Протарахтел мотоцикл по селу. И голубые бабочки, облепившие дорожные лужи, разом поднялись в воздух. Дождь ушёл на юг, на новые места обитания. И всё вокруг просыхало, блестело в утренних лучах и голубело бабочками, похожими на промокательную бумагу.
Иван, герой нашего рассказа, видный парень с курчавой головой, направлялся в сельмаг, уже открывшийся к этому часу, старательно обходя лужи. Он думал о своей возлюбленной – Меликисе, заполонившей всю его жизнь. Так заполняет своё русло река, прихватывая на своём пути облака самых разных расцветок. Не зная толком о том, что с ними делать, с облаками?
Плывут в утреннем небе парашюты – семена цветов. Одуванчики на этом параде чемпионы. Встречают Ивана гуси и шипят, стращая жёлтыми прищепками. Иван дразнит гусей сапогом, не ведая опасений, и видит боковым зрением Меликису. Несёт она ночную рубашку, выстиранную в ручье, по садовой дорожке. И, не видя перед собой бельевой верёвки, вешает её сушиться на солнечный луч. Меликиса прозрачна, рубашка прозрачна, солнечный луч, приняв на себя земную тяжесть, дрожит…
– Ё-моё! – думает про себя Иван и улыбается. – Встал-то давно, да проснуться успел ли?
Идёт дальше, полный удивления. Бабочки вокруг него рисуют крыльями, а что рисуют, не разберёшь.
– Фу-ты, ну-ты! Ересь зелёная!
Входит Иван в сельмаг словно в церковь, снимая у входа картуз.
– Две четвертушки, чтоб в кармане звенели!
Продавщица Анфиса смотрит серьёзными глазами.
– Пошто зря бегать? Возьми сразу три!
– Три звенят по вечернему. Никак нельзя!
В открытую дверь вбегает щенок, привлечённый запахом колбасных изделий. Анфиса кричит, Иван смеётся.
*
В этот день Иван помогал своему дяде, Сергею Петровичу Огнёву, пилить дрова. Пришла пора, как говорится! Берёза, добытая в горах ещё зимой, требовала ухода. И просила превратить её в дрова, которым предстояло просохнуть до прихода осени!
Ширканье двуручной пилы возбуждало. По позвоночнику стекал пот приятной струёй. И таяли в коротких перерывах четвертушки, купленные Иваном поутру.
– Тяни сильнее! – произносил дядя с акцентом, поскольку во рту было мало зубов. И выходило: «Фяни синее!» А вечером, когда закончили работу, сели за стол, стоявший под яблоней. Дядя принёс из кладовки самогон, и разговор потёк в нужном направлении.
Захмелевший Иван, закусывая малосольным огурцом, задумал рассказать своему дяде про видение. Но только начал говорить, как замычала корова, пришедшая с лугов, и дядя ушёл открывать ей ворота.
– Фу-ты, ну-ты… – ёрзал по лавке Иван. И спрашивал себя, дёргая за пуговицу рубашки: – Что же это было, а?
Так и не рассказал Иван историю про Меликису. Может быть, и к лучшему не рассказал. Ещё посмеётся над ним дядя, пустит сороку по селу. Всякое ведь может случиться!
А когда прощались у калитки, Иван похлопал своего дядю по плечу…
– Такая, значит, жизнь, Сергей Петрович. Прозрачная она, если к ней приглядеться!
И зайдя на обратном пути в магазин, купил ещё четвертушку.
*
Взошла луна, похожая на молоко, увиденное в бидоне. И всё вокруг преобразилось, стало иным. Воздух стал казаться бездонным и блестеть трудолюбивым комаром. Звуки, издаваемые птицами, стали более яркими и зловещими.
Иван сидел на крыльце родительского дома, сняв с уставших ног сапоги, и курил папиросу. Иногда он сплёвывал в траву, качал головой и как-то по-детски улыбался.
– Надо же такому случиться. Вся прозрачная объявилась, словно алтайская чудь! И как такую класть на кровать, совершать с ней «лечебную гимнастику»? И рубашка качается, и луч блестит… Словно не жизнь ко мне утром приходила, а сама Смерть!
Пролетела летучая мышь быстрым, ломаным маршрутом. И едва не задев за голову Ивана, шарахнулась к темневшему дровнику. Иван погасил окурок, бросил его в банку из-под шпрот и заворчал на пролетевшую птицу:
– Чу, окаянная, чу! Луч… ночная рубашка… Меликиса…