Дождь вот так ливмя и лил

Сергей Ефимович Шубин
Эти слова Данилы появились в 1856-м году после правок «Конька». Но откуда они? А вот если верна моя версия о том, что все правки делал Пушкин, то и искать их надо у него. Ищем-ищем …и, конечно, находим их в «Путешествии в Арзрум» (далее «Путешествие»): «Дождь ливмя лил на меня» (1). И мы видим, как слова Данилы Пушкин смело перевёл на себя, что и не удивительно, поскольку под маской данного героя, как мы уже знаем, спрятан «сам Александр Сергеич Пушкин», который в 1836-м году не только правил данную сказку, но и издавал «Путешествие». Однако мне могут возразить: «А разве не мог Ершов заимствовать из пушкинского «Путешествия» слова для своих правок?» Ну, тут уж, конечно, я спрошу: «Это спустя-то двадцать лет после издания «Путешествия»?» Или: «Ну, и зачем же Ершову надо было манипулировать с пушкинскими словами?» Правда, в данном случае лучше показать конкретные манипуляции и, выявив, так сказать, «почерк преступника», собрать картинку из тех кубиков, которые имеют на себе отдельные фрагменты типа стиха «Дождь вот так ливмя и лил».
Однако, стоп! Чувствую, что некоторые, руководствуясь эмоциями, возмутятся моим сравнением Пушкина с каким-то «преступником», а попутно и тем, что я назвал своё исследование «расследованием». И вот ответ: конечно, в наше время, когда нет абсолютной монархии и такой же абсолютной цензуры, вряд ли кто назовёт преступником человека, пишущего сатиру на власть. А вот Пушкин, и в особенности после шести лет ссылки, мог опасаться репрессий и поэтому открытой сатиры не писал. Многие же его современники из-за цензуры вообще не издавали свои произведения, а потому или «писали в стол», или сжигали написанное. Сжигал и Пушкин (главу ЕО о декабристах, биографические записки и т.д.), но полностью молчать он, конечно, не мог. Натура не та! Отсюда и зашифровка им своих произведений, и использование подставных авторов. Будучи же по образованию юристом, Пушкин прекрасно понимал, что при обнаружении у него нелицеприятных для высшей власти намеков возможна и уголовная ответственность, и признание по законам того времени преступником. Повторю, по законам того времени! А заодно и приведу пушкинские стихи об осторожности: «С Петром мой пращур не поладил И был за то повешен им. Его пример будь нам наукой» (2). Ну, а поскольку данное исследование касается рискованных, и при этом преступных для того времени мистификаций, то, взвесив все обстоятельства, я и назвал его «расследованием». Правда, «научным», а не «литературным», как это порой делают неразборчивые писатели (и даже литературоведы!), называющие «литературным расследованием» то исследование, в котором нет описаний криминала. А ведь именно криминал в подобных случаях и должен быть водоразделом между понятиями «исследование» и «расследование», поскольку последнее слово, несмотря ни на что, к уголовному процессу всё-таки ближе.
Ну, а теперь «вернёмся к нашим баранам» и посмотрим на пушкинский дождь более внимательно. Тем более что он вызывает много вопросов типа «почему?» Ну, почему, например, в «Коньке» после появления стиха «Рубашонку всю смочил» сразу же появилось несоответствие с предыдущими словами Данилы: «Под дождём я весь промок С головы до самых ног!»? И действительно, почему он говорит, что «весь промок», хотя чуть позже называет мокрой одну рубашку? А как же штаны? Или шапка? И даже если предположить, что шапки у Данилы не было, то ведь без штанов-то он в любом случае «ходить» не мог! Отсюда и закономерный вопрос: почему автор правок выделил у своего героя только одну деталь одежды? Оставим этот вопрос открытым, что, кстати, не мешает вам, дорогие читатели, самим подумать над ним.
А мы пока подумаем - почему путешественник Пушкин разделяет свой рассказ о дожде на две ночи и предварительно говорит следующее: «К вечеру прибыл я в Пернике. Здесь был казачий пост. Урядник предсказывал мне бурю и советовал остаться ночевать, но я хотел непременно в тот же день достигнуть Гумров. … Но дождь стал накрапывать и шёл всё крупней и чаще… Я затянул ремни моей бурки, надел башлык на картуз и поручил себя провидению. Прошло более двух часов. Дождь не переставал. Вода ручьями лилась с моей отяжелевшей бурки и с башлыка, напитанного дождём. Наконец холодная струя начала пробираться мне за галстук, и вскоре дождь меня промочил до последней нитки. Ночь была тёмной» (3)? Ну, а мы сразу же замечаем и «бурю», которая была в «Коньке» под маской ненастья, и дождь, который промочил Пушкина «до последней нитки», и основательную перекличку последних слов со словами Данилы: «Под дождём я весь промок С головы до самых ног!» А точнее, видим те слова-кубики, из которых Пушкин последовательно складывал картинку, выдавая читателю «Путешествия» аналогичную ситуацию: ночь, дождь и окончательно промокший от этого дождя человек.
Ну, а на следующий вечер пушкинского путешествия «дождь пошёл опять», и при этом, как и в рассказе Данилы, стал «лить ливмя». Мне же, глядя на всё это, так и хотелось бы спросить: «И чего это вам, Александр Сергеевич, не спалось по ночам, да ещё и носило путешествовать под дождём, не боясь простуды?» Однако стоп! Боялся, очень боялся Пушкин простудиться, что и видно из его последующих слов: «я не думал избежать горячки», а утром первою его «мыслию» было: «не лежу ли я в лихорадке»» (4). Вот он и страх, отдалённо приближенный к страху Данилы! Однако не будем слишком уж отдаляться и уточним, что Данила всё-таки испугался «ненастья-несчастья», под маской которого мы обнаружили Александра I. А тут у Пушкина помимо «бури», перекликающейся со «страшным ненастьем», вдруг появляется некая горячка-лихорадка. Почему? Что это? Неужели тоже царь? А если да, то какой? Ведь не зря же Пушкин пишет в «Путешествии в Арзрум», что «Здешние лихорадки похожи на крымские и молдавские, и лечатся одинаково» (5). Т.е., если под лихорадкой и горячкой подразумевается царь, то тогда царь 1829-го года прямо перекликается с царём, который был во время ссылки Пушкина на юг. И эта похожесть неудивительна, т.к. оба царя родные братья. В то же время из письма Пушкина, в котором он вспоминает, как во время пребывания в Крыму его мучила «лихорадка» (6), мы может предположить намёк и на то, что он был очень недоволен Александром I, даже пребывая в таком прекрасном месте как Крым. Оглядываясь же на всё время южной ссылки Пушкина, мы обращаем внимание и на то, что его ведьма из «Сказки о царе Никите» грозит послу именно лихорадкой: «Уходи поскорей и без оглядки, Не то – бойся лихорадки» (7).
Но разве боялся заболеть Данило, который в отличие от Пушкина промок не под длительным дождём, а всего лишь «облив себя водой»? Конечно, нет! А то, что он после захода в дом начал кашлять, нам представляется, как имитация простуды с целью сделать ложь более убедительной. И при этом мы видим, что даже и в этой лжи Данило ведёт себя, как «умный детина», т.е. дурит окружающих хитро и с некоторым актёрством. Однако обманывать он может кого угодно, но не нас. Тем более когда в его кашле мы видим чёткое направление к колдунье Наине из «Руслана», которая уже без всяких имитаций «сквозь кашель продолжала Тяжелый, страстный разговор» (8) и которая, как мы уже догадались ранее, прячет под собой Александра I. Но разве может Данило хоть как-то сближаться с царём? Подумаем над этим.
А пока обратим внимание, что независимо от того, имитирует ли Данило простуду, горячку или лихорадку, в любом случае это болезни, а сам по себе кашель это чёткий намёк на то, что ему якобы не здоровится. Немедленно смотрим, что о «не здоровится» В.И.Даль говорит следующее: «Что-то хилеется». Ну, а «хилый», по определению того же Даля, – это «плохой, слабый, жидкий, вялый, больной, непрочный, ненадежный; ненастный, со слякотью и ветром». «Хилина» же у него - это «ненастье, слякоть, мокредь». Ну, и куда же нас может привести мнимо «хилый» Данило вместе с окружавшей его «хилиной»? А в первую очередь - к Одессе! А точнее - к уже известным стихам: «В году недель пять-шесть Одесса, По воле бурного Зевеса, Потоплена, запружена, В густой грязи погружена. …Кареты, люди тонут, вязнут, И в дрожках вол, рога склоня, Сменяет хилого коня». Вот она – одесская СМЕНА КАРАУЛА от «хилого» коня-Данилы к быку-Гавриле! И при этом по слову-сигналу «сменяет» мы чётче понимаем, откуда в «Мёртвой царевне» появились слова месяца «На стороже я стою Только в очередь свою». Тем более что этот месяц своими рогами, как мы уже замечали, перекликается с таким же рогатым волом (у Пушкина есть рисунок этого быка, наклонившего рога!). Ну, а Данило уже представал перед нами в образе коня, который заржал на поле при дозоре Ивана. Этого же коня мы видели и на пушкинском рисунке памятника Петру I, на котором почему-то не нарисован Медный всадник. Однако в одноимённой поэме Пушкин назвал этого коня «гордым», что полностью перекликается с черновым вариантом одесских стихов - «сменяет гордого коня» (VI, с.467). Правда, окончательно Пушкин остановился всё-таки на эпитете «хилый». Ну, а мы, зная, что образ Данилы частично создан из образа Онегина, вовсе не удивляемся вопросу последнего: «Зачем не хилый я старик, Как этот бедный откупщик?», но при этом настораживаемся от последующего вопроса: «Зачем, как тульский заседатель, Я не лежу в параличе?» (9). Так-так-так…
Оставим откупщика с заседателем в стороне, а, поставив в один ряд слова-сигналы «хилый», «старик» и «паралич», спросим: а к какому известному герою это может относиться? Ответ понятен: к былинному Илье Муромцу, который до тридцати лет был парализован. Но причём тут старик? А дело в том, что именно так Илью частенько называют в сказках и былинах: «Да старо;й казак да Илья Муромец, Илья Муромец да сын Иванович, Он сидел ли тридцать лет на седалище, Он не имел-то да ни рук, ни ног…». Смотрим произведения Пушкина шире и находим «Барышню-крестьянку», в которой фамилию «Муромский» Пушкин присваивает Григорию Ивановичу. Присматриваемся к нему и видим, что он «почитался человеком не глупым» (прямая перекличка с «умным детиной» из «Конька»!) и при этом, подобно Онегину, увлекался хозяйственными нововведениями, толку от которых было мало. Тянем ниточку дальше и по имени Муромского приходим к Гришке Отрепьеву из пушкинского «Годунова», который со временем и на определённое время стал царём. Опять ЦАРЬ! Замечаем это на будущее, а пока смотрим, что и в 1833-м году имя Ильи у бережливого Пушкина никуда не пропало, поскольку именно так он назвал мужа Анны Федотовны из «Пиковой дамы», что легко определяется по отчеству её сына – графа Ивана Ильича. Однако от графов нам всё же лучше вернуться к простым крестьянам. Тем более, что ранее мы обнаружили изгнанного Зевсом Аполлона, который «пас стада» и который может составить перекличку с тем «седым и хилым» пастухом, который в «Онегине» «попрежнему поёт И обувь бедную плетёт» (10). Ну, а если потянуть ниточку дальше, то от этого поющего пастуха можно выйти и на пастуха Трофима, который в «Барышне-крестьянке», как и его коллега из «Онегина», тоже плетёт «бедную обувь», а точнее, лапти. Но это уже отдалённый адрес. А в 1833-м году есть очень близкий к «Коньку» адрес - это пушкинское начало сказки об Илье Муромце, которого, если руководствоваться фольклором, В.И.Даль смело назвал бы «хиляком», т.е. «больным и слабым человеком», каким по молодости был Илья. И, конечно, если руководствоваться фольклором, а не выдумками Пушкина о том, что родителями его Ильи были «дьяк с дьячихой», то мы и выйдем спокойненько на былинного Илью - крестьянского сына. Т.е. точно на такого, как и крестьянский сын Данило из «Конька», после чего наш круг вроде бы и замкнётся.
Правда, круг этот будет не совсем полным, если мы не вернёмся к смысловой несуразности стиха о Даниле «Закопался под сенник», расположенного в том же месте, что и вычеркнутые в 1836-м году из «Медного Всадника» мечтания Евгения. Т.е. не вернёмся к этой поэме, а заодно и к связанному с ней «Путешествию в Арзрум». А для понимания этой связи посмотрим, как Пушкин описывает путевые впечатления после того первого дождя, который промочил его «до последней нитки» и чуть было не привёл его к горячке-лихорадке. И вот соответствующий текст: «Казаки разбудили меня на заре. … не было следа не только болезни, но и усталости. Я вышел из палатки на свежий утренний воздух. Солнце всходило. На ясном небе белела снеговая, двуглавая гора. “Что за гора?” - спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: “Это Арарат”. Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к её вершине с надеждой обновления и жизни, – и врана и голубицу излетающих, символы казни и примирения…» (11). Видя же тут «символ примирения», мы настораживаемся и немедленно вспоминаем, что тот же Пушкин, обращаясь в «Медном Всаднике» к «граду Петрову», уже писал о примирении: «Да УМИРИТСЯ же с тобой и побеждённая стихия» (выделено мной, С.Ш.), и, конечно, отмечаем определённую перекличку. Но при этом вспоминаем и ранее замеченные ошибки Пушкина, когда он не только исказил библейский текст, в котором из ковчега излетала не голубка, а голубь, но и почему-то поверил словам казаков, перепутавших Арагац с Араратом (12). А почему он «ошибся»? Да потому, что в данный момент ему очень нужно было изобразить именно библейский Арарат, и именно библейский ковчег! И при этом намекнуть, что причалить-то этот воображаемый ковчег мог только при условии нахождения на плаву, т.е. когда под ним много воды из-за того, что полностью потоп не закончился. Но для чего все эти воображаемые картины? А для намёка о петербургском потопе, по поводу которого ещё в апреле 1825-го года Пушкин написал следующие стихи: «От п<етербургского> потопа Спаслась П.<олярная> З.<везда>. Бестужев, твой ковчег на бреге! Парнасса блещут высоты: И в благодетельном ковчеге Спаслись и люди и скоты». Ну, а если потянуть ниточку дальше, то по поводу этого ковчега мы придём и к словам пушкинского письма в адрес П.В.Нащокина со словами: «Я такого мнения, что Петербург был бы для тебя пристанью и ковчегом спасения» (13), которые чётко выводят нас на понятие «ковчег-Петербург». Смотрим, что СЯП (Словарь языка Пушкина) определяет «ковчег спасения» как «единственное убежище от чего-нибудь», но мы, помня о ковчеге, в котором «Спаслись и люди и скоты», обязательно припомним и тот, который упоминается в «Путешествии в Арзрум». Ну, а пройдя по всей цепочке, в конце концов, мы неизбежно придём к «петербургскому потопу», описанному в «Медном Всаднике».
И при этом заметим, что герой этой поэмы полностью подпадает под слова Данилы: «Под дождём я весь промок», т.к. Евгению и дождь «в лицо хлестал, и ветер «шляпу вдруг сорвал», да и вообще «Вкруг него вода и больше ничего!» И вот тут и возникает вопрос: а разве можно было автору сближать Данилу и Евгения, если место и время действия (хоть в контексте, хоть в подтексте!) в «Медном Всаднике» не совпадают? И действительно, если в «Коньке» чётко высвечивается Одесса и июль 1824-го года, то в «Медном Всаднике» в первую очередь выделяется Петербург и 7 ноября 1824-го года, как точная дата наводнения. Ну, а, во-вторых, если глубже копнуть подтекст поэмы, то в нём с учётом того, что время сдвинуто как минимум на год, можно приблизиться и к 14 декабря 1825-го года, когда было восстание декабристов, в отношении которого нам немедленно вспоминаются слова из «Путешествия…» о «надежде обновления». Однако особо удивляться тут не стоит, т.к. место и время действия не совпадают также и в «Путешествии в Арзрум». И, конечно, всё это сбивает с толку и вызывает дополнительные вопросы: почему автор «Конька» сразу не пишет о «страшном ненастье» (а Данило говорит именно так!), истоки которого мы можем найти даже и в поэме Майкова? Почему автор ограничивается скромными словами «Ночь ненастная настала»? Уж не потому ли, что рассказ Данилы заканчивается словами: «Впрочем, всё благополучно», что более или менее сопрягается с обычной ненастной ночью, но не совсем согласуется со словами того же Данилы о «страшном ненастье», а также со словами «На моё ж притом несчастье»? Почему возникает это «МОЁ несчастье»? Хотя на последний вопрос ответ нам уже известен: поскольку под маской Данилы прячется Пушкин, то мы имеем полное право слова «моё несчастье» отнести и к нему лично, и к тем его героям, под масками которых он прячется и у которых тоже возникают аналогичные неприятности. И поэтому выдумку Данилы смело можно толковать как намёк на выдумку того, кто его маской и прикрылся, а также, хоть и немного, но всё же расставить факты по следующим местам:
1. осенью 1833-го года синхронно с «Коньком» Пушкин пишет «Медного Всадника», где прячется под маской Евгения, который при петербургском наводнении 1824-го года видел не только это страшное ненастье, но и большое несчастье, связанное с гибелью близких.
2. Данный сюжет в отношении Пушкина-Евгения является выдумкой, поскольку ни при наводнении 1824-го года, ни при восстании декабристов 1825-го года автор в Петербурге не находился.
3. При описании наводнения Пушкин намеренно создаёт в поэме сюжетный пропуск, скрывая действия Евгения и резко переходя от вечера, когда тот закрыл «сонны очи», к утру, во время которого «дождь ему в лицо хлестал» и «Вкруг него Вода и больше ничего!» В результате этого непонятно, каким образом Евгений переместился из своего дома, чтобы сидеть «На звере мраморном верхом». Об аналогичном непонятном перемещении после правок «Конька» могли задумываться и читатели, не понимающие - как и когда переместился «на сенник» Данило, если до этого он под него «закопался», и как в данном случае определять значение слова «сенник»? Т.е. тут налицо ухудшающая правка, которую, не задумываясь, печатают нынешние издатели.
4. Поскольку синхронно с «Медным Всадником» Пушкин пишет и «Конька», то, спрятавшись там под маской Данилы, он и даёт возможность этому герою выдумывать нечто связанное с мокрым от дождя героем. Такую же выдумку мы можем предполагать и в ночных перемещениях мокрого от дождя Пушкина, описанных им в «Путешествии в Арзрум».
Добавлю, что было бы неплохо, если какие-нибудь синоптики-пушкинисты, заглянув в историю метеонаблюдений, проверили бы наличие дождей во время путешествия Пушкина по Армении. Но, с другой стороны, даже если эти дожди и обнаружатся, то вряд ли мы проверим все перемещения Пушкина, поскольку нет свидетелей, которые после прочтения его «Путешествия» сказал бы: «Да врёшь ты, брат Пушкин! Я ж видел, как в описываемое тобой время ты ночью спал, а если и перемещался, то днём». А потому для нас и возрастает значение описания дозора Данилы, т.к. именно тут присутствует прямой намёк на выдумку Пушкина в отношении его ночных похождений под дождём в Армении.
Однако, стоп! Сближение мокрого Данилы с мокрым Пушкиным относится к 1836-му году, когда и появилось «Путешествие в Арзрум», а сближение этого же Данилы с мокрым от дождя Евгением из «Медного Всадника» было синхронным, т.к. писалось об этом в одно и то же время, т.е. болдинской осенью 1833-го года. И вот тут возникает вопрос: а не было ли у Пушкина ранее каких-либо мокрых персонажей, с которыми можно было бы найти перекличку? Были! И не один! И поэтому, соблюдая нашу обратную хронологию, мы и опустимся по времени вниз, т.е. к 1825-му году. И вот тут вы не поверите, с кем можно сравнить мокрого Данилу. Не догадались? Ну, ладно, не буду интриговать, а подскажу, что разные сближения в этом произведении автор впоследствии назвал «странными». И, конечно же, это «Граф Нулин», и, конечно же, это …мокрый петух, о котором имеются следующие стихи: «Меж тем печально, под окном, Индейки с криком выступали Вослед за мокрым петухом» (14). Сразу же отметим перекличку между этими кричащими индейками и такими же крикливыми жар-птицами из «Конька», а заодно и идентифицируем их на рисунке Пушкина «Две птицы» (15), т.к. определить этих птиц учёные до сих пор так и не смогли. Но это, конечно же, индейки, имеющие при этом по своим размерам и конфигурации некоторое сходство с павами. А посмотрев датировку этого рисунка 1829-м годом, мы сразу же и припомним, что и в подтексте «Конька» ловля кричащих жар-птиц тоже приходится на этот год, год пушкинского «путешествия в Арзрум». Тем более что нарисованы-то эти птицы на черновике поэмы «Тазит», действие которой происходит на Кавказе и которую Пушкин начал писать в конце 1829-го года, т.е. вскоре после возвращения из данного путешествия.
Однако что же общего между этим петухом и Данилой? Только то, что оба мокрые? Да нет, главное тут в недомолвках автора и в неясности причин мокроты. Ну, кто ответит, почему петух мокрый? Из-за дождя? Да нет, если бы он в этот момент был, то вряд ли бы «шла баба… Бельё повесить на забор». Правда, дождь мог пройти и недавно, о чём свидетельствует дворовая лужа, в которой полоскались утки. Заглядываем в черновик «Нулина», и, к своему удивлению, обнаруживаем целых три правильных (и главное, понятных для объяснения появления мокрого петуха!) варианта: «Меж тем по грязи под дождём», «Печально, чинно под дождём» и «Меж тем печально под дождём». Но эти варианты со словами «под дождём» были у Пушкина только вначале, а потом он, убрав дождь, почему-то забыл убрать и мокрого петуха. Но так ли уж «забыл», если в черновике он заменял «мокрый» на «важный»? Нет, не забыл, а сделал своеобразную закладку на будущее. И эта закладка сработала в «Коньке» 1833-го года, автор которого тоже «забыл» объяснить – и как промок Данило и был ли он вообще промокшим при заходе в дом? Ведь если нет, то почему отец похвалил сухого сына, явно лгущего, что он якобы «промок»? Т.е. тут так же, как и в отношении петуха из «Графа Нулина», автор создал намеренную недомолвку. Понятно, что впоследствии в «Коньке» появилась улучшающая правка в виде стиха «И, облив себя водой», чётко проясняющего откуда взялся мокрый Данило. Но мы-то не забываем, что в первой редакции сказки автор действовал, как и в предыдущем «Нулине», и как в синхронно создаваемом им «Медном Всаднике», т.е. - намеренно пропускал описание действий своих героев.
Зная же, что под маской Данилы из «Конька» и Евгения из «Медного Всадника» прячется Пушкин, мы смело можем предположить, что он же прячется и под маской петуха из «Графа Нулина». Но откуда этот петух, за которым «выступали индейки» и под которым можно подразумевать простого индюка? Тем более что в пушкинское время допускалось называть индюка «индейским петухом», а Даль писал, что индейский петух и курица – это «индюк, индюшка, индейка». Однако слово «индюк» Пушкин не использовал, а лишь в следующем после написания «Нулина» году упомянул в письме к Соболевскому мотив песни «Жил да был петух индейской». Т.е. мы видим, что даже и в определении сущности петуха Пушкин в своём «Нулине» оставил неопределённость! Правда, он дал намёк по действию индеек на признание ими этого петуха их вожаком. А с учётом мужского рода петуха можно заметить и намёк на него, как на самца, имеющего стайную семью. Тем более что и в «Руслане», этой первой поэме Пушкина, главный герой после похищения жены сравнивался с петухом, который «горестью своей И хладным страхом поражённый Зовёт любовницу», т.е. курицу, похищенную коршуном. И при этом Пушкин назвал этого петуха не только «своим», но и «султаном курятника»: «Так видел я, средь летних дней, Когда за курицей трусливой Султан курятника спесивый Петух мой по двору бежал» (16). А видя сравнение с султаном, мы, конечно же, должны в будущем проверить переклички данного петуха со всеми пушкинскими восточными правителями, которые имели собственные «курятники»-гаремы. И начинать, я думаю, надо с «Бахчисарайского фонтана», который изначально Пушкин хотел назвать одним словом – «Гарем».
Однако стоп! А нет ли в «Нулине» других перекличек, в которых была бы привязка к Даниле, ночному дождю и полю? Есть! Но для начала мы спросим: а кто в крестьянской семье из «Конька» подлинный хозяин? Ответ понятен: это не отец-старик, а его старший сын Данило, который и первый идёт в дозор, и первый находит укрытых Иваном коней, и т.д., и т.п. А кто хозяин в «Нулине? А это женатый барин, который, собираясь на охоту, берёт не только ром, но «И рог на бронзовой цепочке». Ну, а по последней примете мы легко определим и барина, и место действия, и время действия поэмы. Как? А через Анну Керн, которая оставила нам свои замечательные воспоминания. Вот отрывки из них: «Восхищённая Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тётки моей в Тригорском, в 1825г., в июне месяце. … Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражая их всегда искренно и был неописуемо хорош, когда что-то приятное волновало его… Так, один раз мы восхищались его тихою радостью, когда он получил от какого-то помещика при любезном письме охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая письмо и любуясь рогом, он сиял удовольствием…» (17). И точно такую же картину мы видим в «Нулине», когда уже не Пушкин, а некий барин, не скрывая своё «довольное лицо», которое «Приятной важностью сияет», имеет при себе всё тот же «рог на бронзовой цепочке»! Ну, а поскольку данная поэма была завершена в конце 1825-го года, а рог был подарен Пушкину во время приезда Анны Керн (июнь-июль этого же года), то и понятно, что сентябрь, указанный в «Нулине», тоже приходится на 1825-й год. Ну, а место действия, конечно, Михайловское, где в то время жил Пушкин. А сентябрь это осенний месяц, который и позволил автору написать: «В деревне скучно: грязь, ненастье, Осенний ветер, мелкий снег Да вой волков. Но то-то счастье Охотнику! Не зная нег, В отъезжем поле он гарцует, Везде находит свой ночлег, Бранится, мокнет и пирует Опустошительный набег». И вот, хоть и не прямые, но всё-таки переклички с дозором Данилы: деревня, поле, грязь, ненастье, ночлег в поле, во время которого можно промокнуть, и, наконец, скука, заставляющая вспомнить слова Данилы: «Уж куда как было скучно!» Т.е. «те же яйца, только сбоку», хотя и перемещённые из Одессы 1824-го года в Михайловское 1825-го.
Тем более, что Пушкин, спрятавшийся в «Нулине» под маской барина, а в «Коньке» под маской Данилы, в 1825-м году действительно жил в Михайловском, признаки которого имеются как в самой поэме, так и в т.н. «Заметке о «Графе Нулине». Однако его любовница Елизавета Воронцова в отличие от Анны Керн там никогда не была. Но разве мог Пушкин образ любимой женщины не перенести к себе поближе? Не мог!! Вот он и представил её в виде своей жены Натальи Павловны, скучающей во всё той же деревне. Правда, тут кто-нибудь может и воскликнуть: «Но ведь Воронцова ему не жена, да и зовут её не Наталья!» Но для таких скептиков имеются воспоминания Н.М.Смирнова, которому поэт морочил голову уже другим, более приближённым к истине образом. Вот слова Смирнова о Пушкине: «Осенью он обыкновенно удалялся на два и три месяца в деревню… играл один на бильярде или призывал с рассказами свою старую няню. Однажды он взял с собою любовницу. “Никогда более не возьму никого с собою, - говорил он мне после, - бедная Лизанька едва не умерла от скуки: я с нею там почти не виделся» (18). В примечаниях же указано, что «Такой эпизод в биографии Пушкина неизвестен» (19). Конечно, неизвестен, поскольку это выдумка Пушкина, часть которой он отразил в своём «Нулине» в виде образа скучающей Натальи Павловны. Но при этом он и подстраховался если не очередной своей «устной новеллой», то хотя бы маленьким выдуманным анекдотиком с точным именем любовницы. Ну, а место действия мы вычисляем как по няне Пушкина, находившейся вместе с ним в Михайловском, так и по бильярду, бывшему там же.
Однако о Наталье Павловне, индейках, петухах и курятниках, описанных Пушкиным, можно говорить долго, что будет не совсем уместным, поскольку обозначенная мной тема дождя и мокрого Данилы ещё достаточно не раскрыта. Отправляемся на поиски соответствующих перекличек... и находим их в «Осенних вечерах», которые до сих пор числятся за подставным автором Ершовым. Раскрываем их и видим по данной теме такой широкий простор, что останавливаемся для того, чтобы выделить всё в отдельную (следующую!) главу.
Примечания.
1. ПА 464.35. или П-3, 394.
2. С3 187.45.
3. ПА 462.28,32,35, или П-3, 392.
4. ПА 463.8 или П-3, 393.
5. ПА 459.9.
6. Пс 234.62 от декабря 1824-1825г.г.
7. С2 166.139.
8. PЛ I 488.
9. ЕО Пут. 13.14.
10. ЕО VII 7.12.
11. П-3, 393.
12. Глава «Да зачем же Пушкину смеяться над армянами?»
13. Пс 777 от 2 декабря 1832-го года.
14. ГН 68.
15. XVIII, 325.
16. РЛ II 200.
17. А.П.Керн «Воспоминания о Пушкине», М., «Советская Россия», 1987, с.40-41.
18. ПВС, т.II,М., 1974, с.237.
19. Там же, с.458.