Малолетка

 
Мама приехала на свидание одна, и было непонятно, как она дотащила такие тяжелые сумки. В колонии родительский день проводили впервые, это был эксперимент, и нужно было показать начальству и родителям, в каких исключительных условиях живут, оступившиеся несовершеннолетние. День был теплый, почти летний. На центральной алее у штаба расставили столы и лавки, по всей ее длине до самых ворот развивались красные знамена, из рупоров звучала веселая мелодия. Народу приехало много, за столами невообразимо шумно. Кто-то смеется, кто-то плачет, ребята перебегают с места, на место, обмениваясь угощениями. Сотрудники режима и начальники отрядов прохаживаются рядом с приклеенными улыбками, прапорщики наблюдают за пиром со стороны.
– Как же ты без девочек то, сынок? Тяжело, наверное, - не понимаю, почему именно этот вопрос она задала, но он меня очень смутил. - Папа много работает, поэтому не смог приехать, но мы вместе готовили передачу, вот копченую колбаску, индийский чай… все это отец по блату достал. Он тебе адрес Риты передает, как ты просил...
Застолье продолжалось часа три, затем родителям было предложено ознакомиться с жилыми бараками. К этому дню территорию подготовили как перед парадом Первого мая. Ребят, которые были лишены свидания или к ним некому было приехать, вывели на работу в промзону.
 Я показал маме свою идеальную постель и тумбочку. Одеяло было аккуратно заправлено простынею и сложено конвертиком, подушка взбита, а сверху лежало свернутое треугольником полотенце. Многие родители были просто в восторге, думаю, что и моя мама уезжала с более легким сердцем и спокойной душой.
Ночь после дня родителей нарушила весь существующий порядок в зоне. Несколько человек уже вечером положили в санчасть с отравлениями и расстройствами желудка. В бараках после команды «отбой» впервые массово нарушался распорядок и режим. Ребята в полном молчании, при выключенном освещении группировались вокруг тумбочек. Все чавкали, кряхтели и сопели, наперегонки поедая тонны привезенных родителями продуктов. Каждые несколько минут кто-то, схватившись за живот, выбегал на улицу и мчался к туалету. Кто-то не добегал.
Ночь пожирателей еды быстро закончилась, и наступило будничное утро. Победители этой тяжелой схватки с едой бодро бежали на зарядку, побежденные жались и корчились по углам в ожидании расплаты. К каждому расплата являлась в разном обличии, в нашем отряде ее представлял старшина, он же завхоз, он же председатель совета отряда, он же Косой.
- Петров, если через пять минут в проходе не будет порядок, а у меня в каптерке шмата копченой, после работы сходу в кабинет начальника «на торжественный прием». Эй-эй, Леший, ты куда, тебя это тоже касается.  Вовчик и Санек - шементом в каптерку за ведрами и тряпками, через пятнадцать минут в отряде должен быть порядок. Лев, как у тебя с кофейком, ты меня-то не забудь…, - наш отряд отличался от других тем, что многие учились в старших классах школы, и тем, что в бараке, в отдельной каптерке жил «рог зоны» Миша Шор.
Ему давно исполнилось девятнадцать лет. Миша по собственному желанию иногда учился в девятом классе, в промзону не выходил, и основной его деятельностью было руководить Советом коллектива колонии. Рассказывали, что раньше до бунта в зоне, Шор был идейным жуликом, но во время смуты не устоял и накосорезил, а когда встал вопрос идти под нож или того хуже в обиженку, Миша перекинулся к ментам. Под руководством администрации он организовал СВП (секция внутреннего порядка), сколотив в организацию себе подобных, и первое время сильно лютовал, преследуя бывших приятелей, как полицай партизан во время войны. Со временем все в зоне поутихло, смутьянам добавили срока или вывезли в другие зоны за территорию области. Мишу, и еще нескольких активистов, не смотря на большие срока и возраст, оставили на малолетке ждать УДО. В ближайший год развенчанный «вор» с десятилетним сроком за убийство и разбой надеялся выйти на свободу. Из тюрем поставляли новых жуликов, но прежней силы они уже не имели и мирились с его властью. Последние полгода эта власть заметно падала, Миша опасался за свое будущее на свободе и был менее агрессивен к своим противникам. Одним из них был Паленый. Он с первого дня прибытия в зону наладил отношения с Шором, который тоже был родом с Безымянки и чувствовал себя на коне.
- Нам землякам, зачем враждовать, мы же на одной поляне пасемся, у меня друган в том же дворе живет, где твои родители, да и мне сидеть осталось два с половиной года, - Паленый дружелюбно улыбался, глядя в глаза Михаилу.
- Я против тебя ничего не имею, только ты сам не борзей, здесь зона красная, - на этой ноте они и разошлись, пожав друг другу руки и заключив негласный мир.
 В бараке, где жил Паленый,  обстановка не была такой демократичной. Завхоз и физорг, злые с утра на тех, кто всю ночь уничтожал съестные запасы и плохо делился, пинками выгоняли «пехоту» из барака. На улице их строили и гнали дальше на плац делать зарядку. Не касалось это только Паленого и его дружка Амбала, которые пользовались исключительными правами и были вне закона. В это утро они использовали свое право на полную катушку, обходя тумбочки и реквизируя «излишки буржуйской собственности».
- Смотри, этот бычара чай спрятал, - Амбал вытащил из тумбочки две пачки цейлонского чая, спрятанные под стопкой белья. Улов оказался неплохой, кроме чая в тумбочку Паленого перекочевали несколько пачек сигарет с фильтром (бычье может и Приму покурить), сгущенка, копченка и то, что полагается в таких случаях.
Пробежав положенные несколько кругов по плацу, помахав руками и ногами, осужденные по собственной воле быстрее ветра неслись в отряд, чтобы успеть посидеть за тумбочкой и подготовиться к выходу в промзону. Те, кого вчера посетили родственники, с надеждой проверяли тайники, чтобы убедиться в их надежности. Некоторые, к сожалению, обнаруживали у себя отсутствие смекалки и, пожаловавшись соседу на судьбу, разочарованные собирались на работу.
Больше всех не повезло Саньке Сызранскому. На последнем свидании ему с трудом удалось уговорить мамашу достать к родительскому дню элитный чай, а главное пронести его через вахту. Чай входил в перечень запрещенных продуктов и при проверке его могли не только конфисковать, но и лишить мамашу свидания с сыном. Возвращаясь с плаца, он мысленно представлял, как придет в цех, кипятнет в кружке воду, заварит чифирь и пустит кружку по кругу земляков, которых еще вчера пригласил на «банкет». И это было самое обидное, обмануть надежды земляков перенести было выше его сил.
- Завхоз! Это что за хрень, пока мы по плацу бегали, у меня из тумбочки чай уперли, - голос Санька дрожал от расстройства, а сам он готов был вцепиться обидчику в глотку.
- Ты что разорался, я вместе с тобой по плацу бегал или хочешь в рыло получить? – кто-то пискнул, что у него тоже из тумбочки пропали сигареты. Несколько человек посмотрели в сторону сидящих в своем углу Паленого и Амбала. Сызранский продолжал наезжать на старшину отряда.
- Паленый, разберись с бычарой, а то он все рамсы попутал, - все прекрасно понимали, куда могли подеваться продукты из тумбочек, но раньше никто не устраивал таких разборок. Завхоз был заодно с Паленым и Амбалом, но оказался в щекотливой ситуации, потому что отвечал за все происходящее в отряде и потому, что Сызранский предъявлял претензии не к ним, а к нему.
- Ты за все отвечаешь, кто оставался в отряде? - голосил Санек. Паленый и Амбал вышли из своего блатного закутка.
- Ты что хочешь сказать, если мы были в отряде, значит, у тебя чай уперли? То есть это ты на нас подумал, так? – Паленый повернулся к стоящим рядом ребятам, - может, и вы так подумали? - Любопытных как ветром сдуло.  Паленый с разворота ударил Сызранского в челюсть и тот,  ударившись головой о металлический уголок кровати второго яруса,  упал на пол. Амбал стал пинать лежащего и  корчащегося Санька не разбирая куда бьет. Это продолжалось пока тот не перестал выть и реагировать на удары.  Несколько человек по приказу завхоза подняли Санька и положили на кровать. Лицо у него распухло и почернело, из разорванной  губы на подушку текла кровь, глаз не было видно.
Отряд уходил на развод без Сызранского, и о происшествии завхоз обязан был доложить дежурному по колонии офицеру.
- Паленый, он головой о железяку трахнулся, вдруг кони отбросит. А мне ЧП в отряде совсем не нужно, отрядный за все с меня спросит. Ты сходи к Шору, он же твой кореш, что ему стоит с санчастью утрясти. Расскажи ему, как Сызранский с дуба рухнул, - шутка удалась, Амбал покатился со смеху.
Этот случай был не единственным последствием родительского дня, а начальник колонии уже поздравлял на утреннем совещании офицеров с успешным экспериментом и желал добиваться в работе новых высот. Юные лейтенанты и бывалые капитаны не скрывали удовольствия от того, что начальник «не заметил» некоторые «недочеты» в работе, и направились к своим обычным занятиям.
После ужина подошел дневальный по отряду и сообщил, что меня ждет начальник отряда. Сегодня он до утра дежурил по колонии и, по-видимому, чтобы не скучать решил заняться воспитательной работой. Я привел себя в порядок и постучал в дверь воспитательской.
- Гражданин лейтенант, воспитанник третьего отряда прибыл по Вашему распоряжению, здравствуйте!
- Здравствуй, - он назвал меня по фамилии, - заходи, садись. Я сел на табурет, рядом со столом, это была моя первая официальная встреча с начальником отряда.
Начальник отряда, он же гражданин воспитатель или лейтенант, он же Вольский Григорий Васильевич, недавно окончил педагогический институт в Куйбышеве, и два года назад от райкома комсомола был направлен в колонию для несовершеннолетних. Как самому молодому, грамотному и перспективному ему передали третий отряд, который за время его правления вышел на первое место. 
- Давно за тобой наблюдаю, но все никак не находил времени поговорить, - перед ним на столе лежало мое личное дело. Он долго расспрашивал о семье и моем преступлении.
– Да, можно сказать тебе не повезло, годика три-четыре вполне было бы достаточно за твои проделки. Но все исправимо ты, конечно, знаешь, что вполне можно ограничиться 1\3 срока и выйти по УДО? На производстве на тебя не жалуются и в школе все в порядке, это похвально! – из разговора складывалось такое впечатление, что отрядник давно и целенаправленно занимается изучением моей персоны. И чем больше мне так казалось, тем прямее становилась моя спина, а голова начинала кланяться в такт его усыпляющей речи. – Приведу тебе хороший пример Миши Шора, ты наверное слышал, что он раньше был среди самых отрицательных ребят в колонии. Но мы с ним однажды вот так как с тобой, поговорили по душам, и он встал на путь исправления. Сегодня Михаил уже Председатель Совета колонии и, не смотря, что ему 19 лет останется здесь до УДО. Ты парень грамотный, бывший спортсмен, для начала тебя можно будет назначить физоргом отряда. Но это только для начала, я думаю, ты далеко пойдешь, - спина вновь начала сгибаться, когда я представил себя на месте Шора, который чудом сорвался с члена, и сам не знает, чем закончится его триумфальное шествие на свободу. Мое молчание начальник воспринял видимо как победу своего воспитательского дара.
- Работа в цеху конечно занятие престижное, но я переведу тебя в жилзону, будешь завхозу помогать, заодно и приглядитесь друг к другу. Ему до освобождения осталось несколько месяцев, если покажешь себя нормально, займешь его место, - я представил себя гоняющим ребят пинками по плацу и как они исподтишка кривят мне в след «рожу» и называют п_дором.
- Ну вот и отлично, не заметишь, как время подойдет на досрочное освобождение представляться, - старшина за дверью уже дважды петухом прокричал «отбой». Воспитательная работа продолжалась больше часа и,  по-видимому, удалась.
- Ты завтра заявление напиши в СВП и передай с завхозом, а я с твоим начальником цеха переговорю, чтобы не затягивать с переводом, - Григорий Васильевич довольный результатом встречи, встал и пожелал мне спокойной ночи. А я до двери двигался задом, боясь повернуться к нему этим самым местом, словно ожидая еще каких-нибудь недостойных предложений.
Ночью мне снились всякая непотребность: то Паленый улыбаясь, вел Мишу Шора куда-то под руку, то откуда ни возьмись у меня под кроватью оказался Вовочка-пидор. Он выглядывал, улыбался и делал мне непристойные предложения...
День как всегда начинался по сигналу репродуктора и пробежкой по плацу. Несколько минут личного времени, затем строем в столовую на завтрак. После завтрака развод на промзону в слесарный цех. Там шесть часов с напильником у тисков, в которые я зажимал металлические пластины и спиливал с них заусенцы. Тут же рядом ухал пресс, выбрасывая эти пластины из своей пасти пачками. Из обработанных пластин, формой похожих на букву «Ш», потом собирались трансформаторы. Это и было обучением в ПТУ на профессию слесаря. Отходить от верстака в туалет можно было только по разрешению бригадира, и еще нам давалось полчаса на обед. Прессовщики, кочегары и другие «специалисты» ходили черные как негры, светились только глаза и зубы. Если кто-то не выдерживал, всегда был выход – подставить палец под пресс и на больничку. После учебы в ПТУ мы умывались, затем раздевалка и в жилзону, где ждала учеба в школе. Меня зачислили сразу в десятый класс, так как девятый я почти закончил на воле. Школа отличалась только учениками, среди которых не было девочек, а учителя и программа те же самые. Учился я с удовольствием потому, что считал, таким образом провожу время с пользой, а значит это время можно минусовать из срока. После школы ужин, затем свободное время для выполнения домашнего задания, чтение писем из дома.
Склонившись над тумбочкой, я второй день пытался написать Рите письмо. Мне хотелось, чтобы она обязательно поверила, как сильно я ее люблю и готов ради нее на все. Я вспоминал ее улыбку, когда она сидела напротив и приглашала сесть рядом, на той удивительной и последней встрече. И вот в одну из таких упоительных минут, когда мир реальный невозможно отличить от мира волшебного, меня с размаху припечатывают по плечу. От такого неожиданного перемещения миров я подскочил, и ударился головой о верхнюю кровать.
- Ну что Земеля, давай заявление, теперь у тебя все путем будет, - расплывающаяся в улыбке рожа завхоза и удар о койку, вырвали меня из состояния, в котором я находился, обдумывая письмо к Рите.
- Тебе чего, придурок! – я почесывал затылок, все еще не переместившись до конца из мира фантастического в реальность.
- Что чего, отрядный сказал заявление в СВП у тебя взять, - несколько голов из соседних проходов повернулись в нашу сторону, их взгляды быстро вернули меня в ту самую реальность. Краска поползла со щек на лоб и подбородок. Было ощущение, что завхоз выливает мне на голову красные чернила, а все вокруг смотрят и получают от этого удовольствие.
- Да пошел ты на –уй со своим отрядным, - искры и краска летели от меня в разные стороны.
- Ты что, охренел, ты кого на –уй посылаешь, тебе это так не сойдет, - завхоз вылетел из моего прохода унося на себе часть краски и моего раздражения. Из других проходов его провожали веселыми улыбками, предполагая, что он не в том месте и не совсем удачно пошутил.

В конце ноября, в зону пришел Юрка, которому по части 1статьи 108 впаяли 7лет. Юрка не унывал, а больше сожалел, что попал в другой отряд и встречались мы редко. Новых приятелей мы так и не приобрели, потому что оба трудно сходился с ребятами. Юрка, как и я, мало общался, а время проводил за книжкой или письмами, стараясь никого не задевать, в расчете на взаимность.
Время летело, дни мелькали, зима крепла, девятого декабря мы отметили Юркин  день рождения и ждали Нового года, когда в клубе покажут не только праздничный концерт со Снегурочкой, у которой на подбородке пробивается молодая поросль, но и художественный фильм. Мне труднее всего было ждать не Новый год, а письма от Риты. Я писал ей часто и много, она отвечала одним письмом в две недели, в которых ни ласки, ни надежды я не находил, но не смотря на это они составляли значительную часть моей жизни в зоне.
По складу характера я был одиночка, мне всегда было сложно подчиняться законам коллектива. Я и спорт то выбирал не командный - футбол или волейбол, как большинство ребят, а индивидуальный – бокс и борьба. Мне было легче отвечать за себя одного и добиваться результатов, когда ни от кого не зависишь. Один из немногих я не вступил ни в пионеры, ни в комсомол и совершенно не чувствовал себя обделенным. И три года, которые я провел в занятиях спортом у одного из лучших тренеров Куйбышева, не прошли даром. Борис, так мы за глаза называли своего тренера, умел каким-то образом прививать своим воспитанникам элементарное понимание справедливости. Это чувство я понимал по-своему, но именно оно не давало мне войти, ни в одну из группировок колонии и тюрьмы. Не был я и «мужиком», что постоянно вызывало вопросы и раздражение сильнейших.
В зоне группировались по жизненной необходимости. Одни держались в стае, чтобы можно было грызть более слабого, другие чтобы защититься от сильного. Такие сообщества называли семьями, в них, как правило, собирались по принципу проживания до осуждения - земляки.
Но основными силами являлись две группировки. Это, во-первых,  «общественники или активисты», которых условно называли «буграми», а за спиной ментами или козлами.
Другая группа - нарушители, они продвигали криминальную идеологию и называли их «воры, жулики, пацаны, братва…».
Первые создавались, поддерживались и направлялись администрацией. В эту группировку часто входили слабые и беспринципные, но бывали и исключения. Кто-то сознательно надевал повязку с целью скорейшего освобождения по УДО или это были бывшие «жулики», оступившиеся на «воровском» пути. Такие,  потеряв авторитет приятелей и право быть на равных с сильными мира сего, через вступление в СВП сохраняли свою власть над слабыми и жертвами. И даже в новом коллективе они добивались большего веса за счет своей дерзости, озлобленности на тех и других, изначально имея жесткие лидерские качества.
Воровская группа в условиях «красной или ментовской» зоны выживала не столько за счет своей идеологии, сколько используя хитрость и подлость. Их организация возникала вопреки административному давлению с целью самосохранения, усиления своей власти и влияния. Администрация всячески их притесняла и изолировала, пытаясь оградить их влияние на остальные категории осужденных. Но полностью выполнить эту задачу было невозможно, так как зачастую преступность возникает от воспитания, генетически или просто по уровню развития. Да и методы решения своих задач администрация зачастую выбирала очень сомнительные, но удобные для себя. Поделив условно всех осужденных на три категории, она пытались загнать нас как скот каждого в свое стадо. Ответственность за  проступок одного, часто возлагалась на весь коллектив. Таким образом, решая свои интересы: проблемы штрафных изоляторов, поиска виновных и квалифицированных сотрудников, экономию финансов и многие другие, администрация этим стравливала нас между собой, вынуждая слабых доносить, а сильных принуждать к работе и дисциплине слабых.
Основной массой осужденных, выживающей между этих двух группировок, были бесправные работяги, на рабском физическом труде которых все и держалось. Называлась эта масса – мужики, и боролась она за свое выживание путем своей же собственной эксплуатации - лучше и больше работаешь, меньше проблем. Среди них почти не было ярких личностей, какие стояли во главе властных группировок, например Миша Шор и Паленый.
Были, конечно, и исключения, но очень редко. С первых же дней жизни в этой системе передо мной поднимался вопрос - ты за или против? Он начинался для каждого еще с прописки в хате: ты за воров или за бугров? По случайности, меня этот простой вопрос обошел стороной, но мне постоянно приходилось ставить его перед собой и, ответ никогда не был таким однозначным, каким его могли понять экзаменаторы.
Теперь мы часто собирались в Юркином отряде, и вообще я старался меньше бывать у себя в бараке после конфликта с завхозом и разговора с начальником отряда. Новый год мы отметили у Юрки и в день восьмого марта также решили вспомнить наших любимых девчонок за его тумбочкой. Администрация решившая сделать осужденным подарок, несколько дней тормозила почту, чтобы мы получили ее в праздник. Среди счастливчиков оказался и я, в отряд к Юрке прибежал шнырь нашего отряда с письмом от Риты.
– Лев! С тебя магарыч, - он крутил у меня перед носом конверт, демонстрируя адрес отправителя, но в руки не давал. Я чуть не пел от счастья, прыгая вокруг него.
- Вы что здесь цирк устроили, идите к себе в отряд, там и кувыркайтесь, -  в этот момент по проходу в блатной угол проходил старшина Юркиного отряда, а с ним Паленый и Амбал. Я не отреагировал на слова завхоза и выхватил конверт из рук шныря, слегка оторопевшего от окрика большого начальника.
- Ты в натуре Лев, повадился сюда, как к себе домой, - Паленый впервые так открыто выказал свою неприязнь ко мне.
- Да я вроде никому и не мешаю, - попробовал я разрядить обстановку. Ребята прошли в свой закуток, на этом весь инцидент как мне показалось, был исчерпан.
Мы с Юркой присели за его тумбочку, я вскрыл конверт и принялся за чтение, а Юрка достал банку и пошел к титану за кипятком. Впервые Ритино письмо начиналось с обращения «Дорогой Лева!», лист потряхивало, буквы расплывались. Я перевел дыхание и принялся читать с начала, но не мог сосредоточиться и только выдергивал из текста отдельные слова или фразы: «мама хочет, чтобы я была счастливой; у тебя все впереди; мы решили пожениться; я вспоминаю наше знакомство; летчик; военный…». И вдруг меня как током обожгла последняя фраза: «Я должна была тебе все это сказать еще раньше. Прощай навсегда, не поминай лихом. Рита». Я положил письмо на тумбочку и ничего не мог понять.
- Убери с тумбочки письмо, руки жжет, - Юрка поставил дымящуюся банку с темно-коричневой жидкостью и накрыл ее свернутым в несколько раз полотенцем, - Ну рассказывай, что она тебе пишет?
Я смотрел на свои мелко трясущиеся руки с письмом, представляя Юркино лицо и его добрые веселые глаза, смотрящее на меня в ожидании радостных новостей. Молча,  протянул ему письмо, продолжая разглядывать свои руки.
- Да что случилось то, родила она от твоих писем, что ли, - попытался он пошутить.
- Сам почитай, я что-то ничего не пойму, - я встал, вышел из прохода и ходил взад-вперед по центру барака.
- Ну, ты что здесь вые-ываешься, тебе же по-русски сказали, вали в свой отряд, менты с обходом по баракам лазят, - от проходившего мимо завхоза чувствовался запах сивухи.
- Иди своей дорогой, я сам знаю, когда и куда мне идти, - не сдержавшись, прохрипел я в его сторону.
- Да, у него по-русскому двойка, - съехидничал проходивший следом Паленый. Еле сдерживаясь, я сказал, чтобы он не ерничал и зашел в Юркин проход.
- Да ладно, не стоит из-за шкуры переживать, вышла замуж и отлично, новую телку найдем, я их столько переимел, до Москвы раком ставить, не переставить, - он вытащил из тумбочки эмалированную кружку и стал тасовать чай.
В проход вошли Амбал и еще какая-то их «шестерка». – Ты в натуре по-русски не сечешь «жидяра», может тебе по-жидовски объяснить или как? Эти двое видимо успели отпраздновать женский день, и искали приключений. Я был не в том состоянии, чтобы разобраться в происходящем и развести этот базар, а они тем более. Голова у меня не работала, только рефлексы и инстинкты. И когда я наносил удары, то видел перед собой высокого стройного блондина, не отходившего от Риты на пляже в день знакомства, и сейчас почему-то считал, что он и есть тот самый военный летчик, за которого она вышла замуж.
Из отряда меня вывели менты и отвели на вахту к дежурному по колонии офицеру. Разбираться ему не хотелось, праздник он ведь для всех, но чтобы не произошло другого ЧП, он решил отправить меня до утра в ШИЗО, а моих оппонентов в санчасть.
Выпустили меня только на следующий день после обеда и лишь потому, что когда вызвали к отрядному для объяснений Юрку, он рассказал все, как было, и требовал встречу с хозяином зоны. Из ШИЗО меня встречал начальник отряда.
- Теперь понятно, кто ты есть на самом деле. Ну что ж, раз ты поднял руку на осужденных, пусть осужденные и решают, как тебя наказать. И не рассказывай мне басни, что ты защищался от пьяных, мне это не интересно, есть Совет колонии, там пусть и разбираются. Когда я покидал кабинета начальника, из каптерки, в которой жил Миша Шор, вышел Паленый и, не глядя на меня, прошел к выходу из отряда.
Совет колонии назначили через два дня в воскресенье, когда все находились в жилзоне, но уже сразу пошли слухи, что решение будет одно – трухляк.  Я вспомнил лето, когда вывели весь наш отряд смотреть, как проходит наказание «трухляком». Куча СВПшников привели к туалету молодого парня «приговоренного» Советом колонии за какое-то нарушение к «трухляку». Ему сунули в руки тряпку, ведро и насильно затолкали в туалет. Он сопротивлялся, плакал, просил простить и назначить любое другое наказание. Тогда ему сказали, что если он не вымоет руками и тряпкой загаженный бетонный пол туалета, его просто засунут головой в очко и на этом все прекратиться. Парень плакал и мыл руками пол, а СВПшники смеялись и радовались своей победе. Я тогда ушел в конец строя, чтобы не видеть и не слышать происходящего. Это были первые дни моего пребывания в колонии, и я несколько дней после этого случая не мог прийти в себя. Больше того парня никто не видел, говорили, что его отправили в другую колонию, где об этом наказании никто не знает. Но по другим слухам, он отказался идти в отряд к обиженным, и повесился в ШИЗО.
Этих слухов было достаточно, чтобы заходя в туалет, при одном только виде заледеневшего дерьма и мочи, меня начинало тошнить. Жить с такими мыслями было невыносимо, а для меня просто невозможно.
Миша Шор – рог зоны, живет в нашем отряде и наш земляк. Я без приглашения постучал к нему в каптерку, - Заходи, я сам хотел за тобой шныря послать. Короче такой базар, начальник отряда дал мне указание поговорить с тобой по поводу СВП. Ты его видать достал тогда своим отказом участвовать в общественной жизни, а он на тебя виды имел, отряд хотел тебе передать. Вот он сейчас и решил отыграться, а сам вроде в стороне. Вроде как твою драку Совет колонии разберет, он же и накажет. Ну, так что давай к нам и на этом будем считать вопрос исчерпанным.
- Послушай Миша, не по мне это дело, ты же можешь понять. Помоги мне, я тоже в долгу не останусь, - теперь мой вид не был таким независимым как раньше и я даже не пытался скрывать, что тряслось и выло у меня в душе. Шор скривился в ухмылке властителя.
- А ты что хочешь сказать, что круче меня? Или может, не знаешь, как я в «менты» попал? Миша как бы обосрался, а я чистеньким останусь. Так что ли!? – его слова сейчас не проникали в сознание, а обтекали, словно течение Волги, как в детстве, когда стоишь по пояс в воде и наблюдаешь давящую на тебя мощную струю, но ничего не видишь. Я думал о родителях, которые ждут меня через полтора года, о Рите вышедшей замуж, о телках которых мне уже не переставить до Москвы раком, но не мог сосредоточиться на главном – что, же мне делать?
- Повязку цепляй, а лучше две, еще одну на лоб, чтоб тебя блатные стороной за километр обходили... Да какие еще блатные, я на них срать хотел, эти шавки сами ко мне за советами бегают, что им делать можно, а что нельзя. Ты тоже за советом пришел? Так я тебе его дал и другого не будет. А меня самого может на Совете не будет, что мне там делать, отрядный свое слово сказал, и эта свора без меня кого угодно разорвет. У меня УДО на носу, пусть без меня учатся принимать решения, - я смотрел на Мишу, который вошел в  какую-то только ему известную роль, гнул пальцы, сидя на шконке по-турецки в синих кальсонах и такой же рубашке. Мама никогда не могла заставить меня носить такие кальсоны и покупала спортивное трико. Я смотрел на него сверху, стоя в дверях и думал, что если сделать всего полшага в его сторону, то одного резкого движения правым плечом вперед и вниз достаточно, чтобы кулак врезался в подбородок и сломанная челюсть с ошметками зубов навсегда превратила его в маленького смешного гнома.
- Ну ладно, не можешь, так не можешь, - и я вышел на воздух. Теперь мне нужно было встретиться с Хаяром, которого я избегал всего пару часов назад, узнав о своем «приговоре».  Юрка возле своей тумбочки собирался в школу, я позвал его на улицу, чтобы не мозолить глаза в отряде.
- Как ты после вчерашнего, не прессуют?
- Да у меня-то все в порядке, наш отрядный перед работой такой шухер навел! Вначале со мной поговорил. Потом весь отряд построил, только Амбал с койки и сейчас не встает, Паленого перед всеми предупредил, что еще одно ЧП в отряде и на этап покатит, а Амбала в другой отряд. Я про Совет уже слышал. Все об этом в зоне говорят. Ну что делать будешь? Может я зря с отрядным говорил, так дали бы пять суток и все на этом. Хотя вряд ли, это же Паленого расклад, он бы не успокоился.
Мы договорились, что Юрка в школе закосит с головой, вроде как простыл, и мы встретимся в кочегарке, где работал его знакомый с Катека. Он сунул мне в карман Ритино письмо, на этом и разошлись.
В отряде кроме завхоза и шнырей никого не было, я зашел в каптерку, забрал свой мешок и разложил его содержимое на кровати. Здесь было несколько пар белья сложенных аккуратно в пачку, шерстяные носки связанные мамой и завернутые в газету, несколько общих и простых тетрадей, спортивные трико с такой же рубашкой, пачка писем, перетянутая бельевой резинкой и еще несколько мелких вещей. На внутренней стороне одной из общих тетрадей была надпись, сделанная папиной рукой и его размашистая подпись. Я развернул газету,  которая ни сколько не порвалась, это была «Правда» за 13 сентября 1967года. Понюхал носки, от них пахло домом и дустом, а были они такие мягкие, связанные из толстых серых ниток. Письма, носки и трико я оставил, а все остальное сложил снова в мешок и отнес в каптерку.
Письма от папы и мамы приходили в одном конверте, я отложил их в сторону. Вот письма от Гришки, он пишет, что встречался с Ритой и передал мое письмо. В следующем сообщает, что его призывают на один год в Армию. А это от двоюродной сестры Маринки. В них стихи и пылающая сестринская любовь, а еще фотография, где она такая красивая в «олимпийке» и в зимней шапке. Я загляделся на фото и подумал: «Жаль, что она моя сестра», а затем: «Это уже не важно». С начала и до конца прочел вчерашнее Ритино письмо, положил его вместе с другими ее письмами, к ним же положил ее фотографию из тумбочки. Поднялся, взял эту пачку, чтобы пойти в курилку и сжечь, но передумал.
Долго пытался написать домой письмо, но так ничего и не придумал. Пришел Юрка, и мы быстро вышли из отряда. В Жигулевских горах в начале марта еще зима, мы по расчищенным от снега дорожкам прошли в кочегарку. От топки шел жар, было тепло и уютно. Катековский на улице колол в куче уголь. Мы сняли телогрейки и устроились на лавке у топки.
- Слушай, Юрка, а ты ведь толком и не рассказывал, что у тебя с этим получилось, ну которого ты ножом? Ты его как, подкараулил и сзади или прямо спереди ударил, как барана? – Юрка задумался, – да нет, все как-то само собой произошло. Когда они на нас с палками налетали, я нож вытащил и кнопкой щелкнул, ну помнишь как в кино про Жигана, а потом смотрю этот, что на меня налетал, лежит и за брюхо держится. Лепила, на суде говорил, что он мог бы и не откинуть коньки, если бы я чуть, ниже попал, а так жмурик. А тебе зачем?
-   Мне нужно до воскресенья уйти в побег, я все продумал. На вышках солдаты с холостыми патронами сидят, а часа в три наверняка дремлют. Я видел днем, у них из шубы только нос торчит, а ночью они вообще ничего не видят, - я говорил, а сам пытался представить как ножом бью Паленого, ну или Шора например и не мог.
- Так снегу у забора почти до колючки навалило, как ты перелезешь? А если на фанерку встать, снег под ней не провалится, размышлял вслух Юрка. – А что, ничего другого придумать нельзя?
- Я уже с отрядным и с Шором говорил, бесполезно. А времени всего один день остался, ну что можно придумать. Главное через забор перелезть, тогда даже если поймают, уже все – считается побег и в зону не поднимут. На день в ШИЗО закроют и отправка в тюрьму. Я только боюсь, что меня завтра в промзону не выпустят, забздят, что я что-нибудь придумаю. Мне нож нужен настоящий, в побег идти без ножа смешно, как на охоту без ружья.
Мы договорились, что если меня не выпустят на производство, Юрка сделает и пронесет нож в жилзону. Обсудили, как лучше осуществить побег, чтобы никто об этом не заподозрил раньше времени.
Утром я как обычно собираюсь в промзону, на разводе никто меня не останавливает, и я выхожу на работу. В промзоне, правда, СВПшники уделяют мне повышенное внимание. Эти юные «психологи» с любопытством изучают, как себя ведут кандидаты на «эшафот», но до воскресенья проявлять свою агрессию не решаются. А я настолько поглощен мыслями, что не обращаю на них внимания и обрабатываю заготовок в два раза больше чем обычно. Ножом пришлось заниматься Юрке, у него для этих целей было припрятано полотно от распилочного станка. К концу смены из обычной пилы получилось лезвие настоящего кинжала. Ручку решили выстругать из дерева и прикрутить проволокой, но уже в жилзоне, осталось пронести кинжал через проходную. Выбор у меня небольшой: поместилось лезвие под стельку сапога, или спрятать его в рукав телогрейки. Если нести в рукаве, то в случае повального шмона лезвие легко скинуть под ноги в снег. С другой стороны сапоги заставляют снимать не так часто, но если попадешь под замес, то вытащить лезвие из сапога не удастся. Решил рисковать, нож то необходим и сбрасывать его, я все-равно не буду. Иду как на деревянных ногах до самой вахты, стараюсь затеряться в толпе. Через проходную идем шеренгами по шесть, солдаты шмонают поверхностно, но каждого, сбоку стоят офицеры и «сканируют» проходящих взглядом. На кого-то указывают солдатам, и их отводят в сторону, выворачивают одежду наизнанку, заставляют разуваться, некоторых заводят в помещение и раздевают догола. Мой вид всегда вызывает доверие, сегодня это качество мне крайне необходимо! Пронесет или не пронесет? – Пронесло! Я лечу в отряд не на деревянных ногах, а на крыльях.
В два часа ночи в бараке стоит храп, все дрыхнут без задних ног. Встречаемся с Юркой у кочегарки, он еще вчера приметил старенькую табуретку, выкрашенную когда-то в белый цвет и спер у завхоза простыню. Мы молчим, да мы и не знаем о чем говорят в таких случаях, а главное говорить уже поздно.
Юрке уходить в побег нет никакого смысла, да и со здоровьем у него проблемы. Для меня другого выхода нет, а если и есть, я его не вижу. Прихватываем иголкой на одежду простынь, быстро прощаемся. Короткими перебежками я двигаюсь в сторону забора, держа под наблюдением вышку. До забора метров двадцать, снег по пояс, ползу в тени между двух фонарей, толкаю впереди себя табуретку. Запретку переползаю по табуретке, набросив ее поверх колючки, которая почти валяется на снегу. Вышка в полной темноте, ни тени, ни малейшего движения часового не видно, а забор уже на расстоянии вытянутой руки. Снег выше, чем по грудь, двинуться страшно, хотя прекрасно знаю, что у солдат только холостые патроны. Время идет, сердце стучит и в груди и по вискам. Передвигаю табуретку почти до забора, медленно подползаю к ней и пытаюсь дотянуться рукой до колючки, и проваливаюсь глубоко в снег. Карабкаюсь на табуретку, она клонится на бок, крутится, тонет в снегу, ничего не получается. Наконец забираюсь животом на табуретку, приподнимаюсь и цепляюсь простыней за колючку, свисающую с забора. Табуретка не держит, простыня трещит, за забором слышатся голоса смены вертухаев - они снаружи на лыжах обходят запретку по периметру. Меня колотит озноб, мозги не работают, что делать не знаю. Стараясь не утонуть в снегу, ползу назад по своей борозде. Табуретку и клочья простыни оставляю как трофей ментам к утреннему обходу зоны.
Прячусь за углом барака, стараясь выравнить дыхание. Из отряда кто-то выходит, в белом белье и сапогах, и как приведение трусит в туалет. Наконец-то я раздет и лежу в своей постели. До утра боюсь пошевелиться в ожидании тревоги и только при объявлении подъема успокаиваюсь и как ни в чем, ни бывало бегу на зарядку. Когда возвращаемся в зоне заметное движение, начался массированный обход ментов по баракам, я с облегчением вздыхаю, пронесло.
В столовой за завтраком уже вовсю говорят о ночном побеге, кто-то видел, как несколько человек перелезали через забор, другие уверяют, что одного поймали, остальные успели скрыться на лыжах. Предположений масса, я только успеваю крутить головой и удивляться фантазии ребят.
Менты бегают по баракам, шмонают каптерки, кухню и все помещения жилзоны. В бараках переворачивают постели, ищут свидетельства связанные с побегом, но официально ничего не говорят. Меня можно подозревать в попытки побега как любого другого среди сотен таких же осужденных и не иначе, только это не мой случай для радости. Завтра воскресенье и времени у меня нет.

Шор заходит в отряд, проходит коридор и открывает ключом дверь в каптерку, я толкаю его вперед и прикрываю за собой дверь. Нож упирается в пах, он мычит и кривится от боли, но не двигается и не произносит, ни слова. У меня на лице улыбка, как в американском боевике, но он этого не замечает. Интересно, а я бы заметил, что улыбка наигранная, чувствуя как в пах впивается нож?
- Миша, у меня нет другого выхода, с побегом облом, но у меня есть шанс получить еще пятерку за тебя. До десяточки за тебя получу, это же класс! А вместо обиженки, куда вы хотите меня загнать, я в положняках на зоне буду, не то, что шавки Паленовские, как такой расклад? – от собственных слов я распаляюсь еще больше, хочется, чтобы Шор мне не поверил, и отпустил какую-нибудь злобную или унижающую фразу. Я весь в напряжении жду эту фразу и уже ни сколько не сомневаюсь, что лишь резко надавлю на ручку ножа... Но он поднимает вверх руки, а на лице гримаса от боли и мольба ослабить давление ножа.
- Я все улажу, не нужен тебе никакой срок. Мамой клянусь, если тебя, хоть пальцем тронут…, - я ударил его головой в лицо, и напряжение куда-то ушло, Шор рухнул с ножа на койку. Продолжая поигрывать ножом, я закрываю дверь на задвижку и улыбаюсь, глядя ему прямо в глаза. А он как кролик следит за ножом, придерживая рукой кровоточащий нос.
- Если у меня впереди трухляк, я прямо сейчас приколю тебя к этой стене и уйду в изолятор. Ты хочешь проверить или поищем другие варианты? – «рог зоны» отрицательно мотает головой, не отрывая от ножа взгляда. - Ты гарантируешь мне три месяца до взросляка? Если вы забываете обо мне на это время - живи. Если не сдержишь слова, я все-равно тебя заколю, не здесь так на взросляке или на свободе, - Миша стал клясться выполнить свое обещании и только просил взамен мое молчание про этот случай.
К вечеру переполох в зоне затих, пошли разговоры, что тревога была учебная или просто ложная. О предстоящем Совете колонии на следующий день никто не вспомнил. Амбал сам ко мне подошел и пытался рассказать, что ничего не помнит после браги, которую перепил по поводу праздника. Паленый тоже делал вид, словно ничего и не произошло. Теперь в отряде у Юрки нас просто не замечали, если не сказать, что обходили стороной, а 22.05.68г в день моего восемнадцатилетия мы спокойно выпили по стакану браги, первый раз за весь срок на малолетке.
Теперь, когда я стал взросляком, с нетерпением ждал отправки из зоны. От работы на производстве десятиклассников освободили, и я с удовольствием готовился к экзаменам. Все было по-настоящему, как в обычной  школе, только двойки никому не ставили. Пустили даже слух, что на выпускной будет организовано торжественное собрание с участием милицейского начальства и приглашением родителей выпускников, но все это оказалось только слухом. На следующий день после экзаменов, нас восьмирых собрали в классе и вручили Аттестаты о среднем образовании. На этом все торжество и закончилось. Мы несколько минут подержали Аттестаты в руках, а затем вернули для хранения в личном деле.
Через неделю, меня первым же этапом отправили в тюрьму, а затем в колонию усиленного режима, на окраину Куйбышева в поселок «Кряж».