ПАМЯТИ ВОВ.
БРОДЯГА…
Он умирал трижды. Похоронки приходили исправно, начиная с января 42-го.
Степанида вместе с ним трижды обмирала, лежала пластом по месяцу – ноги отнимались и речь.
Старики и пятеро внуков сходили с ума, рыдали, стояли у икон часами, вымаливая у почерневших от времени ликов милости и помощи – боле ждать было неоткуда.
И чудо случалось: стукала калитка, Валька по прозвищу «Дробина» входила без спроса и с порога восклицала простуженным голосом:
– Пляшите шибче – с фронта весточка вам!
Когда Стеша на непослушных ногах подбегала, вырывала из рук, с глухим плачем вскрывала конверт, Валя отступала к притолоке и терпеливо ждала подробностей. И радости.
Самой уж ждать было нечего: муж погиб в первые дни войны, а вскоре и дитя сорвала – работали, как ломовые лошади, вот и не выжило, выплеснулось на валенки, прямо на глазах у начальства. Пожалели несчастную вдову, даже дали месяц на поправку. Едва выкарабкалась – горе-то вышло двойное.
А через три месяца, по весне, провалилась под лёд – несла от родни на горбу мешок мёрзлой картошки. Сама еле вылезла, мешок утоп. Простыла, пока до села дошла по непогоде весенней, занемогла сильно. Когда полегчало, стало понятно, что пропал голос, остался только сип. Да ещё гнойники изъели лицо, оставив ямки. Так и прилипло прозвище: Дробина. Грустно усмехалась: «Жизнь побила, не поскупилась».
Вскоре погиб почтальон – убили залётные лихие люди, ограбили.
Валентина и попросилась вместо выбывшего. Теперь носила по домам горе и радость, газеты, брошюры и пенсии копеешные, но в такие дни давали сопровождающего – не хотели повторения прошлогодней трагедии.
– Ну, Стешенька? Что там? Говори, милая!
Старики едва сдерживали в сухих сработанных руках детей – мал мала меньше. Старшому – восемь, младшему – два.
– Жив наш папка! Жив наш Ванечка! Его это письмо… В госпитале он…
Так повторялось три раза: то в госпитале, то завалило при бомбардировке, не нашли сразу, местные позже откопали, то в окружение попал…
Последняя похоронка пришла в марте 45-го. Формулировка страшная: «Пропал без вести». Внизу рукой приписка: «Вероятность гибели большая». Кривенько кто-то приписал.
– Чует моя душа, это секретарь какой иль заместитель написал. Тайком от начальства. Вот и дёргалась рука, – дед раскачивался вперёд-назад, качал головой, гладил дрожащей рукой голову младшенького внучка. – Спасибо честному солдату…
– Не верю. Будем ждать писем, – Стеша, когда оклемалась, решила не сдаваться. – Придёт наш папа. Обязательно.
Вести пришли только через три года.
Односельчанина направили на курсы в город в соседней области, вот там и встретил он Ивана Легчилова. Живого и здорового. Почти: немного хромал на левую ногу.
– Иван! Радость-то какая! – Семён кинулся к знакомцу, заобнимал, затискал в сильных ручищах тракториста. – Госпиталь? Или освободился?.. – прибавил шёпотом, опасливо оглянувшись.
– Здоров. Долго не видались, – как-то хмуро выдавил пропавший. – Порядок. Живу.
– Не понял, – Семён разнял руки, отступил на пару шагов. – Здесь живёшь? И давно? А семья? Отряхнулся, что ль? В тягость стали?
– Новая жизнь у меня. Понял? – почти прошипел. – Похоронили же? Смирились? Вот и хорошо…
– Голову отшибло? Пять детей бросил! И родителей немощных! Да Стеша там пластается до обмороков! Дети голодают!
– Отвали! Все отстаньте! Поживу для себя! Какие мои годы…
Семён развернулся и пошёл прямиком… в обком партии. Писать заявление на члена партии и отца семейства.
Через две недели отец вернулся в отчий дом, к семье, в колхоз. Молчаливый, хмурый, озлобленный на весь мир.
На все вопросы глухо отвечал: «В окружение попал. Еле выкрутился». Вопросы сразу прекращались – понимали, что могло быть, если бы на весь срок посадили.
Терпел ненавистную жизнь пять лет.
Как только Отец народов скопытился – рванул прочь из села на волю, на лёгкий хлеб альфонса. Баб одиноких и богатых было много, внешностью бог не обидел, вот и понравилось мужику тепло чужой постели да сладкое бытие.
Степанида, выплакав обиду и боль, пошла к председателю.
– Не оставим этого дела без наказания. Пиши заявление в милицию. Не хочет жить – развод и алименты. Две трети будем взыскивать с мерзавца!
Не прошло и трёх месяцев, как вернулся гулёна в семью – сожительнице дармоед с алиментами был не нужен.
Ради детей жена приняла, старалась слепить гнездо, что никак не желало свиваться вновь.
Старший сын пошёл в армию, старшая дочь оканчивала школу, оставались ещё трое ребят. Стало легче жить, свободнее, но мужу и это было не по душе – мечтал жить по-своему, в городе, ходить в красивой одежде, есть в ресторане, шиковать.
Парторг ругал, грозил наказанием, изгнанием из партии.
– Куда пойдёшь с «волчьим билетом»? Ты ж фронтовик, грудь в медалях! Постыдись детей своих! Родителей уже в могилу согнал – от стыда померли! Жена-то за что с тобой мучается?
– Надоел ваш паровоз с прицепом. Всё обрыдло. Даже земля противно пахнет…
– Потому что полита она слезами и потом наших женщин и детей, что на себе соху да борону таскали! Кровью полита, что выхаркивали немощные старики, когда сено по морозу с покосов волокли! Сколько баб тут детей выкинули, не выдержав тягот и трудов для нужд фронта! Вот и воняет! Землю тошнит от тебя, подлец! На волю захотел? Я тебе устрою её, слово коммуниста! Или живёшь как все люди – трудясь и растя детей, или вернёшься на зону! Настоящую!
Это срабатывало, заставляло Ивана вновь влачить лямку колхозника.
Только после смены высшего руководства страны появилась призрачная надежда на свободное перемещение, а в 74-м вышел указ, «отвязывающий» колхозников от колхозного рабства, разрешающий выдавать паспорта по первому требованию людей.
Как только указ вступил в силу, Иван первым уехал прочь. Даже седые виски да приличные уже годы не удержали в селе, в семье, где внуки уже бегали в школу, где всё было родным и знакомым. Вновь ринулся в мутное море страстей и волнующих событий.
Недолго плавал – прирезали как-то после бурной пьянки в ресторане молодые гопники.
Семён посмел пригласить их кралю на танец, да и позволил себе вольность руками нескромными. Слово за слово, привычное «пойдём, поговорим», драка и… нож в печень.
Отплавался непокорный колхозник-бродяга. Причалил в городской морг неопознанным. Хоронили за государственный счёт, как невостребованный. Итог: общее захоронение с номером. Даже без звезды. Не достоин?..
– Мам, скоро сносить дома начнут. Как быть с отцом?
– Если не потребуют его личного присутствия, можно три квартиры получить. Документы есть все в наличии. Где его самого искать-то? И не пишет. Сдавай папку с бумагами. Вдруг проскочим?
Проскочили. Село расселяли разом – попало в план строительства большой дороги, мешало всё, до последней хаты. Не справляясь с такой волной документов, ордера на квартиры шлёпали пачками, лишь сверяя количество расселяемых с данной площади.
Семья Степаниды отхватила три трёхкомнатные квартиры в соседнем посёлке городского типа в пятиэтажках со всеми удобствами.
Старший сын с семьёй – в первой, старшая дочь с семейством – во второй, в третью вселились Стеша и трое младших – в комнату по ребёнку, что уже были взрослыми и самостоятельными: сходились-расходились, приживали на стороне деток, платили алименты.
Через год купили в складчину тёплую дачу.
Мать выехала и стала жить на земле, с радостью встречая внуков и детей ягодами-овощами, тёплыми пирогами и вареньем из всего, что можно сварить.
Дачный посёлок гремел детскими голосами, рычал мопедами и мотоциклами, хохотал, шумел весёлыми частушками, немного грешил и воровал у соседей – простая человеческая жизнь, от которой так пытался убежать глупый бунтарь Иван, о котором уже никто не помнил.
Отсутствие хозяина открылось только при переписи в 79-м.
Степанида тогда и подала официальное заявление о пропаже мужа, «давно уехавшего куда-то за длинным рублём».
Через пять лет, выдав положенное постановление, женщину развели, отвязав и на бумаге Ивана от семьи и судьбы.
Теперь он стал свободным, как и мечтал. Свободным, как оторванный лист, одиноко летящий в пропасть небытия.
Апрель 2019 г.
Репродукция с картины Фабиана Переса «Мачо».
http://www.proza.ru/2019/04/11/1463