Вот бывшая крепость,
теперь просто город,
гостей он не любит,
стоит хоть на юге
а нравы здесь словно
верблюжья колючка
растёт что в округе
за город лишь выйди.
В нем день каждый тусклый,
проносится быстро
и лишь только солнце
зенит прошагает,
дневной свет сбегает
стремительно, пулей,
людской мир оставив
могильному мраку.
Заносится холод
кинжалом кавказским
над каждым порогом
над крышами зданий
глаза вмиг чернеют
нечастых прохожих,
спешащих скорее
попрятаться дома
от тьмы беспробудной,
тоски бесконечной,
что плачет шакалом
почти в каждом сердце,
того, кто несётся
к любимым и близким,
быстрей бы обнять их,
да наглухо ставни!
Затем, успокоившись,
чуть осмелевши,
налить себе пива,
присев на кровати,
и слушать за дверью
как ходит как будто
у самого дома
ужасная гостья
с безумной улыбкой.
То в окна заглянет,
то в дверь тихо стукнет.
Сидят тихо люди,
обняв своих близких,
кто молится молча,
кто эль пьёт без меры.
Все знают старушку,
трепещет весь город.
Она кровожадна,
смертельная дама.
Холодная воля,
совсем нет эмоций,
поэтому лучше б
вам с ней не встречаться,
живёте вы если
в том проклятом месте,
ведь многие люди
пропали напрасно,
те, что загулялись
по тёмным аллеям
ночною порою,
не веря в старуху…
И вот среди ночи
в каком-нибудь доме,
когда все притихли,
быть может девчонка,
крикливая плакса,
мальчишка быть может,
задумчиво-грустный,
возьмёт, да и спросит
испуганных взрослых:
- да что за старушку
боится весь город,
и стоит того ли
какая-то бабка?
При этом вопросе
рассердится папа,
сверкнёт пьяным взглядом
и щёки надует,
а мама ребёнка
уложит в кроватку,
тихонько затянет
печальную песню…
«Давно это было
моя ты отрада,
прошло уж пол века,
как в город с Востока
зашли ранним утром
голодные люди,
в лохмотья одеты,
а было их двоя,
мамаша хромая
с испуганным сыном,
рыдавшим всё время.
Сбежали от папы
они накануне,
который допившись
до белой горячки
пытался убить их
своею рапирой,
ну той, что осталась
от службы военной,
ведь всё остальное
уже растерял он:
и честь, и отвагу,
задор командирский,
ещё ж до того, как
его эполеты
враз были позорно
оторваны прямо
с облёванной формы
пред строем солдатским
за горькое пьянство…
А после папаша
запил ещё больше
и стало казаться
ему очень часто,
что эти вот двое
ужасные монстры,
что жёнушка – ведьма,
колдует всё время,
его добиваясь
быстрейшей кончины,
а сына зачала
она, как-то вызвав,
путём заклинаний,
древнейшего духа,
врага человека,
бесовского князя,
являлся который
самим Люцифером,
с козлиною рожей
и падкий до женщин,
желавший оставить
среди человеков
своё продолженье
- презлобного сына,
за тем, что б разрушить
весь мир людских судеб
и в адскую бездну
повергнуть всю Землю…
Вот так и сбежала
Таисия с сыном,
жилище оставив
за потной спиною,
хромая по полю,
как можно быстрее…
На пятые сутки
они вошли в город
дорогой разбитой,
уморены жаждой.
Но город циничный
наш ценит лишь деньги,
он власть ублажает,
пред силой трепещет,
а если ты нищий,
без связей, без дома,
тебя он отвергнет,
как мусор ненужный.
Напрасно стучалась
Таисия с сыном
по окнам, в ворота
кричала истошно
на улицах грязных,
в каштановой роще,
на мрачных проспектах,
в тени больших зданий,
куда её с сыном
увы, не впустили…
А люди, завидев,
мамашу с ребёнком,
глаза отводили,
да шаг ускоряли…
И падали слёзы
несчастной мамаши
собой орошая
бульварную плитку.
А где-то над нею,
над нею и сыном,
светило сходило
с глубокого неба,
бесчувственно глядя
на грязную Землю,
где бродит мамаша,
в руках держа сына,
а их презирают
циничные люди,
и кто-то за ними
с окна наблюдает,
из комнаты тёплой,
наевшийся плова
и пальчиком тычет,
и громко смеётся…
Кричит из окна её:
- рожая ребёнка,
ты думала разве,
а миру он нужен?
А в город входивши,
что бывшая крепость,
с чего ты решила,
что здесь ожидают
каких-то убогих,
голодных и жалких?
Нам два лишних рта здесь
ни малость не нужно,
неси-ка ублюдка
на речку гнилую,
течёт что по краю
меж дачных районов
и там погрузи его
в жижу зловонну,
которая быстро
дыхание стиснет
и сердцебиение
вмиг остановит.
А если боишься,
то просто оставь ты
ошибку природы
на влажном песочке,
вблизи той речушки,
а жители яра –
огромные крысы,
уж сами его
отпоют и помянут.
Иль смерти голодной,
мучительно долгой
ты хочешь для сына?
Иначе не будет,
помрёт всё равно он.
Решай же скорее –
как именно только…
И вот понесла она,
горько рыдая,
на речку сыночка,
отчаявшись в жизни.
Дошла и хотела
его уж оставить
поблизости с шумной,
вонючею влагой,
куда горожане
сливали помои…
Но вдруг чёрный ворон,
над нею вспорхнувши,
стал с верху картавить
людскими словами:
- Таисия, стой же,
по что юнца губишь?
А та отвечала:
вдвоём мы погибнем,
нам негде укрыться
от мрака ночного
и головы негде,
Увы, преклониши…
Да голод терзает,
тела разъедая,
а жажда такая,
что выпили б даже,
оставив брезгливость,
горячею крови…
И молвиши ворон:
- Что ж… всё у вас будет…
Ступайте за мною
и я отведу вас
ко старому склепу,
он станет вам домом,
а мрака не бойтесь,
покровом он ляжет,
вас спрятав от мира,
от города злого.
Я сам пропитанье
носить буду в клюве,
вы чтобы забыли
про голод и жажду.
Клевать не в первой мне
бродячую кошку,
ее кровь наполнит
живот и рассудок,
она снимет жажду,
она придаст силы,
насытит собою,
раскроет безмерно
глубинные силы.
Идем же за мною,
бери в руки сына.
Таисия встала
на тропы вороньи,
совсем не смутившись,
ведь в сердце хранила
давно одну тайну,
что выбор подобный
уж был перед нею
и ей не в первую
такие решенья…
Усвоила мамка
в минувшую пору,
особую правду:
что в жизни кошмарной,
печальной, тоскливой,
всё ж есть драгоценность,
прекрасная словно
алмаз ограненный -
то ляписа зёрна
прозрачных кристаллов.
И значит все это,
что жизнь, ради жизни
сегодня и тут же
гораздо важнее
всех будущих вздохов
в садах пусть и райских,
но лишь после смерти,
поэтому стоит
за это бороться,
пусть даже с Всевышним,
оставив раздумья.
Вот так оказалась
Таисия с сыном
на старом погосте
в разваленном склепе.
Лежал там покойник
во гробе железном,
он спал уже долго,
то был князь грузинский
Гаим Ломиани.
Он был комендантом
сей крепости грозной,
да бравым майором
российского войска.
Но слух шел в народе,
колдун что он страшный
и чарами только
князь спас нашу крепость,
когда ее турки
держали в осаде.
Врагов было больше,
но храбрый начальник
однажды средь ночи
пошел в контратаку.
Гремели раскаты
орудий и ружей,
разбит был противник,
но звонче гремело,
покрывшейся славой,
отважное имя
майора Гаима.
Принес тогда в крепость
тот князь Ломиани
трофеев не мало,
паши даже тело,
изрублено было
которое страшно
холодною саблей
рукой коменданта,
и головы беев,
и пленных не мало
привел Ломиани,
да тридцать эфенди,
оскопленных князем…
Тогда в Петербурге
мерцали салюты,
шампанское лилось,
дворяне кричали
во весь полный голос
- да славься ж достойный
герой полководец
Гаим Ломиани.
Во храмах молитвы
взлетели до неба,
в которых просили
столичные люди
послать Ломиани
столь долгие лета,
прожил что б на свете
он целую вечность.
Дошла до Творца
эта просьба народа
и вспомнил Всевышний
о том человеке,
который давно уже,
продавши душу,
взывает сам тайно
о помощи к чёрту…
От гнева Господня
земля встрепенулась,
и крылья сложились
у всех херувимов,
небесного царства.
В самом Петербурге
земля пошатнулась,
обрушилось даже
там несколько храмов.
Не поняли люди
причин катастрофы,
а царь сам российский,
решив благосклонно
отметить Гаима,
пожаловал князю
мундир генеральский,
по чину возвысив
того на три шага
в его прежнем ранге.
И в крепости нашей,
как только узнали
о том возвышеньи,
так пир закатили
в среде офицерской.
Гуляли истошно,
плясали с размахом…
В разгар того бала
никто не заметил
пропажи Гаима
с женой сослуживца,
развратною бабой…
Супруга же князя
всё сразу смекнула,
когда лишь под утро
увидела мужа
в распахнутом френче,
да шею героя
всю в женской помаде…
Страшнее ревнивой
обиженной дамы,
а есть ли на свете
какой-нибудь демон?
Княжна постаралась,
что б наш Ломиани
рассвет не увидел
и в том преуспела…
Помог же ей в этом
аrgenti nitratis,
да ненависть к князю.
Вдова зашагала
в сибирские дали,
а умерший рыцарь
покой нашёл в склепе.
Народ суеверный
сковал гроб железный,
как будто боялся
Гаима восстанье…
Княжна потому как
в суде удивляла
словами о чёрте –
помощнике князя,
да разных бесовских
его увлеченьях.
Минуло столетье
и к спящему магу
вдвоём подселились
бродячие гости.
Приют отыскала
гонимая пара
жестокой судьбою
Таисия с сыном.
Да, эта обитель
совсем не годилась
в жилище людское,
но в жизни бывает
порой и такое:
иных нет решений,
когда обречённым
на улицах мёрзнуть,
спастись от стихии,
от ветра укрыться,
устроит и эта
последняя гавань
джигита Гаима.
А друг - чёрный ворон
носил пропитанье
бродягам приблудным,
что в виде заклёванных
кошек бродячих
на стол к ним ложилось
питательным блюдом –
мясною закуской…
Вино ж заменяла,
плескаясь в бокале,
кровь бедных животных,
что с них выжималась,
пока сердца оных
мгновений последних
набат отбивали
всё реже и тише,
да с каждой секундой
совсем замолкая…
Так, в склепе холодном,
печальном и тёмном,
Таисия в горе,
ночною порою,
в лохмотья одета,
хуля всё на свете,
и город жестокий,
народ его тёмный,
столицу престольную,
правителей злобных,
священников толстых,
извечно довольных,
кошачьею кровью
сыночка с любовью,
из мерзостной чаши
его причащала…
А первое время
хромая ведунья
ещё выходила
наружу, да к людям…
Бродила по парку,
таскалась по скверам,
у каменной арки
пугала прохожих,
лицом своим серым,
да видом убогим…
Бывало, как спросит
про жизнь её с сыном
казак, шедший мимо,
монетку подбросит,
конечно для вида,
застыв на мгновенье,
и как бы с участьем…
А мамка затянет
рассказы печальны,
в них тяготы вспомнит,
их с сыном несчастья,
про склеп упомянет,
воронье причастье,
каким сына кормит…
Алтарь про железный,
да голову мэра
совсем бесполезную…
Отпрыгнет прохожий
подальше от тётки
и голосом с дрожью
посыпет проклятья,
да выхватит плётку…
Чудовищу в рваном,
засаленном платье,
как треснет по роже,
оставив там рану,
да влупит по заду,
ногою быть может,
иль палкою даже,
посланке из ада,
безумной мамаше…
Затем перестала
наружу вылазить
та грязная мамка,
людей ещё больше
уже ненавидев…
А сын всё пытался
найти себе друга
вылазил из склепа,
ходил часто в город…
Но дети не менее
взрослых жестоки
они издевались
над бедным ребёнком…
Как звали сынулю
несчастной мамаши
никто уж не вспомнит
под пытками даже,
Но так как вонял он,
живя в подземелье,
совсем не купаясь,
и гнить стало тело,
ребят нрав колючий
ребёнку дал кличку
и все называли
сыночка Вонючкой
и жалким прислужником
чёрною птички…
Так все обзывали,
кидали камнями
в несчастного сына,
ублюдка мамани…
Тот, что квартирует
У князя Гаима.
А в день один летний,
в раскаты июля,
точнее под вечер,
собрались ребята
юнцы-казачата
его покалечить,
зайдя к нему в гости,
но дом его – крепость,
а демоны – стража.
На старом погосте
случилась нелепость,
компания наша
уже возле склепа
заметила птицу,
что к ней подлетала.
То был чёрный ворон
ужасного вида.
Он кинулся биться,
он каркал ужасно,
пытался он клюнуть,
когтями царапнуть.
И так стало страшно
пришедшим ребятам,
как будто сам дьявол
за ними поднялся
из тьмы преисподней,
тоски бесконечной…
Бежали подростки
от страшного места,
а в след им смеялась
от крови хмельная
колдунья хромая
Гаима невеста,
махала им ручкой,
в знак как бы прощанья
безумная тётка –
мамаша Вонючки,
что плакал в отчаянье
в своём подземелье,
ведь понял подросток
как он искалечен
ужасной судьбою
и ей же отмечен,
от крови похмелье
случилося просто,
но крепость – да, станет
ему и тюрьмою.
А зимы летели
суровые очень
и мы все решили,
что маменька с сыном
закрыли навечно
свои в склепе очи,
но сами конечно
мы к ним не ходили…
А вот как два года
тому уж минуло,
что призрак мамаши
по улочкам ходит,
по скверикам пляшет,
с оскалом акульим,
сжирает он жизни,
смертям нет отбоя
и каждый день новый
случается тризна,
лишь горе и горе
да чёрны одежды
нам дни ненавистны
ведь нет в них надежды…
Немногие люди,
те, что повстречали
ночною порою
и в нашей округе,
старушку с клюкою,
как символ прискорбный
грядущий печали,
но всё ж избежали
жестокой кончины,
тем, что убежали
от ведьмы злочинной,
в домах своих скрывшись
затем признавались
приятелям, близким,
их губы дрожали
с них слюни стекали,
но сильно напившись
они изрекали,
что смерти предвестник,
увиденный ими,
а самая тётка,
когда-то гонимая,
из города нашего
казачьими плётками,
была перед ними,
но более страшная
и в шубе из связанных
шкурок кошачьих.
Сама очень грязная,
да медленно тащится,
лицо ж тоже самое,
но только лишь с жидкою,
клочками торчащею,
бородкой козлиною…
В руках же сверкало
от лунного света
холодное жало
опаснейшей сабли.
И понял весь город
с кем дело имеет,
что в чарах колдуньи
народ его тонет,
и вряд ли на милость
рассчитывать смеет,
теперь в часы лунные
мы так истомились,
объятые ужасом
сидим под замками
и нету в нас мужества
собраться всем городом,
да ведьмину бороду
подрезать штыками,
ведь каждый наш житель
теперь по себе сам…»
Но хватит, ребёнок,
уж утро заходит,
минула опасность,
а мы не вздремнули…
Я завтра продолжу
Печальную повесть.