Поводырь. Глава двадцать девятая

 

   Они сгрудились  жалкой трясущейся кучкой в  углу огромного вестибюля больницы – Зоя Викентьевна, Варвара, Никита и Матвей.
Варвара полушепотом причитала:
   - Это он, Иностранец, учитель, черт бы его побрал! Матвей, ну почему мы сразу не сказали ментам! Он где-то здесь, рядом!
   Зоя Викентьевна торопливо набирала номер Катерины Дмитриевны. Ответа не было. Куда запропастилась? Что с ней? Отключить телефон не могла – после смерти тети Лизы она даже на ночь не отключала мобильник.
Варварины причитания мешали сосредоточиться. Надо подниматься на этаж, где операционная, где Дима. Никита договорился, что ее не прогонят оттуда, хоть и не положено. Варвара мешает.
   - Замолчи! –  придушенно крикнула Зоя Викентьевна. – Замолчи немедленно! Разве ты не понимаешь, что сейчас самое главное – Дима? Не отвлекай меня на ерунду!
   Она откинула в сторону бесполезный телефон, зашагала к лестнице. Онемевшая Варвара смотрела, как Тетьзоя поправляет сползающий с плеч халат, как сдергивает его и на ходу сует руки в рукава. Оглянулась на Никиту. Тот сидел в уголке, опустив веки. Матвей обнял ее за плечи.
      -Ты это, Варвара… Тетьзоя права. Сейчас главное, чтоб Дима… жил. А уж  найти успеем. Куда он денется?
   Она резко дернулась из его успокаивающих рук, прошла в дальний конец вестибюля. Теплая голубая ночь заливала стекла от потолка до пола. Или уже утро? С того момента, как она обнаружила  за кустами безжизненное тело брата, время остановилось. Звонки, крики, люди, машины… Главное – Дима. Да, Дима… Из тысяч существующих молитв она  знала только одну – «Отче наш», - но слова путались, пропадали, она кусала в кровь губы и все равно не могла вспомнить. Тогда Варвара зажмурилась и  сказала Ему: «Спаси! Помилуй! Тогда я смогу поверить!»
   Матвей издали наблюдал за Варварой. Он вздыхал, потому что нельзя было материться, орать – да и не на кого – и нельзя было простить себя за то, что он, здоровый мужик, имеющий под командой таких же здоровых и ловких мужиков, не смог защитить Димку и этих женщин, которые доверились ему… И еще он никак не мог взглянуть на Никиту, потому что чувствовал: тот так же, как и он, ненавидит себя в эту минуту. Ни один, ни другой  не мог согласиться с древней  как мир истиной: от того, что должно произойти,  нельзя  откупиться ни деньгами, ни силой мускулов…



   Катерина Дмитриевна глянула на часы. Половина первого. Кажется, укол снял приступ. Лицо Маргариты Ивановны постепенно принимало нормальный цвет, уже не сливаясь с белой наволочкой. Но белки глаз соседки отдавали желтизной.
       - Антон Петрович, я считаю, все-таки надо вызвать «скорую». Может начаться  механическая желтуха…
      - Не надо, - благодарно улыбнулась Маргарита Ивановна, - вы мне очень помогли, спасибо. До утра ничего не   произойдет. А там поглядим…
   Горячев стоял, прислонившись плечом к косяку, и наблюдал за матерью. Чуть-чуть порозовела. И улыбка нормальная, не вымученная. Он думал: «Если она умрет – тогда все…Как же случилось, что на тридцатом году жизни рядом со мной только один-единственный любимый человек? И ей, единственной, я не смог обеспечить нормальную жизнь. Дом в деревне, посудомоечная машина и прочие причиндалы, о которых хоть мельком помечтала мать, - разве это ей было нужно по-настоящему? Тогда какая тоска погнала ее в церковь? Какая печаль не уходит с ее  катастрофически стареющего лица? Все, ради чего я рисковал собственной жизнью   и не пожалел чужих, все это только приближало ее к концу… Станция Теряево. Я застрял на ней. И держу здесь других. Мать. Марию. Вот эту чужую женщину, у которой страх плещется во взгляде, горбит ее спину,  делает глухим и дрожащим голос…
- Не бойтесь, Катерина Дмитриевна, - мать поменяла позу, и видно было, что это ей не трудно, не больно. – Теперь со мной все будет нормально, я чувствую. Вы идите спать, уже так поздно.
- Нет, - торопливо сказала Катерина Дмитриевна, - я еще посижу. А вот Антону Петровичу следует отдохнуть, я думаю…
   Горячев усмехнулся: как же она боится! Ей хочется, чтоб я исчез, испарился. А ведь могла  не открыть  ему дверь…  Хотя нет, не могла. Если б приступ доконал мать, эта женщина  не простила бы себе этого никогда. Вот такие вот они – благородные.
   Он ушел на свой диванчик. Лег не раздеваясь, долго прислушивался к тихим голосам и не заметил, как заснул.
- Вставай завтракать, сынок. А я Катерине Дмитриевне молока отнесу.
   Горячев открыл глаза. Осунувшееся лицо матери чуть склонилось над ним.
- Ты зачем встала? Тебе лежать надо!
- Еще успею належаться, - мать придвинула к нему банку с молоком. – Пей. Парное.
- Ты Зорьку доила?! – на мгновение ему показалось, что тревожная ночь, приступ и соседка в его доме - все только приснилось. Но мать так осторожно шла к двери, словно опасалась расплескать из невидимой чаши остатки  драгоценной живительной влаги. Горячев рванулся к ней, неловко тронул рукой за плечо. Он умел быть нежным с матерью только в детстве, и давно забыл, как это случается.
- Ляг, мам. Я сам отнесу молоко.
- Нет. Иди, завтракай. Я скоро вернусь.
 Она действительно вернулась быстро.
- Катерина Дмитриевна в Москву собирается. Там у них опять что-то случилось. Дима в больнице.
   Горячев разложил на две тарелки овсянку. Мать сидела с ложкой в руке, как послушная девочка, которая не может запихнуть в рот ненавистную кашу, но боится огорчить заботливых родителей. Она даже стала рисовать на остывшей поверхности овсянки какие-то фигуры, прихлопывая их ложкой. Точно как маленькая.
- Я предложила Катерине Дмитриевне, чтоб ты ее отвез в город. Она отказалась. Говорит – меня нельзя оставлять одну после приступа. Вот если б вместе поехали… А знаешь, сынок, мне показалось, она испугалась, когда я предложила ей…
   Каша залепила горло. Горячев прокашлялся, глотнул молока.
- Конечно, она ж о тебе беспокоится.
- Э нет… Обо мне что беспокоиться. Я ей чужая, да и жизнь моя прожита. А там мальчик в реанимации, Дима… Нет, сынок, она с тобой не захотела…
   Горячев вдруг вспомнил, как Димка на пляже чуть не плача говорил о растерзанном «Харлее». А теперь сам… Такое впечатление, что мотоцикл был предупреждением, но Димка этого не понял. И тогда добрались до него. Кто? За что?
   Еще несколько дней назад – или уже месяц миновал? – Горячев с тоской думал о том, что Димка слишком  близко крутится, наверняка что-то вызнал. Антон Петрович даже в разговоре с Хриплым пошутил: где двое, там трое и четверо.  А Хриплый еще лукаво посетовал: мол, безнаказанность порождает рецидив…
Хриплый… Когда Димка рассказывал о «Харлее», у Горячева мелькнула неоформленная мысль. И только сейчас он смог ухватить ее за хвост и сформулировать: без Хриплого не обошлось.
     Горячев ринулся из-за стола так, что мать вздрогнула и уронила ложку. Вчера вечером Хриплый звонил кому-то с его мобильника.
   Горячев  посмотрел записанные в памяти телефона номера. Ни одного незнакомого. Да и номеров-то  всего два: Горячев звонил ученику-бизнесмену с Ленинского проспекта и в почтовое отделение, куда должен был прийти для него новый словарь. Конечно, Хриплый мог стереть из памяти номер, но… Если предположить, что он кому-то давал указание разобраться с Димкой, то у исполнителя заказа должен остаться номер Горячева, а у Горячева – номер исполнителя. И поймать их менты должны обязательно – с помощью Хриплого. Тогда все сойдется на нем, на Горячеве. Кажется, так этот мерзкий поводырь решил наказать  его за попытку неповиновения…
   Скрываясь от тревожного материнского взгляда, который мешал думать, Горячев вышел в сад.
   На два убийства он пошел добровольно, опасаясь за собственную шкуру – во всяком случае, тогда он успешно вдалбливал себе, что другого выхода для него нет. А Димку на него повесит Хриплый. И ничего не докажешь.
    Стоп! Здесь же была Катерина Дмитриевна! Если совпадет время, то у Горячева есть алиби. Но подтвердит ли она? Ведь не просто так она его до смерти боится! Лиза наверняка успела что-то сказать сестре…
   - Никак ты уже в тюрягу  готовишься? Правильно, собирай шмотки. Бабка откажется, что видела тебя здесь, как пить дать - откажется. Ты б до кучи и ее – подсвечником или подушкой. А можно по-другому как… Способов много.
Хриплый сидел на скамье, закинув ногу на ногу и положив острые локти
на спинку. Горячев смотрел на него как впервые – во все глаза.
Тот хвастливо продолжал:
-  Я если за что берусь – довожу дело до конца. В отличие от тебя, Маэстро. Посмотри сюда!
   Он ловко кинул Горячеву несколько фотографий.
 - Узнаешь? Это ресторан «Петров двор». Замечательный интерьер, и жратва что надо. За столиком трое, да? Два хмыря – исполнители заказа, которым ты передаешь аванс. Их четко видно. Твоя рожа немного размыта, но это не беда. Руку твою ни с чьей не спутать, у тебя на  кисти «особая примета»…
   Горячев всмотрелся в фотографии, потом   глянул на  свою правую
ладонь. На ее тыльной стороне  - четкий круглый  шрам от давнего ожога.
-  Мы ж с тобой побратались, Маэстро. До  самой твоей смерти. Так что ты зря меня не уважаешь…
-  И никак от тебя не отвязаться? – растерянно спросил Горячев.
-  Не-а, - узкие губы растянулись в наглой усмешке.
-  И ничего-ничего нельзя сделать? – словно родственник  только что умершего спрашивает у врача – жалко и обреченно проговорил Горячев.
-  Ну-у, - блеклые глаза закосили, - Теперь уже ничего, Маэстро. Ты ж знал, чем рисковал. Да что ты запсиховал? В тюрьме тоже люди… Конечно, тебе за твои художества «вышка» светит – то есть теперь гуманное пожизненное заключение. Но я тебя и там не оставлю, не волнуйся, браток.
   Если б можно было вернуться в то время, когда  мерзкий голос Хриплого впервые предложил ему идею взять то, что Горячеву не принадлежало… Или хотя бы туда вернуться, где старый дед в инвалидной коляске прикрывал  высохшей рукой белые перья на голове… Ну хоть на сколько-то шагов назад вернуться и сделать все по-другому, тогда эта мерзейшая тварь не посмела бы так  сидеть и так говорить…
   Можно поднять камень с клумбы  - вот он, у ног, увесистый и теплый. Но Горячеву надо было кое-что выяснить.
 -  Ты Димку… насмерть?
   Хриплый  заюлил.
-   Разве это я его? Это ты, и все доказательства у ментов уже сегодня будут. А насмерть или нет – вопрос второй. Пока он только хорохорился. Оставь его – боюсь, дальше будет хуже. Вырастет таким же непробиваемым, как твоя девица, Манька - доярка…
   Горячев сначала не понял. Девочка, Мария – непробиваемая? В каком смысле? А потом  перед его глазами будто из разрозненных кусков моментально, как в мультике, сложилась четкая картина.
   Долгое и жгучее ожидание как предчувствие счастья. Дверь, из которой вышла девушка с горячими ласковыми глазами. Вот она повернулась лицом к выходу. Подняла руку…
   Не чашка из-под кофе, не камень и не палка. Вот это движение – незнакомое собственной руке, непонятное, от которого замирает  внутри, потому что кажется, что ты -  взрослый, умный, образованный  мужик -  украдкой делаешь что-то детское, для чужого глаза смешное…
   Горячев резко перекрестился и, миг помедля, перекрестил Хриплого. Он успел заметить  изумление и ужас в маленьких глазках мучителя. Снова резко запахло горелыми спичками, и Хриплый исчез. Чадное облако ударило в лицо.
   Проморгавшись, Горячев огляделся.
   Никого.
   Снова защебетали птицы – только сейчас Горячев понял, что они словно вымерли во время их разговора с Хриплым. Заквохтала курица в отгороженном загоне. Мать с крыльца ласково позвала:
   - Сынок, помоги мне банки переставить.
   Горячев оглянулся на нее и неуверенно улыбнулся.
   Неужели он проиграл?
  Мария говорила, что если всей душой захочешь – ангел-хранитель не оставит тебя. Горячев еще раз огляделся. Почему не видно ангела, когда ему, Горячеву, так нестерпимо трудно?
   Птицы щебетали по-французски, и Горячев, поднимаясь за матерью на крыльцо, успел расслышать:
  -  Птенцам пора летать, они очень ленивы, Жюли, ты не считаешь?
  - Ты, как всегда, не туда смотришь. Твои дети давно летают!
  Ангела не было видно.