(Простите, но присутствует ненормативная лексика. Из песни слова не выкинешь…)
Мдааа… Делали мне однажды операцию под общим наркозом. Лет мне тогда было не то, чтобы мало, но и не очень много - я уже работала на скорой, собиралась взамуж и считала себя достаточно взрослой. Но, заболев, мигом превратилась в масенькую девочку, которая хочет, чтоб мама гладила по головке и обещала, что всё будет хорошо.
По причине того, что будущий муж тоже был врачом, в моей палате вечно тусовались коллеги медики, радостно превратив палату интенсивной терапии во что-то среднее между кафе-столовой и цирком - шапито.
Но при появлении моей мамы, все сразу превращались в заинек.
Палата была двухместной и рядом на койке, готовили к операции молодящуюся бабу, хорошо за полтинник, которая по непонятной причине считала себя рафинированной дамой.
Тётка общалась с нами исключительно литературной речью, вечно правила какие-то тексты, хомячила листики салата и внимательно следила за всем происходящим малюсенькими морщинистыми глазками из-под рыженькой чёлки. Зубы бабища имела ровные, белые и огромные, как у породистой лошади, чем видно гордилась неимоверно, потому, как на все наши шутки ржала как конь, тыча в нас этими самыми зубами, которых казалось, было гораздо больше, чем у нормальных людей. Видя, как она пожирала салат, было понятно, что всё мясное она давно съела и теперь плотоядно поглядывала на нас.
Мы тётку чутка побаивались и старались шутить потише. Но не на ту напали, баба бросала свои конспекты и дефилировала между нами в коротких шортах, тряся вялыми, дряблыми ляжками и бульдожьими, отвисшими щёчками.
Медики - люди не робкого десятку, но тут стали слегонца заикаться, с испугу перешли на правильную речь и между собой, называли дамочку "Фрау Каплан", мучаясь подозрением, что именно она, с гомерическим смехом стреляла в Ленина и мучила младенцев в "Семнадцати мгновениях весны".
Когда тётку забрали на операцию, мы пожелав хирургам остаться в живых, вначале перекрестились, а потом запечалились - баба, хоть и пугала, но реально веселила.
Когда её через пару часов привезли в бессознанке, мы замерли в восхищении. Тётка, морщивщая нос от любого сленга, и слова в простоте не сказавшая, сейчас выдавала такой забористый мат, что будь на нашем месте портовые грузчики - они б покраснели, а мои друзья радостно конспектировали, счастливо подхихикивая, и только моя мама, в задумчивом замешательстве, разглядывала меня.
Я же таращила глаза и честно изображала из себя глухую. Не то, чтобы я была идеальным ребёнком, но твёрдо придерживалась правила: лишь бы мама не узнала.
И вот, на следующий день, операция у меня. Вместо мимимишных обнимашек и просьб ничего не бояться, мама строго молвила:
- Вот сейчас и посмотрим, как мы тебя воспитали!
В операционную я шла на негнущихся ногах, с ужасом вспоминая, сколько новых, витиеватых слов, я узнала вчера от "порядочной тёти", а добрые хирурги, ухахатываясь до слёз, советовали мне прям сейчас попытаться забыть все матерные слова, которые я слышала в своей жизни.
Угу, вот зачем они мне это сказали? Вдруг, откуда-то, из глубин памяти, ярко всплыл "малый Петровский загиб", который я, в порыве увлечения Есениным, выучила назубок, восхитившись тем, что я его прочесть не могла без запинки, а гениальный Сергей Александрович декламировал в кабаках, будучи прилично выпимши.
- Ксю, считай от одного до восьми, в обратном порядке, - игла мягко вошла в вену, но думать про операцию не было никакой возможности, мозг жил отдельной от меня жизнью...
- Восемь (Распро…банец х…ев, зело, чего-то там до трухи - господи, зачем я это учила?)
- Семь... (Зарубка Александровской мотни, - смешнючее какое выражение...)
- Шесть... (Крещеное шматиной лейбгвардейского полка..., - мамочки, ну вот как это забыть?)
- Пять... (Кляп вздыбленный - блииин, вот не было у меня шансу знаниями похвастаться, и вот оно - время пришло...)
- Четыре... ( Е…стись твою через вертушку по девятой усиленной, - всё, финиш..., чтоб я, ещё хоть раз...)
Не знаю, как у других, но у меня на общем наркозе были яркие видения - я на скорости каталась на каруселях, было ужасно весело и страшно. С такими галлюцинациями, "малый Петровский загиб" был прям в тему.
Придя в себя, я тихошенько прислушалась...
- Мамочки мои, да мамочки мои, что её, заклинило, уже пятнадцать минут мамочек зовёт..., - услышала я мамин голос, и осторожно приоткрыв один глаз, увидела склонившуюся над собой мамусю.
Мозг работал плохо и оценить степень угрозы сразу не получалось.
Но мама смотрела на меня с прищуром, без улыбки и руки в боки. Судя по маменькиному виду, дело "малым" загибом не обошлось, видать из прошлых жизней я выдала целый "Большой", даже представить страшно, чё там Петр напридумывал...
Тут мамуля заметила открытый глаз.
- Расскажи ка мне, Ксюня, каких ты там мамочек звала? - строго молвила родительница.
- Это Петр Первый с Есениным виноваты, - слабо пискнула я...
Мама строго посмотрела на хирургов.
- Нормально всё, это она от наркоза отходит,- отбивались врачи.
- Сначала мамочек каких-то звала, как будто, я не одна мать у неё, теперь царя с поэтами поминает, - кручинилась мама, - вот что у неё в голове?
- Фиг её знает, мы ей руку оперировали, но если хотите, мы и голову посмотрим, - веселились хирурги.
- Не надо! Я её и придурошной люблю, - отрезала мама.
Я облегченно выдохнула, пятнадцать минут причитать: мамочки мои, мамочки - это лучшее, что можно было ожидать от своего подсознания.
Я тогда ещё не знала, что в скором времени, буду читать запоем Пелевина. Теперь вот берегусь, не дай бог опять общий наркоз - спалюсь ведь...
А "большой Петровский загиб" я принципиально не читаю... во избежание!