хлебное
Домашние уходят на работу рано. С вечера мне наказ: нащипать курам старой ржанухи, набить им стекло, натаскать в бак воды.
Я терпеть не могу крошить курам. Хлебная корка черствая, шершавая, до боли стирает пальцы, будто наждачка.
Уроки делаю неохотно. Зато меня часто вызывают к доске читать из «Родной речи». Я – пионер, читаю громче всех в классе, выразительно и гордо:
Я пришел сам-друг
С косой вострою;
Мне давно гулять
По траве степной
Раззудись, плечо!
Размахнись, рука!
Ты пахни в лицо,
Ветер с полудня!
Иногда мой голос звенит, чуть не срывается! И тогда Татьяна Ильинична отворачивается и глядит в окно. В такие минуты мне кажется, что она плачет...
Родители доверяют мне покупать продукты.
После уроков захожу в булочную. Тихо. Пахнет свежим хлебом и ванилью. Время рабочее, в магазине одни старушки. Я из того поколения, которое не знало дедов – ни своих, ни чужих: все они погибли на фронте, или рано умерли от ран.
Беру с лотка буханку и два батона. Протягиваю продавщице три рубля, складываю хлеб в сетку и небрежно тяну ее с прилавка. По кафелю звонко - в тишине пронзительно звонко! - скачет и катится серебро. Старушки, словно жахнул Апокалипсис, съеживаются и цепенеют…
Страшно краснея, кидаюсь между стоптанных калош - собираю деньги. Два юбилейных рубля с Ильичем на аверсе и мелочь.
Протягиваю продавщице:
- Вот, кто-то выронил!
Бросаю деньги в алюминиевую миску и, счастливый, вылетаю из магазина. Влага, снятая с крыши ветром, летит за шиворот.
Я привечаю бездомных собачек и кошек. Всех привожу домой, кормлю и даю клички. Но клички их не интересуют. Они быстро и жадно едят, играть не хотят. А утром и вовсе исчезают.
Одну собачку я даже запер в сарае, подпер дверь поленом. Но и та убежала. Как умудрилась? И спросить утром не у кого: все ушли на работу, тишина в сумеречных комнатах.
Как-то иду в школу. На деревянных ящиках у магазина сидит соседский котенок. Мокрый, несчастный, глазки гноятся. Как он сюда попал?! Это он, я не могу ошибиться: от гноя он с трудом разжимает веки. Я взял котенка и , вместо первого урока, пошел обратно. Дверь открыла тетя Фая, она работала во вторую смену на кондитерской фабрике «Заря» и утром была дома. «Вот, говорю, ваш котенок. Как далеко ушел-то!..» - «Это че такое?!» - взвизгнула тетя Фая, хвать кота за шкирку и бросила за спину. Хлопнула перед моим носом дверью. Даже спасибо не сказала.
А Светке Купряновой я мог бы подарить мешок золота! Недавно в школе деньги на музей собирали. Я болел, и за меня 10 копеек внесла Светка. Я решил отдать за это двадцать! В трамвае она не брала: зачем мне столько! Хорошо!
У нее резиновые сапоги, голубые, голенища хлябают. Я хожу по музею следом, экспонаты разглядываю через ее голову, нюхаю пушистые волосы. В толкотне она ничего не чувствует. В такой момент я и опустил в голенище монету.
Когда потекли по лестнице вниз, Светка порхала на ступенях - парами выбрасывала вперед носки. Вдруг ойкнула , будто босая наступила на камень, и бросилась грудью на широкие перила, - хорошо еще Любка Зудикова сзади ее за крестик фартука поймала...
Мне всегда стыдно, когда девчонки вот так падают. Растопырятся, как лягушки! Красивые девчонки – это божества! Они не должны падать, не должны сморкаться и ковырять пальцем в носу. А то ,что они никогда не пукают, я уверен больше, чем в отсутствии у меня хвоста!
Все же она чудная, эта Светка! Ножки ее – когда семенит по коридору в чешках, будто стригут воздух. Побежит-побежит и, приседая, будто сильный ветер в спину, остановится напротив подруги, возьмет ее за обе руки и, западая назад, смеется...
Пора обедать. На обед у меня булочка и стакан молока. Вечером придет мама и сварит суп из говядины. Папа работает на большом станке, ему надо много сил, и без бульона он болеет.
У меня есть копилка. Дед Мороз из белого капрона. С щелочекой для монет. Надо положить туда пятнашку. Затем полежать на диване, мечтая о том, как я куплю подержанный велосипед...
И тут от головы до пят меня прожигает холод!
Где сдача?
Сую руку в карман куртки. В другой карман…
Окошко прихожей у нас выходит в сад. Как в забытьи гляжу на это окно: сумерках, будто сотня кукишей, качаются на осеннем ветру спелые дули…
Мне редко оставляли трешками. Обычно рубль или мелочь. Мама за три рубля целый день работает. Она часто болеет. Будь рядом, она немедленно отправила бы меня обратно в магазин. Один раз такое уже было - год назад, когда продавщица обсчитала меня на сорок копеек. И я, весь красный, легче головой в бочку, поплелся в рыбный отдел. Положил на прилавок сверток с хеком, сдачу и пробормотал то, что велела сказать мама. Рядом стояли две женщины. Услышав мои слова, они уставились на молодую продавщицу пристально и зло. Желваки на белом лице девушки порозовели, как срез молодого сала. Мне стало жаль ее. Еще пуще краснея , она стала перевешивать рыбу. Мне было так стыдно, хоть сквозь землю провались, хотелось оставить ей эти сорок копеек! Но что я скажу маме?!..
Кружилась голова и не слушались пальцы, когда я , будто ворованное, собирал с алюминиевой тарелки положенную мне сдачу.
Сейчас я – один. И никто не заставит меня тащиться в хлебный! Что я там скажу? Да еще подумают, что я обманываю! Как я гордился еще час назад своим благородным поступком! О, есть ли идиоты, ничтожнее меня!? Но об этом никто никогда не узнает!
… Копилка оправдывает себя и, как буржуиский банк, денег отдавать не хочет. Но я настойчив. Второй час просовываю нож в прорезь и, подняв Деда мороза, кося вверх глазом, пытаюсь уложить на лезвие монету. Трясу – нет-нет да и сползет по железу серебро. Еще немного, и я наберу. Ту самую сдачу, что нужно положить на комод.