Апельсины были рыжие-рыжие, кажется, от них можно было прикуривать, так ярко они горели на столе.
Тогда был конец апреля... Да, точно, была весна: зелень уже взяла в плен сады, но все еще оставалась прозрачной. Значит, апрель.
В конце концов, это не так уж и важно.
Говорят, все врачи – циники. Он и был циничным. Цинизм был фетишем и религией, свидетельством острого ума и ароматом обаяния. Квантовая теория, нобелевская премия, война, любовь - мы все умрем. «Мы все умрем», - говорил он и грустно улыбался или говорил и хохотал.
Эту фразу он умел произносить в двухстах вариациях: назидательно, одобрительно, печально, сочувствующе и даже как побуждение действовать. Нет, он знал много других фраз, но все они были ничто перед этой, единственной.
Вера в вечное «мы все умрем» делала его мастером выбранной профессии – резал он четко, точно, без страха. Верные руки ни разу не подвели. Ум был холоднее и острее самого острого хирургического скальпеля.
Жизнь как нарисованная картина, как представление в театре, ничто в ней не трогало его, ничто не злило, все было согласовано, как в искусно устроенном механизме. Смерти, рождения, браки, разводы – лишь временные эпизоды, непонятно зачем являвшиеся, существующие больше, кажется, в воображении сознания, чем наяву. Как будто задумался на минуту и представил себе всю жизнь, всю в один миг, но скоро совсем, стоит только тряхнуть головой, и все исчезнет.
Говорят, это профессиональное. Когда приходится кромсать молчаливое, одурманенное наркозом тело, поневоле задумаешься, а правда ли все происходящее? Когда можно вот так разложить на составные венец творения, можно ли хоть на секунду допустить, что кровавый мешок с костями и жилами способен любить, страдать и радоваться. Нет, только удивительно придуманный, чудной механизм, не больше. Все чувства, переживания – неправда, игра клеток мозга, заставляющая видеть миражи в пустынях, видеть жизнь, как будто она происходит на самом деле. Хитрая ловушка мозга, созданная внутри голема, и явившая сотворенную иллюзию как будто вовне, как будто отдельно от сознания, того самого создателя ее. Кажется, махнешь рукой – и мираж растает, как тает привидевшийся оазис.
Миллионы глупцов попадаются на видимость, которая суть ничто, даже не воздух, а всего лишь собственное воображение, не содержащее ни единой молекулы или атома, попадаются и верят в то, что все реально и существует отдельно от них.
Итак, был апрель. И была листва. И новенькая фельдшер. Никакой любви, конечно, не было, просто груди ее так радостно колыхались, когда она шла на встречу. И было ночное дежурство. И он напросился, вызвался помочь отдежурить на ночных вызовах.
Ему, хирургу с большим опытом, это казалось забавной игрой. Он готовился поразить ее спокойствием и ценными советами. Но никак не был готов, что его пациентами станут люди с открытыми глазами, полными мольбы и страдания от боли, что ему придется работать не с безжизненно свисающими со стола телами, а с кричащими, воющими и напуганными, напуганными страхом близкой смерти человеческими душами, теми самыми, которые, как он был уверен, существуют только как отражение на выдуманный мираж мира, сотворенный в пустоте собственного сознания.
Что-то треснуло в нем той апрельской ночью. Страх, который он увидел в пациентах скорой помощи, передался ему и потихоньку начал обживаться внутри.
Сначала он заметил, что не может спокойно пройти по мосту. Все ему представлялось, что вот-вот упадет вниз. Он перегнулся через перила, чтобы узнать, что именно так напугало его. Высота? Нет, было не страшно. Боялся он не высоты, он понял: он впервые испугался боли, смерти, испугался самой возможности упасть. Это даже показалось смешным, и он привычно подумал про себя: «Мы все равно все умрем, чего бояться?»
Но фраза не сработала, он чувствовал беспокойство с ничуть не меньшей силой. «Мы все умрем», - сказал он еще, пробуя другую интонацию. Он повторил эту фразу несколько раз. Что-то было не так. Магия исчезла. Маховик языка привычно вращался во рту, но, кажется, совсем истерся и никак не задевал нужные участки сознания.
Навстречу пробежала девчушка, смешная, видимо, родители одели ее на все изменения погоды сразу: легкое платье, резиновые сапоги, теплая куртка с меховой опушкой…
Он сжался, как от боли, милая ироничная картинка школьницы сменилась представлением о том, что с девчонкой что-то может случиться. Он отвернулся.
Конец пути он проделал, глядя исключительно на свежую зеленую листву, она одна не рождала в нем ужасных картин. Он хватался глазами за каждую прожилку на нежных листьях сирени, за каждый изгиб травы на газоне. Он вцеплялся в кусты глазами, как будто падая с высокой горы, хватался за каждый стебель, лишь бы не сорваться.
Ни о какой работе не могло быть и речи. Руки тряслись как чужие, не было никакой возможности их остановить. Молоденькая фельдшер спала после ночного.
Ему казалось, что необходимо обязательно с кем-то поговорить, с кем-то, кто, как он, провел ночь среди человеческого горя и боли.
Зашел в курилку. Там были фельдшера, были и те, кто работает на скорой. Они смеялись, обсуждали меню ресторанов, рассчитывали деньги до зарплаты. Ему казалось, что невозможно смеяться после такого, что сам он больше никогда не улыбнется, а они хохотали… Громко, изгибаясь, трясясь всем телом, словно в нем никогда и не было костей. Только гибкая оболочка и огромная зубастая пасть наверху, широко раскрытая, с острыми клыками…
Кроваво-красный огнетушитель в углу взметнулся над головой оскалившегося чудовища и быстро рухнул в этот черный ненасытный провал утробы, наевшейся человеческой боли и содрогающийся от клокочущего смеха.
Руки перестали трястись. Невыносимо, дико хотелось курить. Как назло, ни в одном кармане не оказалось зажигалки. Взгляд поймал горку апельсинов на столе. Апельсины были рыжие-рыжие, кажется, от них можно было прикуривать…
Он попытался. Не вышло. Руки его были связаны, в спину больно вонзилось чье-то колено. Несколько любопытных глаз уставились на него, человек с разбитым лицом что-то кричал и указывал пальцем в его сторону. Ситуация казалась более чем просто странной.
Сам он вращал глазами, пытаясь понять, где он. Кафель, дым… Курилка. Курилка в его отделении. Он на работе. Но почему в таком положении? Почему его спрашивают, за что он избил человека с кровавым лицом? Причем тут вообще он?
Ответов не было. Через некоторое время ему позволили встать.
- Иди домой, выспись!
Он извинился перед потерпевшим, неожиданно для себя, сделав это очень искренне. Сказал, что, и правда, не высыпается давно, и должно быть, что-то перепутал.
На улице был прохладный весенний вечер, напоенный веселящим газом просыпающейся жизни. На сердце стало легко и радостно. Ему захотелось крикнуть. И был кураж. И он крикнул. И крикнул: «Эх!» Вот так крикнул: «Эээээх!» И снова набрал воздуха в легкие. Но не закричал. А рассовал весенний трепет внутри по всему организму, во все закоулки и прожилки. И так это было хорошо. И он засмеялся. Сначала тихо, укромно, потом громче, а потом и вовсе, запрокинув голову, широко раскрыв зубастую пасть, трясясь всем телом, как будто в нем никогда и не было ни единой косточки… И был мост. И были мокрые после дождя перила…И был апрель… И казалось, стоит только тряхнуть головой, и все исчезнет…