то ныне в агонии, а вот таланты — в латах.

Атланты!

Но ежели Коту что-нибудь в тексте сильно не понравилось, скушает аффтора.

Людовед же, понимать надо.

Душелюб, опять-таки.

Баню устроит — забанит по самое не могу.

Выгонит из домика, выпилит из домена.

Геть!

Так что, графоманчики, не заводите без нужды свои граммофончики.

По фильмам сериала «В гостях у сказки» каждый его помнит.

То он старуху Кикимору (нет бы, Елену Прекрасную) качает в хрустальной люлечке, бархатной своей лапой.

Баю-баиньки! Заи-заиньки!

Баю-баюшки, горностаюшки.

Няня в салопе на пуху.

Ваня в ватнике.

Солоха в вышиватнике.

На перине салоед.

Хоть и жирноват, не блюдет диет, а любят его в народе, как в ранешние времена Пугачеву и Бони М любили.

Аллах велик, Алла!

Салли, ай лав ю!

То он Ивана Царевича с Марьей Искусницей на собственном хребте до дворца довезет.

Хвост трубой, очи люминесцентные. Зеленоглазое такси.

То на железном столбе сидит, Игорю-стрельцу Большой Трындец  успешно организует.

Пришел стрелец – а там трындец.

Лично видали мы царя Великой и Могучей, Блескучей и Кипучей, Бодучей и Едучей Речи, его величество Кота Баюна три раза в жизни.

Первый раз в издательстве имени Брешко-Брешковского.

Мужчина видный. Стать леопардовая. Карма полосатая. Хвост скрыт в штанах.

Вполне из себя Гламурный Коте. Он же уссурийский тигр Амур.

Второй раз на открытии Музея малых жанров русского фольклора «Кузькина мать».

Царица Василиса Доцентовна, директор музея, вынесла мужа в корзиночке.

Мурчик, Муря, Муренька.

Ветеран МУРа.

Герой гламура.

А в третий раз на именинной прогулке в ЦПКО имени Котовского.

Нес букет бархатцев, чтобы Василису Доцентовну с Днем Русского Литературоеда поздравить.

Помесь Кота с баяном.

Туловище гармоникой. Вместо носа и ушей – кнопочки.

Когда по улице идет, то сначала передними лапами ступает, а задние на месте остаются, потом подтягивает задние лапы и хвост.

В результате чего раздаются звуки вальса «Амурские волны», исполняемые на русском народном музыкальном инструменте.

Что Андрей-стрелец Кота Баюна с железного столба снял, оловянным прутом отхлестал и в мешке в Великую и Могучую Речь доставил – это вброс Василисы Доцентовны.

Я полагаю, Кот Баюн в Боевой и Кипучей Речи всегда водился.

И будет водиться вечно.

Как фотон во Вселенной.

Как световая волна в черной безразмерной Галактике.

Как Луч Света в Темном Царстве.

Батюшка наш, царь Великой и Могучей!

И каждый из нас его с детства помнит. А если забыл, то однажды обязательно прояснится память.

Хоть раз, да приходил он к твоей колыбельке, когда ты дитятей был, и капризничал, ревел, маму с няней изводил, засыпать не хотел.

Являлся тогда к тебе Кот Баюн, песенку колыбельную пел.

Под эту песню ты всю свою жизнь во сне младенческом видел.

И проснулся ли сейчас?

И кто, если не он?

И что после него?

Потом – суп с котом.

А вы говорите, кот Вася.

Такая вот Котовасия.



15.

А за стольным городом Бла-бла-Блаевском,за царским дворцом, за диким прекрасным садом есть в Чудной речи и собственное болото.


Тусуются на тусовках гламурные стрекозы.

Стрекозлы сами все стремятся задать стрекоча из родной тпясины , и других подстрекают.

Не стремно им.

Бегают по воде и не тонут водомерки.

Шепчутся между собой о чем-то феноменальном робкие камыши. Чуть слышно, в ночной тиши.

Козодой доит чужих коз.

Не коз, лапушка, а козлов.

Хищная росянка манит наивных мух в свои порочные объятия.

Они, росянки — помесь  наших с америкосами.

Росс + янки.

Гремучая смесь, коктейль Молотова.

Вот пьявка остромордая присосалась к телу беспечного купальщика.

Белокрыльник машет прозрачным крылышком, с белой ленточкой оппозиционер.

Жуки.

Жучилы.

Жужелицы с жужжалкой в ЖЖ.

Желтая пресса так и прыскает ядом, змея.

Престарелые жабы обхаживают молодняк.

Ботоксные – будто через соломинку надутые. Кто кого надувает?

Застенчивых чистых лилий не сыщешь в нашем болоте. Не приживаются они тут.

Вместо них повсюду — желтые кубышки, копилки.

И охает болиголов, распечатывая пачку нурафена.

Сушеница топяная сохнет от тоски, а высохнув, опять топится.

Бизнес-план: пиавок-кровососов в трясине отлавливать и поставлять фармацевтическим кампаниям.

Пьявок нынче на свете развелось немеряно. Все сосут.

Подплывай поближе, пьявка. А не хочешь ли пивка?

У Гламурных Кисо большим спросом наши сосальщики пользуются – исхудать во цвете лет помогают.

А сами пьявки, в черных фраках, гелем прилизанные, и радехоньки, что их к богатеньким пристраивают.

Нет, не хочу! 

Лучше робким камышом трепетать, шуршать, облетать под ветром. Шурши как мышь, камыш.

Лучше печальным светлячком зажигать по вечерам свой фонарик. Я поэт, зовусь я Светик, от меня вам всем приветик.

Лучше белой лилией-кувшинкой расцвести в гнилой воде.

Белой Лилии – на голову воду лили. Нежную кувшинку — в Кащенко!

Бакс! – щелкнула клювом вечно голодная, обритая под ноль, смешным мехом поросшая выпь.

- Бакс! Пикс! Секс! Кекс! Фрикс! Бре-ке-кекс!

Это ее слоган.

На то она и выпь, чтоб вопить.

Сейчас будет закликать навзрыд в свою секту, где учат, как стать миллионером.



16.


Супруга царя, Василиса Доцентовна Полиграфова – дама образованная.

Жена литературоведа, сама литературовед.

В офис-ризе от «Шанель» (смарт-шинель).

Директор музея малых жанров русского фольклора «Кузькина мать».

Ей подай вирши прельстивые!

Стихиры самогласные и притчи во языцех!

Не дай бог при ней «айпад» сказать или «мобила».

Отпад! Могила!

А  только – «серебряное блюдечко, наливное яблочко, покажи нам небылицы!»

Любит она эскуйство.

- Романы-туманы,
- романы-обманы,
- романы о романах,
- романы для гурманов,
- басурманские романы,
- романы-раны.

Прочтешь такой однажды – и ходи с этой раной всю жизнь.

Повести тоже разные бывают:

- повести для совести,
- повести для доблести,
- повести для зависти (не героям, так автору)
- повести от сердечной болести,
- повести – как себя повести.

Рассказы сейчас у каждого есть, на форуме «говорилка»:

- Рассказы-россказни,
- рассказы-казусы,
- рассказы-указы,
- рассказы-казни.

Кто это все перечтет? Таких в родном Отечестве наперечет.

Своих деток у Кота-Баюна и Василисы Доцентовны нету. 

Имеются приемные.

Мириам Одесская (Мурка) и Эмиль Руссо (Емелька).

Мурка – подкидыш, внебрачная дочь Соньки-золотой ручки.

Родилась на зоне.

Дышала не в озоне.

Молилась в малине.

Училась у жучилы.

Продается на Амазоне, амазонка эдакая.

Кормилица ее – Едреня Феня.

А товарищ ей – Тамбовский Волк.

Не женихи вокруг, а бандосы на брабусах.

Не подруги, а беби в бебехах и в собственных бехах.

И сама она чуток с прибабахом.
 
А Емелька (по-пиндосски – Email) – правнук басурманского профессора либерасьон,  глашатая либерте Руссо (не путать с руссо-туристо).

«Эмиль или о воспитании».

Сорбонну с Гарвардом закончил.

Оды священной Вольности слагал. 

Заслуженный Амур гламура.

Лор (ухо-горло-нос) Луркмора, и никого еще не уморил.

Гуля-голубок Гугла.

Без Емельки теперь никуда, ни в любви, ни в шопинге.

Только глаза откроешь поутру, а он уже въехал к тебе, на своей самоходной печке.

И такой герой с тетей Клавой соединился.

Эх, сосед, мой сосед, я твоя соседка, у тебя штепсель есть, а меня розетка.

В особо запущенных случаях, даже припаялся к своей клаве, паяльником, навек.



Есть еще Белый Слон Гера. Героиныч, домашнее имя.

Герой.

Видел я его недавно в ЦПКО «Большое Трынделово».

- Ну, как оно? – спрашиваю.

- Да так все как-то.

- А ваще-то оно как? По жизни? - спрашиваю.

- Да мало айса на фэйс. 

- Что-нито не так пошло?

– Уж не знаю, куда и податься. Не то в Канны лететь, не то в Лету кануть…

Только Спайс и спасают.

Специив шприцах.

Да гёрлы голые.

Спайс-гёрлз, одним словом.

Хотел, как лучше, а получилось навсегда.




17.

В стольном городе у нас первая сердцу радость: музей малых жанров русского фольклора «Кузькина мать».

Будете  в гостях или проездом – непременно посетите.

Терем расписной, резной, всяческими изразцами и кунштюками по крышу отгламуренный.

Как где? Да в Большом Трындецком переулке, под боком у Василисы Доцентовны Полиграфовой.

Разные национальные чуда-юда тут в богадельне содержатся, на средства Собеса.

Тут тебе и Дед Пихто, и Конь в Пальто, и бабка Тарахто.

Тролль Залетный и Пила Распиловна.

Вася Пупкин.

Ешкин Кот.

Крутая Стерва.

Сиротка Хася.

Света из Иваново.

Макаронный монстр.

И разные другие бренды.

Есть и ретро-персонажи.

Шило и Мыло, Щи и Каша, Эник и Беник, Синица и Журавль, Серенькое утро и Красненький денек.

Ребята, конечно стараются, эфирный формат поддерживают.

Всякие там липосакции.

Но мешают липовые санкции.

Увы, не блеск. Уже облез.

Однако же, ноблесс оближ.

Туго тУше.

ТушЕ.


Шило конкурентов колет, Мыло выручку отмывает.

Сунешься в реал — тут тебе по Щам надают, в Кашу искрошат.

Эник и Беник процветают, сладкая парочка. В колготках колготятся и на лабутенах ломаются. Смокинги — самый смак, кинги.

Синица крылышки себе обрезала, офисным планктоном заделалась, бумажки из папки в мамку перекладывает.

Журавль — в госслужащие воспарил.

Серенькое Утро в Макдоналдсе туалеты моет.

Красный Денек в ополченцах на юго-востоке.

Семеро с Ложкой, Один с Сошкой. Их уже не семеро, 777. А Он, пахарь наш, сеятель наш и строитель, все один.

Мне еще  в школьные годы больше всего запомнилась в музее Маланья с ящичком.

В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора. Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра.

Нет, не сестра, это я так, для рифмы.

То брат мой был, Ерема. Все детство меня по мероприятиям таскал, культурный уровень повышал.

В общем, пришли мы в этот самый музей «Кузькина мать».

А там эта Маланя.

И вижу — имеется небольшой такой, тоненький, лакированный ящичек у Маланьи. Как прилипла к нему. Всюду за собой таскает.

А народ интересуется, сам себя спрашивает: что у ней там?

Я-то сразу догадался, что.

А как вы думали.

Натурально, лэптоп.

Нет, говорят  мне знающие люди. У нее там 33 лиха, 33 облома, 33 засады и 33 няшки.

Так это лэптоп, он самый, и есть.

Говорят, Маланья с ящичком, нам в Еремой — родная внучатая тетенька.

Дедушки покойного, Кузьмы Демьяныча мать.

Не в нее ли мы, Ерема?

У нас тоже не все дома.

Сдали тетеньку к Кащею Бессмертному, в приют Кащенко, на вечное излечение.

Интернет-зависимость 13-й степени, красного уровня опасности, несовместимая с быдло-жизнью.



18.

Походили мы с Вертинским и Дуровым по Речи.

Налюбовались на местные достопримечательности.

Потом — под светлые очи начальства.

Все вокабулы Платон Михайлыча и Дмитрия Федорыча царский наместник Гутора у них лично принял.

Хвалил.

Осталось одно словечушко.

Вроде воробушка.

Живое, теплое.

С крылушками.

С лету в эфире пойманное. Лингвистами не окольцованное, цитатами не захватанное, в рефератах не засушенное.

Жалко выбрасывать на помойку.

Положили мы его в рукавицу.

Принесли Емельке.

— Возьми его себе! Свеженькое. Только вылупилось!

Сидит наш бедный птенчик в рукавице, только желтый клювик наружу торчит. Сердечко бьется.

Емелька оглядел добычу, поморщился.

- Нет. Это не по моей части, не из олбанского.

Вы своего птенчика Мурке покажите. Может, он на её чате приживется.

Чать!

Мы к принцессе Мурке.

- Эксклюзив принесли!

Та увидела, засюсюкала:

- Ах ты, малышка! Серенький такой! Чмоки!

Воробышек чирикает.

Мурка послушала, послушала, затуманилась вся.

- Нет, не наш. Больно уж деликатной породы. Едрене Фене не понравится.

Эх, доктора-профессора! Интельная генция!

Словили бы вы лучше трель Соловья-Разбойника!

Люблю тюремную тоску взасос!

Сейчас стопку опрокину, и врублю родимый шансон – частушки каторжанские, песнопенья татские – и заплачу, слезами чистыми, светлыми.

А свою пташку голосисту вы к Белому Слону пристройте.

Я к Белому Слону Гере добычу в варежке понес.

Да не донес (чай, не донос).

Выбрался птенчик из рукавицы.

Замахал крылышками – слово не воробей, вылетит, не поймаешь.

Варежку-то зря открывал. Не сподобился.

Летела птичка милая мимо Муркиной малины.

Помахала ей Мурка белой ручкою.

В юбке из зеленой плюшевой портьеры, в изячной жакетке, песцовой горжетке, шляпке.

На руке браслетка золотая, в форме змеи, с рубиновыми милицейскими глазками.

Летела птичка мимо офиса Эмиля Руссо, обряженного в черный плащ и шапокляк выпускника Гарварда.

Гарри Поттер эдакий, только пожилой.

Увидел. Отправил вслед сообщение из битловской классики: Fly, bird, fly!

И мимо стойла Белого Слона Геры она летела.

И Гера, намедни сбежавший из дурки, в байковой пижаме с вязками, за которые поциентов прикручивают к кровати – о, Гера в сладких глюках своих, никакими людскими словами неописуемых, видел ее. Мою флай-флай.

Оно, конечно, все к лучшему.

Страшно в Сетях завязнуть, такой-то малютке. Паутина липкая, коготок увяз, всей птичке пропасть.

Страшно на Герину хавку подсесть – не соскочишь.

Страшно и взопреть на нарах у знойной Едрени Фени.

Не усе подаются за у.е.

Так что, лети себе, детка. На какую-нибудь цветущую ветку форума любителей отечественной словесности.

Платон Михайлыч, бедный, заплакал даже.

- Эх, Фома!

Стары мы с тобой стали. Упускаем птенчиков.

Я-то их, сколько хочется, из эфира наловлю: теплых, живых, сердечко бьется.

Только никому, кроме меня, этот щебет и трепет, и жар, и полет не нужны.

А нужны убитые еноты…

У.е. нужны.


…Словечко было из галимых УкроСМИ: сыночка-корзиночка.

Запомните это словечко.

Нам от него никуда не деться.



19.


Офис кота Баюна из добротных и актуальных слов построен.

Тут тебе и «демотиваторы», и «твердая обложка», и «духовность», и «кофеварка NEO-flogiston» и,натурально, «дискурс».

И «симулякр», конечно, и  «аватар», куда же без них.

И «эпитет», и  «анапест», и «тристия».

А сам он, наш батюшка, красавчик, думаете, в костюмчик от Пьера Кардена вырядился, мечту офисной планктонины?

Или имиджует в свитерке с продранными локтями и джинсиках из секонд-хэнда, как и надлежит оплоту духовности?

Не дождетесь.

В алтарь-ризе он, наш камень-Алатырь.

Бакс зеленоглазый, в боксотопах.

Домострой в домокоттоне.

Его Величество.

Рыжий, ростом невелик.

В луче лампы, над письменным столом склонился. С отеческой тревогой и заботой о судьбах родного языка.

И голос у него такой приятный, не громкий и не тихий, не грубый, но веский, профессионально поставленный, с модуляциями. Эфирный такой баритон.

А взорами-то пронзает вас насквозь, как острыми зеленоватыми лучами лазера.

Только глянул – душу сканировал.

Все понял и тут же оцифровал.

По стенам портреты развешаны: тут тебе и Даль, устремленный в даль.

И Ожегов, многих обжегший огнем священным.

И Ушаков, флотоводец речи, адмирал слов.

И Розенталь, роза Иерихона.

Виноградов в венке из классической лозы. 

Шахматов, белый ферзь языка.

Галкина-Федорук с ручными, ласковыми матюками на сворке.

И европейски-образованная Натали Юльевна Шведова с медалью «Солнце-Пушкин» на академической груди.

- Отечество в опасности, – докладывает Баюну Дуров. – Святые рубежи Великой Речи нашей, теснимой со всех сторон военными базами стратегического противника, подверглись беспрецедентной словесной интервенции.

Слушает его Кот Баюн, и печально эдак кивает.

- Множественные ракетные лингво-удары нанесены по мирным носителям языка. Нас ожидает ядерная зима на всем советском пост-языковом пространстве.

Сощурил Баян свои глазки люминисцентные, пытливо так он стены оглядел, портреты на них висящие.

- Что скажешь, Владимир Иваныч? – спрашивает у Даля.

Сошел с портрета Даль – четыре Даля сошли, четыре всем известных тома: Царь, Царевич, Король, Королевич.

Четырьмя голосами в унисон запели – сладко так, утешно:

- Отдохнуть бы тебе, Михайло Платоныч! Утомился ты, изнурился,  натрудился, избегался, запарился, вымотался, умаялся, обессилел, изнемог,намытарился, умучался, устряпался, уханькался, ухайдакался, задрюкался, весь в мыле, семь потов сошло, язык на плече, еле ноги волочишь, как собака, как коняга, как выжатый лимон…

- Душа болит. За Малороссию особенно переживаю, – говорит Дуров.

- Понимаю тебя, брат. Я ведь сам Луганский Казак. Родился в станице Луганьская! Шеломом из Дона черпал. Салом закусывал!– отвечают хором четыре Даля.

- Щеневмерла! Укропия! Какляндия! Дуркаина!

И Рашка,о позор мне, Рашка!

Роисся! Ужас и стыд.

Это подкоп под самые корни языка!

Перелом станового хребта.

Обмеление святых родников, его питающих!

- Ты, что скажешь, Сергей Иваныч? – спрашивает Баюн.

Сошел с портрета Ожегов, весь в шрамах от ожогов: это у него еще с той осени, когда «Мессершмидты» Москву бомбили, библиотека университетская горела…

Да и от цензорской сигары он не раз обжигался.

- В 41-м году потрудней было, – отвечает Ожегов.

- Не скажи, Сергей Иваныч.

Тут к нам не фашисты явились, не оккупанты-захватчики.

А фошистюги, акупанты-захватчеги.

Банды бандерологов.

Петлюры с петлистыми ушами.

Пиндосы-обамососы, Фошингстонский обком.

Да еще либерасты-гейропейцы.

Были интеллигенты, а стали анти-легенды.

Были – графы, персоны грата, а стали грантоеды и графоманы.

Были дисида, а стали – поди сюда!

- А подать сюда Евдокию Михайловну! – свиснул-прыснул Баюн.

Выскочила из рамы (и из всех мыслимых рамок) Дуся Галкина, нашинская, тверская, уроженка села Андрейцево (Андрей-чаво? Андрей-яйцо!):

- Брателло! Сестручча! Бабусевич ты мой! Папахен! Майнемутер! Сыночка-корзиночка! Да ты подойди ко мне, обнимемся! Дай-ка я тебя уматерю!

Мать твою ети раз по девяти!
Бабку в темя, деда в плешь!
А тебе, сукину сыну, сунуть жеребячий в спину!
И потихоньку вынимать, чтоб ты мог понимать,
Твою мать…

- Не осознаете вы, – горько говорит Платон Михайлович. – Не постигаете. Не можете уразуметь, уяснить, взять в толк, разгадать, раскусить, раскумекать, вникнуть, осмыслить, уловить, уразуметь, расчухать, въехать, ущучить, просечь, срубить фишку, поймать мышку...

Произошла генетическая мутация слова.

Не внедряются они больше под мою кожу.

Отторгает их мой организм.

Удалять их приходится.

По живому, без наркоза режу.

Иначе сожрут меня изнутри, как рак.

А ты, Галочка, узнай: есть на свете Точка У.

Точка ужаса, которую никакими матами-перематами не уматерить, уж как ни бились, по всем форумам, всем комментам и суб-комментам...

Солоно будет тебе, Галочке-матюгалочке, дяде Федору из села Андрейцево!

У! Слушай хорошенько:

- У-у-у!

Что ты на это имеешь возразить, Евдокия Михайловна?

Он сделался вдруг как-то сголуба бледен, как умирающий от обморожения раненый пехотинец на полях Великой Отечественной.

- Бой шел до ночи. А потом
Мы пили водку ледяную.
И выковыривал ножом
Из-под ногтей я кровь чужую…  - забормотал Словарь, словно в прощальном бреду…



20.


Наши сушки не разгрызть!

Наш град не тает!

Наша черемуха не отцветает!

Наш тополь не срубить!

Наш панцирь не сорвать!

Наш белый лебедь не на пруду!

Наш кедр задаст на орехи!

Загудели титаны духа:

- Не ссы! Прорвемся!– кричит Ожегов. – Отступать некуда, за нами Москва!

- Надо бы тебе, Платоша, на новые технологии переходить. На импланты. А то я гляжу, зубы-то у тебя совсем сточились. Да и кожу на обложке не мешает заменить,– говорит Ушаков.

- Жаргонизмы издать отдельной брошюрой. Генно-модифицированные лексемы снабдить примечаниями, мелким шрифтом, чтобы консуматоры знали, что они приобретают. Чтобы у рядового потребителя конечного продукта лексикологии выбор был… – толкует европейски-образованная Шведова.

- Не доходит до жирафа и на пятые сутки, - вещает Словарь.- Вы тут разбаловались, изнежились,жирком обросли, в заповеднике живете, самими вами обустроенном,по последнему слову гуманитарной науки.
А я вот, проживаю в иродской ИРД. Ин реальная действительность.

Реальность, по умолчанию, хуже всего, что человеческим умом вообразить можно.

Меня уже рвет словами!

Они сочатся гноем и кровью!

Нежить обдержаше, навь побъдиша!

Это Холокост!

- Это не Холокост, – говорит Кот Баюн и ласково так улыбается Платону, грустно так, с полным пониманием. И кивает эдак легонько, с нежным сочувствием. – Это Лохокост.

- Как? – вздрогнул Платон Михайлович.

Пал логос ему на голову. Ударил по самому темечку.

- Платон Михайлыч?! – дико вскрикнул Митя Вертинский

Охнул старый Словарь, зашатался…

Упал, как подкошенный.

Словесным светящимся млечным снопом упал.

Звездочкой в полынь.

И дух из него вон.

Столько слов в себя принял. А последнего не сумел.

Добил его ЛОХОКОСТ.

Отторгло чрево сей последний ужас.

Лопнула кожаная обложка.

Не выдержала спина, сломался позвоночник.

Сегодня на 192-м году жизни скончался действительный Академии наук, почетный член многих научных обществ, профессор филологии, языкознания и прикладной лингвистики, главный редактор «Большого академического словаря русского языка» профессор Платон Михайлович Дуров.

Убило его слово, – понял Митя. – И сам он стал словом.



21.

Водил я нового Ловца по Великой РЕЧИ.

Как лисица водит охотника: кругами.

Показывал-рассказывал.

Но не открыл Дмитрию Федоровичу Первую Тайну Языка.

Больно уж ты хитрый, Митрий.

Тайна-то совсем простая.


Мы с Платоном ее узнали от Баюна.

Сидели вот так же у него в кабинете, на березовых банкеточках, да на вышитых салфеточках.

Пили «Рябиновую на коньяке».

Что стоишь, качаясь, горькая рябина?

Голвой склоняясь до самого тына.

Ой, рябина кудрявая, белые цветы!

Ой, рябина-рябинушка, что взгрустнула ты?



Голова Платона Дурова склонилась.

Пала в траву, в рябиновую  листву.

Злато-червонную.

Мне б икону чудотворную!

Сон наяву.


Словесник славный.

Ума палата.

Плачу о тебе.

Тяжела расплата.


И все кудрявые рябинушки, горькие калинушки, и белые березоньки школьных хрестоматий о тебе плачут.




Кот котярится, не по-кошерному:

- За каким гуглом, думаете, сдались мне все эти графоманчики с граммофончиками?

Балаболы, пустомели, пустозвоны, трепачи и хохмачи, уболталы, брехуны!

Писатели с ударением на букву «и».

Блогеры-блохеры.

А шли б они все на рулло с ароматом жожоба.

Жабы! Жлобы!
 
Не рукописи, а курописи!

Ужотко! Чур меня! Чу!

Закатил глазки кот.

- Из лярда рукописей графоманских выжимаю я, собственными когтями и клыками, одну каплю ТЕКСТА.

Но им живы в Речи все. 

Все им питаются.

Кушать-то надо.

- Все? - переспрашивает Вертинский.

- Все.

И Ласковое Теля телеящика.

И Пуганая ментами Ворона в воронкЕ.

И ахтунги, и двачи.

И Вольный Казак-фрилансер.

И Лимонов с лимонкой.

И Михалков, солнечный удар.

И Вассерман с четырьмя крестами (схватил четыре я креста по Вассерману и провалился мой с горбинкой римский нос).

И реле-Велер, палиндром.

И Ксюшадь, кого бы скушать.

И Сверчки, каждый на своем шестке.

И все Зильбертруды и Гольдентруды со своими серебряными и золотыми трудами.

Друзья человека, Айфон и Айпад.

Победная Википедия.

Тролль Залетный и Пила Распиловна.

Тамбовский Волк и Кудеяр-атаман.

И Жирик жилистый, папа-юрист.

И Сатановский (не сатанист).

Андрей-стрелец и Федот, удалой молодец.

Белый Слон Гера и Емеля-емэйл на самоходной web-печи.
 
Микрософт и Супермаркет.

Дед Пихто и Конь в Пальто.

И Жабена с рыльцем.

И народная заступница, Демшиза Невтудверская.

И Отвальный.

И Хоррор.

И Стрелков, стрелец эпохи.

И прокурор Наташа, наша няша.

И Гребень, лучший сверчок страны.

И Прилепа, первый красавец и жених.

И Пелевин, который сам себя в пенале пеленал и распеленывал.

И Радуга-Дугин.

И…

Все, все!

Чур и Пращур.

Авось да Небось.

Серенькое утро и Красненький денек.

Щи и Каша.

Мыло и Шило.

Эник и Беник.

Чистое небо.

Вей-ветерок.

Мать Сыра Земля.



Вызывает Кот Баюн к себе на ковер Ивана Дурака, главного конструктора и генерального директора холдинга Байкодром Космодур.

И передает ему драгоценную свою капельку (миллион писателей ее из себя в муках выжимали).

А уж Иван ее запускает, на логос-носителе "Сером Волке", в вечность, в космос.

В Галлактику-гэлэкси-смарт-делюкс.

Где поймают ее:

Стожары, сторожа времени.

Плеяды, плюющиеся ядом.

Селена, млеющая в священной лени.

Венера, неверная и нервная.

Ученые кентавры Альфы Центавра.


И сам Вседержитель.

Альфа и Омега.

Начало и конец.

Аз и Буки.

Самоходное Слово.


Я — это Текст.

Ты — это Текст.

Созвездия в небе — это Текст.

Воробей — это Текст.

Бог — это Текст.


Вселенная — ТЕКСТ.



22.


И встал с председательского места Кот Баюн.

Поднял Дурова с ковра.

Встряхнул его, вставил в раму.

И велел повесить.

На гвоздик, на стену в своем кабинете, что и было исполнено.

Между Далем и Ожеговым.

- Нам нужен новый Большой академический словарь живаго великорусскаго языка, – сказал Баюн, одним глазом глядя на Фому, а вторым… нет, не на Ерему, а на Митю Вертинского.

Митя понял, что пробил его час.

- Я согласен, – веско сказал он. – Платон Михайлович, конечно… ну, сдал он в последнее время.

Нет, он, безусловно, титан был, кто спорит. Но ныне свежая кровь требуется.

Ожегов усмехнулся обожженным ртом.

- Быстро вы, молодой человек, прыгаете на место своего учителя…

- Навареа! – взвизгнул Кот.

Какое навареа? Почему навареа?

Митя знал, разумеется, что такое навареа.

Условное слово эхоловитвы.

В Великую Речь охотнику можно было попасть, только сообщив таможеннику пароль.

Условное слово Дуров всякий раз шептал на ухо перевозчику Фоме, на берегу Великой реки.

Но ловец Вертинский понятия не имел, какое.

Не был допущен к тайне.

На нет и суда нет.

Митя ткнул пальцем в сторону Фомы:

- Вот у него спросите!

- Пароль изменен, – ласково, как ребенку, пояснил Фома. – Новое время, новые и песни.


…Навареа — не верю я.

Странно звучит: навареа.

Навар, опять же, по созвучию.

Навар-то, наверно, с этого навареа у них всех густой…

- Пароль! Ключ!

Митя оглянулся на классиков.

Но те уже опять стали портретами.

Митя занервничал:

- Какого ответа вы ждете? Это вы должны сообщить мне пароль на вход в систему!

У Кота вздыбилась шерсть, он зашипел, завыл, страшной лапой с семью выпущенными когтями замахнулся на Митю.

Дикий мяв раздался, усиленный эхом:

- Хома-а-а! Хома-а-а-а!

В этот миг жути, из «Вия», время замерло.

Времени выгнулась выя.

Взвыли его вестовые.

Мертвая минута.

Минует ли.


Значит, я Фома, - увидел вдруг Вертинский.

Он и раньше знал это — многие говорили.

Но теперь, вот, увидел.

Всего лишь Фома, не Словарь.

Знай свое место.

Перевозчик, водогребщик, парень молодой.

Таможенник Речи.

Мытного департамента чиновник.

Хомяк, набивший зернышками щечки.

Хома-семинарист, побежденный Панночкой.

Хохмач.

Рожа-хурма.

Консуматор с тележкой.



Значит, не мне быть словарем, — вдруг окончательно и бесповортно решил Митя.


Кто тогда?

Две кандидатуры.

Андрей-стрелец.

И Федот, удалой молодец.

Андрей хотел самого Кота Баюна заарканить, да облажался. Получил когтистой лапой о сусалам, мало не показалось.

Федот — тоже стрелец, да не тот.

Федота царь посылал принести ему и подать на белом блюде «то, чаво на белом свете вообче не может быть».

И Федот принес.

То самое «чаво вообче нет».

Все это проносилось в Митиной голове со скоростью, соизмеримой со скоростью света.


Не Вию, а мне, Фоме, веки подняли!

Прозрел, пострел.

В навареа не веровал я.

Неверующий Фома.

Доколе не вложил в рану персты.

Прости!

К самому себе презрение.

Вот, прорезалось — прозрение.

Время снова ожило, и встрепенулось, приоткрыло вежды, как мертвая панночка в гробу.

И встало, и пошло, полетело, понеслось.

Бой часов раздался в кабинете.

Зазвенели классикой будильники, а мобилы запели арии из бессмертных опер,а кукушка выглянула из настенных ходиков и закуковала.

Это и был — бой, - понял Митя.

Смертный бой, не ради славы.

Часы воевали.

Мгновения свистели, как пули у виска.

Минуты дрались, футы-нуты.

Секунды секлись в грозной сече.

Пал офис кота Баюна, из самых солидных и прекрасных, хоть и бесполезных слов выстроенный.

Вместо него простиралась от горизонта до горизонта русская заснеженная равнина, изуродованная воронками от прямого попадания артиллерийских снарядов, со вспыхиваюшими на пожарищах огнями, с черными горькими дымами от них.

Земля с системами залпового огня.

Небо с летающими танками.

Дуров в шинели пехотинца, в валенках и рукавицах, с раной в груди, из которой сочилась кровь, лежал на снегу, раскинув руки.

Митя, тоже в шинели, в обмерзших сапогах, с винтовкой наперевес, стоял над ним, трясясь от нестерпимого холода зимней войны, ему мучительно хотелось согреть свои окоченевшие на морозе ладони, хоть бы и горячей кровью умирающего.

Зазвучали в памяти стихи фронтового поэта:

Мой товарищ в смертельной агонии
Не зови ты на помощь врачей...

Имя автора строк не вспоминалось — кто-то из не часто поминаемых… неизвестный солдат литературы.

Ифлиец, скорее всего. Коллега…

И не плачь, не скули ты, как маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай-как лучше сниму с тебя валенки,
Мне еще воевать предстоит.

Лицо Дурова угасло, застыло на ветру. Митя перекрестился и стащил с его ног гожие, высокие, грязно-белые, славно подшитые валенки, предвкушая, как переобуется в них и согреется, наконец.

Но тут же откуда-то из воздуха, из завихрений метели высунулась когтистая кошачья лапа и решительно выцарапала из рук Вертинского законный трофей.

- Не замай!


Часы на столе председательствующего все били.

Времена замирились.

Восстановилась их связь.

Век вправил вывих.

Склеились двух столетий позвонки.


Митя вышел из царского кабинета.

Не уйдешь сам — прикажут удалиться.

Выведут Митеньку под микитки.

Вертанут Вертинского по месту прописки.


- Главное! Слово! Эхо! Эпохи! Должно! Содержаться! В СЛОВАРЕ! – донеслось ему вослед.



МОМЕНТОВ МОРЕ



Из постов Дмитрия Федоровича Вертинского, доцента и блюдешанеля, замполита (заместителя по литературе) Среднерусского информационно-военного округа, заслуженного ловца слов Российской Федерации, а также ее окрестностей и местностей, словесного эмира Русского мира, шаха по мату, янычара по чарам, пашИ от слова пахать (а бей от слова бить, спец от слова спать и жрец от слова жрать — это не про него).



Я всего лишь собираю фольклор.

В помощь филологам будущего.

Чтобы лет эдак через 50 какому-нибудь студиозусу было что скачать для своего курсовика «К вопросу об Интернет-жаргоне России 10-х-20-х годов II тысячелетия».

Или набрел на этот текст в сети автор монографии «Россия перед выбором: языковые аспекты эпохи» – и пару раз тонко улыбнулся (едко усмехнулся), читая набранные мной страницы.

Мне и того довольно.

Это ли не истинное бессмертие?

И никаких рецептов Макропулуса, цветков Гильгамеша, Платоновых эликсиров, нектаров-амброзий и молодильных яблок не надо.

Будет Россия, значит, русский язык будет.

А будет язык, будем и мы.

Ведь слово вечно.

В начале было Слово.

Слово это Бог.

Слово, всему основа.

Слова, слова, слова.

Единого слова ради.

Золотое слово, со слезами смешанное.

Слово, словцо, словечушко, глагол, союз, предлог, существительное, прилагательное, наречие, антоним, синоним, вокабула, речение, эллинизм, эффемизм, лексема, мимема, пароль…

Придут новые слова.

Одни упадут в речь, как зерна в подходящую почву.

Прорастут. Укоренятся. Заколосятся.

Каждый колос — чей-то голос.

Колосок — колесо.

Крутись, крутись, колесо, чтобы наше дело пошло хорошо.

Другие упадут, да не взойдут.

А взойдут, так тут же птицы их склюют.

Жаворонки, жар в лазурной воронке.

Синицы, спицы в небесной колеснице.

Журавли женихи Зари.

Клесты, божие хлысты.

Жар-птицы.

Райские птицы.

Сирины, Гамаюны, Фениксы, Финисты, Симурги, Алконосты.

Синие птицы.

И птицы-тройки.

И птицы счастья завтрашнего дня (выбери меня!)


Бывает, отцветут слова пустоцветом.

Как бесприданная сирота Соня.

Как сон минуют.


Но уж коли останутся, бессонница нам обеспечена.




4 июня


Проснулись мы однажды летним утром в ином пространстве-времени.

Искривленном.

Век вывихнулся.

Хахаль рас-ха-ха-тался.

Шилась фата, а получилась — туфта.

Свадебный букет — улетел в Пхукет.

Ухажер ухо сожрал.

Статуя Свободы запалила свой fuck-ел.

Россия и Америка торжественно плюнули друг другу в глаза.

Да что нам ваша Америка.

И что хомячки с их хохмочками.


В бруликах Бруклин?

Сползли брюки.

В шиншиллах страшилы.

Старые брюквы.

Брюссель, брысь в щель.

Что скажет Гаага?

А что скажет леди Гага?

Га-га-га!




5 июня.

Как мы любили тебя, Европа!

Всего только год назад, до всего этого холивара, написал я шансонетку:

Мне бы кусочек Парижика –
Сладкого пирожка,
Да кружку теплого, рыженького
Небесного молока.

Мне бы флакончик Ниццы,
Повергавшей поклонников ниц.
Нимфа ее дразнится
Стрелами из-под ресниц.

Во Флоренции Флора
Обольстила все зеркала.
Кожу прозрачней фарфора
Я гладил бы до утра.

В Венеции тронула Венус,
Васильки на груди Весны:

- Я никуда не денусь,
В синий атлас оденусь,
Вот она вся, возьми!

Целую руки Равенны,
Рубины ее и вены.

Я бы в Мадридские ночи
С мудрецами рассорился всласть.
Всех варшавянок ножки
Мне б навевали вальс.
(Слишком уж он мудрит,
Старый, как мир Мадрид).

А солнечным днем в Шампани
Шампанского бьет фонтан,
И за плечами пена
Летела бы, как фата…


А что теперь?

Свадьбы не будет.



6 июня.


Горбачерт вспомнился, не к ночи будь помянут.

Состоялся торжественный вынос Сороса из избы.

На место Барашки-Обманщика прыгнула было нехилая Хилари.



А на юге еще этот Эрдогад.

Судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

Трам-пам-Трамп!

Вышел некто с мертвой белкой на голове, вместо прически.

Если друг оказался вдруг и не друг и не враг, а Трамп...


В общем, трампец.

Трампокалипсис.

Майн Трампф.


Нет, ныне Байден.

Не бай.

Екарный бабай.

Ныне и присно - бай-бай.



15 июня

А ведь еще недавно казалось, что в мире стало поспокойнее.

Что дна мы коснулись, дальше только наверх.

Меньше попадалось на улицах прохожих с прелестными, блещущими чистейшим безумием глазами.

Майкл Бом после очередной драчки в прямом эфире густо наштукатурил фэйс печальными белилами, как трагический клоун Бом.

Ковтун купил себе новую кофту на гонорар, полученный за создание на российском телевидении образа тупого хохла.

А Охрименко совсем охримел со своими вечными четками в беспокойных, суетящихся ручках.

Оч. умелые ручки (деньги получать), но очумелые.

И все падали, падали с неба самолеты словно пытаясь доказать нам, что рожденный летать ползать не должен.

Самолеты (МИГи, Боинги, Ту) сделались главными действующими лицами и исполнителями исторической драмы. Более людьми, чем сами люди.

Впрочем, мы все с вами — самолеты.

Самолетающие неопознанные объекты.

Исполняющие Большое Авиашоу жизни.

Под софитами. В пику софистам.


Не тут-то было.

Из Интернета (чудища обла, озорна и стозевна) полезли слизни: фэйл, фэйк, выпил, слив.

И прозвенело за окном звездчатым осколком стекла: звездец.

А милое слово «верность» плавится, капает слезами стойкого оловянного солдатика.

А милое слово «истина»…

А милое слово «честь»…

Они еще значатся в словарях эти лексемы, но употребляются все реже и скоро обретут пометку «устар».



17 июня.


И выползли из каких-то бункеров укрывавшиеся там до поры старые монстры.

Динозавры времен холодной войны.

Нарастившие мускулы.

Отточившие зубы и когти.

Накинувшие на скелеты новые пуленепробиваемые шкуры.

Расписавшие их новыми тату.

Сделавшие себе круговую подтяжку морд и ботокс.


Мы смеялись над ними в свое время.

Мы отказывались верить в них.

А они оказались живехоньки, все эти:


США и их прихвостни.

Американские марионетки.

Банды апологетов крупного капитала.

Стервятники, рядящиеся в тоги миротворцев.

Нацистские недобитки.

Воинствующие молодчики в реваншистском угаре, поющие с чужого голоса и пляшущие под дудку своих заокеанских покровителей.

Послушные исполнители воли иностранного капитала.

Глашатаи европейской солидарности, продавшие право первородства за миску чечевичной похлебки.

Наймиты продажной власти.

И просто:

Кое-кто на Западе.


В бессильной злобе…

В реваншистском угаре…

На буксире Пентагона…

Бряцая оружием…

Политика большой дубинки.

Дипломатия канонерок.

Длинные руки дяди Сэма.

Щупальцы ЦРУ.

Непотопляемый авианосец штатов.

На чью мельницу льют воду эти господа?


Со стеснением в груди, со слезами умиления читал я старые наработки из коллекции:

Дождь идет над островом Манхэттен, и невесело простым американцам.

Солнце светит над островом Манхэттен, но невесело простым американцам.

Зима приходит в Лондон.Центральные улицы столицы сверкают огнями рождественской иллюминации. Но не стоит обольщаться парадным фасадом западного благополучия.

О, мое детство, чистота моя!

Передовая статья в газете «Правда».

Свежий номер «Блокнота агитатора», продающийся в каждом киоске «Союзпечати».
И продавец - волшебник Кио Скёр.

Первый пункт повестки дня комсомольских и партийных собраний.

Политинформация перед рабочей сменой.

Полит-пятиминутка на пионерском сборе.


Плачу, плачу о вас.

Ностальгия.

Впрочем,и дежавю.


Город Желтого Дьявола.

Каменные джунгли.

Истинное лицо статуи Свободы.

Звериный оскал империализма.

Злобная гримаса гегемонизма.

Длинные когти ястреба военщины.


Как вам перл застойных времен:

Это позиция заокеанской кукушки, мечтающей подложить в европейское гнездо свои яйца.

Ничего не напоминает?

Ну и, натурально:

На днях нелегкая журналистская судьба снова забросила меня в Париж.


А это над бы выбить в граните, отлить золотыми буквами:

Клеветнические измышления Запада.

Новая стряпня пропагандистской машины.

Лживые инсинуации.

Падкая на сенсации буржуазная пресса.

Бездоказательные обвинения.

Грубая идеологическая фальшивка.

Антисоветская (-российская) вакханалия.

Грязная провокация акул пера.


Нынешние-то соколы и орлы агитации так высоко не реют.

Учите, господа, бессмертную классику.


19 июня.

Я живу сейчас в бывшей квартире академика Платона Дурова, ныне покойного.

В высотке на Котельнической набережной, на последнем этаже, над миром - Третьим Римом.

Четвертому не бывать.

В словесном ковчеге.

В скинии Большого нашего с вами академического Словаря, коим П. М. Дуров по факту являлся.

Впрочем, и продолжает таковым являться, но в уже иной ипостаси.

Сплю в его кабинете на потертом кожаном диване.

Сижу за его старым дубовым письменным столом, с двумя львиными тумбами, столешницей, обитой зеленым сукном.

Включаю его настольную лампу, на бронзовой ноге, под зеленым колпаком, точно такую, какие стояли в дни моей молодости на столах в читальном зале Государственной святой публичной библиотеки имени атеистического вождя мирового пролетариата.

Я могу взять любую книгу, которыми впритык набиты высокие, от пола до потолка, почтенного красного дерева стеллажи.

Влезаю на стремянку, и вытягиваю наугад, что попадется.

Потом стоя за конторкой, надев пенсне, читаю.

Не важно что, все равно.

Достаю из сейфа коньяк в хрустальном графинчике, сахар в серебряной сахарнице, лимон в позолоченной лимоннице с витой ручкой.

Представьте, имеются и щипчики для лимона, изящные, и, судя по их весу, золотые.

Орудие пытки?

Может, ими — цап! — можно зацепить себе из небытия немного счастья.

Добавим ко всем этим сокровищам еще банку ленинградского растворимого кофе, из стратегических запасов академического бункера.

Маленькую рюмку синего стекла, надтреснутую, зигзагом.

Всего их 12, синих пражских рюмок.

Одна с трещинкой, это моя.

Стакан в мельхиоровом подстаканнике, с чеканным  двуглавым орлом и надписью «300 лет дому Романовых».

Сувенир Ходынки.

Лимон я режу на тонкие дольки длинным и узким, похожим на рапиру, ножом для разрезания книг.

Выпиваю залпом рюмку трехзвездочного Дербента, который успел уже заценить выше этих ваших Курвуазье и Камю.

Камю. Кому?!!

Курвуазье. Курва ж е.

А Бурбон, он и есть бурбон.

И заесть — шоколадный бон-бон.

Коньячные три звездочки для меня, как сноска в академическом тексте.

Закуску предпочитаю классическую, изобретенную последним российским монархом.

Ломик лимона присыпать мелко смолотым кофе и солью, чуть-чуть.

Молотова! Молотова!- кричала толпа на Красной площади.

- Товарищи, успокойтесь! Молотов давно на пенсии!

- Тогда в зернах! Тогда в зернах!

Миллион за лимон.

Лиза Мона.

На тридцать три лимона.

Лизнул бы, но..

Косточка домино.

Ласточка в кимоно.

Кадр из немого кино.

Лимонов с лимонкой тоже икнулся.

Можно сдобрить лимонную луну икрой черной (красной).

Икра! И — край!

А сверху - улитка. И оливка.

Аж раскраснелся от удовольствия, но красный я только снаружи, внутри я монархист.

Читателю интересно, конечно, на каком таком основании я пользуюсь всеми этими благами?

По праву законного наследника.

После смерти одинокого нашего Михал Платоныча в его сейфе обнаружились не только три источника и три составные части счастья: Наири, Дербент и Белый аист, но и завещание, в котором все свое имущество он отписал в мою пользу.

Квартиру в высотке на Котельнической, книги и мебель, счет в Сбербанке и эхологос-17, бурбоны, бон-боны и боны.

После третьей рюмки меня, случается, прошибает сентиментальная слеза.

Бесценный учитель!

Друг!

Незабвенный Платон Михайлыч!

Сколько слов ты принял в себя.

Точно их подсчитал начальник Всея устной русской речи болярин Гуторя в департаменте царя нашего, Кота Баюна: 999999 слов успешно, хоть и не без боли и лихорадки, а то и временных отторжений, навеки срослось с тобой.

Примерно столько же было в муках отторгнуто.

Не выдержал старик последнего словца. Миллион-первого.

И какого!

Лексического кровососа.

Вампира.

Нетопыря.

Ядовитого монстра.

Жаргонизма галимого.

Мема осатаневшего. Осетеневшего.

ЛОХОКОСТ.

О-ло-ло!

Хо-хо.

В горле кость.

Мозги зашелестели, как страницы на ветру.

Кожа сделалась изъеденным червями сафьяновым переплетом.

Кровь превратилась в чернила.

Печать избранничества во лбу обернулась библиотечным штампом.

Человек-книга окончательно прекратил быть человеком и стал книгой.


Неужели мне предстоит то же самое?




1 июля.


В приемный день домофон в моем подъезде трезвонит с утра до ночи.

Подмигивают светодиодные глаза камеры наблюдения.

По металлической двери профессорской квартиры деликатно постукивают костяшки интеллигентских пальцев, барабанят простонародные кулаки, а то и пинков достается двери.

Ко мне, человеку одинокому, нервному, неуживчивому ломятся посетители.

Зачем?

За славой и златом.

Ибо химически чистым (алхимическим) золотом готов я платить за каждое пойманное (не воробей!) новое слово.

Вечная слава ловцу также положена.

Ведь слово это Жар-птица.

Волшебница.

Вечная.

Ухватясь за его хвост, нырнешь в бессмертие и ты.

Есть люди-слова:

Пассионарность — Гумилев-младший.

Или: Нипоняла! — Света из Иваново.

Или: Палочка Коха (Кох без палочки).


Только трудно, знаете ли, в этом мире сказать что-то новое.

Трудно даже уловить из воздуха нечто новенькое, сказанное другим.

Далеко не каждое словцо живое, порхающее в метро или на рынке, в институтской аудитории или, к примеру, в ночном клубе «Доктор Живаго» можно, приманив в сачок, считать своей добычей, конвертируемой в валютном эквиваленте.

Все было, было, было.

Пшик, шок, фэйк, фиг, фак.

Открываю я двери словостарателям (словострадателям) после долгих расспросов, пристальных наблюдений и мучительных сомнений.

В большинстве случаев не открываю вовсе.

Полагаюсь на свое чутье многоопытного охотника и блюдешанеля.

Чутье Ловца — оно, знаете, никогда не подводит.

Оно уж либо есть у человека, либо уж, нету его.

Не дано.

И коли так, то никогда вам не намыть золотого песку.

Не вручить свой честный старательский хабар перевозчику Фоме на Великой реке, соединяющий два царства, Великую Русь и Великую Речь.

Мы Речи данники.

Платим ясак.

Слово-куница, слово-соболь, слово-белка, слово-русак.

Я — ордынец, имеющий ярлык.

Так.

Я охотник за словами.

Поймать словечко, это, доложу вам, удовольствие редкое.

На самом деле, это нечто неизъяснимое.

Несказанное.

Слово — это то, что понять нам нашим человеческим умом невозможно.

Ухватить его за хвост, обжигая руки жаро-птицевым пером.

Потом оно войдет в словари.

Будет определено, классифицировано, прокомментировано сотнями профессоров и доцентов.

Займет свою строчку, свой раздел, свой титул в словарях.

А пока оно только твое, наиграться с ним вволю.

Чародейство!

Волхованье!

Впрочем, обойдемся без сказок — у меня есть эхологос.

Легендарный «Златослов-17». Тот самый.

Эхологос знает все о каждом, никакой мистики-шмистики, задери ее, эзотерики.

Никаких: псевдо-, пара-, ложно-, карго- и квази-.

Никаких финтифлюшек фантазии.

Чистая прагма – на прочной основе многолетнего потенциала отечественных и конкурирующих с ними спецслужб.

Чудный мой смарт-лексем!

Дивный мульти-морфем!

Кэч-люкс последней модели.


Изобретенный Емелей (Емейлом).

Разработанный и внедренный в производство конструкторским бюро Федота Стрельца.

Испытанный на Байкодроме Космодур лично Иваном Дураком.

Утвержденный его величеством Котом Баюном.

Таких аппаратов в Великой Речи имеется всего четыре экземпляра.

По числу сторон света.

Один у царя Речи кота Баюна.

Один у Соловья-разбойника, который там по ведомству контрразведки.

И один у Фомы-перевозчика, таможенника, перевозящего слова из яви в Речь.

Четвертый эхологос по наследству от великого словаря Дурова перешел ко мне многогрешному.

Я смотрю на экран — аппарат должен дать добро на контакт.

Т. е.,должен поморгать, просвистеть, зависнуть, отключиться, как бы в полной прострации.

Хлопнуться в обморок, как институтка.

Потом очнуться, встрепенуться.

Перезагрузиться.

И снова миру удивиться, как благородная девица.

Еще помедлить чуток и выдать ответ.

Да или нет.

В неброском стиле моей подруги пророчицы Фотинии.

И лишь после этого (ежели ответ «да») имею я право впустить посетителя.

Не в сами палаты священного нашего присутственного места на Котельнической.

Всеобщей котельной, обогревающей город слов.

Но в коридор, обычную по виду чиновничью кишку, с десятком гаше по периметру гипсокартонных стен.

Не в сам лексикон, но в его примечания.

Мелким шрифтом, по ссылке.

Стучите, и вам отворится.



12 июля

Ежедневно в укромных уголках и в переполненных мегаполисах России вылупляется из тайных гнезд от двух до пяти новых слов.

Всем им (за малым вычетом) суждено быть пойманными в сачки любителей-коллекционеров или попасться на крючки-приманки-обманки наших профи, тоже владеющих персональными эхологосами, но, что уж там говорить, пониже качеством, чем у меня.

Попались!

Расправлены в филологических расправилках.

Засушены в лексических сушилках.

Усыплены мертвым сном на семинарах и конференциях.

Но лишь одно из 998 (подсчеты Гутори) войдет в Великий Текст Словаря.

И соответственно, лишь один из 16 ловцов получит за добычу положенный гонорар в валютном эквиваленте.

Надоели вы мне, о, как вы мне осточертели! Со своими киллерами, кулерами, колерами, фэйсами, баксами, киксами!

Фриксы — кискам?

Кот бы говорил!

Киксами вас по фэйсам!

Кекс подгоревший!

Кокс прогоревший!

Носите словосырье ко мне мешками и ящиками, а толку.

Кому нужен этот нафталин! Этот ацтой галимый! Этот абыр второй свежести!

Презираю передерлинг.

Помесь французского с нижегородским.

Привет Ишке Мятлеву, изрядно в веках помятому, но еще благоухающему свежей мятой.

Госпоже Курдюковой, куре подкованной, с курдюком-животиком:

Кирдык!

Киксы, миксы, фиксы, биксы, пиксы, фриксы!

На самом деле, все те же криксы и плаксы.

Бре-ке-кексы!

Гудлак вам в глотку, с горохом!

Впрочем, фикса у меня во рту долго стояла. Недавно на металлокерамику заменил — трудно стало цыкать зубом, разгрызая словечки.

А пиксы и миксы вообще вечны.

Уж о фриксах не говоря.

И одна бикса младая мне до сих пор снится.

Так что, может, и киксы кексами не подавятся.

Кыс-кыс-кыс, киски.

Проснувшись сегодня поутру в спальне покойного профессора Дурова, я осознал, что вот уже месяц, как вступил в свою нынешнюю должность.

Чудный летний месяц промелькнул, с томлением любовным и благорастворением воздухов.

Щелкал и чувыкал в воскресный вечер Соловей.

Наша черемуха стреляла новыми побегами.

Акация в белых одеждах навевала самые смелые надежды.

Буки росли и мужали.

Кедры задавали на орехи.

От буйства Тополей негде было укрыться.

Луна совершила полный оборот вокруг Земли. И столько девушек стало женщинами! И столько женщин зачали детей!

И столько легких, крылатых, шелковых и бархатистых, только что вылупившихся слов летало, роилось в эти дни на улицах Москвы.

Но ни единой новой лексемы не было принято мною, доцентом Вертинским Дмитрием Федоровичем, в словарь.

Проснувшись поутру, я выл от ужаса.

Ежели так дальше пойдет, царь-кот Баюн скоро отберет у меня эхологос.

Гуторя-опричник забанит в аккаунте.

Емеля на мельнице смелет. В свою неделю.

А перевозчик-Фома просто расфрендит и: «блокировать этого пользователя».

Кто не танцует на барабане, кто не вангует на шарабане, того забаним.

Вертинского, овечью вертячку.

Ветрянку!

Ветряную мельницу!

Выхухоль из холивара.

Блюдешанеля, облевавшего шинель.

Выгонят из домика, выпилят из домена.

И рвало меня вчерашним лимоном.




19 июля.

Мог бы приличный костюм, офис-ризу надеть на деловую встречу, но нет — все в том же диссидентском свитерке с продранными локтями.

Латынина бы, что ли, залатала.

Или хоть Бабченко, вместо бабенки.

Весь Белкинд какой-то трепаный, жеваный, облезлый.

Демшиза в демшузе.

Глаза выпучены, и неприличное в них отражается отчаяние.

С чумной своей белочкой в заплечном ортопедическом рюкзаке.

С белою горячкой, которую он всюду с собой таскает, заражая окружающих.

Но не надо думать, что к Белкинду прискакал полный альбац и лютый звездец.

По жизни у него полный стабилизец.

И никакого белка в моче.

А Белочка это его бухгалтер, рыжулька в очках.

Она песенки поет, да орешки все грызет, а орешки непростые, в них скорлупки золотые, ядра чистый изумруд.

На меня Белкинд трудится не пенсионерского выживания для.

А из страстной любви к русскому языку и словесности.

Эта романтическая, до слезы, влюбленность интеллигентных евреев в 33 буквы русской азбуки, действительно, существует.

Что он добыл на этот раз?

Надыбал?

Намахал детским своим наивным марлевым сачком (Вольдемар ты наш Набоков).

Чем порадуете, Мордыхай Моисеевич?

Сепаратисты. Сепоры. Сепорюги.

Вы это серьезно?

Ну, милый мой, это же победитель в номинации «Слово года» — позапрошлого. Даже уже не прошлого, а по-за...

Вы бы еще «чао-какао» и «чав, бомбила» припомнили.

Что у вас, ребята, в рюкзаке?

Да уж выкладывайте все, коллега, раз принесли, чего стесняться, свои люди, сочтемся.

Вали кулем, потом разберем.

Прямо на стол, всю эту инсталяцию.

Все кунштюки нашей кунсткамеры.

Все штуки штукарства.

Штучки модной щучки.


Как и следовало ожидать, не махаоны и не ванессы.

Так, мелкая мошкара.

Комарики-кошмарики, на воздушном шарике.

Хайп.

Хейтер.

Безвиз.

Было, голубчик. Все было.

Фейк-ньюз.
 

Харассмент.

Пост-труф.


О-го! Главный пост эпохи.В классики жанра норовите сподобиться? Было, родной. Чего только не бывало на этом свете.

«Экклизиаст» читали? Еще в юношестве? Не худо бы еще раз полистать.

- Какой еще ёлки-зиаст! Зачем он мне, русскому человеку!

Хохочет он, прекурьезно пуча глаза, надувая щеки — и воображает, что это кому-то еще смешно.

А сам-то все переживает.

Бегал за словами.

Деньги платил.

Изловил! Обаял! Заклеил! Поимел!

Присоединил к личной коллекции.

Не сложилось.

Надо с начала начинать.

С другой уж бабочкой.

У которой крылышки пофартовей.


Я думал — бабий прихвостень.

Пи-страдалец.

Волочился.

Весь лучился.

Расставлял хитроумные ловушки в полевых (боевых) условиях, как-то: скамейка в парке (Сельвинский), темные аллеи (Бунин), отдельные кабинеты (Куприн), номера сомнительной гостиницы (Пастернак).

Хватал на лету языком ящера проносящиеся в воздухе эфемериды.

Трепетал.

Фристайл!


Прокрутили динамо.

Тили-тили, дай, дама! Трали-вали.

Обещали, не дали.

Канули в дали.

Кинули.

Одни нули.

Любовь к искусству без взаимности.

Что остается?

Заимствования.

С признаками взлома (против лома нет приема).

Зоркий, как дракон с Коммодо.
Он таскает из комода,
Из чужого огорода,
Из кармана пешехода
Все, чего взыскует мода.

Эхологос не ошибается никогда.

Кражи из куража.

Грыжа грабежа.

Изнасилования, из последних сил.

Я гляжу (стараясь, чтобы было незаметно собеседнику) на зкран эологоса. Аппарат дает сигнал: С.В.О.


Запомните это сово. Нам без него никак.



24 июля.


Весь день валялся в профессорской кровати, смотрел телеящик.

Новости (вечерние хреновости и утренние хреновости):

В Цюрихе шуршит шелками желтый дервиш из Алжира и, жонглируя ножами, штуку кушает инжира.

У Эйфелевой башни сносит башню.

На Шанз Элизе нет шансов уже.

Кокосовары варят в скороварках кокосовый сок, а косовары коксом пробавляются.

Пикадили с покер-фэйсом: пики сдали с черным перцем.

Брекзит бесит.

Курды круты.

К шаху шла шахиня, до полу накидка.

Шаг — она шахидка!

Гам, гром, ор ртов.

Готов. 

Вахабит.

Вах! Убит.


Вести с полей:

Конституциальный конституционалист консультировал костолома в Констанце.

Константин констатировал инцидент с интендантом и прецедент с претендентом.

Демократ Кондрат Панкратьев надорвался на домкрате. Но скорбит не о домкрате, а о демократии.


«Пока не все дома»:

Пелевин в пенале сам себя пеленал да распеленывал.

Максакова все плакала.

Каннские львы ли нам венки не вили?

Нобили—шнобили премию загнобили.

Все айфон, да айфон, едем лучше на Афон.



Реклама:

Бомбардир бонбоньерками бомбардирует барышень.

(В бонбоньерках гашиш, а с барышень – барыш?).

Мама Милу мыла мылом, Мила мыла не любила. Вот Миле имэйл – получше  намыль.

Сфинксы вставили золотые фиксы.

А сфинксов интенданты — импланты.


Экономика дня:

Фараонов фаворит сменял нефиг на нефрит.

Фараонов фаворит нефрит меняет на иприт.

Опять провайдеры соврали — сорвали сэмплинг самоваров.

Матросов в Мадрасе развели на матрасы.

Мани-мани — всё на обмане.


«Пусть говорят»:

Ужа ужалила ужица, ужу с ужицей не ужиться.

Уж от ужаса стал уже – его ужица съест на ужин.

Санька Соньку-Нефертити вез на санках в Москва-Сити.

Неферитити-с, не вертитесь!

Ах простите, ах, простите, дорогая Нефертити,
что-то нос у вас нечист.
Вы, конечно, обезьяна,
обезьяна без изъяна, но ведь вы не трубочист!

Сам Санька-то — в сугроб, а Сонька — в гроб.

В саркофаг Соньку — шварк!
 

Их нравы.

Карл с Кларой друг дружку короновали, на карнавале.

Карлик на "Кароле" и Клара – его краля.

Были королями, поменялись ролями.

Ретро-Корлеоне.

Грусть, на корвалоле.

Он в ее кораллах, а она коварна.

Алая каверна!

С краденым кларнетом, с красавцем-корнетом.

Карл Кларе подлил кураре, а Клара - крысиного яду в кларет.

Карл у Клары украл рекламу, а Клара у Карла украла бюджет.


Ах, Китай, ты Китай, ты нас не кидай!

Ах, Пекин, ты Пекин, люби меня, не покинь!


И шипят скороговорки, будто шкварки в сковородке.

И плюются кипятком они, как щучки в скороварке.

И хохочут, и танцуют, словно штучки у шинкарки.

Чушка в щетинке.

Щучка в чешуе.

Чукча в чуме.

Чувырла в шушуне.

А Щеневмерловка в вышиванке.

Ванин валенок провалился в поталинок.

Как хохлы на москалей не жалели ста рублей… Ну, про это и не начинать лучше.

Как дела? Да как вирус Эбола.

Мэрченайзер мэнчердайзеншу мэрчендайзил.




27 июля


Пинковский является ближе к ночи, а то и заполночь.

Поднятый из постели стуком в дверь нервных костяшек пальцев, отворяя ему, я зеваю.

Я в пижаме, в доморизе с кисками. Хэлло, Китти.

Он в рэйн-рокле и болотокиксах.

Непромокаемый.

Непроницаемый.

Слово ли он?

Мистер Пи.

Флейта Пикколо.

Или даже, леди Пинк.

Здесь он у меня в другом качестве: эльф Пик из солнечной Америки.

Вождь Пикейных жилетов Орегона, Айовы и Флориды.

Мистер Крутое Пике, в инспекторской поездке по Мордору.

Нет, он еще не слово.

Но у Пинка есть шанс сделаться знаком препинания.

Левой скобкой.

Или правой?

Вечно я путаю. Что у эльфов левое, то у орков правое.

Антимиры.

Подумаешь, иррациональное число Пи.

Верный мой эхолайзер давно сообщил мне все о Пиковском.

Валет пик он.

Валет (не туз, не король) большой игры.

- Я принес вам радость, люди! - говорит он, и лицо лучится от фэйк-счастья.

Искорки фейерверков Дня Благодарения.

Огни цивилизации санаторного типа.

Звезды-плевочки ежедневной медитации.

Пиковский промокает глаза устаревшим аксессуаром-платком.

Потом, прозвенев хитрой лазерной отмычкой, открывает свой личный переносной форд-нокс и бережно вынимает из него:

Эмодзи. Морщинки, появляющиеся вокруг глаз от положительных эмоций.

Айсбакет-челенж. Это, кто еще не видел ролик в ютубе, обливание из тазиков ледяной водой, в благотворительных, представьте, целях.

Плезур. Pleisure (to please someone – побаловать кого-либо, pleasure – удовольствие) сладость ничегонеделания. Представьте, что вы лежите где-нибудь на теплом морском берегу, или растянулись у камина в своем уютном таунхаузе, скинув конверсы, расслабленно попиваете ваш любимый смуззи…

Под легким мягким пледом...

Это и есть то самое состояние.

First world problems, sure.

Мульки и бульканье высокоразвитого цивилизованного общества, над которыми любой житель мира второго, не говоря уж о третьем, даже не улыбнется.

А смачно выкинет их из своей жизни.

Пинками.

На мороз.

Но мы с Пинковским, оба, отчего-то дико ржем, истерически, до слез.

Ржем и футболим друг другу, короткими передачами, его кейс из поддельной шкуры дяди Сэма, из мокасин последнего могиканина, из брони бронтозавра…

- Когда я был ребенком, под Мариуполем, на ху... на хуторе... - Пинковский заходится в параксизме хохота.- Мы с дядькой… тоже водой ледяной! Из тазика!

- С теткой! - говорю я, и мы снова истерически гогочем.

- Из пластмассового тазика! Имени Елены Батуриной!

- Органы малого тазика!

- Таки, закалялись.

 - В луже!

- Имени Лужкова!

- На ху... на ху... на хуторе мы жили! - запевает Пинковский. - И ба… и ба… и бабочек ловили!

У него обнаруживается не лишенный приятности малороссийский тенор.

- И бли… и бли… и блинчики пекли!

Пинковский кашляет, поперхнувшись хохотом, я бью его по спине, он чихает и стонет.

Оно того стоит?

Боевой бронтозавр демократии перетрудил бронхи.

Бронтозавр принял бронгексин.

И забронзовел.

Сделался бронетранспортером на двух ногах.

Вот что случилось с Пинковским.

- Извини! Хочу пи-пи! Дохохотался!

Он выбегает.

Я скашиваю глаза на эхологос.

Аппарат мой — фи! — глумливую корчит рожу.




8 августа

Перенес со своей съемной квартиры в Нагатино кое-какие вещи и бумаги в профессорские аппартаменты.

Гитару.

Костюм Пьеро:

Все четыре атласных помпона.
Словно шарики для пинг-понга,
По волану двойное перо.


Разбирал поэтические тетради, допотопные, написанные от руки, и щемило сердце.

Заряженному танку в дуло не смотрят.

В чужое АО со своим уставом не лезут.

Рожденный брать – давать никому не может.

Пока ты семь раз отмеришь, другие отрежут.

Светло, как у Малевича в том квадрате.

Гомик гомику люпус не съест.

Весело, как у Ленина в мавзолее.

Бедным подаст собес, а начальству бес.

Лучше синица в руке, чем под задницей утка.

Сутками я не сплю. С гусями тоже не сплю.

Не так уже страшен черт, как его малютка.

Спутник-то был на сопле, да утерли соплю.

Вам – «Севильский цирюльник»,
А мне бы - цивильный серюльник.

Каждой твари по паре! – угрожает препод.

Мы с ней в прямом эфире, а тут ее муж идет,
Морда страшней Карабаха, крупный рогатый кот.

Мой дядя – самых честных не правил, а грабил.

Ты наш медведик, а мы, народ, твоя зайка.

Живешь, и все лайкаешь, как ездовая лайка.

И все-то кликаешь, вот и беду накликал.

Не пей из колодца, наплевать придется.

Был бы человек, а статья найдется.

Ломит солому сила: де факто, де юро, де било.

Все бабки отмыть – не хватит на Яндексе мыла.

Где совок, там и мусор.

Язык доведет до киллера,

Наглость второе счастье:

С корабля, да на баб.

Не суй свой взнос в чье-то дело.

Солдат считают по осени.

С мэйлом рай в шалаше.

Думаноид! Уменьши хап!

Лучше колымить
На Гондурасе,
Чем на Колыме гондурасить.

А овцы-целки под норок бриты,
А баба с возу – и волки сыты.

Жизнь это вредная штука,
От нее умирают.

Один в поле не понял.

Друзья познаются в бидэ.

Где ты, вагон, в котором всем доверяют?
Мне отвечают хором – в Караганде.

Эх,ностальгия! Какими юными и наивными мы были тогда. Если б знать…

               

19 августа         

Мир Дмитрия Федоровича можно описать в нескольких мемах.

Пленник Берлоги (Man cave).

Сиречь, комната или любое другое жилое пространство, оберегаемое мужчиной от любого женского влияния и присутствия.

Бывшая спальня профессора Миши Дурова, мудрого Михаила Потапыча наших народных сказок.

Дубовый паркет, антикварная кровать на птичьих ногах, с балдахином, с ортопедическим матрасом Дормео.

Сейф:

Универсальный ящик Чичикова, коробочка Коробочки, красный дорожный мешок Анны Карениной, сумочка муравьихи-Марины,кейс начинающего ловца бабочек, Форд Нокс, беременная матка, эхологос.

Неиссякаемый источник коньяка и закуски?

Я тоже поначалу так думал.

Но и домашний форд-нокс мой, как все сущности на свете, питается аурелием.

Аура аурелия.

Есть на боку узкая, едва заметная щель у него, куда надо вставлять золотые облатки.

Нет у меня (у менял) философского камня.

Благо, предусмотрительный Михал Потапыч оставил мне в наследство небольшой запас драгоценного металла высокой пробы.

Высоко сижу, далеко гляжу.

Как Машенька в коробе с пирожками.

А вдруг он явится с того света, медведь.

Шатун, разбуженный несвоевременной весной.

Шайтан!

Локис.

Кис-ло.

И увидев меня, разметавшегося на ортопедическом матрасе Дормео, в объятиях какой-нибудь Медоры (мегеры Доры), гаркнет:

Кто спал на моей кровати?!

Кто сидел на моем стуле?!

Кто ел из моей чашки?!

И почему же ты, отъевшаяся потребля, к своим сорока не научился сам гнать бабки?

Не баб гонять надо было!

А бабло!

Напрасно сел я на этот пенек и съел пирожок.


2. Диванная микстура (Couch syrup).

Бутылка, спрятанная за диваном или в любом другом укромном месте алкоголиком, который делает вид, что завязал.

См. Рюмка синего стекла с трещинкой-зигзагом, щипчики для лимона, понюшка кокса с хрустящего новенького бакса.

Сироп свиреп.

3. Книжное похмелье (Book hangover)

Чувство, когда окружающий мир кажется несовершенным и сюрреалистичным из-за того, что человек только что закончил читать книгу, в которую был полностью погружен.


4. Домашняя слепота (Domestic blindness)

Неспособность найти какую-либо вещь (часто в собственной квартире) до тех пор, пока кто-нибудь не придет на помощь, несмотря на то что предмет лежит на самом виду.

5. Друго-враг (Frenemy)

Субъект истории, с которым удается поддерживать дружеские отношения, несмотря на взаимную непереносимость.

Это все мои посетители.

И не только Пинковский, Белкинд или Макаронный Монстр с мальчиком Карлом в широкополой шляпе.

Никита Бельмесов - их ныне двое, русский и украинец, Мыкыта и Ника - окончательное раздвоение личности совершилось.

Иван Бестужев, по прозвищу Рюмкин,пьющий поэт, первоисточник слова.

И Светик-Семицветик, волшебница, исполняющая желания.

Возлюбленные мои френеми, френды-енеми.


Я одинок в этом мире, как и положено стареющему блюдешанелю.

Но от одиночества не страдаю ничуть.

Они являются в приемный день, люди ужасно-прекрасные, прекрасно-ужасные.

Каждый — целый мир.

Каждый — представитель всего человечества.

Каждый — брат мой.

Не делай ближнему того, чего сам себе не желаешь.

А делай то что сам себе желаешь.

А  ведь он-то, ближний, брат мой, возможно, совсем другого желает, нежели аз многогрешный.

На всех не угодишь.

Что не сделаешь — все грех.

Тогда лучше ничего не делать.

Вообще из дома не выходить.

Невзначай ведь можно муравья ботинком раздавить.

Ни черта не предпринимать.

Не совершать поступков.

Валяться в постели.

В нежной пастели.



21 августа.

Я еще понимаю разницу между словами и людьми.

Однако, предпочитаю слова.

Вы в царской свите!
Придите, люди!
Мне принесите
Слова на блюде.

Впрочем, и те, и другие делятся на две категории:

- Такая гадость, что просто прелесть.

- Такая прелесть, что просто гадость.

За словами я бегаю.

Люди бегают за мной.

Иногда догоняют.

И тогда происходит:

5. Изнасилование рукопожатием (Handshake rape)

Демонстрация доминации путем сильного сжатия пальцев жертвы до того, как человек успел как следует взяться за протянутую ладонь.

6. Скромное хвастовство (Humblebrag)

Высказывание, хвастливость которого автор пытается замаскировать самоиронией или шуткой в жанре «я никто, ничто и звать меня никак».

За годы одиночества я овладел вполне искусством хвастаться с потрясающей скромностью.

7. Воздушная гитара (Air guitar)


Невидимая.

Неслышимая никому кроме играющего на ней.

Мой любимый инструмент, упражняясь на котором, я провожу большую часть времени своей жизни.

Для исполнительства на нем божественных мелодий, уточняю, не требуется никаких особых навыков.




30 августа

Таков был мой мир еще несколько дней назад.

Плох или хорош.

И вот, ему пришел конец.

Ибо новое слово внедрилось мне под кожу.

В плоть мою, персть, суть.

Я теперь другой.

И прежним мне никогда не стать.

Началось все, как всегда все начинается, т. е., с секса.

С визита Баронессы.

Мадам не молода, но еще в весьма приличной форме — благодаря серной кислоте, коей вся, до печенок, пропитана.

Стервозность — лучший консервант.

Люблю стреляную стерлядь.

Хочется добавить, с хреном, но это уж вовсе моветон, как сказали бы Париже. И даже мовы тон, как говорят в Киеве.

Ворвалась Афродита Лоэнгриновна ко мне в спальню, лепеча на лету:

Полюбила я Париж — на пари-ж!

Не понЯл меня Париж — ты поди ж!

Ницца - нам только снится.

Ах, Прованс — не про вас!

Кап д`Антиб — не ахти.

Херры — у вас маленькие херы.

Мусью — одно сю-сю.

Шер ами — они по жизни шаромыжники.

Шерочки с машерочками — кыш в Париж!

Упала на профессорскую кровать со смятыми мною простынями.

И распахнув свой непомерный, мехом отороченный, пахучий ридикюль, достает из него…

Из коробочки Коробочки,

Из бонбоньерки гризерки,

Из нищенской сумы,

Ридикюля мадам Курдюковой,

Из красного дорожного мешка с отрезанной головой Анны Карениной,

Из барсетки с пояса шахидки,

Из «Самсонайта» на колесиках, сданного в багаж в аэропорту города Каира…

Ка Ира!

Из сумки дамской, кошмара всех мужиков (что они там носят, в этих своих сумищах, ведьмы сущие?)

Цацки, клецки, няшки, бляшки, фишки.

Крем со стволовыми клетками абортированных младенцев: пяточки, пальчики.

Пара ушек для юных старушек.

Пресловутые распятые мальчики.

Девочки, разобранные на органы (куда смотрят органы?)

Стволовые клетки: детки в клетке.

Повеселиться с подтяжками на лице или на подтяжках повеситься, налицо?

Из клацнувшего клатча извлекла:

Себяшечку.

Саму себя.

Это, стало быть, селфи по-русски.

Интересная калька обратная.

«Вселфи» — коллективное селфи с приятелями.

Селфи — фэйс в сейфе.

Всё в мире – я.

Молодость, Обратова, не вернешь обратно.

Вы (мы) устар. малоупотреб.

Устар.?

У! Стар!

Позвольте, Турандот Леопольдовна, прозвоню по каталогу.

Я нажал соответствующие кнопки на лексема-люкс.

Эхологос мертво молчал.

…Еврабия, конверсы-кеды, тверк-танец попы, диссернет...

Молчание.

Укроп, ленинопад, «вот приедет Байден, Байден нас рассудит»…

Молчание.

Сперлинг, «объЕГЭрить», «фуфломицин», «Не ту страну назвали Гондурасом»…

Аппарат вырубился, демонстрируя презрение.

Тьфу!

А мы с Дульцинеей Сигизмуновной купили сову.

На Дуровской (нет, теперь моей, без дураков) кровати.

С балясинками.

Совокупление прошло удачно.

Как увидишь златой балдахин,
Упадешь, бездыхан.

Лишь приляжешь на этот матрас,
Вспомнишь знойный Мадрас.

Кто ваял этот полог,
Безумия сполох!

Кто подушку набил
Перьями гамаюновых крыл!

На такой-то кровати -
Лишь только гвоздаться разврате!

Лучше уж по-простому,
На вате.

Слаще спится на нищей перинке из ситца.

Что я, важная птица?

А что ты, последняя спица?

Ты сомни простыню,
Златокожая ню!

Вороха пенных кружев
Пьяным вальсом завьюжив!


И вот, последнее словцо вытаскиваю из ортопедического рюкзачка, за хвост.

Оно клекочет злобно, царапается когтями и клюет меня в руку.

Злое, наглое, живое.

Хвастограм.

«Пост в инстаграм хвастливого содержания».

А что, мне нравится. Хвастун с хвостом.

Поэт Хвостов вспоминается, хохочущий.

Хват был прирожденный.

Так и хватал все радости подряд.

- Ну что, Шехеризада Магометовна, улетно!

Можно даже сказать: ку-ку!

Разрешаю вас премировать себя, любимую, хвастограмом в инстаграмме.

Баронесса обнажает в усмешке все свои импланты:

- Хвастограм в инстаграм — это для дженерэйшн Пи. Или для мистера Пи-пи.

Нет уж, мерси. Мне бы лучше: ин сто грамм.

Сто грамм ин меня!


Я открываю дверцу сейфа, достаю коньяк и рюмки.

Монархический лимон в вазочке.

Пыточные золотые щипчики.

Трещинка по голубому стеклу.

Чокнулись двое чокнутых.

И в этот многообещающий миг очумелым соловьем заливается «Златослов-17».

Я схватил его — на табло с курьерской скоростью раскрывались все новые окна.

Мне будто дали в табло.

Звонарь ударил во все колокола.

Зазвенели бубенчики под дугою у тронувшейся тройки.

Колокольчик-аутист скромно раскрыл свою красу в тени лесной ели.

Себяшечка!

На мою ладонь выпросталась из портала для зарядки эхологоса стандартная порция высококаратного золота, величиной с пластинку сперминта.

Золото - сперма счастья, - хотел было поумничать я.

Но тут сумасшедший овод впился раскаленным жалом в мою шею.





1 сентября

Всю ночь рука болела.

В месте укола выступил на предплечьи пузырек, как от полузабытой детской прививки.

Реакция Манту.

За ночь манту обратилась в тату.

Я не знал, что это так больно.

Неужели, так будет еще 999999 раз?

Миллион слов вторгнутся, врастут в меня.

Они станут мною.

А миллион первого слова-монстра я не выдержу.

И моя человеческая кожа превратится в кожаный переплет.

Дерьмо дермантина!

А ветшающая плоть — в книжные страницы.

И я стану словарем.

И займу место на библиотечной полке царя Великой Речи.

Рядом с Далем, Ожеговым, Виноградовым, Ушаковым, Дуровым…

Большой Академический словарь Д. М. Вертинского.

Или, все-таки, малый?

Брошюра «Русские жаргонизмы 10-х годов II тысячелетия».

Неважно.

Просто «Вертинский».

Девушка, мне первый том Вертинского.

Что значит, нету? Из фондов принесите.

Из шубо... извините, книгохранилища.

Нету книгохранилища?

И фондов нет?

Единственный экземпляр?

Ну, хоть на одну ночь.

У меня курсовик по Вертинскому.

Диплом.

Кандидатская.

Трилогия в четырех томах!

Девушка, ну хоть на час!

Я прямо тут посижу! В читалке полистаю!

Нет читалки?

За вашим столиком пристроюсь, с краешку.

Как рядовой читатель.

Нет больше читателей?

Как, и книг больше на свете нет?

Зря Вертинский всю жизнь вертелся.

Умер-шмумер.

Не желаю!

Ненавижу, презираю, проклинаю, боюсь!

Не могу, отпустите меня!

Под утро пузырьки на предплечье стали подсыхать.

Но в этот день явились еще трое: Макаронный Монстр, Света из Иванова и мальчик Карл в широкополой шляпе.

И еще трижды бешеная оса ужалила меня.



3 сентября

Света из Иванова забрела, с мертвой птицей в руках.

Как безумная Нина Заречная с подстреленной писателем Треплевым чайкой.

Ныне символом русского театра.


- А Чайковского, ты, Света любишь?

- Нипоняла.

- А не хочешь ли чайкА?

- Ты монету гони.

- Да за что монету? Что это у тебя?

- Чайка-менеджмент, - с интимной хрипотцой в голосе пояснила Света, потягивая мне убитую птицу.

Внезапно, вполне себе живехонькую, только малость подбитую.

«Чайка-менеджмент» - кошмар мелких рыбок, офисного планктона.

Это когда начальник внезапно налетает, орет, гадит и улетает.

Эхологос позвонил: Атас! Аларм! Аттанде!

Мертвая птица из ада встрепенулась, заклекотала.

Выпроставшись из объятий Светы, упорхнула ко мне в объятья.

И застонала страстно.

И клюнула в нежное место под челюсть.


И еще одно слово срослось со мной навсегда.



4 сентября


Мутнеет в глазах моих.

Все путается в бедной моей голове.


Мальчик Карл в широкополой шляпе.

Почему именно ему, по-русски не говорящему, геополитикой не интересующемуся, в холиварах незамеченному,в спецолимпиадах не участвовавшему, призраку Сети, глюку и фрику, выпало:

Получить от меня, словаря Вертинского, золотую пластинку?

Именно ему я обязан неологизмом из Древней Греции, матери демократии.

Инкарнацией одного из ее отцов.

Платон.

Это слово, если кто не знает, означает «плата за тонны».

Ты мне не друг, Платон!

Дальнобойщики — больно-дайщики!

Водилы-шоферюги, читайте «Диалоги»!

Стоя в пробке на МКАД Николай Белосельский-Белозерский прочел «Диалоги» Платона.

С тех пор полюбил подниматься на философские плато.

Ты мне друг, Платон, но стоишь дешевле истины.


Еще был Сократ, возлюбленный стократ.

Истина — сто карат.



6 сентября.


И неожиданно золотой мой «Златослов 17» сработал как простая Нокия.

На том конце связи я услыхал задыхающуюся скороговорку Никандра Белосельского-Белозерского:

...И свидомиты еще обижаются, когда их бандерлогами называют,да это МММ Мавродия, обезьяны протестуют, щеневмерлики до сих пор еще не поняли, что от Европы их будут отгонять брезгливыми пинками, Буратины с поля чудес, осталопы Остапа Бендера, как бы они ни лизали панский сапог или что еще, будь на их месте хвостатые, они бы давно догадались, что им никогда евробананов не дадут, разве унитазы мыть, памперсы менять, судна выносить, Гейропе своих сомалийцев хватает...


Бандар-лог (хинди ?????-???, англ. Bandar-log) — вымышленный обезьяний народ из «Книги джунглей» британского писателя Редьярда Киплинга, а также советского мультфильма «Маугли».


Белозерского (русская половинка расдвоившегося Бельмесова) я не упускаю из виду.

Официант, блогер, сепаратист-доброволец, чутье на слово редкостное.

Принес недавно в профессорскую коллекцию словоупаков новую персоналию.

Полковник Ворон — Стивен Уоррен, верный рупор Госдепа, каркающий на Минобороны.

На черно-вороньих НАТОвских бриффингах.

Ворон, ворон, воронок. Будто шило, коготок.

Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит: в чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый.

Черный ворон, что ты кружишь над моею головой?

Ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой.

Я воскликнул, ворон вещий, птица ль ты, иль дух зловещий?

Ну и натурально, каркнул ворон, nevermore.

Прехорошенькая живая статуэточка полковника Ворона заняла свое место в коллекции покойного академика Дурова.

В стеклянной шкатулке, между Псаки-псюшей и Обамой-обманом.

Слово-карлик.

Слово-лилипут.

Лексический малыш.

Коротыш.

Малоросток.

Недомерок.

Пигмей.

Мы, фанаты (их всего, включая меня, во всем мире не более двух десятков) называем этих писклявых куколок миньонами.

У меня коллекция миньонов.


В тот же день виделись мы и со второй ипостасью доппельгангера — Мыкытой Бiлий-Лебiдем.

Бандерологи — произнес он и поболтал перед моим заострившимся от бессонной ночи носом клеткою с миниатюрными, десятого кегля (нонпарель) обезьянками.

Где ты их наловил, детским своим сачком? Вольдемар Набоков ты наш?

В каких джунглях?

Я почувствовал себя пантерой Багирой.

И даже отчасти Шер-Ханом.

Мон-шером и ханом во флаконе одном.

Охота была удачной, маленький брат.

Мы с тобой одной крови, ты и я.

Даже этикетку наклеить не поленился, Маугли Гугла.


А обезьянок-бандероложек жаль.

Сидят в своей берложке имени Остапа Бендера.

Нет, имени Бандеры.

В Бандерстане.

Детки в клетке.

Я сунул руку за железные прутья и пощекотал пальцем ушко у мартышки.

Она заверещала и укусила меня за палец.



7 сентября


Макаронный Монстр… кто ж его не знает, чудище состряпанное из мучных спиралей.

Кому он не являлся в тяжелые времена.

В час роковой.

Бомж-пакет.

Суп-кирпич.

Мусью Доширак.


Известный также, как:

Обед быстрого реагирования.

Лапша на уши.

Гастро-террор.

Быдло-черви.

Опарыши капитализма.

Макароны Макарова.

Калачи Калашникова.


Вот и съеден Доширак, а не съел бы душу рак!

Тролль он — Роллтон.

Макаронный Монстр принес ко мне на Котельническую богатое слово «спойлер».

Я нянчил левой рукою изувеченную правую кисть, меня мутило, бросало в жар.

Лихорадка, радующаяся лиху.

Еще бы одну бессонную ночь пережить.

Спойлер(от англ. spoil - испортить, загубить) - преждевременно раскрытая важная сюжетная информация, которая разрушает задуманную авторами интригу, не даёт её пережить, прочувствовать самостоятельно, и соответственно лишает зрителя/игрока/читателя некоторой части удовольствия от этого сюжета, чем портит впечатление от него.

В назидание пишущему эти строки.

Но не утерплю, обнажу главную пружину интриги.

Сюжет — сожжет!

И все же мне хотелось мусью Доширака поскорее спровадить — не перевариваю глютамина натрия, меня от одного этого слова «глютамин» глючит, как от анфитамина.

Крысы перед глазами шмыгают. Нутрии натрия.

Мы шли по коридору в профессорских хоромах, длинному, мрачному, роскошному, убогому, с тремя поворотами, шли мимо бывшей комнаты для кухарки — и там завозилось, запищало тоненько, жалобно.

Макаронище вопросительно глянул на меня. Поморщился брезгливо.

Нет, не из страха, что он донесет всему интернет-сообществу о моих педофильских или зоофильских наклонностях, открыл я ему железным ключом дверь в чулан.

А...Сам не знаю, почему. Устав от одиночества, наверное.

Там действительно были дети.

Детишки покойного Дурова, усыновленные им в каких-то пост-коммунистических приютах.

Собственных детей он за всю жизнь так и не завел, хотя намеревался.

По женской части был не промах. Три раза вступал в законный брак, не разводился ни разу — жил с тремя женами, плюс еще любовницы.

Но на Котельнической прописан один был, никого сюда не впускал.

Женушек обеспечил, ни одна на наследство претензий не заявляла.

Детей, вот, завел приемных. Причем каких — тех, что никому не нужны.

Перешедших вместе с квартирой на Котельнической, эхологосом и подвигом жизни — мне в наследство.

К этому перечню надо еще добавить няню, Марлену Дитриховну, строгую приходящую пожилую немку, которая о чадах образцово заботится.

Все это досье я, как мог, постарался втюхать Монстру. Он меня плохо слушал, совершенно обомлев от открывшегося ему зрелища.

Посмотреть было на что.

Детки сидели на стульчиках за столиком и играли в крестословицу, кроссворд по-басурмански.

Нет, просто из букв одного длинного слова составляли короткие: любимое их занятие.

Марлена отсутствует — видать, отлучилась на кухню.

Кухарка, ей бы управлять этим государством.

Питомцы — вечно детсадовского возраста. Собственно: стишки той поры, которая еще памятна мне и смешливому Пинковскому (он бы тут же и скончался от параксизма хохота).

Но для юных особей вроде Карлуши или Светы с приветом решительно ничем легендарная великая та эпоха не отличатся от ретро-синема.

Старший стишок (белая глаженая рубашечка, черные брюки, пионерский галстук), завидев нас, встал во весь свой росток и представился:

- На свой флажок на красненький
Любуюсь я гляжу!
Я с ним в большие праздники
По улицам хожу!

С флажком хожу,
Флажок в руках держу!

Вслед за ним, по очереди, стали подыматься и другие. Два мальчика, по виду четырех и пяти лет:

- Когда был Ленин маленький,
С кудрявой головой,
Он тоже бегал в валенках
По горке ледяной!

И:

- Камень на камень, кирпич на кирпич.
Умел наш Ленин, Владимир Ильич.
Жалко рабочим, жалко и мне.
Красное знамя висит на стене!

Девочка Гертруда(герой труда):

- Ты за Луну или за Солнце?
За советскую страну или за пузатого японца?

Братик ее, Розик (полное имя Розалюкс — в честь Розы Люксембург):

-Поскорее жуй и жуй,
А иначе ты буржуй!

И девочка Энгельсина, русая Лорелея, моя любимица:

- Звездочка наша прекрасная,
Звездочка яркая красная!
На солнце сверкай,
Лучами играй,
И нам свети в пути!

И еще одно дитя, картавившее по малолетству:

- Пелвое мая, кулица хломая,
А петух косой подавился колбасой!

Больше я этого слышать не мог, зарыдал истерически (нервы в последнее время совсем сдали).

Ухватил за руку Монстра, и вышли мы оба вон.



17 сентября

Открою страшную тайну, которую не открыл и болярину Гуторе, когда он меня вербовал в словари.

Я нежный.

Языковой пурист.

Вульгарофоб.

Чураюсь жаргонизмов.

Особое страдание вызывают у меня воровской арго и наркоманский слэнг.

Не переношу также уличные belle mot.

Бельмо.

Лейкома вкуса.

- Когда говорят тортЫ, красивЕе, звОнит, а еще «в Украине»;

- «прецендент» и «подскользнулся»;

- «латтЕ» и «эКспрессо».

Фраза «одел пальто, обул кроссовки» — красная линия, за которой для меня может прекратиться общение с человеком.

Ненавижу, презираю, брезгую.

Меня тошнит от диминутивов.

Приветики, вкусняшки, фенечки и человечки способны вызвать у меня приступ неконтролируемой агрессии.

За слова «он хороший человечек» и, особенно, «она хороший человечек», надо штрафовать нещадно.

Все эти:

«Короче», «озвучить», «по ходу», «без понятия», «в этой связи», «быдло», «реально», «на самом деле», «крутизна», «круто», «прикольно», «вкусный» (вкусный момент в фильме), «вау», «жесть», «хачи», «зиговать», «совок»…

Я боюсь их, как другие боятся пауков или тараканов.

И как тараканы, они неистребимы.

Им не страшна даже ядерная зима.

То, что вся эта мерзость будет жить и плодиться внутри моей плоти, приводит меня в ужас.

Но еще ужаснее этих пауков речи (словоупаков!) - междометие «блин».

За «блин» надо бы по морде бить блинами.

А за «совок» - по сопатке, совком.

- «Блин», это же не феноменально!- регулярно, в ночь с пятницы на субботу, говорю я приятелям своим, наслаждающимся,кто сексом, кто коксом, а кто кексом.

Отдыхая в приятельской компании, неизменно, с печалью, говорю я приятелям своим:

- Блин, господа, это же ноуменально!

С элегической элегантной грустью.

- Ноуменально, блин! - соглашаются господа.

- «Блин» - это просто неталантливо!

- Еще б! Неталантливо, блин!

- Это... жирно!

- Точно так, жирно! Бли-и-ин!

А, вау-какао вам в горло!

Фенечки — в темечки!

Блины в глотку!

Плоские, плиз-плиз!

На вилках, велл-кам.

Вот кэн ай ду?

Водки найду.

Схаваю, с хау ар ю.




24 сентября


Никогда этот медийный персонаж не являлся ко мне на Котельническую.

Но есть ли на свете место, где можно от него скрыться?

Клоун Бем весь вечер на манеже.

Па-ачтеннейшая публика!

Парад алле!

Звезда политэфира.

На виду у полмира.

Вашим и нашим.

Перевертыш.

Туда-обратно.

Палиндром.

Скопил на дом, хоть не скопидом — гонорары высокие.

По бим-бом-брамселям!


Я слушал Бема в эфире.

С карандашом в руках.

С карандашом в зубах, как Павка Корчагин.

Я тоже жертва революции, пожирающей собственных детей.

Полу-парализованный пропагандой массового поражения.

Мемы с душком.

Поговорки-пословицы, шуточки совка, страшилки 90-х.


Немцов мост (отвергнут словарем).

Бессмертный барак (отвергнут словарем).

Людены (отвергнуты словарем).


Гениальные, на мой взгляд:

Мифотворческие войска (Принуждение к Мифу).

Увы, и они не прошли.

Отступили.

Нет, у Бема нечем поживиться.


Но на следующий день, когда я,по обыкновению, встав на стремянку, нашаривал рукой книжку на стеллажах профессора Дурова, толстый том «Мифы народов мира», сорвавшись с полки, чуть не убил меня.

Стукнул по виску, свалил на пол.

С детства я этой книгой ушиблен.

Ударяла она мне по мозгам.

Принята была эхологосом и вживлена мне под кожу (в ту часть, на которой сижу) лишь одна лексема Бема.

Бедофилия. Да, именно так, на букву «б».

Может, это от английского акцента.

Та самая влюбленность в собственные несчастья, та эйфория-блэк, что началась у нас после эпической нашей Новороссии, сакральных санкций и без одной минуты Апокалипсиса.

Шок-с! Нас выгонят из ШОКС.

Бре-ке-кекс! Нас вычеркнули из БРИКС.

Нам Гаага, что леди Гага.

ПАСЕ нас больше не пасет.

Ваши Бонны — нам не бонны.

Байдену - бой дан.

Калифу Калифорнии.

Королю Каролины.


Мини-соты Миннесоты.

Обезьяна не без изъяна.

Дядя Сэм свалил насовсэм.

Пиндостан — по кустам!

Вашингтон-фашингтон, выйди вон!

Пакс американский — бакс тьмутараканский.



Нам на руки повяжут путы,
Как Гуливеру, лилипуты.

Нам перепутают расчеты,
Все нечеты и четы.

Нас мимо денег пронесут.
Куда, дружок?
На Страшный Суд.

И пустят по миру,
Как фантик по ветру.

Под вой пурги, под свист софиста,
Под хохот йеху:
Россию исключат из Свифта! –
Вещает «Эхо».

Нас выбросят из Ойумены,
Рыдайте же, Камены!

Промчится ль мимо нас свинец
Смертельный, прохрипев: конец?
 
Мы обойдемся, знай наверно,
Европа, без эльфийских евро.

Без ваших чипсов, ваших кексов,
Без сэконд-хэндов, хэппи-эндов,
Без пипифаксов и твин-пиксов,
Без трендов-брендов.

Мы обойдемся без фаст-фуда,
Но не без Фауста.

Без чуда?!

Нам без Гамлета – как без лета.

Как без Лаур прожить, без лир?

Все Дездемоны, Маргариты
Не будут нами позабыты.

Ведь Сольвейг – солнце,
Вертер – ветер,
Мими – ведь это: миг и мир.

Манон, Русалочка, Джульетта  –
Бессмертны в ореоле света.


О ты, Изольда изл льда!

Гори, гори, иоя звезда!

Нам Беатриче – рая весть,
А Сирано – сирени ветвь.

В снегу фиалка – Виолетта.

Вы, Уленшпигель, Манфред, Швейк  –
С Россией венчаны навек.

Не парадайс, не дольче-вита,
Фантастов луч, любви планида –
Суровый русский сказ.

Нет, нас не исключить из Свифта.

Его не исключить из нас.



Золотую пластинку я отправил Бему по почте.

Выгравировал на ней:

Бедофилу от бедофила.

Москва-река, яхта «Беда», Россия.




26 сентября

Проходят века, тики-таки.

Звенят в казино мани-мани.

Девчонки идут в мини-мини.

Собаку ведут чау-чау.

Ребенок жует тутти-фрутти.

С невестой жених муси-пуси.

Воришка мелькнет, ширли-мырли.

Гармошка поет: Рио-Рита.

И Чита — да-да, Маргарита.

Поедем в рай-рай, Баден-Баден!

Но не разрешает нам Байден.

В наушниках шум: уоки-токи.

Из дансинга вой буги-вуги.

Лакает ликер Луки-Лаки.

Ливанец идет, беден-беден.

Вот русские пьют виски-фриске.

Нальют и ему: Будем-будем!

Ливанец вскричал: Путин-Путин!


Путин — главное слово эпохи.

Навареа России.

Пароль времени.

Очевидно, что Путин от слова путь.

«Они нас никогда не любили» и «кроме Путина все равно никого нет» - конценсус либертенов и патриотов.


Путь! - воскликнул я.

Я был один в комнате, некому было услышать меня, ответить мне.

Но эхологос мой вздрогнул, проснулся, открыл глаза.

И я услышал голос «Златослова-17»:

- Путник, попутчик, путеводный, путепровод, путеец, путеобходчик, «Красный путиловец», путешествие, путешественник, спутник, Спутник…

ПутИна. Все путем. В путь!

Откликнулись блоковские «Распутья».

И «Сорокопут».

И журнал «Новый путь».

И кино «Светлый путь».

«Путевка в жизнь».

«Попутная песня».

И песня «Путь к свету».


Сопутствовать, репутация, депутат, диспут…

Путь-дороженька.

Кто тот путник и отколе и далече ль путь ему?

Путы, которые славяне символически разрезают на ножках у младенца, которому исполнился год.

И путы любви.

И путы судьбы.

И в дальний путь на долгие года.


Всего 1101 слово с этим корнем.


Я вдруг увидел совершенно явно, внутренним взором, как бывает в days-dream, дневном сне:

Миллионы слов-людей шли в поле, каждый по своей тропинке, дорожке, меже, колее.

Жизнь прожить - не поле перейти.

И все дорожки где-то у горизонта сливались в одну.

Как она называется?

Наш путь.

Особый путь.

Карма страны.

Национальная идея.

Миссия России.

Соборность братьев.

Собор избранничества.

Выбор.

Вечный Путь.

Млечный Путь.


То, да не то.


Должно быть слово.

Оно есть.

Если нет его, кто-то должен его родить.

Может быть, я?


Нет,это уже для младого племени, новой генерации.

Мне время тлеть, а вам цвести.

Дорогу да осилит идущий.

Счастливого пути.


...Но не умру, пока это слово не будет найдено!




27 сентября


Они лежат в чуланчике профессорской квартиры, ожидая разборки, дезинфекции и реализации.

От них исходит неистребимый сладковатый, хлорно-холерный запах секонд-хенда.

Мешки с гуманитарной помощью.

Я периодически заглядываю в них.

Но инвентаризацию оставляю на потом.

И людоедский слышен напев:

Кик-тап, риза-шона, кик-тап, риза-шона…


Кик (кикстартер «ножной стартер мотоцикла», кикбоксинг «ножной бокс»), который в русский язык вошел со значением «ножной». Из этого компонента образуем суффиксоид, обозначающий «обувь».

И вот, размножаются, лихо, как мушки-дрозифиллы:

бегокиксы – обувь для бегунов

болотокиксы – обувь для хождения на болотистой местности

босокиксы – легкая летняя обувь (босоножки, сандалии и пр.)

велокиксы - обувь для велосипедистов

горнокиксы – обувь для альпинистов

десантокиксы – обувь для десантников

матросокиксы – обувь для моряков

космокиксы- обувь для космонавтов

лунокиксы- обувь для лунных космонавтов…



ТАП

мокротапы - галоши

балетотапы - балетные туфли

канатотапы - тапочки канатоходца…

Гляжу на их нескончаемый ряд безнадежно, вспоминая курганчик истлевшей обуви узников Освенцима, ныне выставленный в музее того же имени на обозрение туриста.


РИЗА

Я, как прачка, перестирал все это тряпье, руки стер до крови.

Я достирался о таланта:

алтариза (упр. от алтарериза) – облачение священника при богослужении

буднириза – повседневные шмотки

военриза – военная форма

деториза – детское барахлишко

дождериза – непромокашка, для дождливой погоды

домориза – домашний халат (пижама)

женориза – кольцы и браслеты, шляпки и жакеты

модориза – смарт-дурь из журнала мод

офицериза (упр. от офицерориза) – офицерская форма

парадориза – парадная форма

пилоториза – лётная форма

подводориза – костюм для подводного плавания

ретрориза – туалет казуал, виз-а виз, тет-а-тет, ретро-стайл

приваториза – гражданская (не офисьон) конфекция пред-аппарте

формориза – простой русский дресс-код.


Одежда, одежда, одежда, и где ж тут надежда?


ШОНА

Главошона? 

Шок? Зона?

Головной убор.

Чтоб голову с задом не перепутать.

И вот: велошона (кепка для езды на велике), вязошона (вязаная шапочка),  зимошона (на зиму), летошона (на лето), демишона (на демисезон)…

Макушона (макушка + шона) – головной убор тюбетейка-смайл, либо ермолка-стайл.

Формошона – шапка государевого человека (фуражка, пилотка и пр.),собственно, и  делающая его государевым человеком.

Царь-шона.

Шах-шона.

Халиф-шона.

Президенто-шона.

Либерало-шона.

Патриото-шона.

Мама-шона.

Папа-шона.

Май лав-шона.




ОН

Настало время ОНа.

котон – хлопчатобумажная тряпка

линон (лат. linum «лён», ср. линолеум) – льняная тряпица

синтон – синтетическая тряпуличка

шелкон – то же, из натурального шёлка

шерсон (шерсть: ть – это суффикс, ср. горсть) – шерстяная трям-пам-пе.…

Мужесон (оскорбит.) — ты, мужчина — тряпка.

Херсон.

Паркинсон.

Сукинсон.

Это раковая опухоль, а не слова!

Неужели когда-нибудь они все вцепятся в меня? В бедную мою, день ото дня истончающуюся плоть?

Мой кошмар — ОН!

Всюду — ОН!

И плакал я, стоя, нагой и босой, в дверях академического чулана.




28 сентября

И вот сегодня, проходом из туалета в спальню, снова заглянул туда.

А они там сидят.

Там сидят они.

Они сидят там.

Четверо.

По числу сторон света.


А. Демшиза.


Демшиза в демишоне, дождесинтоне и болотокиксах (на протесте).

Рядом:

Та же демшиза, но в ночном клубе «Матросская тишина» - в матросоризе и балетотапах.



Б. Олигарх.

В шерстоне, линоне, лилеях, луннокиксах.

Олигарх, отбывающий срок:

В тюремной робе? Нету теперь роб.

Рабы есть, а роб нету.

Ныне, как я видел по ТВ, арестанты одеты в прошлогодний (по-скромному) адиас и серые тюбетейки с вышитыми казенной гладью номерами.

Олигарх на отсидке, в спортризе и кишлак-шоне.


В.Гламур-киса в модоризе.

Она же, в левой проекции:
Бедная Лиза в будниризе.

Она же, в правой проекции:
В алтаризе (приват-рясе) и шона-клобуке.



Четыре четырки.

Налево ли пойдешь, направо, прямо или назад повернешь — все равно на кого-то из них нарвешься.

На юг ли, на север, на восток, на запад пойдешь…

Кого-то из четверых найдешь.

И пропадешь.

Но самое страшное не это (пропадешь ты и так, в любом случае).

Четыре сезона года.

Четыре времени суток.

Четыре стороны света.

Четыре возраста человека.

Пятого пути вообще нет.

Разве что, вглубь, в сыру землю.

Или вверх, в небо.



И...

Г. Ватники в ватниках.

Валенки в валенках.


Мой товарищ в смертельной агонии,

Не зови ты напрасно врачей.

Средь снегов согреваю ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

И не плачь, не стони ты, как маленкий -

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай-как лучше сниму с тебя валенки,

Нам еще воевать предстоит.



30 сентября (Вера, Надежда, Любовь).


Ах, Дмитрий Федорыч!

Сегодня тебе, непутевому, стукнул полтинник!

Полташка.

Каковы же твои итоги?

Что скопил для вечности?

В чем твоя вера?

Где твоя любовь?

На что надеешься?

Бледный Пьеро.

Из сказочки Перро.

Пьеришка с перышком.

Побитый Петрушка.


Я обзвонил трех (четверых теперь) моих агентов, трех странников пустынных.

Коллег.

Калик перехожих языкознания.

Калек, чего там.

В их числе, раздвоенного Никиту-Мыкулу.

Был он двойным агентом. И на меня работал, и на бывшебратьев. Там и здесь подвязался.

И не за деньги, вот что редко.

За интерес.

Ни Богу свечка, ни черту кочерга.

Сам себе режиссер.

Сам себе лучший друг.

Сам себе худший враг.

Вошли в положение, сделали операцию.

Разделили сиамских близнецов подсознания.

Утилизовали доппельгангера.

И теперь их двое, оба — самостийные личности.
Океюшки.

Только вот общаться с ними скушно, что с Мыкулой, что с Никитой.

Простые они стали. Черезчур понятные. Без тайны.


Итоги жизни твоей, Митрий Федорыч: семь лексем.

Хвастограм;

Бандерологи;

Чайка-менеджмент;

Платон (плата за тонны);

Жрители (оперы «Тангейзер» — пения гейзер);

Бедофилия;


Моментов море.

Memento mory. Также: Моментально, в морге.

Въелись в меня эти лексемы, мемы, пароли.

Мало меня в детстве пороли.

Внедрились.

Укоренились.

Обжились.

На обеих предплечьях, в ягодице, в пояснице, в левом колене, под челюстью, в печени,в коронарных сосудах сердца.



1 октября


Седьмая лексема была поймана мной лично в одну мрачную ночь на Котельнической набережной.

Это была пресловутая Ночь Длинных Ковшей (отвергнута словарем).

И плач палаток.

Бигмак, он, конечно, Биг Маг, большой волшебник, ему никакая напасть не страшна.

А вот кафешкам "Абрек" и "Урюк" пришел каюк.

Я не мог уснуть из-за болей в руке, ноге, животе и шее.

Фантомных, фантомасовых, фэйковых.

Вышел пройтись.

Купить сигарет в последнем московском шалмане у метро.

Шалман. Духан.

Ларек. Шинок.

Корчма. «Шаурма».

Блинная. Пельменная. Бутербродная.

Рюмочная. Распивочная. Рыгаловка.

Харчевня «Три пескаря». Клозери де Лила.

Ресторан.

Нота ре и сто ран.

А ресторан наоборот — народ сер.

Притом — притон.

Бар и бардак.

Дак?

И столько слов, едва вылупившихся, влажных и пушистых, кружило над притонами и шалманами!

Мне остро захотелось поймать хоть одну прекрасную Лексему.

Вышедшую из пены морской, из первоокеана слов Венеру.

Без помощи эхологоса.

Как встарь.

Голыми руками.

Раздухарить ее в духане.

Пошаманить в шалмане.

Я выбрал ее по натию, из десятков, может быть, сотен, других.

Наитие соития.


Сервитерка. Стерва с теркой?

Официантка-овсянка?

Продавалка-давалка.

Духанщица румяная.

Трактирщица Мирандонелла.

Ханума из чайханы.

Шинкарка-жидовка.

Барменша Кэт.

Подавальщица Лиза.


Вас интересует, какова она собой? Да, хороша. Но не в этом дело.

Красавица, говорю вам.

Я-то уж как-нибудь разбираюсь во всех этих прелестях, старый охотник на бабочек.


Ванесса, лишенная веса.

Пьеретта первого лета.

Для черного Пьеро (Вертинского).

Была у меня такая  песенка, на заре туманной юности, когда я выступал с гитарой в клубах и кафеюшках.

С утра в шелках,
в ажурных чулках,
бархатных перчатках.
Маме солгав,
пируешь в лугах,
в наливных початках.

У Катулла хватило б смелости
описать бархатистые чресла,
твои грудки молочной спелости,
крылышки-весла.

Ты ныряешь в солнце,
пьешь нектар,
каплет золотцем
сот кристалл.

Раскрываешь цветок,
в цветке – хоботок,
в хоботке – жало,
острей кинжала.


Если описать ее одним словом…

Есть ли слово для нее?

Много ли на свете романов, в которых возлюбленная описывается одним словом?

Нежность.

Это ведь так нетипично для нашего грубого времени, верно?

Она запуталась в расставленных мною хитроумных сетях.

В паутине. Скайпа и вайбера.

Поймал осторожно, не повредив драгоценного узора на крылышках.

Склеил легким клеем так незаметно, что она и сама не поняла, что потеряла свободу.

Дал надышаться ядом приманки — горько-сладким.

И, наконец, пронзил до самого донышка.

Это были прекрасные моменты моей и ее жизни.

- Моментов-море! - сказала она.

Сачок мой трепетал.

Эхологос отреагировал трелью свиристеля.

И слово впилось на этот раз, не в предплечье, не в горло, не в печень, а в сердце.

В моей жизни уже случались подобные любовные драмы.

Я описал технологию процесса в тексте для шансонетки.


У меня в альбоме
заперты навеки –
опились любовью,
бабочки-калеки:

Высохла лимонница
старая любовница,
отцвела нимфетка,
божия конфетка.

В небесной зале,
В нагой игре
Тебя пронзали,
Ты на игле.

Пчел казна –
собирали, карлики,
долго, по капельке –
разорена.

Любви кромка,
крыло – ломко.
Вскрывает клетку
грудную фомка.

В конце был огненный георгин,
страдания пьедестал.
Медовый колол он тебе героин,
и вот, перестал.

Навсегда опусти жалюзи,
солнце выпачкано в грязи.
Ты пишешь в небе:
нота бене:
любовь = экстази.


Осталось присоединить ее к своей коллекции.

Но я понял, что на этот раз не смогу этого сделать.

Я, ловец слов с четвертьвековым стажем, заслуженный блюдешанель, чемпион московской эхолвитвы:

порвал охотничьи сети,

сломал о колено свой сачок.


Не покажу ее никому.

Не расскажу о ней никому.

Ни с кем ею не поделюсь.



7 октября.

Вот и все.

Вчера взорвался мой эхологос.

Он лежал на профессорской кровати, меж подушек,в еще теплой от моего тела ложбинке (я встал по нужде) внезапно вспыхнул, загорелся, громыхнул и разбился на тысячу осколков — золота, платины, свинца. Так, бывает, взрываются смартфоны новейшего поколения, без всяких видимых причин, просто в виду нежной сложности их конструкции.

Я подобрал несколько золотых пазлов, рассматривал их, положа на ладонь.

Стоя у кровати, я размышлял, что делать дальше, уже зная, впрочем, что делать мне нечего.

Другого канала связи с Речью у меня нет.

Я не знаю дороги туда.

У меня нет подходящего транспорта.

Доскакать до реки Великой я мог только на спине у Михал Платоныча, обернувшегося медведем — но Дурова больше нет.

Даже если бы каким-то чудом добрался б я до сакрального берега, где пришвартована Фомина лодка — я не знаю навареа.

Таможенник не пропустит меня через границу.

- Фома! Фома! - страшным голосом панночки-ведьмы взвыл я.

И добавил еще одно слово, самое отчаянное.

И тут он явился.

Он вплыл в мою спальню, в высотке на Котельнической, правя рулем, отталкиваясь веслом от воздушных потоков.

Его ладья свободно прошла сквозь стены.

Оказалось что граница меж Жизнью и Речью проходит именно здесь.

Верней, она проходит везде, эта граница.

- Ну, здравствуй, Словарь!

- Здравствуй, Мытарь!

Перевозчик, водогребщик, парень молодой.

Фома взял меня на борт.

Взмахнул дареным веслом Гутори.

Жизни махнул рукой.

И мы поплыли в Речь, боевую и кипучую колючую и едучую, летучую и блескучую, и прочая,и прочая. К самодержцу Коту Баюну.

А дальше у меня в памяти провал, ибо голова моя…

Я попросил у Царя Речи новый Златослов.

Кот, ощерившись, бросился мне на голову, вырвал волосы на макушке, расцарапал темя, перекусил каменными челюстями, железными зубами хрустнувшую кость черепа.

И, полумертвому, вставил мне в мозг —

Золотой чип.



И вырвал грешный мой язык, и празднословный и лукавый.

И жало мудрыя змеи в уста немолчные мои вложил десницею кровавой.

И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль,пылающий огнем
Во грудь отверстую водвинул.

Как труп в пустыне я лежал.

У меня больше нет эхологоса.

Эхологосы (мне следовало догадаться!) и всегда-то были не золото-свинцовыми коробочками, не аппаратами, не техническими приборами, а людьми, принявшими новый вид — сперва бесправными зеками великих строек (Златословы 1-8), потом добровольцами-силовиками,солдатами невидимого фронта (Златословы 8-12) и, наконец, учеными фанатиками, российскими Фаустами (Златословы 13-17).

А Златослов-21, модель последнего поколения — это я.

Я и есть Эхологос.


6-е октября.


Я — новый человек.

Я — сверхчеловек.

Я - богочеловек.
Пост-человек.

Я — вечный проект человечества.

Мечта философов, пророков, утопистов, этиков.

Их воплощенный идеал.

Любопытно, что я стал таковым перестав, собственно, быть человеком.

Все слишком человеческое утратив.

Преобразившись душой и телом.

Мне теперь не нужно для счастья ни рюмки дорогого коньяка, ни ломтика лимона с солью.

Я питаюсь буквами, гурман-буквоед.

Словами звучащими, и словами на письме, и словами печатными.

Их доставляют ко мне, только что пойманными, свеженькими, в мой кабинет на Котельнической набережной стремянные и сокольничьи всей России.

В мой сакральный кабинет с дубовым письменным столом, обтянутым зелёным сукном, с настольной лампой на львиной ноге.

Я испражняюсь золотыми слитками.

Коими расплачиваюсь с когортой ловчих.

Я сам, без подсказки извне, решаю, какое словцо достойно жизни вечной.

Я сам летом и зимою, ночью и днем, весной и осенью, вечером и утром, и в пятое время года, и в пору меж волком и собакой, и в неучтенную минуту, и в час роковой — могу вызвать к себе в Котельническую высотку, котел Речи - перевозчика Фому.

И Фома откликнется. Явится, на своей ладье, бороздящей времена.

Я лично сдаю золотую добычу Коту Баюну.

Я — Эхо.

Бессмертная нимфа, обитающая в лесах и горах, лугах и пустынях, на стогнах и пажитях, во дворцах и хижинах, в храмах и вертепах.

Вторящая каждому напеву, но сама ни от кого не ждущая отклика.

Я Голос и Логос.

Я знаю Навареа.




13-е октября.


Я дожил до утра.

Боль сверлила темя.

Время, бремя, пламя…

Всю ночь золотой чип жег мне мозг.

Всю ночь слова бродили внутри меня.

Ярились и прорастали в моей плоти.

Выживали и воевали во мне.

Заклинаю тебя всеми тридцатью тремя буквами русской азбуки!

Глаголом и Добром.

Буки и веди.

Азом и ижицей.

Фертом и фитой.

Юсом малым и юсом большим.

Мягким знаком и твердым знаком.

И с замкнутым на висячий замок ртом, репрессированной буквой ять.

Гласными и согласными.

Мягкими и твердыми.

Звонкими и глухими.

Шипящими и свистящими.

Подлежащим, суду людскому не подлежащим.

Сказочным сказуемым.

Определяющим определением.

Полным дополнением.

Обстоятельствами времени, места и образа действия.

Укоренившимся корнем.

Приставной приставкой.

Окончанием, которым все кончается.

Предложеньем, что поцеловало меня и сделало предложенье.

Святым причастием.

Дееспособным деепричастием.

Личным обращением и безличным.

Неопределенной формой и определенной.

Несовершенным видом и совершенным видом (людей, слов, людей-слов).

Повелительным наклонением власти.

И сослагательным наклонением толпы.

Точками, точками с запятой, отточиями, многоточиями, двоеточиями.

Наречий градом.

Междометий звездопадом.

Двоеточьями и тире, что льнут к душе моей, как к сестре.

Ямбом, хореем, дактилем и анапестом.

Долей дольника.

Ананасами ассонансов.

Лимонами лимериков.

Форой метафоры.

Пиететом эпитета.

Юмором оксюморона.

Зовом призвания.

Скороговорками, поговорками, проговорками Парки.

Былью, былинами, быличками.

Небылицами в лицах, небывальщиной, невидальщиной, неслыхальщиной.

Фатемами Фатума.

Считалками Судьбы.

Пророчествами Рока.

Сказами, сказками и присказками.

Заговорами и наговорами.

Заклятиями и проклятиями.

Колдовством и ведовством.

Судьбой и волшбой.

Рифами рифм.

Закличками Весны.

Заплачками Любви.

И всем в тебе, чего не успел перечислить.

Заклинаю тебя, язык всех музык!

Люби меня!

Не бросай меня!

Прости меня!

Спаси меня!

Сохрани и спаси, и вразуми, и наставь!


Спит Язык,
Высунув язык.

Чуткое чудище,
У Божьего трона.
Чуть еще, чуть еще –
(Прянул!) – трону.

Заклинаю впотьмах
Твое дыханье,
Груди колыханье,
Ресницы взмах.

На подвздошную впадинку
Кладу росную ладанку.

Будут легкие –
Крылья легкие,
Солнце – зев,
Сердце – лев.

Охраняет шаг
Каждый – птица Шах.

Сберегает вздох
Каждый – птица Рох.

Мы одни в глуши, ни души.
Подыши, прошу, подыши.

Ты змеись, язык!
Жаркое дыханье
Ахнет: хан я, хан я,
Хан я всех музык!

Восстань, птеродактиль!
Подай перо и дактиль!

Это Речи причет.

Каждый камень кличет:
Назови,
Оживи!

Одиноки звуки.
Собери их в руки,
Ожени.
Для любви.



Ольга Мартова 2014-2020 гг.