Глава 26.
Забота о сироте, возможно, немного улучшила её работу в реанимации. Калерию уже не ставили в одну смену с Фокиной и её подругой по пьянству. Трудиться с любыми медсёстрами, только не с двумя гуляками – об этом мечтала Калерия. Тем более что ей сказали об операции Домаса. Во-первых, он сам не мог скрыть, встретив Калерию в выходной день, при входе:
- Мне назначили операцию во вторник.
У Калерии задрожали руки, но она приняла это сообщение стойко: - Давно пора.
- Ты извини, что говорю тебе об этом здесь. Не хочу, чтоб Авелина присутствовала.
- Её зовут Авелина? – удивилась Калерия. – Ну, ничего себе. Это же от имени Авель?
- Да, которого убил брат Каин. Поэтому Авелина в каждом видит Каина, который убьёт её.
- Ты извини, я немного опаздываю. Потом поговорим, хорошо?
- Буду тебя ждать. Авелина, между прочим, тоже по тебе скучает. Её поразила одна твоя фраза. Ты заметила, что не все умирают в реанимации – некоторых забирают родственники прямо из неё. Она боится, что меня тоже заберут из реанимации и увезут домой, и она не сможет попрощаться со мной.
- Это так важно? – удивилась Калерия.
- Важно, - вздохнул Домас. – Мы уже привыкли друг к другу – ты не ревнуй. Волнуемся, если кого-то надолго увозят или уводят из отделения.
- Признаться, я не только не ревную, а рада за вас. Конечно, мы с тобой видимся не так часто, как хотелось бы. Но такова жизнь, - Калерия вздохнула, вспомнив похороны Насти, после которых она долго не хотела видеть Домаса – будто боялась перенести смерть с подруги на дорогого ей больного. Видимо тогда и подружились эти два несчастных человека.
- Такова жизнь, - вздохнул и Домас. – Так что поговоришь с Линой, когда навестишь нас?
- Хорошо. Я поговорю с вами обоими, когда приду, - оторвалась от Домаса, и понеслась в реанимацию, куда совсем не опаздывала, а летела как метеор, на подводных крыльях по воде. В голове тоже сплошной гул: - «Какая тут ревность! Если тебя, дорогой, будут оперировать и неизвестно, что случится после операции. Можешь и не увидеться со своей новой подругой».
Немного отошла возле своих больных, как пришёл Айде:
- Будем оперировать Домаса во вторник.
- Знаю уже. Вы вызвали его братьев – врачей?
- Один приедет, и будет дежурить у Домаса по ночам.
- Только вопрос, где ему жить? У меня он не может – мы уже говорили об этом по телефону.
- И в гостиницу трудно устроится. Я предложил брату Домаса занять лишнюю койку в нашем общежитии. Ему, как врачу это могут представить. Единственное, что врач из Киева не очень хорошо себя вёл, в реанимации, когда вы дежурили, и Алексей Зиновьевич хочет с братом Домаса побеседовать, перед тем, как пускать его на дежурство.
- Пусть беседует, - Калерия покраснела. – Но предупредите брата Домаса, чтоб он не подчёркивал, что я тут работаю.
- Это я проведу беседу, не беспокойтесь.
- Спасибо.
- Не за что. Вы тоже не очень беспокойтесь за Домаса. Мне кажется, у него всё будет хорошо, - неуверенно проговорил Айде и быстро ушёл.
- «Хорошо сказать, не беспокойтесь. А в глазах у него самого тоска. Будто хочет меня успокоить и не знает как. Дежурные слова», - с тревогой подумала Калерия, но тут её позвали в коридор.
- Кто бы мог подумать, - насмешливо сказала Калерия, увидев того, про кого Айде сказал, что «врач из Киева, который не очень хорошо себя вёл в реанимации», находится опять здесь: - Вас пустили вновь в реанимацию? Но Андрея я что-то не заметила. Он в отделении?
- Андрей умер в следующую ночь, после вашей смены.
- Приношу вам соболезнования.
- Я всё же пробрался к нему, и он простил меня. И велел мне просить прощения у вас.
Реля с сожалением посмотрела на посеревшее лицо Владимира. Ей хотелось прочитать ему лекцию, как надо себя вести при умирающем больном, тем более брате, но не стала.
- Увезёте его в Киев?
- Он же в Москве жил – способный спортсмен. Здесь и женился. Жена сейчас рыдает, что лучше бы жил, пусть и парализованный, она бы ухаживала за ним.
- Для жены это большое горе. Но порыдает и успокоится, а потом поймёт, если увидит парализованного человека, что ухаживать за таким человеком не каждый может. У нас больные, если в сознании просят сделать укол и не жить, чем обременять родных людей.
- Вот я и хотел спросить – Андрей не просил сделать укол? Потому, что слишком он быстро скончался в ту ночь.
- Вы хотите кого-то заподозрить, что ему сделали укол? Но большей беды, чем сделали ему вы, никто не мог сделать. Думаю, что он умер по собственной воле.
- Но я застал здесь трансплантологов, которые собирались вынуть из него органы.
- А вы, разумеется, не дали?
- А вы бы разрешили? Тем более что у Андрея, возможно, был рак.
- Я тоже не разрешила бы, потому что верю в возрождение человека. Верю, что иные люди возрождаются, побыв некоторое время на небесах. Возрождаются здоровыми, и им нужны все их органы. А как, например, человеку возрождённому жить без сердца? Не от этого ли всякие выродки появляются на свете, вроде маньяков, убийц и садистов?
- Вот спасибо. Вы буквально спасли меня от сомнений. Знать, что Андрей может возвратиться на Землю, пусть и через много лет – это мирит меня с жизнью, такой быстротечной.
- Вы меня извините, но мне надо вернуться к больным. Завтрак вон везут.
- Простите меня, простите.
- Простила уже, - Калерия вернулась в ад своих собственных мыслей: - «Похоронила Настю, не успела проститься с Андреем. Но ведь с больными не прощаются. Они уходят от нас внезапно. Это хорошо, что Андрей умер не при мне. И вообще, никто ещё с моего поста не умирал, Слава Богу. Неужели Домас будет первым? Господи, что я себе придумала. Может быть, его кровать поставят к другим медсёстрам? В другой конец. Ну да! Как раз Айде это позволит!»
Отвлекалась лишь на больных. И вспомнила, что ей во вторник надо работать в день. Пошла, смотреть график, и увидела, что следующей ночной смены в понедельник у неё нет, а стоит день во вторник: - «Кто Марину подтолкнул под руку, когда она составляла график? Видно кто-то попросил эту ночь, чтоб встретиться с пьяным кавалером за ужином. Если это так, то спасибо им. Впервые говорю спасибо – это удивительно, - пьяницы – алкоголики меня спасают. Но, может, кому-то понадобилась моя ночная смена, по серьёзному делу, а меня Марина перекинула на день, по-видимому. Как бы не было, всем спасибо. И тебе, Господи!»
Но как бы Калерия не настраивала себя, в ночь, перед операцией совсем не спала.
Утром пошла на работу с тремором в ногах. Айде зашёл перед операцией, сказал Реле, что он рад, что она на посту и ушёл в операционную. Как будто и так не понятно ему было, что она возьмёт этот рабочий день любой ценой. Но даже не просила Марину переставить смены. Кто-то старшей медсестре подсказал, что так надо сделать. Неужели дед, как в детстве подсуетился на небесах? Маленькая Реля о чём-то думает долго, а он возьмёт и поможет. Спасибо она должна была говорить ему, родному, любимому Пушкину. Грозился, что не будет её навещать во снах, когда у Рели любовь случится. И во время её любви с Домасом слово свое держал. Во снах не навещал, а вот взял и помог. Но не значит ли это, что её любовь с Домасом резко оборвётся? Как Андрей Домас мелькнёт перед ней. Был человек, и нет человека.
Но Андрея она видела впервые в своей жизни, а Домаса знает уже более пяти лет. За пять лет, живи они вместе, быть может, надоели бы друг другу, и разошлись. А наездами, редкими встречами жизнь их оживлялась всегда новизной – то прядь новой седины заметят друг у друга, то съездят в такое место, которое их поразит. Новый Иерусалим, в Подмосковье, потряс своим руинами, на восстановление которых она оставили все деньги, которые нашлись в их кошельках. И ездили ещё пару раз, внося новые вклады, по мере возможности: - «Нельзя, - сказал Домас, - чтоб святые места стояли в руинах».
- «Быть может, - думала Калерия, вспоминая их поездки, в Новый Иерусалим, – помощь Домаса святым местам, поможет и ему избавиться от болей в голове? Жутких болей, которые терзали его больше года. Он не пугал меня по телефону, но я всегда их себе представляла».
Когда позвонили из операционной, чтоб ехали за больным, у Рели парализовало всё на какое-то мгновение, но тотчас она совладала с собой.
- Т-таня, поехали.
- Вперёд! – Татьяна взялась за спинку кровати. – Да что с тобой?
- Ни–че–го, сей-час пройдёт.
- Знакомого, что ли прооперировали? Эко дело! У меня тётушку оперировали здесь, я даже на операцию смотреть ходила.
- Молодец, а я вот не смогла. – Смятение потихонечку покидало ей. Давление в голове тоже. Мысли прояснились. Больше Реля не позволяла себе расслабится.
В операционную въехали с реанимационной, прекрасной, функциональной, (вращающейся во все стороны), кроватью. Такую чудесную кровать Реля видела в детском сне, как раз в ту ночь, когда летала, десятилетней девочкой, «лечить Домаса» - тогда ему было двадцать два года , и он имел уже тогда свою дочь, которая покалечила отца, став взрослой.
Запретив себе думать о дочери Домаса, Калерия отдала своё внимание кровати. Боясь ещё взглянуть на оперированного, она тихо, чтоб не греметь в операционной, опустила стенку кровати, с той стороны, какой она будут подъезжать к операционному столу. Но окончательно не подъехали, дожидаясь, когда дадут команду врачи. Айде, кстати, не было. Но Калерия знала уже, что Айде, возможно, сидит в следующем зале, возле обычного стола и записывает, как прошла операция. Реля потом сможет подчитать историю болезни, когда принесут, не совсем разбирая почерк и названия медицинских терминов, которые шифровали врачи лишь для себя.
Татьяна тут же стала расспрашивать врачей, медсестёр, как прошла операция. Калерия слушала разговор, и кое-что понимала. Правда, она ещё не привыкла к языку недомолвок.
Наконец Реля смогла взглянуть на своего любимого. Домас выглядел неплохо после операции, если сравнить с теми больными, которых ей приходилось уже отсюда вывозить. Реле показалось даже, что он розовый. Недаром она его, перед операцией кормила, заготовленными с лета, ягодами – чёрной и красной смородиной, малиной – всё витамины. Как знала, заготовила много. Её ягоды пили с чаем не только Домас, но и его приятельница – «подруга» Галины – дочери большого человека, нянечки, медсёстры. Калерия даже один раз получила благодарность от Айде – значит, и он угостился её витаминами.
От мыслей Релю отвлёк анестезиолог, который начал похлопывать больного по щекам:
- Домас, открой глаза. Ты меня слышишь, Домас?
- «Так вот почему щёки розовые, а я думала от моих ягод», - с иронией подумала она, но была благодарна наркологу за то, что знал имя. Было бы ужасно, если бы он взывал: - «Больной, вы меня слышите?»
Домас моргнул веками, на минутку открыл затуманенные глаза.
- Проснулся, - резюмировал нарколог. – Подвозите кровать.
Домаса совершенно нагого, лишь с забинтованной головой, переложили в кровать. Тело любимого Калерия быстро накрыла простынёй: - «Вот, всё белое, белая подушка, белый чепец на голове Домаса. Лишь лицо выделяется немного загорелое. И загорел лишь осенью, когда мы с ним гуляли по парку. Всё смеялся, что не загорел, а обветрился».
Татьяна взяла в руки единственную капельницу. Калерия отметила: - «Одна капельница. Хорошо это или плохо?»
- Что в капельнице залито? – спросила она.
- Физраствор, - отвечала операционная медсестра. – Чем доливать будете, врач назначит.
В предоперационной, как и предполагала Реля, Айде писал историю болезни. Показалось или почудилось, что Айде виновато на неё посмотрел: - «Ты не придумывай!» – приказала себе. – «Взгляд ей не понравился». И не спросишь, когда вокруг столько народу. Ничего, она потерпит, доктор придёт и всё скажет.
Кровать с Домасом поставили в бокс, где лежал безнадёжный больной – давно в коме. Но зато не закричит как Шенцис, который сегодня опять подал голос, а значит, может сорваться в ночь. Днём Шенциса можно успокоить – он требует общения с ним. Поставили к Шенцису в бокс ещё одного говоруна – на день его хватит. Но ночью хороший больной захочет спать. Захочет ли отдохнуть Шенцис? Старые медсёстры говорят, что как раз Шенцис ночью не спит – боится, что его могут уколоть таким уколом, чтоб он совсем затих. Сутками человек не спит, и как только сердце выдерживает?
И что бокс Домаса в самом дальнем углу от Шенциса, тоже радовало Калерию. И место ему досталась после хорошего больного, который быстро выздоравливал, и его отправили сразу в отделение, минуя общий пост. Когда все ушли, Калерия провела рукой по щеке Домаса.
Он открыл глаза и прошептал: - Саули-и- и! (На литовском языке, это солнце).
- Спи, родной, спи, - ей главное было убедиться, что к Домасу возвращается сознание.
Глава 27.
Айде пришёл не скоро. И потому, как врач задерживался, Калерия начала догадываться, что операция пришла не очень успешно. Не стал бы доктор её мучить, зная, как она переживает.
- Крепитесь, Калерия, - Айде тяжко вздохнул, когда они вышли в коридор. – У него неоперабельная опухоль.
- Как у Андрея? – Молодая женщина помертвела.
- Я помню этого больного, про которого вы говорите. Но Андрей мог бы жить ещё лет пять, если бы не покачал себе шею. После этого упражнения его парализовало. Домас, надеюсь, не будет этого делать и ещё может прижить года три - четыре.
- С болями? – Ей хотелось закричать от своих болей в сердце.
- Ну, зачем? Ему могут выписать наркотики там, у него дома и колоть их два раза в день.
- Боже мой, боже. Я знаю раковых больных – в этом году ходила как участковая медсестра, делала им уколы. Но Домаса в таком положении себе не представляю. При случае, как у Андрея, если он сделает резкое движение, его тоже парализует?
- Это не исключено. К тому же, как вы не кормили его витаминами, организм слабеет после операции день ото дня. И эти больные всё равно вынуждены больше лежать, чем ходить.
- В таком случае Домас, как и Андрей не захочет жить.
- Не сравнивайте спортсмена, который может остановить себе сердце, с инженером. Домас хоть и ведущий инженер, на серьёзном заводе, но всё-таки не спортсмен.
- Вы не знаете Домаса.
- Он может не захотеть жить дальше, если вы откажетесь от него.
- Странные речи я слышу. Я, разумеется, не откажусь от него. Но оставить его в Москве я не могу. Ведь это надо прописывать Домаса, чтоб ему лекарство выписывать. А пока, суть да дело, он у меня умрёт от болей. Кроме того, прописать не ходячего больного в маленькую комнату не захотят товарищи из Жилищной Конторы. У меня метраж маленький.
- Да. Что это я выдумал. Простите меня.
- Это не вы выдумали. Это, наверное, братья Домаса вам подсказали? Кстати, они приехали?
- Один из них, которого я устроил в наше общежитие, в гостевую комнату на пять дней. Он у меня просил узнать, примете ли вы Домаса?
- Они мне уже говорили об этом по телефону. Но Домас не захочет меня стеснять, даже если бы можно было прописать. Он приехал и ждал меня на вокзале, чтоб ехать сразу в институт.
- Даже так! Да что я удивляюсь. Он очень вас любит, чтоб сделать дорогой ему женщине неприятность. А брату Домаса я так и скажу, что пусть не выдумывают спихнуть его на вашу шею. Домас мне не раз говорил, что не может стеснять женщину, лучше которой нет на свете. Только сейчас я понял суть его слов. Но вы вечером увидитесь, при сдаче смены. Алексей Зиновьевич разрешил врачу из Вильнюса побыть с братом. Но предупредил, что он не шалил так, как это сделал врач из Киева.
- Да, и дай Бог, чтоб Домас так не воспринял «шалость» брата, как Андрей – что не захотел жить и «остановил своё сердце», как вы говорите.
- Жаль, конечно, больных с таким диагнозом, как неоперабельная опухоль. Жаль и вас, что вы столкнулись с этим горем у Андрея, а теперь проецируете его на Домаса. Но брат его не даст умирать Домасу на ваших глазах – это я вам обещаю. В конце-концов есть санитарные самолёты, которые быстро домчат Домаса с братом домой. А там, поместят в местную больницу, где Домаса обеспечат даже лекарствами, какие надо.
- Да, это было бы лучше, чем он бы лежал у нас и слушал крики Шенциса.
- Но сегодня Шенцис не кричит.
- Ночью закричит, будьте уверены. Он не спит по ночам, а стоять возле него ни медсестра, ни санитарка не может.
- Вот ещё пример больного, который мог бы ходить своими ногами, но не захотел. Приходят на своих ногах в больницу и остаются навсегда. И не у всех желание как у Андрея умереть и не мучить своих родных и медперсонал в больнице.
- Вы хотите сказать, что Домас мог бы жить с болью. Но не захотел?
- Я совсем не так хотел сказать. Простите меня, что сделал вам больно. Однако надо идти, докладывать брату о состоянии Домаса – он ждёт меня в вестибюле. Не хотите пойти со мной, познакомиться с ним?
- Да что вы! Я не могу оставить Домаса, как вообще не оставляю тяжёлых больных. Выхожу в отделения по делу – например, вызвать лаборантку, или сходить за анализами, но прошу других медсестер проглядеть за моими больными.
- И то, если больные у вас в хорошем состоянии?
- Совершенно верно. Так что извинитесь за меня перед братом Домаса, познакомимся позже.
- А вы не допускаете, что я просто проверял вашу бдительность?
- Спасибо, - Калерия рассердилась и ушла в бокс. Прямо затвердела в своём горе. Чтобы плакать, ей, наверное, надо было слёзные мешочки промыть. Не стала читать об операции Домаса. Айде ей доступно всё разъяснил. Зачем лишний раз душу рвать, да и не поймёт она врачебных терминов. К тому же недавний пример с Андреем. Выписала лишь назначения и снесла их процедурной медсестре.
Вернулась, Домас лежал с открытыми глазами и смотрел на неё: - Саули, ты здесь?
- Молчи! Тебе нельзя много говорить. Набирайся сил. – «Саули – это солнце», - вспомнила.
- Можешь смочить мне рот?
- Вот, - Калерия взяла тампон и смочила губы, которые не раз целовала.
- Можешь поцеловать меня?
Она слегка поцеловала в глаза и в пахнувшую наркозом щёку: - Спи.
- Какая ты горячая. Температура у тебя?
- Подскакивает температура, с такими вот разговорчивыми, после операции.
- Я молчу. Ты только не уходи от меня, - закрыл глаза и заснул.
Но она всё же ушла. Сначала к старшей медсестре, чтоб выяснить, нельзя ли ей поработать эту неделю всю днём. Каждый день работать в реанимации тяжко, но она выдержит.
Марина встретила её с напряжением. Реля открыла дверь сестринской комнаты, не постучавшись, и старшая медсестра подскочила на стуле – в это время она как раз считала двадцати пяти рублёвые купюры: - Ой, Калерия, ругаться пришла?
- Почему ругаться?
- Я тебе передвинула ночную смену на сегодняшний день и не предупредила. Да ты садись. В ногах правды нет.
- Хорошо передвинула, - Калерия присела на стул напротив Марины. - Мне лучше было бы отработать этот день, чем ночь. И вот нельзя ли мне ещё дней добавить на этой неделе. Вместо ночей, естественно.
- Подожди, - Марина открыла стол и спрятала купюры. – Давай сначала поговорим об индивидуальных постах, если ты не согласна, на полторы ставки работать. Видишь, мне и деньги уже принесли, но надо их разменять. Каждый индивидуальный пост – это дежурство возле одного больного. Десятка в руки, что за ночь, что за день. Это больше, чем вы зарабатываете за смену, и никакие вычеты с них не берутся. Я специально эти деньги не через бухгалтерию провожу, а то бы было меньше десятки. Но дежурить возле одного больного – бывает, что не очень тяжёлого. Родственники платят, а медсёстры иной раз рады не работать на посту, а возле одного – это и легче, и себе дороже.
- Подожди, Марина, ты не забыла, что я ещё не притёрлась в реанимации?
- Притёрлась, ещё и как! Если на тебя уже давят некоторые наши, прости Господи. Правда, они давят, потому что мыслят так: новенькая, мол, правил наших не знает, можно ею покомандовать. Но ничего не получается у них, как мне говорили. Но почему ты не жаловалась?
- Это на Фокину и Тамару? – удивилась Калерия. – Но почему не выгоните их из реанимации, этих бездельниц?
- А кому работать? Ты же видишь – таких трудяг, как ты у нас мало. А всё больше стараются на других проехаться. Но ты – молодец! Ты живо их раскусила. Вот, представляешь, даже индивидуальные смены им не предлагаю. Потому что бросят больного и гулять на эти деньги, что я выплачиваю авансом. Деньги берут и в загул. А больной, если он в сознании жалуется, и иногда такой скандал бывает, что просто жутко. Ты слышала о скандалах?
- Пока нет. – Калерия напрягла память и вспомнила, что были какие-то разговоры между медсёстрами, что Марина очень наживается за счёт индивидуальных смен. Официально плата за эти смены, действительно, десять рублей. И некоторые бедные или жадные люди так и платят. Но грузины или армяне – богачи, из дотационных республик, платят больше – двадцати пяти рублями расплачиваются за смену – им не жалко денег, которые им даёт государство, для своих родных. Марина берёт эти купюры и, разменяв, выплачивает медсёстрам по десять, пятнадцать рублей оставляя себе. Наживается жутко, как говорили, но зато у неё сын каким-то образом привык к роскоши и уже курит и как, предполагали, потребляет наркотики – где только достаёт. Вот как Марина за своё жульничество расплачивается. Для сына ворует? Однако долго на деньгах мысли Калерии не задержались.
- Марина, мне сейчас не индивидуальные смены важны. Это может быть позже, когда мы с сыном из Польши вернёмся. Тогда я, растратив в Польше деньги не знамо куда, стану думать, как нам жить дальше. – «Истрачу деньги «не знамо куда», потому что в очень замороченном виде поеду», - подумала вскользь.
- Вот ты даёшь! Я только что хотела тебя спросить о Польше. Как у тебя с ней?
- Ты интересуешься, как дела у меня с ОВИРом? Отнесла я им документы, жду ответа.
- Это же ужасно, правда? Чтоб поехать к друзьям, надо у кого-то спрашивать.
- Да, и пережить массу оскорблений. Я тебе рассказывала, как меня начальник бывшего мужа гонял в Райком Партии. Вернее я сама туда поехала, жаловаться на «орла одноглазого», который почему-то возомнил о себе многое. Только через Райком мне подписали документы.
- Да, Потрясаюсь твоей выдержке. Даже горжусь некоторым образом, что в реанимации работает такая стойкая женщина. Но как ты относишься к индивидуальным сменам? – Вернулась Марина видимо к сильно интересующей её теме. - Ведь тебе надо подработать денег?
- «Медсёстры, зная, что Марина очень наживается на этой их подработке, отказываются дежурить возле тяжёлых больных, - опять некстати вспомнила Калерия. - С неудовольствием идут на десять рублей, зная, что Марина за эти смены берёт с богачей кавказцев по четвертному. Вернее, они дают, а она с удовольствием берёт».
- Или ты слышала сплетни, что я обманываю медсестёр, - будто подслушала старшая медсестра её мысли. - Вот могу тебе показать, сколько я денег получила. И на сколько человек уже расписала индивидуальные смены, - Марина достала из того же ящика, куда положила ранее деньги листок, и потрясла им, перед глазами собеседницы, однако, не давая ей в руки. - Или ты видела надпись на стене, где было написано, что я обдираю богатых жителей гор? А знаешь, откуда они получают эти деньги?
- Откуда? – машинально спросила Калерия, и заметила, что Марина, разговорами чуть отвлекла её от дум о тяжёлых, безнадёжных больных.
- С рынка. Нас же обдирают эти тёмные торговцы, продавая фрукты и овощи в три, а то и пять раз дороже. И суют мне двадцати пяти рублёвыми деньгами, а то и полу сотнями.
- А зачем ты берёшь? - Устало поинтересовалась Калерия. – Ведь если ты думаешь, что эти деньги с рынка, то потребовала бы десятками. Почему торговцы тебе не могут разменными деньгами дать? Торгуют они иногда и за меньшие деньги.
- Да, дерут с нас, бедных в три дорого, - казалось Марина умышленно уводит разговор в сторону торговцев рынка.
- Ну, если я не имею денег на их вощёные яблоки, - возразила Калерия, - то беру у подмосковных бабушек. Дешевле и более вкусные фрукты родные, чем, с, «привезённых на самолётах», как они говорят. Но я думаю, что к тебе попадают не с рынка деньги, а от более богатых кавказцев.
- Уж чего богаче – торговцы за месяц на машину собирают, - вставила Марина.
- Всё это так. И даже покупают машины без очереди, как я слышала.
- Конечно. Деньги всё делают. Но почему ты сомневаешься, что мне приносят не с рынка деньги?
- Да потому, Марина, что я заметила в вестибюле, какие богатые кавказцы там стоят или сидят на диванах. Это элита Грузии или Армении или Чечни. Ну, ещё Осетии и других маленьких дотационных наших нахлебников.
- Что значит нахлебников?
- Марина, это дотационные республики. В них ещё со времён Сталина, а, может быть, и от царей русских идут такие «помощи», что их верховные жители могут привозить в Москву своих больных и нанимать им индивидуальные посты за большие деньги.
- Да что ты! Я, разумеется, видела, как эти тузы одеты – не как простые кавказцы с рынка – но как-то не сопоставляла их. Думала, и эти за счёт рынков наших живут так богато.
- Бери выше. Они тратят те деньги, которые выделяются как бы всем жителям их маленьких держав.
- Но деньги эти придержав, - засмеялась Марина. – А что ты хочешь? Так везде. Думаешь, наши Кремлёвские деятели живут скромно, как это они показывают? Ха! Только и был Сталин, который говорил своей дочери, чтоб она на Кремлёвскую пайку не рассчитывала, а училась бы, а потом работала. Но всё равно – пожив как Кремлёвская принцесса, дочь Сталина – Светлана Аллилуева сбежала, как говорят из Союза, потому что не смогла жить без Кремлёвской пайки. А про доченьку Брежнева ты слышала, как она себя ведёт? В чётвёртом отделении лежит её «подруга» - ты бы знала, что она про Галину Брежневу несёт.
- Уже давно знаю все эти слухи – я живу недалеко от Галины Брежневой. И то, что говорит эта дама – её подруга – это капля в море.
- Да, говорят дочь Брежнева и в смерти актрисы Зои Фёдоровой замешана. Уж очень она интересуется всякими драгоценностями. А Зоя Фёдорова собирала их и хотела уехать за океан, где у неё дочь живёт и бывший любовник, прикупив кое-что, а не бедной родственницей. Ну, наконец, и ты, может быть, задумаешься о будущей поездке в Польшу?
Калерия вздрогнула: - «Как легко Марина, сказав о судьбе Зои Фёдоровой, тут же предлагает и мне собирать деньги. Вот её зацепило, что она может и на мне подработать. Но, ведь, пройдут у тебя тоже сквозь пальцы, дорогая, все эти деньги, собранные нечестным путём. Зоя Фёдоровна хоть честно ездила с концертами по стране и собирала драгоценности от богатых поклонников, тех же кавказских жителей. И то её наказали за это смертью».
- Нужную сумму я собрала, - сказала Реля, вставая со стула. - И работать пока больше, чем на смену не в состоянии. А дальше живыми будем, увидим. Вот ты меня заговорила, Марина. Я ведь пришла к тебе, узнать насчёт дневных смен. Нельзя ли мне ночную смену в среду и пятницу, поменять на дневные?
- Это, пожалуйста, поменять ночь на день – это любая их наших гуляк с удовольствием поменяется. Ну вот, - Марина вынула из-под стекла график работ. – Это ты хочешь завтра выйти второй день на работу, вместо ночи? Вот в среду я тебе не могу поменять. Это же звонить надо нашим гулякам, а не все в Москве живут. Но в пятницу, пожалуйста. И то я вот переставлю Тане Вигуляр и позвоню ей, сможет ли она выйти вместо тебя в ночь.
- Кто это Вигуляр?
- Вот тебе раз! Таня, с которой ты так любишь работать. Ну, звоню – она-то в Москве у нас живёт. Вот, ещё и дома её нет. По магазинам ходит, наверное – любительница по ним прогулять. А, Таня! Вот хорошо, что ты дома. Не желаешь ли поменяться с новенькой в пятницу день на ночь? С удовольствием. Вот хорошо. Тебе от Рели привет и спасибо. Так, - Марина положила трубку и исправила в графике. - Вот, всё, что могу для тебя сделать. А от индивидуальных смен ты зря отказываешься. В Польшу поедешь, тебе деньги так нужны будут. Меняют, надо сказать, не очень приятно – так меняют, что ничего потом купить себе или сыну не сможешь. Это я зря тебя пугаю, сможешь, но очень мало. Сейчас в Польше всё очень дорого. И поэтому, чтоб купить что-то ты должна и больше туда рублей везти – местные перекупщики тебе поменяют на большее количество их польских злотых. Я имею в виду везти тайком. Не через ОВИР менять, а самостоятельно там, в Польше.
- Чему ты меня учишь, Марина? Я еду к дипломатической семье и не стану их подставлять под удар, чтоб им краснеть за меня пришлось. Или вообще выставят из страны?
- Не бойся. Сейчас все так делают, кто едет к друзьям в социалистические страны – иначе ничего не купишь, - продолжала гнуть свою линию Марина. - Там какие-то магазины, в которых много товаров – не как у нас – везде очереди – но и вещи дорогие.
- Но мы с сыном едем не обязательно за вещами, - устало сказала Калерия.
- Не за вещами? Но люди умудряются и те деньги, которые подарили ОВИРу, стараются, вернуть себе хотя бы дешёвыми, но красивыми вещами. И на продажу привозят.
- Я не могу торговать, - сказала Калерия. – Только себе в убыток, - улыбнулась. – Спасибо тебе, Марина, что поменяла мне хотя бы пятницу.
- Пожалуйста, мне не жалко, но вот в среду не получается. Придётся тебе завтра выходить в ночь. Ты уж меня извини, что тебе сегодня поменяла без спросу.
- Ничего, я не против.
- Это же счастье, что ты досмотрела в графике, а то бы пришла в ночь накануне, а там место занято. Пришлось бы уходить домой.
- Но ушла бы не я, - возразила Реля, - а ушла бы та женщина, которой ты поменяла. Это мне спасибо, что в график заглянула. Но ты больше так не делай, Марина, ведь могла бы позвонить, вот как Тане Вигуляр.
- Ты знаешь, я закрутилась, а дома вспомнила, а телефон твой в моём ежедневнике отсутствует. Вот всего несколько цифр, а какую силу они имеют на людей. Пишу их в свою записную книжку, чтоб больше так не попадаться. Значит, решительно не хочешь в индивидуальные смены выходить?
- Пока нет, - Калерия взялась за ручку двери.
- Что ж, - донеслось ей вслед. – Придётся медсестёр из отделений просить.
- «Вряд ли тебе медсёстры из отделения помогут, - подумала Реля, удаляясь. – Те, видимо, и так имеют от богатых кавказцев большой навар. Приходят по ночам группами, чтоб проведать, якобы своих больных и убедиться, что они живы. А, увидев и поговорив лишь с некоторыми загорелыми, удаляются, чтоб выйти в вестибюль или даже за проходную института, «доложить» богатеям о состоянии их родных. И, разумеется, получают в карманы деньги. За шоколадку – даже очень большую, они бы не приходили. Надо будет как-нибудь шугнуть этих проверяющих, которые своих больных оставляют без помощи, а за нами, получаются, следят».
Домас встретил её вопросом: - Куда ходила?
- Я уже под контролем? – пошутила Реля. – Допустим в туалет. Или ты откажешь мне в этой маленькой радости?
- Нет, кроме шуток, скажи мне правду. Не с Айде ли ты опять шепталась? Может, свидание ему назначала? Он в тебя влюблён, я знаю.
- Я ходила, - вздохнула Реля, - к старшей медсестре, чтоб попросить её поставить завтра мне день, вместо ночи. – «Как разговорился. Но это хорошо».
- Это чтоб побыть со мной?- сообразил Домас.
- Да. Но она не смогла мне ничего сделать. Так что я завтра выйду ночью на дежурство.
- А днём придёшь, чтоб увидеть меня?
- Как ты это себе представляешь? Чтоб все увидели меня и удивились. А почему это я к больному пришла? Сплетен не оберёшься. К тому же, мне надо отдохнуть перед ночной сменой?
- Вот я и хотел сказать, чтоб ты не мучилась перед ночной сменой, а отдохнула.
- Спасибо. Мне необходим отдых. Я так устала за последние дни, что еле ноги ношу.
Брата Домаса пустили в реанимацию, Калерия ещё не сдала смену. Пришлось им пообщаться, потому что больной спал.
- Как он себя чувствует? Спит? Это хорошо или плохо?
- Это очень хорошо, потому что во сне люди выздоравливают. Это я ещё детям говорила, когда работала в детской больнице. А тем более вам, доктор. И вообще, пошли в коридор, что мы над больным шепчем? – И когда вышли в коридор: - Айде разве вам не говорил о состоянии брата? И как прошла операция?
- Действительно, говорил, - мужчина очень похожий на Домаса стушевался. – Но хотелось услышать от вас.
- А что я! Всего-то медсестра. Правда, ещё любящая женщина, и это, возможно, сыграло на то, что Домас приехал в Москву на операцию, а не в Ригу, где ему ближе было к дому.
- Но в Риге не делают таких операций, как в Москве. К сожалению, сказал мне Айде, что и тут не смогли вырезать опухоль у брата. Но как-то ему облегчили жизнь, чтоб пожил немного не с такими болями, как у него были.
- У меня старшая сестра, у которой тоже не могли удалить опухоль – правда не в голове – живёт уже после операции… как бы это вам сказать точнее… уже больше десяти лет. И ещё десятка три лет проживёт, потому что вышла замуж и вот недавно родила ребёнка. Думаю, что не она родила, а ей кто-то родил, но дитя надо воспитать и Бог отпустит эти её годы, что я сказала, на воспитание мальчика. – Калерия удивилась, что обманывает брата Домаса так складно. Вера ещё не родила, а где-то вылёживает в роддоме чужого ребёнка – так Калерии снилось во сне.
Но она сказала, а через неделю ей позвонила Лариса – та самая, которую Калерия с большим трудом устроила учиться, а потом жить в Москве. Лариса, которой Вера не так досаждала в жизни, как Калерии, поддерживала связь со старшей сестрой, ещё и потому, что Вера – наверное, в отместку Реле, помогала самой маленькой их сестре. Лариса сообщила, что Вера родила мальчика. Реля догадывалась, как Вера «родила», но не стала говорить об этом. Если Вера сделала благородный жест и усыновила отказного ребёнка ей за это можно многое простить. Только бы воспитывала мальчишку не как Юлия Петровна, а то вырастет её подобие.
Но всё это случится через неделю, а пока Калерия мучительно хотела уйти от брата Домаса.
- Хоть бы ваши слова дошли до Бога, - отвечал он ей на её заверение, что Домас может жить со своей опухолью долго. – Сколько проживёт только бы жил. Мы его ещё, может быть, женим, как вы вашу сестру выдали замуж. Кстати, Домас рассказывал, что сестра ваша была больна, а после операции, через три года вышла замуж.
- Домас не застал свадьбу моей сестры, а разговоры о свадьбе, наверное, слышал. И если вы жените Домаса, когда он поправится, я буду только рада.
- И вы так спокойно отпустите любимого человека?
- Раз у нас с ним ничего не получилось шесть лет назад, то уже и не получиться. И быть собакой на сене, я не хочу. Желаю ему счастья, так и передайте ему, когда привезёте домой.
- Спасибо на добром слове. Но вы знаете, что Айде обещал мне выписать брата ещё из реанимации, если я договорюсь, чтоб его транспортировали на медицинском самолёте?
- Это было бы просто великолепно. Я Домасу и его подруге в отделении сказала, что такое возможно. И он, видимо, переговорил с Айде.
- У Домаса была какая-то женщина в отделении?
- Не женщина, а подруга – она сама к нему пристала – это свойство таких больных. Я лишь радовалась, что Домас не тоскует по мне, когда я не могла придти.
- Ну, брат! Ну и какая хоть женщина?
- Такая, как нужно подруга, - улыбнулась устало Реля. - Чтоб человек не скучал, чтоб не очень углублялся в свою болезнь.
- Спасибо за вашу доброту. И поражаюсь вашей выдержке. Другая бы приревновала.
- Я мужа не ревновала, - улыбнулась Калерия. – А расходились мы, ещё любили друг друга, так что руки у него тряслись, при виде меня.
- Так бы и схватил, и зацеловал до смерти, а нельзя. Да? Можете не отвечать на мой дерзкий вопрос. Единственное что, вы также страдали?
- Страдала, но недолго и руки мои не тряслись, потому что надо было спасать сына – он очень болел после нашего развода. Дети всё чувствуют, и помощь требовалась ему, а не мужу.
- А муж, между тем гулял, как говорила Домасу ваша мама, и нашёл себе такую непотребную женщину, что она ему больных детей родила.
- И так бывает, - устало подтвердила Калерия. – Но хватит о других людях. Я чувствую, что Домас проснулся и ждёт вас. А мне надо сдавать смену.
Как Калерия сдала смену, как дошла домой в это день не помнит. Открыл ей входную дверь сын и, видя состояние матери, спросил:
- Неужели всё так плохо с дядей Домасом? А вдруг поправится?
- Нет, родной. В таких случаях «вдруг» не бывает. Болеть будет Домас всю оставшуюся жизнь, к большому моему сожалению. Вот как мама твоя заговорила. Ты ел?
- Поел, сейчас тебе разогрею ужин.
- Не надо. Я не буду есть. Проведи меня лучше до нашей комнаты. Помоги снять пальто.
- Не везёт нам, - серьёзно сказал Олег, помогая матери. – То тётя Настя, то…
Так и сказал: – «Нам». У Калерии хватило сил поцеловать сына в его умный лоб.
- Сейчас приму душ и лягу, засну, наверное, сразу. Ты можешь смотреть телевизор, но имей совесть – не до 12 часов ночи.
- Ой, мама, спасибо. «Адъютант его Превосходительства» повторяют. Это подарок.
- Я за тебя рада, - Калерия вздохнула и пошла в ванную комнату.
Глава 28.
Когда, плохо отдохнувшая Калерия, пришла на дежурство в ночь, её, в реанимации ждал брат Домаса. Он мило улыбнулся, как старой знакомой, приложив правую руку к сердцу, показывая, что все, кто не безразличен его брату, ему друг тоже. Но, занимаясь другими больными – в эту ночь их выпало на долю Рели четыре, вместо положенных трёх – и, переходя из бокса за стеклянную перегородку, она порой чувствовала взгляд брата Домаса. Приходилось делать помощь и другим больным, медсестра которых сначала пошла, относить заявки по разным лабораториям – у них, в реанимации была взаимозаменяемость, иначе не возможно было бы работать - потом, отпросилась ужинать раньше, потому что дома не успела перекусить. А Реле, и дома, кусок в горло не лез, перед этой сменой, от страданий по поводу операции её любимому, и плохих предчувствий его дальнейшей болезни, всё ещё не могла себя настроить на еду.
Но хочешь, не хочешь, а «если ночью не поешь, то до утра не доживёшь», - так шутили медики в реанимации, ей пришлось в половине двенадцатого ночи идти «ужинать», потому что и длительное голодание давало о себе знать. Позвала и брата Домаса:
- Пойдёмте с нами ужинать, - шепотом предложила она. – Домас будет спать сегодня всю ночь спокойно.
- С удовольствием, потому что тот ужин, который я съел перед приходом в реанимацию, уже провалился из желудка. Меня и вчера кормили добрые ваши сотрудники.
- Я рада за вас. Выпить не предлагали?
- Что вы! Насчёт, «выпить» мне Айде дал подробную инструкцию, что возле больного брата пить и других угощать нельзя. Признаться вам я и дома не пью, как и Домас, вы знаете.
- Что Домас выпивает мало, я знаю – только по большим праздникам. И рада, что вы тоже не подверглись атаке наших медсестёр, любителей выпить.
- Но вчера дежурили трезвенницы, к моему счастью.
- Не значит ли это, что если вам предложат, то вы не устоите?
- Что вы! Не надо так плохо обо мне думать, - испугался литовец.
- Вы меня успокоили. А сейчас позовём на ужин ещё одну медсестру. Мы всегда с ней вместе ходим, - сказала Калерия, при приближении к общему посту. – Наташа, ты пойдёшь ужинать?
- Ой, Реля, молодец, что зашла за мной. А то я думала, что одной придётся идти. Или с санитарками, что очень неудобно, потому что их я всегда прошу за больными присмотреть. Тётя Валя, ты посидишь с моими больными, как договорились?
- Я уже поела, так иди, - полная Валентина, как всегда с изящной шапочкой на довольно ухоженных волосах, прошагала мимо Рели с братом Домаса, заметив: - Какие красивые мужчины к нам приезжают из Литвы. А уж как за братом ухаживал, как мне говорили сменщицы. Будете и в эту ночь нам помогать перестилать больных?
- А как же! Таким красивым женщинам, да не помочь. Труд ваш тяжёл – у нас в Литве, так медсёстры и няни не трудятся.
- Так вы, наверное, не в больнице трудитесь, а в поликлинике?
- В больнице работаю, - признался врач, - и в поликлинике. Но у нас не случается тяжёлых больных, как в вашей реанимации. Всех тяжёлых, как я понял, везут в Москву.
- То-то, - гордо сказала санитарка, проходя в закуток Наташи. – Как тут Шенцис? Не кричит?
- Не зови лихо, пока тихо. Садись на пост медсестры, тётя Валя, и голос моим больным не подавай, я их только спать уложила. - Наталья пошла по коридору, тоже обращая внимание на красивого мужчину: - Боже мой! Что больной твой, Реля, – красоты неведомой, что брат у него. У вас, в Литве, все такие?
- В Литве, может, и не нет, - понял шутку мужчина. – А в нашем Каунасе, где я живу, всегда женихи были желанные. Невесты сами приезжают в Каунас – свататься. Вот к брату моему, к примеру, пристала невеста, тридцати пяти лет, когда мальчишке не было восемнадцати.
- Гнали бы её, - гневно сказала Наташа. – Такая взрослая женщина, к мальчишке пристаёт.
- Мы бы и рады гнать, да Домас влюбился в эту богатую женщину.
- Неужели из-за денег?
- Нет, по молодой глупости – влюбился. Знаете ведь, когда такая энергетическая женщина, как вы, - обратился к Наташе, - вдруг влюбится в парнишку, она его погубит.
- Спаси и помилуй, тут впору перекреститься, - возмутилась Наталья. – Мне хоть сейчас и тридцать пять лет, но мальчишек избегаю, даже если они мне серенады под окнами поют.
- Наверное, не вам поют, а вашей дочери, - пошутил мужчина.
- А почему мне не могут?
- Простите меня. Вам могут – это я дурость сказал. Даже я – человек старше вас намного, влюбился бы в Вас, Наташа, если бы не был сейчас загружен болезнью брата.
- Хорошо сказали! Это редкость сейчас, чтоб за братом, за отцом или матерью ухаживали, - отозвалась Наташа. – Ну вот, мы пришли. Разрешите мне первой помыть руки, и я стану разогревать нам всем ужин. А вы помоете и садитесь за стол – я буду вас обслуживать, потому что вижу, как Реля устала. Она же без отдыху почти работает в эти дни, неизвестно по какой причине. Я вот стараюсь, как можно больше отдыхать. А Реля безотказная, её поросят поменяться сменами, - пожалуйста. Вот у неё и набегает в графике, где пусто, где густо, - говоря всё это, Наталья ловко достала из духовки, чего им буфетчица оставила на ужин и стала разогревать, положив на сковородку вначале масло, потом и гуляш. Заглянула в холодильник и ахнула: - Торт! Какая редкая неожиданность! Кто это нам принес такой большой и красивый?
- Я, - сказал брат Домаса. – Ещё днём, чтоб и дневные медсёстры и нянечки попили чаю.
- Вот какие умные литовцы. А то тут у нас с Украины тоже один брат был в реанимации. Его пустили, чтоб ухаживал за братом и помогал женщинам, а он вместо торта всем приволок коньяк и выпил тут его с двумя шалавами. Да это же было в твою смену, Реля, чего молчишь?
- Наташа, ты хочешь, чтоб реанимация прогремела на весь институт развратом?
- Так и прогремела. Алексей Зиновьвич, на весь коридор кричал на того алкаша, гнал его из института. И выгнал бы, если бы Андрей не умер.
- Зачем ты об этом говоришь? – устало заметила Реля.
- А затем, что хотели навалиться на тебя Настя с Тамарой, а ты даже профессору не жаловалась. Если бы не санитарки, которые вмиг доложили, и не пришёл этот Володя жаловаться на тебя – может, и тебе бы влетело. Чего морщишься? Извини, конечно, что ругаю тебя, но я бы не терпела. На вот, ешь, а то скоро в скелет превратишься. И вам порция, мужчина. Извините, что не называю вашего имени, но оно такое тяжкое для нашего уха.
- Хотите, называйте меня на русский лад - Данилой.
- Вот имя красивое. Данила ведь, по русским сказкам, был хрустальных дел мастером. Или малахитовых, Реля? «Хозяйка медной горы», читала?
Калерия отъела немного, и запоздало возразила. – Кто тебе сказал, что я терплю наших гулящих бабочек?
- Вот тебе раз, - засмеялась Наташа. – Мы уже про хозяйку горы медной толкуем. А она всё о гулёнах наших думает. Проснись, Реля, - пощёлкала пальцами перед глазами подруги. - Или заснула?
- Да, устала я, - призналась Калерия. – Даже не заметила, о чём вы говорили.
- Конечно, а ты всё о больных думаешь. Вы, Данила, расскажите о своём брате. Как вы сказали, что его, молодым ещё захомутала тридцати пятилетняя женщина.
- Наталья, как ты выражаешься, - возмутилась Калерия.
- Захомутала, это правильно, - подтвердил брат Домаса, отодвигая тарелку. – Спасибо за ужин. Чайку не согреете?
- Ой, это я сейчас, - Наташа сорвалась со стула и к плите. – Рассказывайте, как ваш брат от неё отвязался?
- Не отвязался, а привязался. Он влюбился в эту женщину – я вам уже говорил. А она как это говорят, не промашка была, приучила к себе красивого парня, сами догадываетесь чем.
- Да уж, - засмеялась Наташа, - это мы можем тридцати пяти летние дамочки, - моргнула Калерии, которая знала, что Наташе больше лет. - Но не женился же он на ней, надеюсь?
- Женился, потому что к тому времени, как брат мой стал совершеннолетним, дама эта уже была беременная.
- Так, она, может быть, и раньше была беременная?
- Возможно, но ребёнком она сильно зацепила мальчишку – брата моего.
- И вышла за него замуж? Или насильно женила его на себе?
- Поженились они, - грустно признался Данила. – И, как только расписались, через пять месяцев она родила девочку, такую же больную как она. Как оказалось, дама эта была больная с юности – шизофреничка, как теперь говорят. Потом жена Домаса умерла, оставив ему на воспитание пятилетнюю дочь.
- Господи, как же он жил с шизофреничкой? - Наташа поставила на стол торт и разделила его всем на тарелочки. Потом стала наливать чай.
- Да, можно сказать, что перестал жить, как только жена закатила Домасу скандал, ещё до рождения дочери. Страшный скандал, после которого он чуть руки на себя не наложил.
- Спаси и помилуй, - Наталья перекрестилась.
- Да. Мы, после скандала отправили Домаса в Москву, поступать в институт, где он и оставался пять лет, пока учился, домой редко приезжал, лишь на каникулы.
- А к тому времени жена скончалась? – Продолжала разговор хитрая подруга, не догадывалась, что больной, про которого говорят, дорог Реле. - Или руки на себя наложила от злости, что её мальчишки лишили?
- Она же больная была. Каждую весну иголки глотала. И в какой-то момент спасти её не могли, - говорил брат Домаса, отхлёбывая из чашки, которую поставила перед ним Наташа.
- Ешьте торт, ешьте. И ты, Реля, не стесняйся. И слушай, что тебе умные люди рассказывают. Вон, какая дама завлекла мальчишку и испортила ему тем всю жизнь. Или он смог от неё оторваться и исправил линию жизни? Женился, по второму разу?
- Не поверите, но такой красивый, как все тогда говорили, мой брат, так был напуган своей глупой женитьбой, что больше не женился. Хотя возле него очень крутились женщины и девушки. Даже узнав, что у него больная дочь, готовы были смириться с этим.
- А чем больна дочь вашего брата? – заинтересовалась Наталья.
- Так как и мать её, подхватила привычку глотать булавки и приколки весной.
- Да, - Наташа жалостливо кивнула головой. – Это заболевание по наследству передаётся. Ну, покушали? Сейчас помою посуду, и пойдём, чтоб трудиться возле больных.
- Разрешите, я помою. Я это умею. И перетру, и в полку поставлю.
- С удовольствием, - улыбнулась Наташа и подмигнула подруге. – Никогда не видела, чтоб мужчина просился мыть посуду. Хорошо вашей жене.
- Она не жалуется. Я сам и готовлю иногда, когда свободен.
- Тогда понятно, почему в ваш город невесты едут за женихами. – И тихо, почти на ухо Реле: - А я размечталась, что он холостяк. На его брата больного, что ли польститься? Может, он такой же добрый, как Данила?
Калерия улыбнулась впервые за вечер довольно доброжелательно. Прошептала:
- К сожалению Домас болен, а ты знаешь наших больных – они не такие уж добрые как когда здоровые. И Данила увозит брата, по истечению пяти дней домой.
- Да что ты! – Наталья тоже перешла на шепот.
- Да, уже маленький самолёт медицинский заказали, - продолжала шептать Реля.
- А разве есть такие? – Удивилась Наташа, не повышая голоса.
- А на чём, ты думаешь, Камо увезли? – Рассердилась подруга, сбившись с шепота.
- Это грузина, который был в тебя влюблён, и которого назвали Камо, в честь какого-то их важного земляка, - сказала Наташа обычным голосом, не стесняясь литовца.
- Камо был революционером, как и Сталин, - отозвался Данила. – Он грабил банки – деньги нужны были революции. А потом – в 26 году, кажется – попал под машину, и умер от травм. Говорили, что так Сталин избавлялся от соратников, которые знали об его проделках в части грабежей.
- Не говорите так! – воскликнула Наташа, затыкая уши. – Нас всех пересажают за такие разоблачения. Сейчас ведь Брежнев у руля, а он, говорят, обожает Сталина. Хотя при Сталине, если бы так прославилась дочь Брежнева, как сейчас, то и его и Доченьку посадили бы запросто.
- Ну, вот видите, - брат Домаса закончил мыть посуду. – Спасибо вам за ужин.
- И вам спасибо за торт, - Наталья встала со стула. – Пошли влачить жалкое существование, на фоне гулянок дочери Брежнева. Как тут ругать Настю и Тамару. Кто они, по сравнению с ней?
- Не очень заступайся, - рассердилась Калерия, вставая вслед за подругой. – Не надо равняться на самое худшее. Возле тяжёлых больных надо совесть иметь, чтоб пьянствовать.
- Смотрите, как она заговорила, молчунья наша. Наконец-то слышу гнев в твоём голосе.
Глава 29.
Домаса увезли, и Калерия долго ещё отходила от шока, который она испытала, увидев дорогого человека после операции – беспомощным и бессильным. Но это как ничто приблизило её к тяжёлым больным. Если она смогла перекладывать с операционного стола на сложную кровать на колёсиках любимого и не упасть в обморок, то последующих больных она уже не пугалась, мысли не путались. Казалось, Калерия получила такой мощный заряд энергии, что ей, в реанимации только и работать. Поучая известия из Литвы, что дорогой ей человек пошёл на поправку, - продолжает шевелить руками и ногами, с каждым разом всё лучше, пытается вставать - Реля будто бы и сама выздоравливала от тяжёлой болезни. Но, выздоравливая от тяжёлой болезни, заполучила другую. Сдала кровь как донор в институте – за деньги, разумеется. Сдала, потому что, отнеся в ОВИР все свои сбережения на поездку в Польшу, оказалась без денег. А им с Олегом надо было на что-то питаться и покупать вещи – уже рассчитывая, в чём ехать будут и что носить в Польше, чтоб не опозорится. И пошли, разумеется, индивидуальные смены – на радость Марине – и сдача крови. И ковыряния с тяжелыми, гнойными больными, разумеется, в присутствии врача. Вернее, эту процедуру проделывали врачи, а медсёстры лишь помогали – подавали инструменты, как в операционной, лили лекарства, прижигали йодом, дышали зловонным запахом, который достигал даже сквозь толстые маски. А потом приходилось переворачивать этих больных, чтоб не образовались новые пролежни.
Но не это сыграло роль, что у Рели, под мышками выскочили гидрадениты, которые в народе называют «сучье вымя». Это собачье достоинство совсем не доставляло радости – вместо молока там скопился гной, как нарывы на ногах у Калерии в детстве.
Вспомнив, про детство «золотоё» Калерия и унеслась мыслями в него. Что-то врезалось ей в память, что-то склеивала из разговоров знакомых и соседей. А больше всего молодая женщина помнила то, что угадывала из мыслей людей. Как она – маленькой – могла подчитывать мысли, Калерию поражало до сих пор: - «Жаль, что это качество моё сейчас рассеяно. Редко меня посещает. Или я ему запретила являться?».
Бегала, бывало, она босиком летом, а гадкие нарывы появлялись зимой, когда надо было надевать тёплую обувь, в основном резиновые сапоги, которые тогда носили и зимой в Украине. Приходилось пропускать занятия и лечиться самой. Мать зоотехник на ту зиму, когда это случилось у её «ненормальной дочери» была уже Председателем большого виноградного хозяйства, и заниматься медициной не желала – давала лишь средней дочери «руководящие указания», что и как надо делать. Вот если бы такое несчастье случилось со старшей её дочерью – Верой – та бы получила и сочувствие от «мамочки любимой» и «квалифицированное», как подчёркивала Юлия Петровна, лечение. А с Релей у матери, был другой разговор:
- Вот бегаешь, следишь за мной, подлавливаешь меня с мужчинами, так лечись сама.
- Во-первых, я никогда не подглядывала за вами, - возражала возмущённая девочка, на время, забыв о боли. – Если вы имеете в виду тот случай, когда папа закинул Валю с Ларисой на высокую печь, а мне пришлось их доставать оттуда…
- Будет врать, - возражала мать. - Как бы ты их – малого роста – достала с такой высоты? У Веры, может быть, и получилась бы достать сестрёнок, если бы она – с её приличным ростом – встала на скамью высокую. И то я бы Вере не советовала рисковать своей жизнью ради этих козявок. Говорила тебе, чтоб не выхаживала, когда они родились – не послушалась мать – возись теперь с ними.
- Раз дети рождаются, они должны жить, - возражала Реля, забыв, что она хотела оправдаться перед матерью, что не следила она за ней – это получилось случайно.
- Ну, вот и возись с ними, раз тебе младшие сёстры так дороги. Доставай их с печи, рискуя жизнью, бегай за ними летом босиком, чтоб малявки не попали в вырытую могилу на кладбище.
- Это вы намекаете, что я чуть не свалилась в могилу, когда вы, ночью послали нелюбимую дочь за водой, а идти надо было по кладбищу.
Юлия Петровна подумала, что сейчас её дикая дочь вернётся к разговору об её шалостях с приезжающими в колхоз проверяющими «ревизорами», с которыми надо было выпивать – возила их для этого в село староверов, находящееся за два километра от Центральной усадьбы колхоза. Выпить свежего вина и угостить хорошими закусками – для этого у «Головы», как звали её украинцы, была определена хорошая, молчаливая женщина из староверов, которая готовила, подавала на всю компанию, сама никогда за стол не присела, хотя её, хмельные мужчины, и приглашали. Правда, бывали другие женщины за столом – приезжали по звонку Юлии Петровны её приятельницы, из серьёзных магазинов – из больших и маленьких городов. Они бойкой руководительнице колхоза дефицит из-под прилавка, она их на пир с приятными мужчинами – из Обкома, из Райкома. Пошалят и уедут, и, наверное, потом в городах встречаются. А Юлии Петровне оставаться в голодном селе, за все эти утехи отдуваться. Бывало, что и колхозники подкалывали, что голодают, а «Голова» гуляет. Но тех хоть можно было Сталиным пугнуть; мол, что хотите, чтоб за вами пришли ночью? Но как испугать Рельку?
Дикая дочь, сняв сестрёнок с высокой грубы вечером, и увидев, что дома нечего есть, хотя мать наказывала Вере сварить что-либо для всей семьи. Но старшая дочь поленилась, в отсутствии матери – она всегда делала так. А Релька, измученная, снимание младших сестрёнок с высоты, ничего умнее не придумала, как взять Валю с Лариской и в сумерках направиться прямо в то село, где мать устроила пирушку, на сей раз без своих приятельниц. Юлия Петровна не помнит, за что она так обиделась на городских приятельниц, но факт, дерзкая девчонка застала её одну с семерыми мужчинам, отдать кому-то предпочтение она не могла, поэтому выходила с ними в горницу по очереди. И вдруг является Релька с голодными малышками, которые, увидев много еды на столе, стали просить покушать, на украинском языке. Мать приказала староверке накормить дочерей и уложить малышек спать – было уже близко к полуночи. А перед гостями оправдывалась:
- Что вы хотите, ходят в местный детский сад, где дети лишь балакают.
- Но старшая твоя дочь так чисто говорит на русском языке. Хорошенькая девочка – вся в маму лицом, а вырастет красавицей.
- Подождите, я этой красавице задам. Потащила ночью малышек в степь, не зная дороги, могла ведь и заблудиться и маленьких моих погубить. - Говорила Юлия, играя голосом на жалость, в то время как думала, совсем иначе: - «Вот бы Рельку и малышек загрызла дикая, голодная волчья стая. Похоронила бы я не любимых детей в одном гробу. С удовольствием бы одела своё траурное платье, и все бы меня жалели. О чём я думаю? А вдруг кто-то из моих поклонников умеет читать мысли, как это делает Релька?»
Молодая женщина, какой считала себя Юлия, с досадой остановилась и оглядела своих гостей: едят и пьют исправно и поглядывают на неё игриво те, кто ещё не отведал ласки «Головы». Но Релька стояла за дверью – мать прямо кожей чувствовала это и не только догадалась, о чём думает родительница, но и могла разоблачить её перед «ревизорами». Может заскочить в «трапезную», так шутя, называли столовую комнату приезжающие, и прокричать что-то бессмысленное сгоряча. Дома дикая девчонка высказывалась часто, но не в присутствии её дорогого отца, чтоб не травмировать «вечного жениха», который изменял Юлии Петровне направо и налево, с красивыми колхозницами, но Релька этого не «замечала». Зато часто натыкалась на измены матери. Поэтому Юлия Петровна старалась закончить свою речь:
- Хорошо, что агроном ехал на бричке – он их и довёз сюда. – «Ещё и выговорил мне негодный мальчишка, - подумала гневно, - при Рельке, что я пирую здесь, а дети дома голодные. И не ухватишь его, как неграмотных колхозников, не пригрозишь Сталиным».
- Но, Юля, у тебя детишки голодные притащились. И ты, вместо того, чтоб приласкать свою девочку, похожую на тебя, которая такой подвиг проделала, будешь её ругать?
- Это какой же подвиг! – Взвилась своим красивым голосом, которым говорила лишь при гостях, Юлия Петровна.
- Ночью, с двумя малышками, по степи, по которой ты сама говорила, голодные волки гуляют, да и сама твоя девочка маленькая ещё – идёт по страшной степи, тащит малышек. Это ли не подвиг? Или твоя Реля очень смелая девочка, или у неё хорошие Ангелы, которые её охраняют.
Услышав об Ангелах, Юлия испугалась. И правда, ударь она Рельку, как тут же начинает у неё болеть рука или сердце, а ещё хуже, если печёнь даст о себе знать. И с какой силой она ударит свою непокорную дочь, с такой силой и болят её органы. Вот эту боязнь на лице матери Реля прочесть не могла, зато до неё донеслись мысли.
– «И правильно, - подумала сгоряча, - да чтоб у вас руки отвалились, которыми вы пытаетесь меня бить. Чтоб из вас и ваших гостей вывалилась та пища, которую они поедают. Это другим людям, кто работал, всё принадлежит», - Реле хотелось, чтоб мать так же прочитала её мысли, как она её. Но Юлия Петровна даже глядя в глаза своей «заумной» дочери, не знала её страданий. Тем более стоя к неё спиной.
- Да не буду бить Релю, успокойтесь, не враг же я своей дочери. – Буквально пропела она. - Это я так сказала. А ты, Иван, - шепнула потом на ухо выговаривающему, - не надейся, что я тебе приглашу на кровать – место занято. Там спят малышки, которых ты пожалел.
- И хорошо. Я ради детей способен и на улице встретиться с тобой. За углом.
Вот этого «за углом» и второго, который тоже на природе возжелал с женщиной пошалить, и шугнула, через несколько минут, Релька. И так наладила, что вся компания быстро сбежала от «прекрасной», как гудели весь вечер, женщины. А на Рельке мать всё же сорвала злость. Вернувшись домой, и не застав там воды в вёдрах, послала негодную девчонку за водой, а бежать ей надо было через кладбище. Этому злу от матери очень обрадовалась Вера:
- Ах, мамочка. Правильно вы с Релией расправились. Ишь какая! Попёрлась к вам, на пир поглядеть и откушать с царского стола. Я и то не смею этого делать, хотя и выше её ростом намного и красивее, как люди говорят.
- Люди говорят у меня за спиной, что ты ещё и лодырь. Почему воды не принесла? Сейчас случись что с Релей, ты виновата будешь. Ты была дома, когда она девчонок с грубы снимала?
- Конечно. Я учила уроки и не слышала, как отец их туда закинул. И ушёл, негодяй такой, наверное, к своим любовницам, - Вера – тогда ещё её звали Герой – прекрасно знала, что она не родная материному мужу, но упорно называла его отцом: - Мамочка, не сердись, но когда вы расстанетесь, и он умрёт, может денег мне оставит, в наследство, как тому юноше, о котором ты мне рассказывала.
За эти хитро мудрые слова Вере-Гере многое прощалось.
- А как снимала сестрёнок Реля, ты слышала?
- Слышала, да не знала, что она с Валей и Ларисой пойдёт по степи, где рыскают волки. Мне говорили, про волков, и я Рельку ими запугивала. Но она, всё равно, топает в неизвестное ей село, дороги не зная, - любимая дочь, даже ночью, разговаривая с матерью, подбирала слова.
- А почему она пошла в село староверов? Да потому что ты ужин не приготовила, как мать тебя просила. Почему ты не приготовила ужин? – Выговаривала Гере, но потом сменила, гнев на милость: - Иди спать. А я дождусь эту лягушку путешественницу и…
Тут их прервали и привели Рельку домой двое колхозников – женщина и мужчина. Как бобыль выговаривал своей «Голове» и всё это слышала Релька. Она и агронома ранее слышала, но тот культурный человек – пару фраз сказал и уехал. А этот Тихон, который с печи свалился, такие слова нашёл, что мать почувствовала себя негодяйкой. И на следующий утро пожелала, устроить своей десятилетней дочери день рождения. Но Реля не поверила ей и убежала в такой день из дома – к учительнице, к подругам.
Вспомнив этот и приятный, и в то же время мучительный по воспоминаниям вечер, скорее ночь, Юлия Петровна, со вниманием, посмотрела на мучившуюся с нарывом на ноге дикую дочь. А что она вспомнит из этого – для неё не только неприятной, но и ужасной ночи – ведь чуть не свалилась в могилу, где бы её присыпало глиной, а утром бы похоронила на Релю старушку, для которой эта могила была вырыта накануне. К сожалению, мать забыла, что дикая девчонка читает её мысли без словаря:
- Да, «мамочка» Веры. Как бы было хорошо для вас, если бы меня присыпало мокрой глиной, а утром в могилу уже занятую маленькой девочкой, похоронили бабушку.
- Ну, уж и «маленькая девочка». Приплелась тогда за два километра, и Валю с Лариской притащила. И хоть у тебя тряслись руки от усталости, что некоторые сердобольные мужчины заметили, ты так ловко расстроила мне компанию.
- Ещё и посмеялась, что у этих мужчин дома дети их дожидаются и жёны, - добавила ехидно «проклятая прокурорша», как говорила часто Гера.
- Видишь и теперь ты над матерью смеёшься. Лечись сама, как знаешь, а я тебе не врач.
- Ну да! Вы же раньше были врачом для скота. Где уж вам дочь полечить.
Вспомнив, как она, девчонкой, лечила нарывы, на ногах сама, Калерия и гидрадениты принялась лечить, вначале тайно, самостоятельно. Но поскольку ей – уже как медику – пришлось применять мазь Вишневского, разумеется, медсёстры, дежурившие с ней, заметили, чем пахнет.
- Что ты лечишь этой душистой мазью? – спросила Наташа, когда они дежурили в ночь.
- У меня, стыдно сказать, гидрадениты выскочили под мышками.
- И ты сама их перевязываешь?
- А что делать? Не бежать же в поликлинику.
- Пойдём в перевязочную, я посмотрю. Ой, девушка, да у тебя тут дикий ужас. А тебе скоро в Польшу ехать?
- Через три недели. Господи! Как же я с таким запахом поеду? И пальто пропиталось этой мерзостью. Я уж думаю, бежать и сдавать билеты.
- Подожди бежать. Что-нибудь придумаем. Тебе надо, наверное, аутогемотерапию поделать. Это брать кровь из вены и с антибиотиком вводить в ягодицу. Всё как рукой снимет. Я уже делала себе это лечение, потому что у меня эта гадость была. Но у меня был один гидраденит, и я ходила, отставив руку в сторону, и стонала. А у тебя шесть штук под правой рукой и два под левой. Несчастная ты девушка, Реля. Это же боль невыносимая. А ты с нею ещё больных ворочаешь. Ужас! Как ты терпишь?
- Наверное, как Зоя Космодемьянская по морозу ходила, без одежды, так и я.
- Отчего тебя так обкидало? Не от наших больных – это точно. Ты не простуживалась?
- Это не от простуды, - Калерия покачала головой. – Вначале у меня, после сдачи крови, на правой руке появилось воспаление вены. Я обратилась в Софье Петровне – жене Михаила Аркадиевича – профессора. Не знаю, правильно ли выговоорила отчество, хотя каждую смену его вижу – он приходит к своим больным.
- Знаю этого соратника Бурденко. Заметила, что после его операций, больные долго не живут? Нет? Удивительно, ты такая ясновидящая, как мне казалось. Но, думаю, заметила, как у него руки трясутся по старости? Что качаешь головой? Не хочешь говорить, не надо. Вернёмся к его жене. Ты обратилась к Софье, что у тебя вена воспалилась. Что сказала эта дама, которая считает себя великим хирургом? – Наташа улыбнулась: - Деньги получает большие, как и её муж, а на рынке покупает всё самое дешёвое и делает укладки своих ещё боевых волос за сорок копеек.
- Софья Петровна сказала мне помазать гепарином. И вообще-то прошла краснота.
- А потом появились эти кошмарные шишки?
- Да. И я страшно боюсь идти опять к хирургу, чтоб не предложили резать.
- Резать здесь уже поздно – это я тебе без хирурга скажу. Но подчистить я могу. Ты потерпи немного. – Наташа буквально выдавила гной. Собрала его на салфетку, показала Реле. – Но это не всё. Давай сделаем аутогемотерапию. – Сама пошла, мыть руки и стерилизовать их спиртом. – И перейдём в другой процедурный кабинет.
- Давай, Наташа, и поскорей, - говорила Реля, идя следом.
- Так, садись на стул, сейчас кровь из вены брать буду. Хотя подожди, раньше разведу пенициллин. Так, готово. Теперь берём большой, шприц и, приготовься, буду кровь брать. Вот, перетягиваем жгутом. Работай рукой, теперь сжимай кулак. Так, попала.
- Здорово у тебя получилось.
- Подожди хвалить. Разжимай кулак. Сейчас я тебе перевяжу руку, чтоб не кровоточила. Теперь вставай и снимай штанишки. Поторопись, я уже пенициллин набрала.
- Ой, как стыдно.
- Не шути. Так, вводим. Пошло, пошло. Ух! Аж, вспотела. Можете одеваться, больная.
- Спасибо тебе.
- Итак, надо сделать пять-семь, а лучше десять уколов.
- Боже мой! Это мне с Лидой надо договариваться и приходить через день. Не знаешь, сможет она мне так сделать, как ты?
- У нас тут все ассы. Но в наши смены тебе я буду делать.
- Хорошо. Ой, как хорошо. Я уже облегчение чувствую.
- Чувствительная ты. И это хорошо. Значит, организм откликнулся на свою кровь.
Так Релю и лечили почти до самой поездки в Польшу. И поехали они с Олегом – Калерия почти выздоровела. Избавилась от мучительной боли, от запаха мази Вишневского. Постирала своё модное, финское пальто, (его не взяли в химчистку, а посоветовали простирнуть), которое тоже избавилось от запаха. Стало ещё красивей, распушив мех опушки внизу и ворот. А поскольку Калерия сильно похудела, то сделала выточки в пальто по талии и Олег, увидев на матери пальто, назвал Релю Снегурочкой.
- «И Снегурочка, - подумала Реля, - едем в Польшу как раз на Новый год».
Глава 30.
- Дорогая моя Снегурочка, - продолжал между тем сыпать ей похвалы сын. - Какая же ты красивая. Смотри, чтоб какой поляк в тебя не влюбился за границей. Я буду ревновать.
- И кто так говорит? Парнишка хоть и высокий, но всё равно подросток. Не вздумай мать ревновать. А то я подумаю, что ты не хочешь моего счастья.
- А разве не я твоё счастье?
- Успокойся, - Калерия обняла сына. - Но если мама немного влюбится, ты не мешай, пожалуйста.
- А как же дядя Домас?
- Дорогой мой, дядя Домас уже никогда не приедет к нам.
- Я знаю. Он мне говорил по телефону, что, наверное, мы больше не увидимся.
- Очень жалко, конечно. – У Рели навернулись слёзы. – Но такова жизнь.
- Вот чего мы узнали, когда ты пошла, работать в реанимацию.
- Я это знала, ещё работая в детской больнице. Просто тебе не говорила. Жизнь такая сложная, родной мой, что «ходи да оглядывайся», как старые люди говорят. То она тебе преподнесёт сюрприз, вроде хорошего сна, который потом возьмёт и исполнится.
- Да. Ты же меня во сне ещё девочкой увидела – я слышал, как ты своей сотруднице бывшей об этом рассказывала. Тогда же тебе ещё и папка приснился – с ним ты и вовсе не знакома тогда была.
- А как же без него? Без него и ты бы не появился у меня.
- И ты любила моего отца, да?
- Ты у нас от большой любви появился на свет. Поэтому ты и умный такой.
- А что! Глупые дети рожаются, без любви?
- Глупые люди бывает, что рожают без любви. Или сильно пьющие вино тоже рожают не полноценных детей. А бывают женщины, («как твоя бабушка» - подумала, да не сказала), которые любят лишь одного ребёнка – первого или больного – и забывают об остальных, даже хотят, чтоб они умерли или погибли. Им похоронить легче, чем кормить и воспитывать обездоленных этих детей.
- Это ты про бабушку Юлю говоришь. Она мне часто говорила, когда я гостил у неё, что только тётю Веру любит, хотя тётя Вера и кричала на неё, когда жила с ней и вены себе резала.
- Вот, и далеко за примером, оказывается, ходить не надо. Ты уже разбираешься в жизни.
- Так с кем поведёшься, от того и наберёшься. Бабушка мне говорила, что тебе её любовь не требуется. Ты и без её любви очень умная.
- От такой «любви», которую сыпала на меня твоя бабушка, конечно, откажешься, и будешь вступать в жизнь по советам других людей или по книгам.
- А много у тебя было советчиков?
- Мало. Особенно, когда я школу заканчивала. Десятый класс. Школа новая, люди новые. Я для них, как экзотика. Приехала из большого села, привезла за собой прозвище «Дикарка».
- Ты, действительно, дикая была?
- Будешь дикая, если мать водит взрослую дочь в обносках, в то время, когда себя и Веру одевает, не только прилично, но и модно.
- Но училась ты лучше тёти Веры – это и бабушка говорила.
- А что мне делать? Несмотря на то, что Вера и загруженная была меньше меня, по домашним делам, и вырастала она быстрей, на маминых, вкусных подкормках, а я рабочая раба в нашей не нормальной семье, училась я, как не странно, лучше её. Путано рассказываю?
- Я всё понял. Тётю Веру кормили и одевали лучше, но училась ты лучше.
- И вот Вера – раньше меня на два года поступает в институт в Одессе.
- Они с бабушкой разговаривали, что по блату – так бы она не поступила.
- Да, дорогой, вот чего тебе пришлось услышать. А что такое блат? – Калерия вспомнила, что они когда-то обсуждали с сыном этот порок в людях: - «Но повторение – мать учения».
- Это когда за деньги поступают в институты или родственники работают, чуть ли не в Кремле. Разве у тёти Веры были родные в Одессе?
- Вот вопросы ты задаёшь. Но отвечу: Веру протолкнули в институт. Например – воевали вместе двое мужчин. И один, после войны, стал потом преподавать в институте, в Одессе, а второй учил детей в сельской школе. И вот два фронтовых товарища встречаются. И один говорит второму: - «А не можешь ли ты принять в твой институт мою выпускницу? Она, разумеется, сама не поступит, хотя я ей и сделал серебряную медаль за среднюю школу».
- А с медалью, отвечает второй, - подхватил Олег, - пожалуйста. – Он так комично раскланялся перед воображаемым собеседником, что оба расхохотались.
- Вот, примерно так и было.
- А этот, который поступал тётю Веру в институт, он, что? Любил её?
- Наверное, - Калерия смутилась: - «Не хватало лишь, чтоб мой умник спросил: - «А почему он не женился на ней?» - И чтоб перебить этот вопрос она поторопилась сказать: - И вот Вера поступает в Одессу. И все деньги, которые получает мама, - а получала она, как специалист, немало - и даже алименты от деда твоего Днепренко, идут за Верой в Одессу.
- Что? Даже на питание бабушка не оставляла для других детей?
- Можно сказать, и так. Питались мы ужасно. Что, мне кажется, повлияло на учёбу Вали и Ларисы – они уже не так хорошо учились как мы с Верой, хотя ты уже знаешь, за счёт чего Вера получала хорошие отметки.
- В неё влюблялись учителя и сделали ей серебряную медаль. А потом, мне кажется, и в институте ей хорошие отметки ставили за красивые глаза. Хотя у тёти Веры они выпученные, серые и совсем не красивые, как у тебя.
- Спасибо за похвалу, но вернёмся к моей юности, когда Вера поступила в институт. Хуже всех пришлось мне. Наступили годы, как в Украине появились хорошие вещи – правда, редко, их тоже приходилось доставать, выстаивая очереди или по блату, как твоя бабушка Юля. Платья, пальто, обувь и материалы, из которых можно шить, - и, разумеется, колхозницы стали одевать своих детей – девушек и парней. Перевожу на русский язык их высказывания: - «Хоть мы жили плохо, так пусть наши дети поживут хорошо».
- Но бабушка и тётя Вера раньше их стали жить хорошо?
- Да. Они даже когда у основной массы людей была плохая одежда – в том числе и у меня – бабушка твоя и Вера одевались очень изыскано. Тут надо сказать, что у бабушки твоей был блат в магазинах больших и маленьких городов – в Херсоне, в Каховке, в Бериславе.
- Ого! Тогда понятно, почему бабушка говорила, что отправила тётю Веру в Одессу, как королевну. А потом ещё и деньги ей посылала, хотя тётя Вера получала в институте стипендию.
- Ты про мать свою, про меня, - постучала Калерия себя пальцами шутливо в грудь, - хочешь слушать? Итак, тётя твоя Вера модничает в Одессе в новых нарядах, а я в старье с её и маминого плеча заканчиваю школу.
- Ещё и голодная.
- Да. Голодала в десятом классе очень. Учились мы во вторую смену. Я с утра проведу Валю с Ларисой в школу – накормлю их завтраком. Чаще всего яичницей – куры у нас были. Или картошкой жаренной или варёной, но с маслом. Сама поем и начинаю готовить обед. Какой-нибудь суп без мяса, потому что мама мясо в колхозе выписывала не часто.
- А сама бабушка, чем питалась?
- Бабушка питалась в столовой три раза и ещё домой подкупала, то сыр, то колбасу – но это когда в города по работе ездила.
- И прятала всё это для себя, любимой. Это мне тётя Лариса рассказывала. Ещё вспоминала, как они тебя, провожая в Симферополь, разорили бабушкины схованки.
- Схованки – это тайники. Были такие. И девчонки часто лазили по ним, чтоб полакомиться.
- А ты не брала ничего из тайников бабушки?
- Боже упаси! Мать твоя гордая была, хотя эта гордость выливалась у меня даже в детстве в болезни.
- Ты болела? – Олег раскрыл широко глаза и смотрел не мигая.
- Да. Помнишь, я тебе рассказывала, что когда мама была в Украине Председателем колхоза, у нас, в семье, завелась корова, поросята.
- Это, наверное, не считая уток и кур.
- Уток не было, потому что в том селе, где мы жили, и воды для их плавания, не было, а куры были всегда. Но главное корова и телёнок от неё, а в том же хлеву, но отгороженные, жили поросята.
- Вот здорово. А хлев был большой?
- Очень. Странным был весь дом построенный, как я думала тогда, очень заботливым хозяином. Представь большой вроде барачного типа домина. Одна половина чистая – там жили мы – а через вход в сенях – можно было пройти в хлев.
- Это же не бегать зимой по улице, а из дома сразу можно к коровке попасть.
- Да, мама с отцом вышли как-то к ней весной, ночью, а она телёночка принесла. Так папа и внёс этого малыша в сени, и все проснулись, чтоб посмотреть.
- Все, кроме тёти Веры.
- Откуда ты знаешь?
- А мне бабушка об этом телёночке рассказывала. Как ты любила его, как ухаживала за ним, а когда он вырос, и его решили на мясо пустить, так ты из дома убежала, а мясо от него не ела. Так же, как и от поросёнка Борьки.
- Да, не ела, - подтвердила Калерия, смахивая слёзы, - зато Вера ела за двоих и смеялась надо мной: - «Ты кормила и холила, а самые лучшие кусочки достаются мне».
- Какая гадкая была моя тётка! Я всегда знал, что она гадкая. А потом что?
- А потом мы очень быстро уезжаем из Украины. Едем сначала к родным твоей бабушки, в Ивановскую область. – «Не рассказывать же внуку, что бабушку его из председателей просто выгнали – за её пиры да забавы, в то время, когда колхозники голодали».
- Бабушка говорила, что она с родными своими – братьями и сёстрами не виделась 17 лет.
- Да, так они все посчитали. Хорошие сёстры оказались у твоей бабушки.
- А братья?
- Было четыре брата у Юлии Петровны, но трое погибли во время войны, - с грустью сказала Калерия. – Один лишь вернулся – самый маленький – мой дядя Николай. Он вернулся с войны и сразу женился.
- И стал жить в том же городе Родники, где и сёстры его живут. Ты когда-нибудь свозишь меня в тот городок? Бабушка говорила, что ездила туда перед пенсией, чтоб какой-то «стаж» восстановить. Ты не знаешь, что это за стаж такой?
- Подожди. Ты задал мне сразу два вопроса сразу. Свожу ли я тебя в красивый городок Родники? И спросил, что за зверь стаж? На какой из них отвечать?
- Сначала о Родниках. Поедим мы туда? Напьёмся ли родниковой водички?
- Насчёт водички не знаю. Как я тебе уже раньше рассказывала, то мы, всей семьёй были там после войны, а главное зимой. И вот я, десятилетняя девочка, а Вере было уже лет тринадцать – правда мама – твоя бабушка Юля говорила, что она всего на полтора года меня старше, но это неправда.
- Это неправда, потому что бабушка, после войны исправила тёте Вере метрику и сделала её года на два моложе.
- Откуда ты знаешь?
- Так тётя Вера, при мне, сказала бабушке, что вот она ездила в Родники, чтобы исправить себе годы, которые она себе убавила когда-то. И бабушка восстановила себе годы, а как тётя Вера будет это делать, когда на пенсию пойдёт? Ей же тоже убавили.
- Вот ты и ответил на свой вопрос, что такое стаж. Вот этих лет, которые бабушка твоя когда-то себе убавила, и не хватало, когда ей на пенсию пришлось идти. Допустим, в паспорте её было пятьдесят три года, а на пенсию идут в пятьдесят пять.
- А бабушке уже пятьдесят пять на самом деле, а на пенсию её не пускают?
- Вот бабушка твоя и поехала в Родники к родне. А там ей пришлось ещё съездить в село, где родилась и выросла, где крестили её. Вот, видимо, в церкви и остались какие-то записи об её крещении. Даже не могу себе представить, как она восстанавливала себе истинные годы.
- Нет, не через церковь, нет, - уверенно сказал Олег. – Бабушка о церкви ничего не говорила, а пошла в Сельский Совет, а там подняли какие-то бумаги, и написали бабушке справку, что она родилась не в том году, какой у неё в паспорте записан. Вот тётя Вера и ругалась с бабушкой, что она себе паспорт выправила, а кто выправит тёте Вере, когда она получать пенсию будет.
- Ну, тётя Вера не пропадёт, - улыбнулась Калерия. – Сначала ей заработать пенсию надо, а потом беспокоиться о потерянных годах. Пока, то, что Юлия Петровна ей сократила годы, на пользу Вере. Она же вышла замуж за моложе себя парня.
- За дядю Володю, - поправил Олег.
- Именно. Володя моложе Веры пока на шесть лет. И то мать его, тётя Аня – ужасалась возраста невесты сына. А узнай она – да и в селе – что Вера ещё старше – чтобы было?
- Сплетничали бы. Приписали ей на десять лет старше, а не на восемь.
- Но хватит о них. Странно как-то. Мы говорим не о нашей поездке в Польшу, а о почему-то наших родных. Тем более решили туда не ездить больше.
- К бабушке, тёте Вере – этим двум жадным богачкам – мне не хочется.
- Откуда знаешь, что они богачки? Ой, давай забудем о них и начнём собирать вещи в чемоданы, которые купили недавно. Вещи я, уходя на работу, сложила тебе на диване. Куда они делись? – удивилась Калерия.
- А вот, - Олег улыбнулся матери, и достал из-под своей взрослой кровати чемоданы, уже упакованные: - Давай проверим, как я все наши вещи сложил. И куда чего положил. Значит так: в твой чемодан я положил лишь большие вещи, которые нам не пригодятся в дороге.
дальше - http://www.proza.ru/2012/01/11/230