Жизнь как жизнь

Ольга Широпаева
...Она проснулась. Пахло дешевой едой. Пошевелила руками, затем ногами, руки были в порядке, а ноги почти не двигались. Сильно болел живот. Сознание к ней вернулось и она беззвучно заплакала. Слезы стекали по щеками и наполняли ушные раковины. «Вот и все, - обреченно подумала она, - у меня не будет малыша, маленького мальчика, о котором я так мечтала». Еще вчера утром, когда её привезли сюда на скорой помощи, он был в ней. Жил в ней. А теперь его нет. Неизвестно, что будет с ней, ноги по-прежнему были неподвижны.

Вчера. Утро.
Все произошло неожиданно для неё. Она почувствовала, что ей стало тяжело передвигаться. Каждый последующий шаг давался с большим трудом.
Когда пришла машина, ноги почти не слушались, сейчас она и не помнит, как забиралась на заднее сиденье и как доехали до больницы.
В себя пришла после обезболивающего укола. Огляделась по сторонам. Она лежала на дерматиновом диване посреди холла в неврологическом отделении  городской больницы. Мест нет. Все переполнено. Она скосила глаза влево: на двух сдвинутых столах лежала старушка. Рядом с ней, точно на таких-же обеденных столах лежала другая.
- Как-же они на  них забираются? -, грустно подумала она и только потом поняла, что им не надо забираться, они - парализованы.
Очень хотелось в туалет, она опустила руки и нащупала под диваном судно. Стыдно, но что-же делать? Несколько часов она лежала на спине и смотрела в потолок. Мимо проходили люди, стонали бабушки на столах- ей было все-равно. Она была внутри своего горя.

Вчера. День.
Врач смотрел на неё грустными усталыми глазами: « Вас надо лечить, но Вы ждёте ребенка. Вас нечем лечить. Все лекарства навредят Вашему будущему ребёнку. Лекарства, которыми мы лечим подобные заболевания очень токсичны. Вы должны выбрать: или - Ваше здоровье или-ребёнок» Она плакала всю ночь, подушка стала мокрой и противно-скользкой. Она знала, что мужу не нужен этот ребёнок. Он был против. Но она надеялась, что хотя бы она ему нужна. Утром она сказала доктору «да» Она согласна на это убийство. Это была цена. Цена её выздоровления.

Вчера. Вечер.
Кто-то остановился рядом с ней, она повернула голову, рядом стоял он, человек, с которым она не разговаривала уже давно, потому что все то, чего хотел от неё он - было невозможно.

 Год назад.
Он пришел к ним, на вычислительный центр, год назад. Такой молодой " мамин сын" так она его называла про себя, пухленький - румянец во всю щеку. Смотрел влажными карими глазами и много говорил, вернее - хвастался. Она слушала его в пол уха: он был ей не нужен и неинтересен. Она - взрослая  женщина- жена, мать, он - ребенок, по сути - только закончил институт. Но кто-то, там, на небесах  хоть и хорошо знал свое дело и был большим специалистом по соединению сердец, на этот раз дал промашку и доверился малышу- купидончику, у которого была всего одна стрела. Очевидно она была последняя, но то, что она была отравленная - это точно.
 Он- отравленный этой стрелой, наверняка, и, судя по силе яда, надолго- умирал от своей любви к ней, молился по ночам, стоя на коленях, ни ел, ни спал, почти не жил.
Она выходила из дома- он стоял на другой стороне улицы, шел за ней тенью. Она прогоняла его. Возможность хоть как-то вразумить его была исчерпана ей  полностью.
На просьбу оставить её в покое- с отчаянным криком " честь имею!" - он бросался в траву позади пятиэтажки, в которой она жила и долго горько плакал, молотил землю кулаками от беспомощности и злости.
На работе, в коридоре к ней подходила его начальница и, прижав её своей большой грудью к плохо покрашенной стене, зло шипела ей в лицо: "Оставь его!"
 Она выскальзывала и , крутанувшись на высоких каблуках, тряхнув длинными выгоревшими на солнце волосами с презрением бросала : " Да не нужен мне он! Понимаете, не нужен!"  Она запретила ему говорить о своей любви.
И тогда он стал писать ей письма. Он писал каждый день. Она доставала письма из ящика рабочего стола и, не читая, бросала в урну. Потом стала читать. Письма сменились записными книжками, которые он заполнял с пугающей быстротой. Там было все: от стихов  до мечты, мечты дикой и для нее смешной. Она складывала их в коробку из-под обуви. Сначала это была коробка он туфель, потом от сапог, потом все ящики её комода были заполнены ими. Сверху, в целях маскировки, лежало её женское бельё. Был в этом какой-то сюрреализм.

Он был младше на пять лет, но пропасть была больше, он был теоретик, теоретик во всем. Он не оставлял её в покое, она всюду натыкалась на него. Его стало слишком много в её жизни. Он превращал её жизнь в кошмар.
Кошмар прервался её госпитализацией. Он не знал где она, куда её увезли и что с ней. И вот он нашел её - зареванную, парализованную, на скользком дерматиновом диване, испачканном её кровью, которая толчками вытекала из нее. В его глазах был ужас. Он молча сел рядом.
Она уснула и не слышала как он ушел. Потом пришел муж. От него пахло спиртным. "Я не минутку, там ребята внизу ждут,-" пряча глаза, произнес он. Потом набрал воздуха и произнес,  как- будто нырнул в ледяную воду: "Ты извини, но я тебя , наверное, брошу, если у тебя не отойдет, зачем мне жена-инвалид".
Она закрыла глаза, чтобы он не видел её боль и кивнула" да, конечно".
Муж больше не приходил.

Неделю спустя.
Дни тянулись медленно и однообразно. Рядом регулярно умирали, лежавшие на столах, старушки. На пасху умерли трое. Остальные им завидовали: "Счастливые!Богу угодные- в рай попадут", - вытирая платочками слезящиеся глаза, шептали они. Она совсем перестала реагировать на смерть, ела больничную еду, отодвинув в сторону ноги очередной умершей. Сразу в морг не увозили, закрывали простыней-" пусть отлежится", со знанием дела говорили молоденькие, смешливые сестрички. Они грузили их на каталки. Трупы падали на пол, молодые худенькие сестрички, смеясь, затаскивали их назад и с грохотом увозили.

Один месяц спустя.
Чтобы можно было вставать ей делали новокаиновые блокады, обкалывая позвоночник. Иголки после стерилизации были тупые, рвали ткани с противным скрипом, лекарство выливалась на спину. Зато она могла встать и как робот дойти до туалета и столовой. Если бы она была слепая, и то и другое можно было найти по запаху. И то и другое пахло хлоркой. Хлоркой пахло везде. Она подумала, что хлорка - это запах несчастья. А чем пахнет счастье? Счастье - это запах малыша. Она теперь это точно знала. До слёз. До боли. До панической атаки.

Он пришёл снова. С банкой персикового компота.Банка стояла на тумбочке. А она лежала лицом к стене.
Он молча посидел и ушёл. Компот остался.
Он стал приходить через день. Количество банок росло. Старушки были рады- персики из компота можно есть и без зубов.

Два месяца спустя.
За окном был май. Можно было открывать окна и чередовать запах хлорки с запахом первых липких листьев.
Она стала ходить. Пока ещё плохо и недалеко. Утром она ходила на процедуры.
Одной из таких процедур был волшебный финский стол, на котором растягивали её позвоночник. Она ложилась на него, её закрепляли ремнями и стол под ней разъезжался немного, потом съезжался не до конца, потом опять разъезжался. Через несколько минут движения стола прекращались. Лежа, на неё одевали пояс штангиста, чтобы зафиксировать позвоночник. Мышцы были настолько растянуты, что без такого пояса, позвоночник болтался, как ложка в стакане.

Три месяца спустя.
Ей казалось, что жизнь налаживается. Её перевели в палату. В палате было восемь коек. Он приходил к ней днём, помогал ей одеться и выйти в сквер. Сидели на скамейке. Светило солнце. Чирикали воробьи. Потом ей стало плохо. Начались панические атаки. Сначала исчезало боковое зрение, коридор постепенно темнел, сердце начинало лихорадочно биться, она заваливалась, судорожно хватаясь за стенку. Добравшись до постели, она закрывала глаза и считала. Постепенно счёт переходил в ритм, ритм - в рифмы. Это были стихи. Проснувшись, она забывала их.
Иногда записывала:
Накрыв меня больничным потолком,
Куда-то в бок поехала палата.
Не слишком ли за все большая плата?
В расцвете лет и жить под колпаком.
Пилюлей горьких и тупых шприцов
Проходит череда и лишь отрада
В оконный переплет – кормить птенцов
И чувствовать, как ляжет на лицо
Тень от ветвей заброшенного сада.
А электричек бесконечный шум
Ворвется в окна и забьется в угол он
Я нахожу себя ужасным пугалом
В халат закутываясь наобум.
И тонкой жилкой моего виска
Почувствую, как бьется пульс палаты
И нет на свете непомерней платы,
Чем белая больничная тоска.



Они стали её спасением. Боль, перенесенная на бумагу - на ней и оставалась, расчищая место для радости и счастья внутри неё.
               
Тепло твоих ручек, тепло твоих ножек,
Волос шелковистость пригрезится мне
И был на меня, безусловно, похожим,
Тот мальчик, который приснился во сне.
Я сон позабыла, да, что это было?
Он мне под глаза полукружиями ляжет,
И только в руках ощущение застыло:
Желанного тельца, упругая тяжесть.
Ты был бы взлелеян руками моими,
Ты был бы мне в старости-верной опорой,
Но только осталось нетронутым имя
Его я ,наверно, забуду не скоро.

Три месяца. И три дня.
Жизнь брала свое. В сквере зацвела черёмуха. Похолодало. Она стала ходить уверенно и достаточно быстро, почти без боли. Панические атаки были купированы стихами. Об остальном она старалась не думать.  День прошёл и слава Богу. Вечером она расчёсывала волосы и заплетала их в косички, чувствуя себя в начале жизни. Завтра утром её выписывали.

Вечером, стоя у окна и глядя в черноту сквера, она была уверена, что вполне мобилизована к этой новой жизни и, кинув взгляд на свое размытое отражение в пыльном стекле, еле слышно  прошептала: «Жизнь как жизнь» и, услышав громыхание очередной каталки с трупом, философски продолжила: « А смерть как смерть». И сама удивилась правдивости этих мыслей и их простоте.


Москва 1986

Москва 2019