Папа Слава
Тюрьма стояла над косогором, как патрульный над территорией. Всякий раз, когда папе Славе приходилось идти от автовокзала, куда он приезжал от недалёкой деревни с месту работы, то ему приходилось волей неволей идти через глубокий овраг с давно побитым асфальтом от которого из земли выпирали серые кусочки - давно эта дорога не использовалась для езды на машинах, и только смельчаки водители или подгулявшая молодёжь ездила здесь, обивая поддоны техники об этот асфальт. Папе Славе и возвращаться после службы приходилось через это неприветливое место. Но самое удивительное, что этот маленький ростом человек, проработавший всю сознательную жизнь охранником в тюрьме, которого знал весь этот городок, ибо сиделых там было достаточно, было много и их родственников, и среди этих людей не было обид на папу Славу. Как это ему удавалось, известно только Богу. И вот идя по своей тропинке папа Слава, так прозвали его обитатели тюрьмы, даже и не мог подумать, что встретит такого вот сидельца на своем пути. А тот был под шафе, недавно с зоны, и дом его располагался неподалёку от этого оврага, на тенистой, всегда пустынной улочке окраины. Он шёл напористо, крепко ставя короткие ноги на землю. Что-то бурча себе под нос. Вспоминал недавние разговоры. И тут и вынырнул из очередного тихого переулка его знакомый - тоже бывший зэк. Поздоровались. Что-то стали обсуждать, перешли на крик, и было бы худо кому то из них, а может двоим, но тут и оказался папа Слава, в своей форме. Шёл из тюрьмы. Смеркалось. И папа Слава услышал ссору, струсил, и хотел было повернуть назад, к тюрьме, но в деревню ходил вечером один автобус, и опаздывать было нельзя - ночевать у папы Славы в городе было не у кого, к тому же в деревне ждало хозяйство. И это подбодрило охранника. Он пошёл на крики. И в низине возле одинокого фонаря, с желтоватой лампочкой увидел двоих - ему они были мало знакомы. И они его заметили, и, стихли.
- Папа Слава! Здорово! Домой чешесь! - хрипловатым голосом сказал низенький, исподлобья посмотрел на вышедшего к ним охранника.
- Домой, - спешу на автобус, - как то подобострастно даже сказал папа Слава.
- Когда ж на пенсию то? - спросил другой, плюнув на землю - Чалишься то небось лет двадцать. Помню тебя ещё по первой ходке.
- Давно в тюрьме, - согласился папа Слава, и тут вдруг почувствовал даже симпатию к этим неожиданно повстречавшимся им людям - Ох. Давно! А что делать? В деревне работы нет.
- Пупкарём то сподручнее, - съехидничал тот, что в кепке.
- А что Борзый, - обратился его собеседник - Этот то служит, и никто не сказал о нём плохого. Согласись? А есть вроде бы и ближе к нам, а сдают!
- Плохого не помню что бы о папе Славе кто сказал, - согласился тот, в кепке - А всё же пупкарь!
- Сидеть тяжело, но я то тут причём? Я ведь никого не сажал , не сдал за всю жизнь! - вдруг громко сказал папа Слава - Давайте лучше не ругаться. Жизнь идёт быстро.
Он пошёл торопливо от фонаря и даже где то мог ожидать и окрика, но было тихо. Затихли и спорщики. А папа Слава спешил на автобус - надо было ему успеть на автовокзал во что бы то ни стало.
Странный этот человек
Пару раз я видел, как он вытаскивал на дороге машины посторонних людей из куветов, а был он неплохим водителем, но всегда это добро выходило у него крикливым, точно он красовался перед остальными, точно он этим своим поведением прибавить хотел себе авторитета. Такие люди всегда на виду. О них говорят в небольших городках - как правило плохо. Они везде хотят участвовать. И всегда нарываются на неприятности, потому что тяга к сплетням, и не ради того, чтобы как то унизить кого то, а ради того, чтобы к себе привлечь внимание, всегда порождает у таких людей массу недоброжелателей. А недоброжелатели в маленьких городках, это почти что гарантия неприятностей. И вот однажды в гололёд моя машина оказалась в овраге - скажем так, выехать мог по дороге полной льда, только опытный водитель. И этот человек решился, а другие нет. И машину он вывел на гору, но как ныл движок, сколько же неумения было в поведении водителя - но к себе он привлёк внимание. Хотя никто не подал бы ему руку помощи, при неприятностях, потому что не верили в его добро.
Шнурок
Человек сотканный из боли тоже иногда восторгается песней соловья.
1
Рёв сирены извещающей об обеденном перерыве, точно рёв доисторического животного подстегнул колонны зэков выстроившихся по отрядам перед зданием столовой. Зимняя стужа пронизывающая сквозь телогрейки только увеличивала аппетит. Среди таких людей легко затеряться любому. Забыто прошлое, а будущее, точно мечта, так оно недосягаемое, ибо стена срока жестока и никак не перепрыгнешь её, каким бы рекордсменом по прыжкам ты не был. Тяжело сидеть молодым. Но ещё тяжелее старикам, особенно, если это не первый твой срок, и прошлые боли укрыли и разрушенные семьи. И обороняться от неволи могут только жители этого зоновского мира, знающие очень хорошо все законы и условия здешнего жития. Таким и был Шнурок. Когда то деревенским парнем попал он за кражу, вышел - попал, потом сел за тунеядство. Ещё раз по этой статье - срока в общем то небольшие, но устроиться в той вольной жизни становилось всё тяжелее. Стоя в строю отряда Шнурок вспомнил общежитие где он жил до этого срока - пьяные командировочные, маленькая зарплата сторожа. Он перевёл дыхание - здесь он знал себе цену!
Поток зэков растекался по залу, усаживались зэки за столы, на которых дневальные уже принесли еду в бочках. Ели зэки быстро, не разговаривая. Потом снова цеха.
2
Монотонность этой жизни заставляло искать Шнурку какие то выходы, и он их находил - бегал по колонии, менял вещи на чай - кому что нужно знал старик. Имел с этого старик пачку чайку, или пачку сигарет. За это в столовой мог получить дополнительную миску каши. И это мелкое вроде бы успешное его занятие давало возможность общаться с людьми. Чувствовать себя нужным. Именно этого Шнурок не чувствовал никогда на воле.
В этот раз ему не подфартило - из сектора из другого отряда выйти не удалось быстро, пришлось ждать отбоя, и только когда завхоз отряда пошёл на вахту для доклада покосившись недовольно на высокого худого старика, одетого хоть и не в новые зэковские вещи, но опрятно. И Шнурок прошёл с рыжим низеньким завхозом до вахты, но тут как назло к его отряду дверь тоже была заблокирована - и в этот миг показалась зона разделенная на локальные сектора, Шнурку зоопарком, а сам он себя увидел беззащитным зверьком. Перед вахтой оставаться нельзя было больше и мига, и тут из сектора от санчасти два санитара понесли носилки с человеком, накрытым простынёю с головой, и мозг Шнурка выбрал путь он быстро открыл перед санитарами дверь контрольной вахты, и как ни в чём не бывало вошёл в душный коридор и стал как часовой рядом с носилками. Один из санитаров куда то ушёл, а а второй раскосый и чернявый что-то пробурчал недовольно на просьбу старика угостить сигареткой. Но Шнурок был не в обиде - главное, что он был уже не лишний. Вышел в коридор молоденький усатый лейтенант в отглаженной форме, увидев Шнурка, спросил:
- Ты то что здесь делаешь?
Шнурок понял, что произошло непредвиденное, но решил врать и дальше :
- Да был в санчасти, сердце прихватило. С этапа недавно, намучился, гражданин начальник.
Шнурок старался всеми силами отвлечь офицера от факта своего пребывания на вахте после отбоя... Выглянул из комнаты дежурного, невысокий майор, тихо сказал :
- Семёнов, иди куда послали!
- Да тут старик, товарищ майор!...
- Шнурок это, безобидный он бедолага.
- Точно гражданин майор, безобидный! - поддакнул зэк. - Я ведь помню вас ещё старшим лейтенантом! Всегда вы были справедливы!
- Ну иди-иди, - ухмыльнулся опытный майор, понимая зэковскую психологию, но не подавая виду.
В своём секторе старик перевёл дыхание, успокоился - две пачки чая в кармане, пронесло...
3
И так день изо дня жил Шнурок. Умер старик не досидев всего два месяца до конца срока.
Выдумщик
Зона дышала асфальтом, болью, окриками, и ожиданием свободы. В такие весенние деньки, когда из степи доносится весёлый гомон птиц, от зоны наоборот идёт холод. И дело тут не в погоде, холод идёт от боли людей. Витьке Крытнику иногда казалось, что боль эта пронизывает его насквозь, как электрический ток провода. Жизнь его вне зоны казалась такой далёкой, такой безумно невероятной, что было ощущение, что она выдумана. И вот в такие минуты он мечтал. Мечты его впрочем были недолгими, надо было выживать, мудрить, как то плыть по этой мутной воде срока. С этапа пришёл Колесов, перевезли из другой зоны по какому то указу - поближе к дому. Пацан шустрый и необычайно смелый. Они стали общаться. В один из дней, Витька и предложил замутить тему - и в общем то задумка была проста - получить плитку зелёного чая, которого не пропускали в бандероли больше двух пачек - получить килограммовую плитку прессованного зелёного чаю. Для зэков обитающих на зоне строго режима необыкновенно добрый подарок.
- Женщина податливая на ласку, на чувства, пробовали к ней подкатывать, но... что-то в последний миг не срасталось,- пояснял негромко Витька. - Записка должна быть короткой и простой - уезжай ко мне, тебе здесь не место...
Сказано- сделано, под диктовку Витьку вдохновлённого чифиром, на листе из школьной тетради, написано послание. На следующий день, после съёма из рабочей зоны, Колесов твёрдым шагом из своего сектора пошёл к контрольной вахте. Он чувствовал необычайно весёлый настрой - он спешил, как спешит на свидание подросток. И верил в успех.
В окошечке, которое выходило на улицу уже была видна прапорщик Людка. Людка была красива, опрятна, и смела. Когда зэк посмотрел на неё у неё было ощущение, что раньше где то она его уже видела - так иногда бывает, когда человек нравится. Невысокий, с правильными чертами лица, совсем юный.
- Разрешите отдать заявление, узнать когда мне положена бандероль, - очень спокойно сказал зэк.
И отдал сложенный вдвое лист бумаги. Людка взяла бумагу, привычно её развернула, и пробежала взглядом по написанному. На её лице не было никаких эмоций - красивые женщины умеют таить чувства. Она быстро посмотрела на молодого зэка, и , промолчала, понимая, что за каждым её шагом неотступно, как верный пёс следит зэк, из хозяйственной обслуги, приставленный к ней, чтобы приносить на зону мешок с бандеролями, но главное докладывать в оперчасть о каждом её шаге.
Зэк ушёл. Людка смотрела на колонию через своё маленькое окошко, и чувствовала, как к щекам приливает кровь. Ей было приятно.
Весна была рядом, совсем рядом, за колючей проволокой.
Помидор
В эту зиму Помидору катастрофически не везло, умерла мать, и может потому всегда задорный, с красноватыми пятнами на щеках, за них и дали ему зэки такую необычную кличку, парень пустился во все романтические уголовные деяния. От тоски. На зоне основная романтика - карты. Играют зэки с азартом. Проигрывают с горечью. И отдавать надо проигранное вовремя. Тут законы зэковские немилосердны. И Помидор проигрался. В такой вот период жизни не хотелось уже и жить. До конца месяца трудно было загнать в зону денежку. Да и просить у родных непросто. Но судьба уже протянула к Помидору свои руки и крепко держала его за горло. Вышел он в вечерний час в локальный сектор. В небе светила Луна. И её мертвецкий свет только давил на голову, давил, не давал уже возможности найти выход. Мишка, его земляк, тоже вышел в сектор покурить. Подошёл. Помидор с большими руками, понурый, сказал:
- Вот и хана мне, Мишка.
- Как же ты с Сан-санычем сел шкурить, ведь все на зоне знают, что он таких как ты карамельками зовёт. Обмишурит-объегорит, глазом не моргнёт!
- Азарт.
- Есть кому помочь?
- Да стыдно к родственникам обращаться.
- Тебя не простят, Помидор.
- Понятно.
- Если надумаешь, помогу, дорожка есть на зону деньги переслать.
Мишка ушёл, запахнул потуже большую свою телогрейку, прокашлялся. Про таких, как он, говорят, "прикрылся бушлатиком", никуда не лезет, но опытный зэк.
Как помочь Помидору - думал не очень, но если обратится, поможет.
В конце месяца Помидор расплатился. Снова были они в секторе - и Мишка сказал:
- Не играй больше. Не спасёшься! Я сам в молодости был на краю гибели.
- Попробую, - сказал неуверенно Помидор, и посмотрел на чёрное небо. Звёзд в этот вечер что то на нём не было видно.
Зима в этом году была студёная и немилосердная.
Габарит
Странное ощущение от утра испытывал звеньевой расконвойников Федящев. Всё вроде бы обычно, выпустили его через КПП за зону, и спешил он на габарит, чтобы взять у сторожа документы на прибывшие грузы за ночь - так он делал ежедневно, потом возвращался к зоне, и у штаба отдавал документы начальнику колонии. Но что-то было и необычное в это утро. Может ядрёный чифир. Может тоска. Может туман обволакивающий пространство. Шёл Федящев по дороге из красноватого грунта, который был привезён от выброса закрытой шахты, и каждый его шаг отдавался в мозгу. Вот и ещё одно пустое утро! И тут из тумана вышел Граф - это был большой рыжий пёс. Его звали так уважительно, что он один спасся из стаи бездомных собак, которую отстрелили недавно. Граф смотрел на остановившегося низенького человека в чёрной телогрейке и шапке надвинутой на уши, а человек смотрел на рыжего уставшего от холода и ночи пса.
- Граф! - позвал Федящев, и вспомнил, что в кармане есть немного хлебца, и достал краюшку.
Граф смотрел на человека, потом сделал к нему несколько шагов, точно примериваясь, броситься на него или принять подарок. Пёс был голоден. Но из рук он не стал брать, а неожиданно зарычал. Федящев помедлил, а потом положил свой подарок на красноватую дорогу, и отошёл назад, опасаясь. Граф обнюхал хлеб, и, жадно его съел. Потом посмотрел мутными серыми глазами на зэка, и ушёл в туман, и в просветлевшем утреннем мареве зэк увидел силуэты низеньких берёзок - недалёкой рощи. Он пошёл дальше, на габарит, понимая, что с дороги ему уйти нельзя - побег. Он не мог как Граф идти без пригляда. Он не мог жить как Граф. Жить свободно.
Надо было спешить. Начальство ждёт документы. Но что так тяжелы ноги. То ли чифир, то ли тоска. То ли туман ненавистного угрюмого утра.
Зэк спешил по красноватой дороге к габариту по установленному ему режиму содержания на зоне.
Узкоколейка
Каждое утро небольшое звено зэков выезжало на осмотр пути, и в определённом месте меняло шпалы. В общем то на паровозике с платформой на которой лежали новенькие пахнущие смолой шпалы ехало всего несколько человек во главе с хромым Матвеевичем - опытным железнодорожником, пристроившимся на зону. По этой узкоколейке к зоне, на которой был завод, шли составы с металлом, запчастями для производства, по ней же вывозилась продукция завода. Шла узкоколейка по голой степи. Была весна. Дышать привольным воздухом поутру огромная радость, особенно для зэков, выезжающих за зону. О чём ещё можно мечтать человеку в таком положении сидельца? Чифирнули, и поехали.
В этот раз участок, на котором меняли шпалы был неподалёку от маленького белого пристанционного здания. К обеду зэки подустали, да и вода закончилась. Матвеевич попросил самого молодого зэка, чтобы он сходил на водой.
И Петров с пустой пластмассовой бутылкой заспешил к зданию. Постучался в дверь. Услышал девичий голос - войдите!
Девушка была просто одета, но очень красивая, и парень даже оробел, отдавая ей пустую посудину под воду. Она тоже была явно испугана.
- Долго сидеть то? - спросила девушка, чтобы нарушить гнетущее молчание.
- Восемь месяцев осталось.
- Совсем чуток.
- Это как сказать.
Она неожиданно улыбнулась, и улыбка была доброй. Петров невольно улыбнулся в ответ - давно он не был так близко от девчонки.
Она вдруг протянула ему руку, сказала:
- Меня Катя зовут.
- Сергей! - сказал Петров, и подумал, что голос его от волнения слишком громок, или просто была тишина в комнате. Он подумал вскользь ещё что расконвойникам не разрешают общаться с вольными, и за это возврат в зону. Но смотрел не отрываясь на Катю, как на чудо.
- Может и увидимся когда то, - мечтательно сказала девушка.
Она уже несколечко не боялась этого улыбчивого приятного парня.
- Хорошо бы!
Она подошла совсем близко, и он чувствовал запах её тела, видел её прекрасные глаза.
- Давай поцелую тебя, в знак нашего знакомства, - очень серьёзно сказала Катя, бережно обняла Петрова, и поцеловала в губы.
От неожиданности он засмеялся. Наверное он был счастлив. Он сам потянулся к Кате, но та, видимо, понимая его состояние, отошла.
Отдала флягу с налитой из крана холодной водой.
- До встречи! У тебя всё будет хорошо! - уверенно сказала Катя.
Он кивнул, приходя в себя от наваждения, моргнул глазами, точно убеждаясь, что это не сон, вышел из комнаты, и быстро пошёл к работающим зэкам.
Вода была очень чистая. Очень холодная. Очень добрая.
Этот день Петров помнил долго. Может потому что этот день дал ему надежду.
Траншея
Накрапывал дождик, холодный, осенний. Но надо было рыть траншею. Расконвойников было трое, и их сопровождала прапорщик Виолетта. Низенькая, с большим носом, и ярко накрашенными губами, она то и дело курила. Работать можно было по двое - а третий зэк мог немного отдохнуть. Неподалёку были цеха большого химкомбината, от которого шла дорожка к станции, к которой ходила электричка, переводящая рабочих от предприятия в город, и привозящая их на работу. Но в этот час дорога была пустой. Садовников изредка смотрел на дорогу, потом углубляясь в какие то свои мысли кашлял, простудился.
Но вот от химкомбината пошли рабочие. Садовников вдруг перевёл удивлённо дыхание. Он узнал среди идущих знакомую. Да что там знакомую, близкого человека! Когда то они с Надей гуляли - в городе куда шли электрички он когда то учился в техникуме. Девушка вдруг встретилась своим взглядом с его внимательными глазами, и продолжая по энергии идти по дороге, уже не разговаривала с подругой, а шла точно завороженная, и всё смотрела на знакомого. Она всё поняла, увидев курящую Виолетту. Она прошла совсем рядом по дороге от траншеи, где работали зэки. Она отвернулась от одного из них. Но уже пройдя мимо, вдруг, точно споткнувшись, остановилась. Что-то спросила у неё подруга. Надя только махнула обречённо рукой. послышался шум приближающейся электрички.
- Садовничий! Лезь в траншею, замени Сергеева! Хватит баклуши бить1 - строго сказала Виолетта, и затоптала окурок кончиком своего остроносого сапога.
И зэк подчинился. Он не видел больше дороги, не видел Надю, не видел в общем ничего, кроме грязной земли перед глазами.
И Садовничий торопливо углублял траншею, точно его кто то и впрямь подгонял, он торопился, сам не зная зачем.
Прощальный поцелуй
Что самое удивительное, любовь продолжает жить даже в КПЗ. В этот раз на этап вместе с Петровым ехало две женщины. Одна постарше, с повязанным по-деревенски платке на голове, в серой куртке, была очень спокойной. Другая - блондиночка, суетилась, явно было, что она боится. Они стояли в коридоре, ожидая команды. Желтоватая лампочка только придавала их бледным лицам от камерной духоты зловещий оттенок.
- Первый раз на этап? - спросил Петров.
- Да, - тихо ответила блондинка.
Петрову было всёравно за что она здесь - он не прокурор - просто было желание поддержать её.
- Ты не бойся, тюрьма не ад, хотя к этому стремится, - схохмил он, и неожиданно улыбнулся.
Девушка улыбнулась в ответ, чувствуя, что напряжение понемногу отпускает её.
Их вывели во внутренний двор отделения полиции. Было лето. Раннее утро. Тишина.
Автозак сломался, приехал обычный автобус. Женщины сели на сиденья, а Петрова и ещё одного мужчину, с наручниками посадили в отделение отделённое от общей площади автобуса перегородкой из прутьев железа. Поехали по сонному городку.
- Поближе сядь, не бойся! - попросил Петров - и девушка внимательно глядящая на него подчинилась, пересела на заднее сиденье - и они оказались почти рядом, их разделяла только решётка их прутьев.
- Давай поцелуемся!
Девушка подчинилась, и они целовались, жадно, едва доставая губами друг друга через железные прутья ограждения. Так продолжалось казалось вечно.
Потом всё закончилось с окриками прапорщика. Подъехали к перрону, и ожидали поезда. Суета эта стала более напряжённой. Вот прогромыхал мимо состав пассажирского поезда - последний вагон - столыпинский - для арестованных. Всё. Петров последний раз взглянул на девушку, и вышел из автобуса, сняли с него наручники. Напарник кивнул ему. Прощай! Прощай - кивнул в ответ сокамернику Петров. Команда конвоя. Передача дел от местного конвоя армейскому. Чей то крик. Бег к вагону. Место в отгороженном от остального вагона решётками купе. Тишина. стук в голове крови от пережитого. Его красавица была рядом! Но она была недосягаемой, хотя он чувствовал на своих губах вкус её губ. Этап! Будь ты проклят!
Петров закусил до крови губу. И почувствовав её вкус, перевёл дыхание. Спасибо красавица за прекрасный поцелуй! Пусть тюрьма не съест тебя, как ненасытное чудовище! Пусть тебе повезёт в твоей прекрасной жизни!
Ларсон
Судьба этого парня в общем то незавидна. С юности по зонам. Чему уж тут позавидовать? Садился - по мелочи. Но судьба его метила сроками с завидным постоянством, точно решила отмерить ему всё сполна за какие то прошлые его жизни, сразу за всё. И вот после последней ходки, он решил остепениться. Ходил по своему городку степенный, высокий, руки в наколках. И приятели принесли ему щенка, чтобы в родительском пустом доме не было ему особенно одиноко. И вот в маленьком дворике у берёзы выросшей вместе с ним Ларсон, так прозвали зэки парня, за силу и находчивость, любил отдыхать после чифира, и щенка он выращивал с особенной заботой, как самое главное в своей жизни. Мясо покупал как себе, всё поровну. И как то шёл по лету через дорогу и вдруг откуда то вынырнувший на центральную улицу грязный камаз буквально приближался с огромной скоростью, и щенок оскалившись стал защищать хозяина, что то в его природе сыграло - что надо стоять насмерть. И Ларсон едва увернулся от громыхающей техники, а щенок вякнул неумело, и затих на дороге, умирая...
Ларсон нашёл водилу быстро, и бил немилосердно, потом во дворе родном под берёзой закопал своего друга. И сидел возле могилки точно изваяния, пока за ним не приехала полиция.
На зоне тосковал Ларсон по щенку особенно летом - в ту пору он и погиб, оставил опять Ларсона в одиночестве в этой его непрекращающейся гонке страха и боли.
Георгины на столе
На столе в комнате свиданий стоял букет георгинов, заботливо принесённых из посёлка участвующей в росписи сотрудницей закса. Сергей посмотрел на них, потом на жену и мать - что-то подсказывало ему, что вслед за радостью идёт горечь. Но пока были двое суток свидания с любимым человеком, а другой любимый человек уходил. Мать старалась бодриться, как она всегда делала на свиданиях. Потом ушла. Жена вышла на кухню, а Сергей представил мать бредущей от зоны к посёлку в своём плаще по осенней непогоде. Она всегда поддерживала его. И всегда восхищение сыном не давало объективно посмотреть на его характер, где то остановить его. С юности стал выпивать, и за драку оказался на зоне. Потом вышел на химию - снова тяга к спиртному, драка, добавка срока, и колония строгого режима. И вот теперь девушка которую он знал с юности решила с ним расписаться. Сергей думал о себе, как о постороннем человеке. Так он давно привык. Так было проще видеть фатальность событий, видеть и свои ошибки. Пить не буду, - так он думал. Пришла жена - поели. Рядом была женщина. Он давно уже отвык от неё. Он и в разговоре то рассуждал юношескими понятиями. Давно подмечено, что в колонии человек остаётся с тем же мышлением о вольной жизни, с каким сел. Таким и выходит, неприспособленным к иной жизни, кроме той, что годы была его судьбой. И вот такое напоминание, что люди живут по другому - что у них есть семьи и дети - как роспись в колонии всегда большая нагрузка на психику.
Мать брела по дороге. Она и радовалась за сына, и было боязно, что предадут его и только прибавят ему страданий. Она знала очень хорошо эту жизнь, и понимала, что время может сыграть с людьми свою злую шутку. Разлука - очень тяжёлое испытание. Дул противный злой холодный ветер из степи. Мчались тучи на головой, тяжёлые и тёмные.
А в комнате свиданий на столе алели георгины, и было очень хорошо думать, что жизнь милосердна к тем, что готов ради другого на многое.
А рядом зона жила своей размеренной жизнью. Гудел завод. В жилых помещениях заваривали чифир. В комнате отдыха о хорошей жизни говорил диктор. А над зоной плыли низкие грозовые облака.
Трава мурава
За те годы, что он не был здесь, заросли окружающие проход к реке превратились в непроходимые, и только едва заметная тропинка вела к воде. Когда то вот на этом месте был городской пляж, но время смело и песок, и не было уже в этом родном его городке столько людей, и пляж стал нелюдим. Вода в реке хотя и помелевшей на быстрине была очень холодной, хотя и было уже средина дня. Но как то искупался, и неожиданный прилив энергии встряхнул, как после холодного душа. И стало особенно интересно думать о прошлом, будто бы эта спокойная река перед глазами вернула на секунды его здоровье, его молодость, его бесшабашность. Голубело над головой безоблачное небо, и одиноко над рекой парил ястреб выискивая себе добычу. А на мелководье реки резвились мальки, серебристыми искорками то и дело встряхивая спокойное течение водной глади. Здесь, у древней воды привольно было всей жизни, сюда стекалась её энергия - вода давала живительную силу всему живому. Он подумал об этом, лёжа на мягкой зелёной траве в метре от входа в реку. Трава была шелковистой и тёплой, она точно ласкала тело, как молодая девушка даря бескорыстную негу. Было тихо, так тихо, что можно было уснуть, и он закрыл глаза. Он лежал, точно изваяние, прислушиваясь в тихой еле слышной песне реки, и не уходило ощущение, что он вот пришёл сюда, чтобы родиться вновь - отдав реке свои ошибки, свои боли... Он лежал неподвижно, сливаясь с этой природной силой и наполняясь её покоем.
Так бы жить всегда. Так бы любить жизнь.
Отстойник
В этой душной большой камере всегда было шумно, всегда дым слезил глаза, тут и курили, и заваривали украдкой чифир в железной кружке "на тряпках". Здесь собиралась вся грязь мира тюремного: духота, усталые, очень злые люди, здесь от беспредела был один шаг. Камера с железными нарами на которых места были заняты, были заняты места и на полу, и казалось, что яблоку негде упасть, но вот дверь камеры открывалась, и вваливались новые люди из нового этапа, и точно резиновая камера вмещала их. Зэки называли эту камеру - "отстойник" . Серёга угодил в отстойник после длинного этапа - его возили на судебно-медицинскую экспертизу. И вот он снова в тюрьме, и ожидает, когда "поднимут" в родную 191 камеру - она казалось сейчас достаточно уютным миром, по сравнению с этим адом. Он сидел на своём тощем мешке и спокойно наблюдал за мечущимися, точно тени людьми - освещение от грязной лампочки укрытой железным намордником было неярким, утомляющим зрение. Среди прибывшим из нового этапа сидельцев выделялся горбатый человек в необычайно ярком для этого места зелёном пальто в клеточку, явно не с его плеча. Взгляд у него был очень внимательный - глаза большие навыкате. Он настороже, он оглядывает, кто с ним рядом. Для него уже заваривают чифир. Он в авторитете - это было заметно сразу.
- Горбатый! - уважительно прошептал седой старик, сидевший на дорожном мешке рядом с Серёгой.
Что-то тянуло к этому человеку, то ли его уверенность, то ли бесшабашность. Он чувствовал себя здесь, как рыба в воде. Такие люди впитали в себя тюрьму до кончика пальцев. Так оказалось, что Горбатый заметил и Серёгу, подошёл, поинтересовался из какой камеры - и всё узнав, просиял, буркнул:
- Там Колёк должен быть Крытник?
- Да. - ответил Серёга, польщённый вниманием - Был, когда я на этап уходил.
- Понятно. Я сам в непонятку вот попал, - и Горбатый вдруг начал объяснять суть своей проблемы.
Серёга как мог пояснил, что можно сделать при следственных вопросах - сам то он недоучившийся студент юридического. Это сразу же вызвало уважение у Горбатого. Он слушал Серёгу, как ребёнок, доверчиво кивал головой, пригласил чифирнуть.
После чифира камера не казалась Серёге уже такой уж ужасной. Да и Горбатый рядом, не унывает, что-то рассказывает приятелям, улыбается, и никакой не угрожающий у него взгляд, просто такое лицо, точно гримаса жути какой то осталась на нём. От того и кривится оно, когда улыбается Горбатый, и улыбка кажется зловещей - а так Горбатый вполне адекватный, вполне добрый. Серёга даже улыбнулся от своего этого внутреннего диалога. Распахнулась дверь, и люди охнули в ожидании нового этапа, но стали вызывать по фамильно - по камерам - и настал черёд Серёги, и он, худенький, как вьюн, бледный, поспешил в двери, кивнул только Горбатому, и уже у двери заметил на стене самодельный пошарпанный календарик оставленный каким то тюремным умельцем, на нём было 13 декабря.
Идя по коридору Сергей подумал, что срок идёт, и жизнь идёт, и слава Богу.
Ночью
Ночной дневальный Степанов писал письмо устроившись поудобнее на стуле на гладильной доске у входа в отряд. Было тихо. Зона была по власти ночи. В такие минуты Степанов становился мечтателем, и писал задушевные слова знакомой с юности девушке. Ему приходилось убеждать её постоянно, что это его последний срок. Степанов бережно выводил на белом листе бумаги из школьной тетради шариковой чёрной ручкой покаянные слова. Ему очень хотелось, чтобы ему поверили! Его бледное лицо было озарено улыбкой. Неожиданно в спальном помещении отряда послышались возбуждённые перепалкой голоса, секунду позже на площадку у входа в отряд выскочил низенький бригадир Сааков, а за ним быстрыми шагами проскочил высокий Могила, зэк с огромными руками, и он молча этими руками сгрёб к себе уже безвольного бригадира, а потом вдруг оттолкнул его от себя, и пока тот стоял, точно завороженный, выхватил из кармана огромный зэк заточку, и ударил бригадира куда то в живот. И бригадир крикнул как то по женски надрывно, схватился за пораненное место. А Могила озираясь остановил свой взгляд на Степанове, неожиданно ему даже приветливо как то кивнул, точно здороваясь, и покачиваясь, точно он был на палубе огромного корабля, пошёл в глубь отряда. Степанов отложил недописанное письмо, подошёл к двери, за которой в комнатке спал завхоз, и негромко постучал, потом громче.
- Кто! - послышалось из-за двери, испуганное.
- Никитыч, тут Саакова подрезали, - сказал Степанов тонким испуганным голосом.
- Встаю!
Степанов зачем то постоял ещё немного у коптёрки, затем зашёл в умывальник и закрутил до отказа кран из которого сочилась вода. Он понимал, что письмо ему некогда сегодня будет дописать - сейчас прискочат режимники - уведут Могилу в изолятор, а потом кто-то прискочит из санчасти, и туда понесут Саакова. Низенький тощий Степанов вышел из умывальника на площадку перед отрядом - здесь было светло. И тихо-тихо завыл, чтобы этот его отчаянный голос не был слышен никому в отряде.
С улицы и вправду послышались стуки резкие открываемых локальных дверей, чей то командный окрик. Ночь продолжалась.
Дорога по косогору
Когда приезжаешь в родной городок, в котором ты давно не был, и помнят тебя только соседи, да редкие друзья молодости, всегда возникает недоумение. Ты то прежний, а почему так постарели эти знакомые люди? И тогда идёшь по знакомой дороге, стараешься не глядеть по сторонам. Стараешься просто вспомнить себя молодого вот на этом пути. Он тоже постарел, но он, в отличии от людей, тебя никогда не подводил. Молчаливая дорога под косогор единственный твой друг, и именно эта дорога помогает улыбаться, наслаждаться вот этими минутами встречи со своей памятью.
Просьба
В кабинете лейтенанта Макарова было светло от солнечных весенних лучей, проникающих через небольшое окно в жёсткое по обстановке помещение. Напротив на стуле сидел Крытник. Макаров исподлобья смотрел на его худое лицо, на котором глаза были точно щёлочки. Макарову было дано чёткое указание от начальства найти общий язык с Крытником. Несколько лет назад он всё управление поставил на уши своим удавшимся побегом из тюрьмы. Это как ветром сняло звёздочки с нескольких крупных фигур, а начальник тюрьмы был отправлен в отставку. Побег этот был невероятен по простоте - камера была на последнем этаже тюрьмы, и заточками зэки просто расковыряли потолок - открыли как консервную банку- в одну из ночей. Выбрались на чердак, и прыгнули с крыши вниз, когда побег был замечен охраной. Напарник Крытника сломал ногу, и потому был схвачен сразу, а Крытник смог выбраться за территорию тюрьмы, и пару недель скрывался - и только случайность помогла найти его. Зашёл Крытник в универсам, и там его опознал кто-то из сотрудников. Это был человек, от которого можно было ожидать чего угодно. И, потому даже в рабочую зону его не выпускали - он был цирюльником в локальном секторе. У него была своя комната. И в общем то его старались не тревожить. Это было таким негласным правилом между зэком и офицерами - мы тебя не беспокоим, а ты сидишь тихо-тихо, как мышь.
- Значит покусали кота крысы, - задумчиво произнёс Макаров.
Он пытался понять, что на уме у этого зэка. Просьба его была слишком необычна для матёрого уголовника. Каким то образом через запретку в зону залез котёнок, и Крытник его пригрел - носил из столовой лакомства, и в общем всё было хорошо - котёнок превратился в сильного чёрного кота. Но что то в его судьбе не сложилось - огромные крысы наведывающиеся в цирюльню, где они чувствовали пищу, изранили кота. Парадокс природы - но в зоне всё возможно, само место такое.
- Кот умирает, - очень рассудительно сказал зэк - Здесь его хоронить негде.
- Это да, - стараясь принять проблему зэка сказал начальник отряда.
- Надо кота вынесли за зону, может на воле он отойдёт. Ну и умрёт, лучше, чем здесь, - хрипловатым голосом доходчиво объяснял Крытник.
Макарову порой казалось, что он присутствует на каком то спектакле, но он помнил приказ начальника оперчасти - Крытника не тревожить!
- Я сделаю, что могу, - искренне сказал офицер, давая понять, что разговор окончен.
В вечеру чёрный кот был уже на дороге - он шёл от зоны, принюхивался. Из степи тянуло свежестью. Пели птицы. Кот был спокоен. Он уже привык к ранам.
В локальном секторе после вечерней проверки Крытник не сразу ушёл в отряд. Он стоял и смотрел на чёрное небо. Звёзд в этот вечер не было на нём видно. Крытник прислушивался, но, затем успокаивался - нет, ему показалось, никто не мяукал. Крытник перевёл дыхание, и не спеша какой то пружинящей спортивной походкой пошёл в спальное помещение.
Шарф
Автозак подпрыгивал на ухабах степной дороги, и эти толчки воспринимал Колесов, как отдельные удары. Он держал руку прижатой к пораненному глазу - на нём была белая повязка из бинта. То что его везут из колонии на вольную больничку немного радовало, несмотря на всю трагичность ситуации. Всё же новые впечатления! Зона больше всего давит на человека своим однообразием, и всякая смена обстановки потому воспринимается зэком с радостью. Наконец движение закончилось - его вывели из автозака, прапорщик одел наручники на одну его руку, а также на свою руку тоже - теперь они были в одной цепи. Так и прошли в холл хирургического отделения областной больницы. Вышел врач, медсёстры - дежурные с любопытством смотрели на молодого парня в телогрейке с биркой, в шапке ушанке. С перевязанным глазом. Он тоже смотрел на девушек к интересом, давненько не был так рядом с ними.
- В операционной вы тоже с наручником будете? - спросил у прапорщика вежливо врач.
Тот что-то пробурчал. Второй охранник, видимо начальник конвоя, сказал:
- Сними с себя наручник Сергеев, - и добавил, обращаясь к хирургу:
- Мы должны быть с ним рядом.
- Найдите им хотя бы халаты! - приказал медсёстрам врач.
В хирургии было чисто. Колесов лежал на операционном столе, сняли повязку, сделали укол. Большой отражатель светил на пораненный глаз. И было по-настоящему тоскливо. Порой нервы от всей этой процедуры были на пределе и парень стискивал зубы, чтобы не закричать. Медсестра стоявшая у его изголовья, видимо, чувствуя его состояние, бережно держала его лицо крепкими и нежными ладонями, и он чувствовал эту женскую заботу, и ему стыдно было показать свою слабость. Операция длилась казалось бесконечно.
- Вы что сразу увезёте его?! - услышал Колесов вопрос хирурга к охране.
- Да.
После операции повязка была на двух глазах - так было положено - и Колесов поддерживаемый прапорщиком, в полусонном состоянии от уколов, еле передвигал ноги, идя по длинному коридору больницу. Снова автозак. Урчание мотора.
В палате его уложили на кровать. И он понял, что теперь он в больнице для зэков. И снова укол. И всё - сновидений не было. Он уснул. Он был в том состоянии, когда кажется, что жизнь покинула его. И может быть это было не самое худшее его состояние, по сравнению с переживаемыми состояниями одиночества на зоне.
Он просыпался, его кормили. Снова кололи укол. И он засыпал. Так было несколько дней - потом повязку со здорового глаза сняли, и он увидел свет, людей. Принесли передачку - приезжали родственники. Он попросил заварить чай. И взял чёрный шарф - его связала мать. Он молча смотрел на него. И, хотелось уткнуться головой в эту тёплую шерсть, но это было непозволительно зэку - показать свою слабость - даже в таком тяжёлом положении. Потом Колесов улыбнулся, показывая пожелтевшие от чифира редкие зубы, точно вспоминая что-то очень хорошее, из своей прошлой, вольной жизни.
Джульетта
В этом доме чувствовалась природа. Многочисленные растения раскинули свои ветки зелёные вдоль подоконника. Несколько кошек то ли дело шмыгали, как хозяйки по комнатам. У входа лежала довольная рыжая большая собака.
- Джульетта, - позвала Наташа.
Она смотрела на собаку, и улыбка едва коснулась её тонких губ.
- Теперь ты у меня одна.
Этот голос звучал в пустой комнате. И в этой тишине не было ничего, чтобы говорило о чуде, но чудо было в этой женщине. Худенькая, разговаривающая с собакой, очень красивая, она жила в какой то только её понятной действительности. Муж после скандалов ушёл на другую квартиру. Сын на улице. Они неплохо общались - и в тоже время она жила наедине с собой.
Наташа вспомнила весенний день - она шла на дачу, и щенок вынырнувший из за забора сам пришёл к ней. Он был худенький, рыжий, с внимательными глазами. Говорят, что животные выбирают дом. Может быть они выбирают и хозяев. Причудливая мозаика её мыслей то и дело куда то убегала от привычных забот в фантазии. Несколько лет назад после какой то ссоры с мужем она поняла, что одинока. Мир животных заменил ей мир близких, она не ждала от кошей и собаки горя.
В этой комнате женщине казалось, что действительность преломляется - и в ней нет корысти, обид, она просто перестала вспоминать себя прежнюю. И помолодела - какой то жизненный кризис изломав её, вдруг принёс оживление, дал ей новое понимание жизни.
Она стала собираться на улицу. С собакой они вышли из подъезда. Наташа, поздоровалась с соседкой, что то сказала той приветливо.
- Джульетта! - мягко позвала собаку идти рядом, и огромная красивая собака, пошла с хозяйкой рядом, преданно глядя на худенькую, добрую хозяйку.
Они были счастливы, тем что хороший день, женщина улыбалась своим каким то мыслям, а собака шла величаво, добродушно повиливая большим своим лохматым хвостом. Мир открылся для них - он для них вдруг стал понятным, он для них стал совершенным. Шла весна. Женщина шла неторопливо, думая о житейском, иногда она одёргивала ремешок, чтобы собака не бежала слишком быстро по пустой дороге за домом.
Фока
В этом городке Фоке нравилась центральная улица. Чистенькая, с хорошим асфальтом, с клумбами с яркими цветами на перекрёстках. Конечно, Фоке нравились не цветы, он на них не обращал внимания - Фоке нравился асфальт. По нему, ровному, гладенькому палка проскальзывала, как по воде, и потому можно было идти хотя и тихонечко, но достаточно быстро полуслепому человеку. Именно на асфальт он обращал особенное внимание, когда выходил прогуляться, подышать свежим воздухом. Шла весна. Солнечные деньки. На людей Фока почти не обращал внимания, как и на цветы. В его жизни люди занимали уже малое место, если только врач. Между тем, здоровье Фоки всё ухудшалось, кроме проблем со зрением, стал болеть позвоночник, застуженное в северных лагерях тело требовало заботы - но что мог себе позволить бывший зэк инвалид - хорошо, что хотя бы пенсию оформили, за прошлые года работы, да осталась маленькая квартирка от давно ушедших в мир иной родителей. В ней и проживал Фока - уже не ожидающий не от жизни, ни от людей чуда.
Так и жил, и лишь в каких то сновидениях приходило к нему былое, когда он был дерзкий, суматошный, нахальный, и, тогда просыпаясь Фока просил Бога отпустить ему былые его грехи и помешательство дерзкое, за которые, впрочем, он уже отсидел.
В этот день, тоже Фока внимательно глядел на серый асфальт. Недавно прошёл дождь, омыв землю небесными слезами, и надо было идти осторожно, чтобы не попасть впросак. Фока всегда так жил в ожидании опасности, но, теперь он не боялся людей, а боялся неровных ямок на асфальте, где можно было бы споткнуться. Так он и брёл, точно по пояс в воде плыл, вышагивая каждый метр.
И эти двое прошли было мимо, и Фока какой то внутренней силой чутья понял, что один из людей его знакомый. Когда то сидели вместе. И мужчина остановился, посмотрел на Фоку.
- Серёга, ты? - в его голосе была недоверчивость.
И Фока её сразу же почувствовал, и понял её, как насмешку над его сегодняшним положением, и негромко ответил:
- Вы ошиблись.
Мужчина помолчал.
- Может помощь нужна?
Инвалид отрицательно покачал головой, и побрёл дальше. Помощь ему была нужна, но помощь ему была нужна только от Бога.
В своей комнатушке, скромной, убогой он заварил в чифирбаке чаю - чифирнул. Зачем то стал говорить вслух. Ну почему я не стал с ним общаться, земляк! Вместе сидели! Разве мне не нужна помощь!? Нет. Не нужна.
В ту ночь сновидения у Фоки были странными, то он видел зону - локальные сектора , то шёл с женой и сыном, ещё маленьким по лесной дорожке... Он и проснулся в этом состоянии боли и желания прощения. И он не жалел себя, он просил наказать себя! Так бывает, когда человек достигнув дна, вдруг, пытается взлететь к небу.
Утром Фока пошёл на приём к врачу. Спина не болела. Врач был удивлён - вчера ещё горбатый человек стоял перед ним прямо. Он только развёл руками. а Фока улыбнулся беззубым ртом, и сказал:
- Да кто знает эту жизнь, доктор.
Из больницы он вышел быстро переставляя ноги, но палочка по прежнему была ему другом на неровной дороге его тяжкой судьбы.
Дёготь
Колонна зэков вливалась на территорию лесной биржи, и точно растворялась по цехам. Заунывный ежедневный путь под конвоем, в последнее время наводил на Дёгтя тоску. Что-то сломалось в этом отчаянном человеке, прошедшим несколько лагерей, так бывает, когда нет из дома писем. Ощущение, что последняя ниточка связывающая c иной жизнью порвалась, высасывает последние надежды из человека, который вроде бы привык ко всему. Но, видимо, бесконечного нет ничего, как и терпения.
Дёготь подошёл в двум молодым зэкам, негромко сказал:
- После обеда ко мне в столярку загляните.
Те понимающе кивнули в ответ, зная, что Дёготь по-пустякам базарить не будет.
После обеда в тихом закутке втроём распили бутылку водки - провёз водила, увозящий с биржи стволы деревьев на лесовозе. И, повеселевшие, переглянулись.
- Ну вот и встретили Новый год, загодя, - сказал Дёготь.
- Точно, - поддакнул коренастый рыжий Пашка, запахивая расстёгнутую телогрейку - повеяло снаружи холодным северным ветром.
- Благодарим, Дёготь, - поддержал Василий, степенно прокашлялся.
Пацаны были земляками Дёгтя. А в далёких краях человек, знающий места твоей вольной жизни, близок, как нигде более.
- Не палитесь только, - предупредил Дёготь - Чтобы было тихо-тихо.
- Это, конечно, - пьяно проговорил Пашка.
- До обеда затихоритесь, - советовал опытный Дёготь.
- Сделаем, - пообещал Василий.
Но пацаны были молоды, в головах был ветер - куража захотелось. В таком состоянии и повстречался им Краб - низкий, кряжистый, с широким лицом и глазами на выкате. Вправду велик русский язык - дадут зэки кличку, как припечатают на всю жизнь.
- Хо, божьим духом повеяло, - добродушный Краб внимательно посмотрел на пацанов.
- Гуляем! - закуражился худенький Пашка.
- Это хорошо! Для кого тюрьма, а для кого тюремок! - радостно произнёс Краб.- Кстати, тут на биржу завхоз зашёл. Видел я его... Вроде бы Василий он тебя сдал, когда у тебя под матрасом заточку нашли...
- Не факт, что он, - рассудительно сказал Василий, но невольно гримаса ненависти от воспоминаний о изоляторе, куда он попал за это нарушение, исказила его бледное лицо.
- А вот и спросим сейчас с завхоза! - бодро заявил Пашка.
И они пошли от застывшего молчаливого Краба, который проводил их подслеповатыми хитрыми глазами до выхода из цеха.
Но завхоза сразу найти не удалось. А когда увидели пацаны его - в новой чёрной телогрейке, суетливого, то на пути оказался Дёготь - дело было уже к обеду.
- Искали завхоза, спросить хотели! - устало сказал Пашка - Краб тут базар разводит, что, мол, он Василька сдал...
- Краб свои задачи решает, вашими руками, - спокойно пояснил пацанам Дёготь. - Слушайте меня, я вас никогда не обманывал.
Они постояли немного, и снова пошли в цех. С улицы дул ветер, он проносился над зоной, студил зэков, прятался среди станков - ветер непоседа то ли подбадривал людей, то ли старался причинить им неудобства.
Мишаван
Долгожданная сирена, чем то похожая на рёв доисторического динозавра, пронеслась над примороженными цехами. На центральный плац потянулись зэки - однообразно одетые в серые и чёрные телогрейки, в шапках ушанках, стандартной обуви похожей друг на друга, положенной по условиям режима, они и впрямь превращались в какую то живую массу, живущую общим желанием выжить. По бригадах после того как сверяли их прапорщики, проходили зэки в огромное без окон здание санитарного пропускника. Затем, через пищалки реагирующие на железо, шли в раздевалки - снимали рабочую одежду, голыми под душ, одевались в чистую одежду в раздевалках, в которой ходили в жилой зоне, и выходили уже к локальным секторам своих отрядов - небольшими группами рассасывались зэки по зоне, затихшей после съёма с первой смены.
У кабинета начальника Мищаван заробел. Вызов к офицеру не сулил зэку ничего хорошего. Старик быстро перебирал свои грешки, и хотя и не находил за собой ничего предосудительного, а на душе скребли кошки. Постучался. Вошёл, доложил.
- Вот что Михайлов, - встрепенулся начальник отряда.
Встал из-за стола, в шкафу нашёл нужную бумагу, положил её на стол.
- Ты присаживайся, Михайлов. Разговор есть.
Мишаван послушно примостился на стуле, тяжело перевёл дыхание.
- Тут развод тебе пришёл. Небось бабка в Питере, ты ведь оттуда, решила квартиру вашу продать? Как думаешь?
- Да кто же её знаешь...
- Это да, - буркнул лейтенант, видимо вспоминая что то своё.
- Так так, - вдруг засуетился зэк, точно с его плеч спало что то тяжёлое. - А я то что!?
- Да ничего, - сказал хмуро офицер - На. Подпиши бумагу.
Сыромойников, такая фамилия была у лейтенанта, пол жизни заведовал в клубе в недалёком посёлке, а когда клуб закрыли, воле-неволей пошёл работать в зону, но в отличии от других офицеров он часто разговаривал с зэками по душам, старался на его взгляд их поддержать - по привычке что ли руководителя клуба.
- Думаешь мне легче!? - задал он неожиданный видимо и для себя вопрос, и сам на него ответил - Не легче.
Лейтенант был высокий и грузный, и едва умещался на стандартном стуле, а Мишаван был маленький, с бледным лицом, покашливающий. И начальник отряда считал своим долгом его подбодрить, правда он не знал, чем.
Из кабинета вышел Мишаван, едва переставляя ноги. Потом прошёл в локальный сектор отряда, подышать свежим воздухом. Из степи дул холодный ветер, но старик ходил, точно заведённый по сектору взад-вперёд, пока с контрольной вахты по селектору не предложили ему в грубой форме, войти в жилое помещение.
Дело приближалось уже к вечерней проверке. Мишаван никому не сказал о своем горе. Чифирнул в соседнем проходняке, улыбнулся беззубым ртом какой то зэковской байке, и только наедине с собой, снова задумался. Но одна мысль его обрадовала - теперь ему не надо думать о других - все его предали - значит остался он один, наедине со своей коварной судьбой.
Ларёк
В рабочей зоне перейти из цеха в цех проще, чем в жилой разделенной на сектора - и потому проще общаться. Вчера на зоне был ларёк, и кто заслужил, у кого на счету лежала денежка, тот был в шоколаде - и печенюжки, и чаёк. На зоне по числам давали ларёк - в число пяток отрядов, что бы не было суеты, когда отоваривались зэки. И потому, периодически то одни отряды были в куражах, то другие. Это на воле незаметно, когда всё есть, и в магазин дело обычное, а на зоне - ларёк - важное мероприятие. Так вот вчера у Андрюхи был ларёк, и пригласил земляков, в рабочке - чифирнуть. Собрались в кружок, после того, как прошёл развод на работу первой смены. Начальство особенно не баламутило зэков - когда они по утрам чифирили - понимало, когда человек взбодрится, то и работать будет лучше. Прошёл в свой кабинет вольный начальнику цеха - мельком только посмотрел на зэков, ничего не сказал.
А те гоняли по кругу стакан с ядрёным чифиром - Андрюха был не из жадных. Пригласил братву и значит всё по-человечески.
Были зэки из маленького городка стоявшего испокон веков на берегу русской реки, и что-то привольное было и в их характерах, буйных, заносчивых - и в городках они и творили свои небольшие злодейства, в основном сели за драки. Хулиганьё, одним словом. Но Андрюха, хотя и сидел раньше за хулиганку, в этот раз на трёшку угодил на строгач - за жену. Шла она с работы, а Андрюха всегда её встречал. И оскорбили её - за что сопляк и получил нож, не успел убежать вовремя в ягодицу. Суд отмерил Андрюхе три года строгого режима. Слесарь он был классный, и на зоне в общем то был всегда при ларьке.
Чифирили, вспоминали кто из земляков сидит, а кто освободился. Стакан шёл по кругу как заведённый, по два глоточка, и дальше, как положено на строгом режиме. Но вот закончился чифир. Разошлись. Андрюха, подумал о доме с тоской, вспомнил тот злополучный вечер зимний, когда ватага пьяных повстречалась на его пути с женой. Росла дочка без отца - что уж тут радостного. После чифира мысли бродили, как стая бездомных собак. А всё-же встреча с земляками как-то встряхивала. Завтра будет ларёк в другом отряде - и его пригласят. И снова будут воспоминания о доме, такие непростые, но всё-же нужны они для поднятия духа человека.
Взревели токарные станки, запела пилорама в цеху. Надо было идти работать, а то опять вышел начальник цеха, из кабинета, глядит внимательно - что делать, такая у него работа.
Насон
Иногда он ходил по этой дороге, тёмной, овражистой, с гнилым ручьём под хлипким деревянным мостиком, и никогда не останавливался у места, где была драка - и ... искал ли он себе прощения здесь, или молил судьбу о хорошем, кто знает, что было на душе у этого высокого спокойного внешне парня. Отсидев положенное за преступление, пробыл всю юность - сначала малолетка, потом взрослый режим - он как бы искупил вину, но в маленьком городке на нём было это клеймо - эта драка унесла жизнь его соперника - они были совсем юными пацанами тогда...
Вот и сегодня Насон прошёл этот ров торопливо, стараясь не останавливаться, ибо в памяти то и дело возникали силуэты прошлого. Была у него отрада - взрослая женщина, очень красивая. Добрая. Растила сына одна. И вот она, так как была преподавателем в одном из колледжей, поговаривала, смеясь, что вот де - взяла на личное воспитание Насона... И не улыбалась при этом. То ли она и вправду верила, что может воспитать этого парня, сделать его похожим на того, с кем связала бы жизнь, то ли она играла словами... Женщинам свойственно прятаться за словами. Но Насон, не знавший всех причуд женской психики, влюбился по-настоящему. Отогнал перво-наперво от красавицы былых её ухажёров, которые так и липли к высокой, улыбающейся женщине. И был верен Насон своей возлюбленной, и таял от её опытных рук. И было это теперь в его неустроенной жизни главным. Но опёка была такой настоящей, такой сильной, что женщина привыкшая к веселью, от этой опёки стала вдруг грустной. Она пыталась совместить прежнюю жизнь с этими встречами с пылким юношей. но всё как то выходило со скандалами. И когда она видела злое лицо этого парня, сразу стихала. Как то не пустила его, когда пришёл он под утро, к ней, а он, в ревности, стал стучать в окно - на первой этаже была квартира. Разбудил соседей. В гневе окно и разбил - вызвала женщина милицию. Насона быстро определили куда следует и после суда дали год зоны. Красавица соскучилась по нём быстро, и даже ездила к нему на свиданку. Жалела о произошедшем, не ожидала такого ужасного поворота событий. Но, былой восторженности в зэке не увидела, и для себя сделала вывод - он ей стал неинтересен.
А Насон вышел, уехал из родного городка - подальше - куда то к родственникам, и затерялись его следы.
Беленький домик
Этот беленький домик, аккуратный, чистенький выглядывал из-за летней зелени, как сказочная избушка. Вокруг было запустение окраины небольшого городка. Съезжая по косогору на площадку с зелёной травой перед ним, не было опаски, что машину угонят, ибо не каждый лихач мог вообще выехать с этого тихого места. Над горой молчаливое здание тюрьмы, а через овраг призывные колокольни некогда роскошного монастыря. Это тихое место как западня впитала в себя вековую тяжесть родного края, в котором вырос Санька. И глядя в окошко на даль - где лентой вилась река в окружении пойменных лугов он не мог отвыкнуть от мысли, что он находится в какой то западне времени - так всё было здесь зачаровано какой то силой, неведомой человеку. И, казалось, что в этой чёрной круговерти времени ты всего лишь винтик. Он купил этот дом у старухи, которая вернулась в деревню, не хотела, чтобы сюда наведывался сын - пил сильно. Поэтому худая старуха не важничала, отдала второй этаж дома спокойно, и даже где то и радостно, точно обузу с плеч сбросила.
Пришлось сделать ремонт, и вот теперь казалось, что дом ожил, получил вторую жизнь. Завёл Санька овчарку - она вольно бегала вдоль изгороди. Особенно интересно здесь жилось зимой - печка была добротная, и грела комнаты очень хорошо - потрескивали берёзовые поленья, и казалось, что в этом тепле жилось так по-доброму. Росла дочь. Жена убиралась по хозяйству. По весне занималась участком, на котором раскинули свои ветки яблони, и было бы всё отлично, если бы не этот косогор, не эта тюрьма, в которой отбыл как-то несколько месяцев Санька, и всякий раз выезжая на дорогу на машине не мог он не посмотреть на окно камеры, где он сидел когда-то... А ещё через дорогу тут была районная больница - и работала там мать, и вот в те окаянные дни, уходя с работы стояла она возле дороги, и смотрела на тюрьму, а он, залезал на верхние нары, и мог видеть мать, и даже махнуть ей рукой... Вот это в памяти засело, не давало как то забыть прошлое... Через несколько лет они уехали, бросили эту щемящую тишину по утрам, этот прекрасный вид на реку, но в памяти осталось это захолустье, прикипело как то в ней, и, уже через много лет вспоминая эту пору Санька, всё не мог отыскать ответ, западня это была, или самое спокойное его житьё в судьбе.