Заброшенный полдень

                Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)


                ЗАБРОШЕННЫЙ ПОЛДЕНЬ (короткий месяц январь)
                /неспешный рассказ/ 
                публикуется впервые;               
                источники вдохновения: слегка нетрезвая ревизия пережитого, под, пожалуй, лучший альбом (не считая, конечно, “Bone Machine”) TOM’а WAITS’а “Rain Dogs”;
                возрастные ограничения: 18+.       

             Now you’re gone and its hotels and whiskey and sad-luck dames
             And I don’t care if they miss me I never remember their names. 
             /Теперь Вас не стало — не стало и отелей с их виски и роскошно-печальными дамами. И мне всё равно, что они скучают по мне — я никогда не старался запомнить их имена. (англ., пер. авт.)/
                TOM WAITS, песня “Blind Love” 


                У глухонемых и собаки не лают (из личных наблюдений).               
               
                — w —
               
                Петропавловская пушка, издалека, словно нехотя, глухо ударила в дребезжащие литавры оконных стёкол — официальное признание 1-ой половины дня скончавшеюся, состоялось.
                С трудом, подозревая, что ничего путного из этого не выйдет, Иван разлепил глаза («Лучше б я их не открывал!» — так, помнится, в подобных случаях говаривал, нелепо и некстати умерший прошлым летом, Бабай, — собственно, как и всякий, кому довелось умереть в 34): незваным татарином (коль уж припомнился!), в его жизнь вторгся, а вернее, вполз ленивой мухой, сил которую прихлопнуть не находилось, примерно 1715-ый по счёту вторник его, Ивана, жизни. «Твою ж…» — тупая, гудящая боль, превратившая голову в неподъёмную чугунную болванку, подтвердила обоснованность умершей в ней, так полноценно и не родившейся, фразы.  Раздражение, незамедлительно вспенившееся желчью, сделало пробуждение привычно ненавистным для выходного дня — намедни он опять прискорбным образом накидался. Чинный заход в местную «боттильерию» (распивочную — стар. итал.), незамысловато звавшейся на районе «Колесо», предложенный Славиком, как совершенно логичный для 2-го дня Нового года, — «Ну, чё, пацаны, по 5 капель за наступивший?», завершился банально свинским упиванием «в щи». Иван отчётливо помнил только бодрое начало: кавалькаду устремившихся на стол стопок с текиллой, потом кто-то, возможно и он, зычно прикрикнул на официанта: «Хрен ли мельтешишь, любезный, тащи бутылку!» — и понеслось…  Процесс убывание собутыльников, равно и его последовательность, память, уставшая от впечатлений за тот вечер, не сохранила, — но, главное, он оказался дома, живой, — хотя и отчасти.  
                Как бы осторожно Иван не поднимался, комната радушно качнулась навстречу тошнотворно-карусельным аттракционом, — не хватало только плаксивого завывания шарманки и гнусавого тенорка замшелого зазывалы — старого пердуна, обещающего всякому, кто рискнёт оседлать скрипучую лошадку, бесплатный леденец вдогонку. Во рту чётко обонялся филиал отхожего места, а сосущий желудок, похоже, обречённо взялся переваривать сам себя. «Пора завязывать…» — подумал Иван, с грустью глядя на поруганную белесыми пятнами не прижившихся яиц под майонезом, благородную синеву (на момент покупки) любимой рубахи, неопознанной половиной трупа валявшейся сейчас на полу, со стыдливо заломленными рукавами. «Вот что за мудак такую хрень на закусь заказывает? Вовочка, небось, извращюга — с его замороченным джазом, богемными отворотами манжет и, верняк, порнухой с малолетками (или старухами) на ноуте в отдельной папке…».   
                Внутренне собравшись и запретив желудку подавать голос, Ваня двинул на кухню. На протяжении недолгого пути, его страшно мутило, разбалансированно мотало, больше всего хотелось холодного молока, а вслед за ним — надежд на трезвое будущее и далее по списку (детей, деревьев и проч.). Доковыляв до холодильника, для начала устало приобнял того, как старого, верного, друга — «пусть нет души в нём, и формы примитивны — зато какое содержанье!». Загодя приготовленная (праздники ведь!) коробка, покорно подставила синюю крышку-головку, свернуть которую с нежным хрустом, означало начать возрождаться. Сладостно замирая, он наполнил высокий, вместительный стакан, основательно простывшим за ночь молоком. Конечно, можно было бы, для упаднического антуражу, как это часто показывают в заграничных фильмах, припасть прямо к горлышку и, шумно фырча и обливаясь, вволю напиться, вылив на себя добрую половину — но зачем? И без того свинства в его жизни случалось предостаточно.
               Возликовав от 2,5% жирности, внутренности на время приободрились, а вслед за тем обнаружился интерес к жизни. Иван наугад ткнул в FM-овскую шкалу: кухня незамедлительно наполнилась мощным вокалом BONO в песне “Sunday Bloody Sunday”, той поры, когда U2 ещё можно было слушать: «And the battle just begun, there’s many lost, tell me who was won?» /И только битва началась, народу уйма полегла, — так мне скажи — кто ж победил? (англ., пер. авт.)/. Изобразив в такт шикарным ударным ирландцев, несколько тяжеловесных «па» на подозрительно липком полу, Иван резко выбросил вперёд руки и замер: пальцы в целом не дрожали — ну, почти. До классического абстинентного синдрома было далече, но, будучи реалистом, он понимал — год-другой жизни в таком «стайле», — и ещё одним заурядным алкашом в городе на Неве прибавится. «Так, сегодня подлечусь — в пределах нормы, тупо поржу под «Comedy», потом молока с мёдом (в желудке просительно заурчало), — и на боковую!» — что и говорить, ему всегда удавались очевидной нежизнеспособности планы, хотя признаться себе в этом Иван не торопился. Хмуро понаблюдав в зеркале лицевую отёчность и немного спрыснув себя остатками настоящего, а потому обморочно дорого, JACQUES BOGART’а, отсылавшего благородной чувственностью своего запаха, ко временам неслабых заработков и повышенной востребованности у женщин, Иван принялся исследовать остатки бренной наличности в бумажнике, втайне надеясь, что заначку вскрывать не придётся — на календаре значилось только 3-ье января, что означало вынужденное сожительство с бездельем и, идущими с ним рука об руку, искушениями, целую, мать её, неделю, — правда, грела надежда на подработку. Вторая половина дня, определённо, радовала — кой-чего из «нала» осталось. Следующий стакан молока приободрил организм настолько, что, во-первых, мысль о курении не вызывала тошноту, а напротив, прикуренная сигарета оказалась бы весьма кстати, — но сигареты кончились. Во-вторых, требующий полноценной сатисфакции за почти сутки воздержания, желудок непрерывно урчал. Всерьёз замечталось о полноценном, яиц на 5, омлете (тут Иван алчно, со слюной, сглотнул), с жарко утомлённой в нём сарделькой, а по верху — расплавившийся тонко нарезанный сыр. Чёрт, ну и 150 г. коньяку под такое — сам бог велел! Но не было ни яиц, ни хлеба, ни сыра… Коньяка — тем паче. Только распродажные мандарины, в пахучем беспорядке устроились на нижней полке STINOL’а (куплен сезона 4 назад, по «новогодней» акции: кофеварка в подарок — сдохла, не дотянув до Пасхи). Требовалось, однако, всплывать на поверхность…      
                Потревожив брутальной небритостью подбородка трикотаж воротника водолазки — с наждачным, душесминающим хрустом; всунув ноги в ботинки поверх шнурков, чтобы не завязывать, поскольку наклоны с похмелья не просто противопоказаны, а чреваты; набросив обалденно лёгкий и тёплый «коламбиевский» пуховичок, Иван явил себя чуть вечереющему миру. Добрую треть начинавшего темнеть неба, размашисто перечеркнул, аки Христос над Рио, башенный кран новостройки, замерший в постпраздничном недоумении. Снег умиротворённо шуршал искушённым мануальщиком, вызывая томные мысли о возможной «кодировке» и сразу, вслед за ней, покойной старости. Было безлюдно — народ через силу подъедал в избытке наготовленное, а обманчивая неспешность снегопада, верней всего, предвещала в скором бурные вьюжные загулы. Чуть прокатившись по наледи, Иван ловко вписался в нервно, без надобности, изогнувшуюся тропинку; впереди, с напускным радушием, моргнула вывеска небольшого магазинчика, исчерпывающе именовавшегося «Всё для вас». Улица пред ним была отмечена ночным, торопливым усердием грейдерщиков-муниципалов, явно спешивших домой — к запрятанной за сливной бачок «чекушке» и не съеденной (покудова) родственниками селёдке «под шубой», — тот неизбывный, пролетарский слалом — когда жёны стерегут, а мужья, улучив момент, напиваются, — и от того, что традиции соблюдены, всем весело и хорошо!  Бестрепетной, мозолистой дланью, не догулявшие трактористы, просто сдвинули счищенный снег с проезжей части на пешеходную, в виде здоровенных отвалов, сделав передвижение горожан, кое-как, не смотря на усилия правительства, перебравшихся в последующий год их жизни, крайне увлекательным и довольно опасным.
                Именно это пришло Ивану в голову, когда он заприметил прямо по курсу, стройных конечностей даму в коротком, приталенном полушубке, увлечённо, но без особого результата, штурмующую неожиданную преграду. Немного некоординированно — скорей всего, нетрезво, — расставляя ладные ноги, в высоких, чёрной замши сапогах, задорно откидывая голову в накинутом капюшоне, зимняя Дж. Робертс упрямо пыталась взобраться на снежный редут. Опустошённый похмельным самоедством, Иван возрадовался случаю помочь ближней (кто знает, может и повезёт?) и кинулся творить добро. Резво взбираясь, он скоренько прошёлся по даме «боковым» — но её лицо почти полностью скрывал капюшон, — виднелся только влекущей точёности подбородок и волнительно, капризно оттопыренные губки — чертовка очевидно была хороша. Иван предполагал, поднявшись, поворотиться и встретить судьбу глаза в глаза —  или, галантно помочь ей подняться, — но тут «судьбу» основательно качнуло, и он безотчётно подставил руку, за которую та прекрепко ухватилась, неожиданно и странным образом замычав при этом, — тут же привлекательно пахнуло смесью недурственных духов и вискаря сверх меры. «Эк, тебя, болезная, развезло-то!» — с нарастающим волнением удачливого hunter’а (здесь и похмелье не помеха!), отметил про себя Иван. Так они и перевалили через снежный холм: будто 2 солдата, 1 из которых немного ранен.
                Обретя фрагментарно вычищенный асфальт под ногами, дама ловко смахнула с головы капюшон и повернулась к Ивану. Окаймлённое короткой стрижкой светлых волос, округлое, приятное лицо её, дышало удивительно тёплым спокойствием, а в пьяноватой весёлости глазах фиолетово отсвечивало дерзкое ожидание, — она выразительно кивнула в сторону высившейся неподалёку, недавно отстроенной многоэтажки, — так лаконично Ивана ещё ни разу не приглашали. Изобразив максимально любезную для этого времени суток улыбку, он нежно взял её под руку, — чёрт, она, похоже, довольно заурчала! Ни по дороге, ни в лифте, прелестница не проронила ни слова. Лишь войдя в квартиру, и ловко, не дав Ивану блеснуть вымученной учтивостью и остаточным воспитанием, скинула полушубок и точно швырнула его на вешалку, затем, удивительно красиво улыбаясь — искренне и неподдельно, — глянула на него и развела руки в стороны: мол, расстёгивай молнию пуховика, раздевайся! Вот тогда-то он понял, что незнакомка не разговаривает — вовсе. Сей же минутой, из тёмной комнаты вылетел заспанной, беззвучной пулей ушастый, весь из вьющихся прядей цвета недоваренного шоколада, средних размеров ирландский сеттер и стал прыгать около хозяйки, требуя немедленно взять его на руки. Радостно мыча, она раскрыла ладони, и он тут же оказался, там, где ему хотелось, прочувственно лизнув её в губы. Так она и пошла в комнату с собакой на плече, и сеттер, удаляясь, не сводил с Ивана долгого, изучающего взгляда, напомнившего сумрачный прищур одного психоаналитика, возникшего в Ваниной жизни лет 5 назад, по настоянию его давней пассии, отношения с которой всеми, кроме него самого, почитались «серьёзными».
                Олеся, так её звали, промышляла стремительно входившим тогда в моду ландшафтным дизайном и с гонораров перво-наперво прикупила себе «симпатяшку» — так она называла свой сине-белый «мини-купер», на котором сразу умудрилась залить свечи. Иван тогда обитался у фирмы вольным стрелком «на прикорме», а поскольку число смазливых дурёх с правами в те годы резко превысило допустимые величины, его часто вызывали на подмогу. Олесю он сразил сразу — с 3-хдневной, как оказалось, «гламурной» небритостью, того же рода развязностью, он, шутя напропалую, быстро починил приунывшего «симпатяшку» и «добил» дизайнершу, когда, вытирая от графитовой смазки руки, небрежно пригласил её в театр. Так и у них и закрутилось — по началу ему очень нравилась подчёркнутая чистоплотность барышни, а ей — его нарочитая брутальность. Ну, а потом… Сначала она крайне нервно восприняла увлечённость, с коей он набрался в баре, куда они заглянули на «пару» коктейлей 23-го февраля: «Судар-р-р-ыня, имею, бл.ха-муха, право — как-никак, 2 года в десантных, оператор-наводчик БМД!» На утро, вместо омлета и минета (опять покойный Бабай — имел, стервец, способности к стихосложению!), Олеся, манерно вздымая бровки и округляя ротик, трагически пропищала (вот голосок у неё был не очень): «Ванюша, пойми — у тебя-а пробле-эмы, и чем раньше мы начнём их реша-а-ать…». В общем, не устояв (омлет +), он сходил пару раз к «психу», и вроде все остались довольны, но душеправ, зря не веривший в приметы (всему, юноша, найдётся научное объяснение!), банально Ивана сглазил. Расставаясь опосля сеансу и барственно протягивая пухлую, «не рабочую» руку, на прощание, снисходительно пробаритонил: «Ну-с, молодой человек, теперь, полагаю, мы с вами на верном пути!» — тем же вечером Иван в хлам набухался — Дюша Коржанов знатно проставился за своё 30-летие. По возвращении, глубоко нетрезвый Иван отжёг «по-взрослому»: исполнил перед изумлённой Олесей буйный, без дураков, стриптиз в дембельском берете под NIRVANA’овскую   “Smells Like Teen Spirit”, хорошо поставленным на службе голосом (как-никак, сержант запаса) потребовал орального подчинения, а не получив оного, разочарованно и громко, не продутым саксофоном, испортил воздух, после чего внятно и логично послал всех «пидоров»  на «х.й» и, рухнув подле дивана, захрапел под аккомпанемент сдавленных рыданий недавно любимой.  Утром, понятно, ни омлета, ни Олеси… 
                Наверное, пёс примерно об этом и подумал, потому как чуть зарычал, но рука хозяйки почесала ему между ушей, и он натурально, скаля весьма приличные зубы, расплылся в улыбке. Задумчиво сбавив обороты — мало, кто тут ещё водится у симпотной молчальницы? — Иван неспешно разувшись, прошел в комнату, сдержанно освещённую чем-то неярким, — и остолбенел. Прямо в центре скромно обставленной, но, как говорят в народе, уютной и чистой, залы стояла хозяйка — прикрыв глаза, чуть покачиваясь, сексапильно закусив нижнюю губу и совершенно нагая, — она ждала… Отбросив волосы со лба, посмотрела на Ивана глубинным, женским взглядом «сапфировых» глаз (это вроде у Фолкнера?), в которых не было ни страха, ни нетерпения, ни страсти — а только ожидание такой силы, что Иван, не помня себя, стал лихорадочно сдирать трескучую водолазку …
                … «Замечательно! — думал Иван, вытираясь после умеренно-тёплого душа стареньким полотенцем с линяло-подслеповатым ёжиком посредине, — никаких тебе прелюдий: ни нудных, тошнотных мелодизмов TONY BREXTON , ни чаепития до бульканья в горле, и только за полночь, в кромешной тьме (я тебя пока стесняюсь!) стыдливые удерживания за руку (подожди, я ещё не готова! — ещё?! — помилуй, голубушка, ночь на дворе и мосты уж развели, — ну, давай в «подкидного», коли так…) — сразу старый, добрый fuck — «So good, so good I got you!» / Так зашибись, что я тебя заполучил! (англ., пер. авт.) J. BROWN, песня “I Feel Good”/» — а уходя, он не смог удержаться и, вопреки занервничавшему сеттеру, впился в её губы своими — так она была хороша в своей одной только вытянутой футболке: крепкая, призывно торчащая грудь, русое «каре», распушившейся после душа кубанкой, обрамляло милое лицо с остывающей, струящейся лавой сапфировых глаз, блестящих плотской успокоенностью, и вздёрнутый носик (просто чистый «аниме», так будоражащий японцев!) — Иван прямо-таки замирал от давно забытого наслаждения сугубо эстетского толка. Ну, и главная перчинка — она оказалась всамделишной глухонемой, — а таких у него, при изрядном, скажем, преуспевании в разнообразных адюльтерах, ещё не было. Ощущая приятную воздушность выпотрошенных убойным сексом гениталий, проверив для надёжности, забит ли её номер в записную книжку, Иван лёгкой трусцой поспешил в магазин, возжаждав гранд-омлета пуще прежнего, а уже у кассы, с полной провизией корзиной, радостно разрешил себе полноценные 0,5 л. «Дербентского» — не каждый день в постели с, pardon, ограниченной дееспособности красотками, оказываешься. Подумав, вспомнил о скором Рождестве — и взял ещё одну, а к ней 2 плитки «Бабаевского» с миндалем.
                Спустя каких-то 2 с половиною часа, с блуждающим взором, по-самурайски игнорируя вопли соседей и их же стуки по батарее (поступай так, словно ты уже умер — «Бусидо»), Иван, душевно цепляя струны своей акустической OVANTION Celeb. (perfect USA, бронзовые струны ELIXIR — как она попала к нему — отдельная история), в полный голос подпевал незабвенному самоубийце K. COBEIN’у: «My girl, my girl, don't you lie to me, tell me where did you sleep last night? In the pains, in the pains, where the sun don’t ever shine I would shiver the whole night through» /Моя девчонка, не лги мне — где провела ты прошлую ночь? В муках, без надежды на восход, я дрожью объят был всю ночь напролёт. (англ., пер. авт.). NIRVANA, песня “Where Did You Sleep Last Night”/…
               

                — x —   

                По заведённому неведомым, но гнусным пироманом обычаю, полуденная пушка басовитым филином ухнула прямо в ухо.
                «Вот же где…» — кончина фразы на взлёте была неизбежна — голова собиралась лопнуть переспелым арбузом. «В каком, б.я, Эдеме они виноград для своей левотуры собирают?» — тоскливо подумал Иван, но тут же смягчился — на кухонном столе приглашающе красовался немного начатый «Дербентский» (2-ой, надо понимать) — скоропостижная кончина на сегодня отменялась. Процесс реставрации тела отличался вдумчивой неторопливостью: за вкинутым вовнутрь яйцом всмятку, последовала таблетка аспирина, находящегося на грани рекомендованной свежести; за сим тело переместилось в комнату, на тахту, лицом к широченному (вот, на хрена было такой брать?) телевизору SONY, по экрану которого бродили, иногда пугая, фигуры почти в человеческий рост. На журнальном, забывшем, почему его так прозвали, столике, расположился заварник свежего чая и початый коньяк, на тарелке — начинавшие гнить, оправдывая свою распродажность, мандарины и кусок «Бабаевского». Иван вкушал чай «по-адмиральски»: в ароматный GREENFIELD, не жалея, подливался «Дербентский», причём, соотношение определялось исключительно по самочувствию.
                На произвольно выбранном канале, разделенные, как быки на ковбойском ранчо, бесновались разночинные субъекты, точно знающие решения всех, без исключения, насущных проблем — только «развяжите руки»! — при этом, правда, немного боязно становилось за всё живое на планете. Особенно славно дискуссианты смотрелись при выключенном звуке, под «Pigs» от PINK FLOYD, невесть как оказавшихся в плейере. Но славная вещица вскоре закончилась, и стало грустно. Иван щёлкнул что-то «музыкальное»: прямо ему в лицо, в маршевом ритме, высокая, стриженная и сухопарая тётка, при плаще с эполетами и от чего-то сразу в трусах под ним, пела про «одиночество, сука», причём так сурово и непреклонно, что было ясно — «одиночеству» несдобровать. Иван вздохнул под мандарин — тётка не слабо пугала. Далее последовал канал DISCOVERY: пара несвежих американцев, муж и жена, при деньгах, судя по нехилому, 3-х этажному дому, почему-то возжелали ещё и домик на дереве — этакий человекообразный улей на высоченном дубе в рощице подле дома. Вот как же надо заскучать от жизни?! Оказалось, у них там есть люди, которые занимаются этим, и через неделю активной возни крепких парней в клетчатых рубахах, они заполучили желаемое. Под финальные титры супруги, счастливо гомоня, по шаткой лестнице взобрались в масштабированный, 1: 100, скворечник, где, усевшись на некрашеном полу, взялись горячо, со слезами на глазах, целоваться в ожидании заката. Ивану, после третьего разбавления чая коньяком, стало очень интересно, как они в потёмках будут по той лесенке спускаться обратно, но дальше пошло про строительство яхт… 
                Тут реальность отметилась тошнотной ENIGMA’й — незабвенная Олеся самолично установила «расстриг-монахов» на свои звонки ко «дню влюблённых», а после стирания её номера, обладателем заунывных позывных оказался почему-то Генаша — он, стало быть, и звонил. Старинный компаньон по сворачиванию колёс в далёком, криминальном, как и всё тогда, в 90-ые, детстве, а ныне преуспевающий владелец авторемонтного центра, заговорщицки понизив голос, сообщил о весьма солидном клиенте, попавшем в небольшое затруднение — у купленного им, похоже, для любовницы, JUKE’а, основательно сбоила электроника, а светиться в сервисе, он, понятно, не хотел. Славик — мозги и гордость салона, уже на 3-ей «тачке», а остальные «говномесы могут только болты с похмела срывать», — Генадий, как и все руководители, искренне и обречённо веровал, что только ему, за неведомые грехи, достались самые выдающиеся долбо.бы с питерских окраин. В общем, «Ванюха, выручай!» Сказать честно, особо не хотелось — Иван уже достиг того телесного комфорта, за которым, минут через 15, следовала бы беззаботная дремота, да и у строителей яхты как раз что-то пошло не так, и высоченная мачта из редкостного африканского баобаба, вот-вот должна была пи.дануться. Иван, конечно, понимал, что этого не произойдёт, но интрига сохранялась — у них там усиливался ветер. Однако, озвученная Генашой сумма позволяла смело отменять режим экономии, и телу было велено собираться: «Диктуй, куда подъезжать!» … 
                Не найдя чистой футболки (пора бы, блин, стирку затеять!), Иван выбрал из ношенных наименее ароматную, а для верности щедро опрыскался, как бабка, помнится, на даче от «колорадских», даренной кем-то безродной туалетной водой. Спускаясь, столкнулся с Натальей, соседкой с 4-го, — дамой средне-непонятных лет, избыточно-печальной сухощавости, но кроткого нрава. Прибывшая с некогда южных окраин бывшей империи, ныне нервно нелюбезных к славянам, степных государств, она слыла во дворе немного странноватой, вероятно, как и все, резко сменившие климат. К тому же, не по своей воле. О муже сведений не было, но наблюдался сын, лет 8-9, обезьяньего проворства, обожавший, как выпадет случай и зазевается мать, повиснуть на лестничных перилах вниз головой. Увидев такое впервые, Иван не мало подивился проворству отрока и почему-то вспомнил, что лет 15 уже как не был в зоопарке. Положа руку на сердце, видок у неё был столь уныло-затрапезный, что даже с изрядного воздержания у Ивана на неё не вставал, но однажды он повстречал Наталью при очень недурственном макияже и в приталенном, дразняще-коротком платье — неприличные мысли на счёт соседки возникли сами по себе. Но узнав, что в столь женственном виде она направляется на праздничное чаепитие по поводу 40-летия пастора здешней протестантской общины, тотчас загрустил: «Эва оно как, прихожанка, — значит, в рот не возьмёт…», — Наталья, с истовостью потерявшей одну родину, но так и не обретшей другую, за утешением с головой бросалась в начинания отчётливо сектантского толка — от «Гербалайфа» до лютеранского прихода.  А сейчас, укоризненно, но с симпатией глядя на Ивана, она проворковала: «Ванечка, милый, я, конечно, понимаю — праздники, но вчера вы со своей музыкой… Да ещё кто-то так орал при этом!»  — наблюдая его мраморной белизны анфас и свидетельство творческих мук — мешки под глазами (Иван как-то подзажал её, прибухнутый, в подъезде, и с выражением прочитал В. Ходасевича «Вечером синим», выдав стихи за свои: «Но нет, молчанья не нарушим,/Чтоб клясть судьбу твою, мою,/Лишь молча, стиснув зубу, душим/Опять подкравшуюся к душам/Любовь — вечернюю змею»,  —  она, помнится, нервно икнула и с той поры почитала его спивающимся гениальным поэтом), Наталья и помыслить не могла, что орал именно он. Соседка собиралась продолжить, но Иван протестующе поднял руку: «Сударыня, премного обязан за посильное участие в судьбе невостребованного поэта…» — но тут, третируемый 3-ий день кряду, желудок возжаждал отмщения — к горлу подкатился комок душистой, щекочущей гортань, желчи, и Ваня отметился густой, пахучей отрыжкой. Покраснев, он обречённо махнул на прощание рукой, — сморщившаяся Наталья вдавилась в стену, уступая дорогу.
                На улице, в след за жадным вдыханием зимнего воздуха, ему основательно полегчало — настолько, что он расхохотался, изрядно напугав даму с собачкой. Дама до того молча любовалась на своё стриженное, в болоньевой жилетке, чмо, метившее сугроб, изогнувшись при этом, словно проглотило проволоку. Что-то злобное, явно не чеховское,  нецензурно пробормотав, дама бросилась за испугавшейся псиной, — но Иван по-доброму улыбнулся им в след. Он и по себе чувствовал, как медленно, но верно калечит город своих обитателей, безжалостно сминая в них немногое хорошее и выдавливая из потаённых глубин обыкновенное, извечное паскудство, никак не связанное ни с социальным, мать его, статусом, ни с чем-то иным — просто человек, сука, всегда примитивен и убог в своих желаниях, а ныне ему это разрешили, — назад, в пампасы и да здравствует homo vulgaris!               
                Через 40 минут Ваня уже был на Петроградской, где они с таксистом немного покружили, отыскивая сдохший JUKE. Содержанка — смешливая, весьма «секси»-брюнеточка, очень Ивану понравилась, и он, сканируя «бортовой», веселил девицу, как мог. Та, до ледяного прихватывания в мошонке и желания немедленно завалить её на заднее сиденье, мелодично взвизгивала от смеха. Сам клиент, мрачный дядька за 50, с отвислыми складками 2-х дополнительных подбородков, неприязненно таращился мелкими, в чёрные брючные пуговицы, глазками, на развесёлого мастерового, который даже тачки своей не имеет, а поди ж ты — Катька прям течёт по нему, сразу видно!  Провозившись с полчаса, Иван устранил «глюк», но честно предупредил «папика» о необходимости квалифицированной диагностики — тачку явно «взламывали», причём довольно коряво. Буркнув «учту!», клиент, не дрогнув (уважаю!), отлистал обговоренное и забрался в свой анрацитово-чёрный ROVER, а чаровница, улучив момент, послала Ивану воздушный поцелуй. 
                Духоподъёмно хрустнув, «петрофаны» улеглись во внутренний карман. Проводив взглядом отбывших клиентов, Иван прикурил сигарету и торопливо набрал СМС. Через минуту, ещё не докурив, читал короткий ответ: «Приезжай!» В уже знакомом магазине, с привычно полусонной и лениво ненавидящей всех кассиршей, он прикупил, памятуя о недобросовестных горцах, 0,7 «Finlandia Lime», шампанского, торт, фруктов и щедрым купцом ввалился в прихожую недавней знакомой. Алла (так, оказалось, звали глухонемую) встретила его с серьёзным, отстранённым выражением на лице, и с показной неприступностью запахнутая в халат. Но выпив пару фужеров шампанского, а затем увлечённо развалив бок «Графских развалин» в поисках орехов, знатно повеселела и взобралась к нему на колени, отрицательно мотнув головой на осторожно доставаемую им сигаретную пачку — «Ну, и чёрт с ним, обойдусь!» — благородно подумал Иван. Целовалась она просто классно: от толчков её упругого языка Ваня вздрагивал, словно от удара током умеренной силы, упиваясь то щекочуще-шершавыми, то струящимися шёлком, губами. В голове восхитительно зашумело водопадом (выпил-то всего рюмку!), а за спиной неспешно вырастали крылья. Когда стало совсем невмоготу, он, скользнув вместе с ней со стула, повалился на пол прямо на кухне, — под халатом Алла оказалась ожидаемо голой. 
                Иван всегда считал себя в сексе достаточно умелым и искушённым. Во-первых, его 7-мидюймовый, твёрдостью никогда не подводил; во-вторых, когда-то много лет назад, дембельнувшись, он заехал погостить в Новороссийск, к армейскому корешу Саньке Егорову — тот уволился чуть раньше, и завис там на пару недель в замечательном «шалмане», который крышевали Санькины старшие братья — субъекты суровой наружности и весомого в городе авторитета. В качестве «от нас, пацан, тебе подогрев!», особенно, после Санькиного рассказа за столом в кабаке, как они славно бились с «дедами» за право не стирать их пахучие портки — и только вдвоём из призыва с честью выстояли (правда, у Ивана почти на нет скрошились от регулярных зуботычин «передние», а Санёк полгода постоянно мочился кровью), расчувствовавшись, «братаны» подогнали ему «профессионалку» Соню, смешливую, умелую и бесстыдную, как CICCIOLINA,  — она-то и устроила Ивану «ликбез», доходчиво и на  примерах, объясняя, что  им, бабам, в основном, «от вас, козлов вонючих, нужно». К слову, учеником Иван оказался способным, а после рюмки-другой стояк у него бывал просто зверский — такое за ним водилось, и минут через 40 страстных вздохов и невнятных аханий, Алла, пошатываясь, отправилась в ванную, а он, остывая, начал предсказуемо скучать и осязаемо злиться от невозможности закурить, — да и водки хотелось — чего уж там!
                Наскоро обсохнув после душа, он, с чарующей ласковостью и виноватостью во взгляде, показал на своё запястье — мол, спешу, извини! — она расстроенно распахнула глаза, но тут же сумрачно изобразила пальцами — как знаешь (Ваня между делом посматривал в инете «жесты глухонемых», втихаря репетируя)!  Одетым, нарочито эмоционально жестикулируя (Алла, улыбаясь, замахала руками), Иван заскочил на кухню и показывая на «Finlandia», громко, словно это меняло дело, проговорил: «Я заберу водку, хорошо? А то в магазинах уже не продают…» — она продолжила сидеть, не шевелясь. Долго, нахмурившись, смотрела на захлопнутую им дверь, теребя сеттера, сейчас же взобравшегося на колени, между умилительно повисшими ушами. А Иван, едва отомкнув квартиру и скинув ботинки, сразу прошёл на кухню. Потягиваясь от приятной утомлённости в членах, торопливо достал из шкафчика тонкий стакан и налил себе не жалея, сразу пальца на три: «Уф-ф, просто именины сердца!» — и залпом выпил.
                Неторопливо пьянея («Finlandia» практически опустела), Иван возжелал возвышенных гармоний — а что в подобном случае могло быть лучше PINK FLOYD? В обычное время он относился к ним ровно, без чрезмерного пиетета, — как раз в пределах тех самых, 4-х «канонических» альбомов — от «луны» до «стенки».  Но стоило, поддав, заслышать «Remember when you was young you shone like the sun …» /Помнишь, в молодости ты был подобен солнцу ... (англ., пер. авт.) песня “Shine On You Crazy Diamond”/ — 1-ая вещь из альбома 75-го года, как он становился сентиментальным и отчаянно грустил. Вдобавок, ко всему обнаружилась ещё одна особенность, — под эти неземной красоты звуки, особенно под строки заглавной песни: «So, so you think you can tell|Heaven and hell blue skies from pain|Can you tell green field |From a cold steel rail|A smile from a veil| Do you think you can tell?» /Ну, так что: сможешь ли ты объяснить разницу между раем и адом, восторгом и болью, зелёной лужайкой и загоном из проволоки, улыбкой и маской — думаешь, сможешь? (англ., пер, авт.). PINK FLOYD, песня “Wish You Were Here”/, пред его нетрезвым взором безмолвным строем начинали проходить те, «кто уж далече» — а их, за неспешно миновавшие годы, подсобрался небольшой пантеон. Дед, с терпеливым участием, точно при жизни, молча смотрел на него, долгожданного, после 3-х дочерей, внука, так и не сподобившегося ни на что-то значимое в жизни — хотя бы продолжить фамилию. Он и приходил к Ивану всегда как-то легко и тихо, оставляя после себя чувство светлой печали и покаянной грусти. Порой являлась бабка — своенравная, капризная и вечно им не довольная, — собственно, было за что. А в последнее время обязательно приходил Бабай — с театральным трагизмом заломив руки, что делало его очень похожим на прижизненное, частое, гротескно-пафосное слоняние по квартире, знатно испив, как не всякий русский, водочки и врубив любимого FREDDY MERCURY погромче. А потом, с невозможно серьёзным взглядом, похожим на взгляд инвалида из последнего фильма Коэнов, он долго смотрел на Ивана, собираясь, видимо, рассказать, что же ТАМ на самом деле — к чему готовиться, и стоит ли вообще…  Но Иван каждый раз некстати просыпался, так и не узнав… 
                Давясь тоской начинающего вымораживать душу одиночества, он подносил рюмку к губам, торопливо шепча «Господи, прими их в царствие твоё…», пытаясь разглядеть еле показавшийся край, за которой неуклонно уходила его жизнь. А вот отец ему не снился — никогда, будто и там покорно соглашался с правом сына на долгую обиду, за свой нелепый и скорый уход — словно с торопливым раздражением он вырвал и скомкал неудавшуюся страницу жизни, забыв, что переписать заново никому не удавалось. Правда, если не считать одного раза — в том незабываемо жутком сне, когда он появился в грязной от земли одежде, неулыбчивый и абсолютно другой — из иного, страшного мира. А Иван с невыносимой мукой, не просыпаясь, не мог понять, что же нужно сказать родителю, ведь даже во сне он точно понимал — тот давно умер. Верней всего, сон стал последствием необдуманной попытки повысить общеобразовательный уровень, после прилежно-утомительного, в течении полутора недель, чтения сочинений Фрейда и Юнга, — этих невозможно словоохотливых господ подогнал, понятно, Вовочка — декадент ху.в, ибо чтоб такую хрень читать, надо натурально, в мозг долбиться!  Сломав всю голову от многостраничной «воды на киселе», Иван потом долго душевно восстанавливался, с умилением перечитывая «Охоту на пиранью», и зарёкся впредь погружаться в глубины самопознания.  Но вот PINK FLOYD — это, конечно, заслуга отца.
                Он принадлежал к практически исчезнувшей, последней «волне» элиты рабочего класса, —  ныне, к слову сказать, ни того, ни другого. 58-го года рождения, отец вобрал в себя качества весьма противоречивого свойства: образованность сочеталась с цинизмом, трудолюбие со снобизмом станочника «экстра-класса», полагающего, что платят незаслуженно мало, начитанность — с зачинающимся, стремительно входившим в моду с конца 70-х, презрением к «совку». И, конечно, главная обида на власть — трудность доставания всего, что связано было с рок-музыкой (но, может поэтому, любая новая запись или, новый диск, тем паче, становились событиями, запоминавшимися надолго?), — а меломаном папаша слыл изрядным. По сему, не редкими были скандалы, когда отменялись запланированные покупки и поездки — папенька вдруг по счастью приобретал, «чудом» отложенный кому-то катушечник «Союз-101», ценою в не одну зарплату, «шикарного» звука колонки, или последний альбом LED ZEPPELIN, чуть ли не задаром (на это ушёл почти весь аванс, и мать, психанув, выставила его за дверь) — да мало ли отец почудил со своею страстью! 
                И счастливо замиравший в наушниках ТДС-8 под очередных URIAH HEEP или OMEGA, бездумно нося в себе присущий его поколению «вирус» разложения, он, отслуживший в ПВО, имевший техникум за плечами и достойный уважения стаж на «Адмиралтейском», перечитавший уйму книг, живший в улучшенной «двушке» и объездивший на своей «четвёрке» (тут, слов нет, основательно подмогли дед с бабкой) с семьёй практически весь юг страны, потно млел у телевизора, глядя, как под счастливые вопли недоумков, нетрезвый, грузный бывший обкомовец, неуклюже забирался на танк, — «Теперь заживём!» — так он, от чего-то счастливый, кричал матери на кухню, но через 3 года его не стало.  Для начала эта свора остановила все мало-мальски значительные производства — подлодки, понятно, в первую очередь, — потом началась всеобщая вакханалия и бесстыднейшее воровство, — зато можно было спокойно купить «Мастера и Маргариту» (Иван прочёл однажды на досуге, но всеобщего экстаза, признаться, не разделил —  в имевшемся у них собрании А. Грина водились вещи куда круче)! Батя неожиданно быстро сдался и самозабвенно запил, поняв наконец, что под громкие вопли о «миллионах, замученных в ГУЛАГе», о тупиковости ветви эволюции под названием «коммунизм» и о том, что всё, бывшее долгих 70 лет — сплошной позор, который надобно поскорей забыть, а там прохвосты-банкиры выведут всех ко всеобщему счастью, — под эту крикливую и банальную, сродни зазываниям «напёрсточников» (славная примета времени!) «разводку», украли некогда его страну — а вместе с ней и всю его жизнь.
                Сосед увидел по утру их гараж открытым — отец, улыбаясь, полулежал, опёршись о футорку колеса, сжимая в окоченевших руках, как верный признак наступившей свободы, опорожнённую бутылку заморской водки. Ивана столь ранняя смерть самого близкого человека основательно пришибла, и он, моментально скатившись из почти отличника до едва успевающего, быстро стал среди дворовой шпаны «своим пацаном», но вовремя рядом случился дядя Валера, отцов старший брат. Прознав, что племянник устремился по наклонной, он, быв. парторг «электротехнического», сурово отчитал мать, не шибко горевавшую и уже вовсю принимавшую знаки внимания от подполковника запаса, жившего в доме напротив — мужчины основательного и ответственного, как и все, отмеченные оным званием; прямо в прихожей влепил затрещину задерзившему Ивану и велел собираться, — до экзаменов Иван прожил у них, приемлемо закончив 8 классов и поступив в техникум, где дядя Валера и преподавал. Мать, здраво разумея, что женская привлекательность — весьма скоротечна и преходяща, не стала томить подполковника смутным ожиданием, а скоро и радостно переехала к нему, зажив в гармонии и достатке, с неспешными обедами, плавно перетекавшими в ужин — «Валюша, огурчиков с помидорками ещё подрезать?» — с тех пор Иван виделся с ней крайне редко.
                И отныне, всякий раз, заслышав PINK FLOYD, Ваня вспоминал дивного восторга часы, когда поколдовав над лентопротяжкой «Союза», неспешно и со вкусом заправив магнитофонную ленту (только 10-ый тип, а лучше 12-ый!), отец усаживал его на колени и включал свой любимый «флойдовский» альбом ''Animals'' — путешествие в загадочные края начиналось — из добротных колонок 50 АС звучали неведомые, мужественно-хриплые, так не похожие на Лещенко и «Сябров», голоса; лай собак и блеянье овец, щемящий орган на фоне сыто хрюкающей свиньи, — а поверх того — нервная, клещом впивавшаяся в маленькую Ванину душу, печаль о том неведомом и прекрасном, что никогда не сбудется, как ты, блин, не старайся…
                Но вот теперь, дойдя до кондиции, гордо презрев привычное негодование соседей, Иван, насколько мог, поднастроил свой OVANTION и во весь голос, с глазами, полными алмазами слёз, рванул с GILMORE’ом на подпевке, самый, пожалуй, одухотворённый припев в рок-музыке: «How wish, how I wish you were here| We’re just two lost souls swimming in a fish bowl Year after year|Running over the same old ground|What have we found|The same old fears|Wish you were here» / Вот бы вам, вам бы там побывать…  Мы всего лишь две заблудшие души, тыкающиеся рыбками в аквариуме. Год за годом, бегущие по одной и той же земле, — и что же нашли мы? — только прежние страхи… (англ., пер. авт.) PINK FLOYD, песня “Wish You Were Here”/.               
                — y — 
               
                Пушкари, видать, праздники жаловали не особо, а в орудийном расчёте, похоже, собрались сплошь пидорасы, — в положенный час душевно бабахнуло снова, но из-за открытой форточки (видимо, накурил ночью сверх переносимого), ударная волна, ввалившись в кухню, странным образом срезонировала с пищеводом — немедленно заплохело до тошноты.
                Иван долго мученически смотрел в потолок, искренне недоумевая, кому же в радость эта старорежимная традиция, от которой, единственно, в близлежащих подвалах котята родятся чаще обычного. «Капско /Погано (польск.)/!» — звучное словечко, осевшее в памяти после прочтения потрясного военного романа, всплыло из потревоженного нутра. Поднявшись, он, со спонтанной тягой к благим переменам в своей жизни (такое иногда случалось), сказал похмелью суровое «нет» (ко всему, было нечем — водки не осталось), с вымученной улыбкой, похожей на черепной оскал, выпил кофе и принялся за стирку. Утрамбовав в нутро машинки всё, что посчитал ношенным и несвежим, не утомляя себя цветным и составом тканей сочетанием, сыпанул порошка и запустил на 50 минут — практика показала, самое то. На столе замигал оживший телефон: «Ты приедешь?» Закурив, Иван ощутил расположенность к провинциальному дон-жуанству и решил понабивать себе цену: «А ты этого хочешь?» — незамедлительно пришёл ответ: «Очень!» Воспряв от осознания собственной, подобно кувейтскому динару (1 KWD = 220 RUB), высокой котируемости, он отбил: «Тогда жди!» — и по пути в ванную громко, с неутолённой хрипотой, затянул ирландскую разбойничью песню, душевно приделанную группой METALLICA: «As I was goin’ over|the Cork and Kerry moutains|I saw captain Farrell and his money was cjuntin’|I first produced my pistol|and then produced my repier|I said stand and deliver|or devil he may take you.. » /Переходя горы Корк и Керри, увидал я капитана Фаррелла, пересчитывавшего свои деньжата. Сперва достал я пистолет, а затем выхватил и шпагу — стой, говорю, не дёргайся — а то дьявол приберёт твою душу (англ., пер. авт.)! METALLICA, песня “Whiskey In The Jar”/.
                Заботливо-тёплые струи душа вызывали в памяти времена давно минувшего детства, когда радостно, до испуганного томления в груди, представлялась взрослая жизнь — то, как в ней будет здорово и интересно! Рядом с бюргерским усердием тарахтел вместительный BOSH: «Надо было полотенца туда засунуть!» — запоздало сообразил Иван, но нежиться под ниспадающей влагой было так славно, что он и не подумал огорчиться. И только стадия гармонии с душевой лейкой сделалась почти максимальной, по ногам без снисхождения хлестнуло холодной водицей — «немчура» врубил режим полоскания, а сливной шланг, помнится, гондон Славик, давясь слюной от вида запотевшей водочной пары (обмыть покупку — святое дело!), предложил подвесить над краем ванной, чтоб не заморачиваться. И теперь, жизнь, б.я, полная контрастов, явила себя во всей красе — сверху было тепло и комфортно, а внизу обдавало родниковой свежестью, вдобавок густо сиреневого цвета — в недрах BOSH’а что-то нещадно линяло. Ваня поджал ногу и без тени сочувствия к себе протянул: «Во, мудак…» — но ничего другого не оставалось, как начать бриться.
                Не дойдя и сотни метров до подъезда Аллы, он боковым зрением приметил выскочившего из-за кустов, обглоданных стужей, крепыша в клетчатой, утеплённой бейсболке и с угрюмой решительностью на челе.  Поскольку рядом никого более не наблюдалось, сомневаться не приходилось — то был выход по его душу. С радостью, от сработавшей в кои-то веки предусмотрительности, Ваня нащупал в кармане, таскаемый невесть сколько, увесистый, чуть на эллипс, цилиндрик из нержавейки. Им он обзавёлся очень давно: живы были тогда все — и отец, и его братья — старший, тот самый, препод из техникума, и младший, дядя Гена, усатый здоровяк, пренебрегавший всеми видами человеческой породы, кроме отслуживших на флоте и способных выпить полный, до краёв, «мухинский» стакан водки без отрыва, — сам он, понятно, был отличен и тем, и другим. Дядька слесарил на «Северном», слыл умельцем рукастым, но склонным употреблять без меры и норова горячим (он ненамного пережил отца — умер через года полтора, ополовинив «с устатку» бутыль дерьмового спирта «Royal», коим простым людям настоятельно, в избытке, рекомендовалось обмыть счастливо обретённые суверенитет и демократию).
                Иван, будучи в 7-ом классе, возвращаясь однажды из секции спортивной гимнастики, нарвался на 4-х гопников, отменно угашенных то ли БФ-ом, то ли растворителем, — чёрт его знает, на «Скобе» вечно кумарились копеечным хоз-бытом, вплоть до дихлофоса, —  и те знатно его отмудохали. Случившийся у них по обычной оказии дядя Гена (тёть Надя, его жена, обладая невозможно визгливым голосом, умела «достать и мёртвого», поэтому он частенько, с бутылкой, навещал среднего брата, чтобы спокойно «подлечиться»), сочувственно глядя на распухшее, с отёчной желтизной, лицо племянника, назидательно молвил: «Бросай-ка, на хрен, свои брусья с кольцами; топай на «Динамо», к Петровичу, — мы с ним в учебке в Северо-Двинске служили (понятно, сей факт гарантировал исключительную гражданскую полноценность Петровича),  он боевым самбо заведует, — там тебе удар поставят, а я утяжелитель потом сделаю — от двоих отмахнёшься, на раз…». И ведь не забыл — спустя полгода, когда Иван уже не так покорно «выхватывал» в спаррингах, а ноющая боль в спине и рёбрах стала привычной, зайдя к ним в очередной раз, дядя Гена принёс отполированный, тяжёленький, с заваленными краями и грамотно сведённый по радиусу под внутренний обхват пальцев, брусочек «нержавки». «Вложишь в руку и с прямой — только не в челюсть — в раз сломаешь, а это, племяш, статья… Бей в грудуху, в «солнышко», по рёбрам, на крайняк… а ежели менты с ней отловят, скажешь, для лодочного мотора, мол, дядька вкладыш сделал — они, «караси» тупые, верняк, не допетрят!» — поучал он его, пахуче отмечаясь сельдью пряного посола, под 0.7 подмигивающего «Rasputin’а» и размахивая огромным кулаком. Мать, припоминается, заохала и принялась робко возражать, но её отправили на кухню, подрезать лука к селёдке, —  в 90-ые выжить на улице было не просто, — так что доводов её никто не слушал. А через полгода не стало отца; немного погодя, ушёл и дядь Гена… 
                Бронзовея от готовности ко встрече с распаявшимся уличным злом, Иван исправно таскал железяку года 2, но воспользовался ею только раз: на дискотеке в «Прометее», когда с одного удара сумел вырубить (как дядя и обещал) здоровенного абрека, весь вечер пристававшего к весёлой, шалавистой Светке Дружининой, с бараньим вопросом: «Э-э, пайдём са мной, а?» — Светка хоть и «распечаталась» уже в классе 7-ом, кажется, и строгостью нравов с тех пор не отличалась, ложиться под пришельца категорически не хотела, о чём, всхлипывая, поведала Ивану, — улучив момент, когда в нечётком мигании цветных фонарей, все дружно устремились потоптаться под свежайший хит “Be My lover” от зычноголосой певицы La Bouche, с бубнящим, как положено, негром на подхвате, Ваня подобрался к чуреку, резко развернул к себе и с короткого замаха вломил по «пищеводу» — тот, как обезноженный, рухнул, хватая ртом воздух. Немало впечатлённая удалью одноклассника, Светка, после танцев, благодарно взяв под руку, утащила его в сторону едва освещённого тупика с кучей громоздившихся коробок, где, опустившись на колени и промурлыкав «Мой ты герой!», прилежно ему отсосала — выходило, таскался он с железкой не зря! 
                Потом, уже после армии, железяка долго провалялась на антресолях в кармане старой куртки, пока Иван, как-то едучи на трамвае, не увидал в окошко жестокое, поваленных и ногами, избиение толпой горланящих подростков в фанатских шарфах, двух с виду крепких мужиков, — «нержавка» снова прописалась в кармане — так, на всякий случай: some things, знаете ли, never change!
                Крепыш грамотно выставил сжатые кулаки, но Ивану было не до рыцарских ристалищ: их порядком дрочили на «рукопашке» — всё-таки, разведрота — завидев бойцовую стойку, он тут же обронил на снег пакет с фруктами и соком из левой, сделав ею блок, а правой, с зажатой уже «нержавкой», без жалости врезал противнику в бок — сокрушительно и невыносимо больно. Крепыш, дёрнувшись, начал оседать. Чтобы исключить мысль о возможном реванше, Иван добавил резкий в предплечье — обхватив повисшую руку здоровой, тот задрал голову и горестно, с болью, замычал. «Твою ж мать, тоже глухонемой?!» — но по-настоящему удивиться Ваня не успел — шоколадно-бисквитным зайцем подле них радостно запрыгал Алкин сеттер, требуя, похоже, равноправного принятия в игру. Тут и она сама, откуда-то прибежав, разгневанная и красивая, оттолкнула Ивана (не сильно, признаться, любя) и оборотилась к начавшему подниматься с перекошенным лицом, крепышу: замелькали руки в причудливых жестах, растопыривались в загадочных комбинациях пальцы — разговор, знать, выходил крайне эмоциональным. Крепыш быстро очухался, и судя по недовольному еб..ьнику, плюс особенно глумливые сочетания пальцев, взялся дерзить, но Алла не отступала. Он продолжал отмахиваться — вернее, отбрехиваться от неё вялой пантомимой, потом вдруг осерчав, сорвал с головы утеплённую кепуру и со злостью принялся топтать, —  Иван, закурив, созерцал происходящее с не меньшим удовольствием, чем давеча канал DISCOVERY. Уставившись с минуту друг на друга, они разом отвернулись и стали расходиться. Алла задумчиво, глядя невесть куда, приласкала резвившегося от столь масштабной тусовки, сеттера; крепыш же, подняв измятую бейсболку, злобно шваркнул ею об колено, выбивая снег, нахлобучил обратно, не мало не заботясь, как выглядит со стороны, и двинул в сторону магазина — за чем, было понятно без слов.  «Ого, да у них страсти кипят, почти как по Шекспиру! А что, такие же, впрочем, люди, как и все — чуть молчаливее просто…» — закрутилась неспешная мысль, но красиво, с возможной цитатой из английского классика: «Могла бы ты в обмен на целый мир так поступить?» или «Единственный мой грех — моя любовь к тебе. // За это ты умрёшь.» (цитируется «Отелло» У. Шекспира в пер. Б. Пастернака), завершить её Иван не успел — незаметно выгоревшая сигарета дала о себе знать обжигающим пальцы тлеющим фильтром: «Бл..ь, вот где даун!» — едва ли не со смехом подумал Иван. Ему всегда, после чего-то опасного, как миновало, становилось удивительно легко и безответственно: в народе сие состояние для краткости, именуют «всё по х.ю».  Алла, невозможно привлекательная, с блестящими возбуждением глазами, незаметно оказалась рядом и тронула его за рукав: «Пошли!».
                Секс в ту ночь вышел обалденный. Отсутствие алкоголя Иван компенсировал без счёта съеденными апельсинами и киви, почувствовав себя ближе к полуночи обожравшимся лемуром (или кто там киви обожает?). Но в остальном он оставался, безусловно, на высоте: неутомимо брал Аллу, опрокинув на спину, вампиром впиваясь в крепкий, плоский живот, так, что она вскидывалась и снова падала на свернувшуюся жгутом простынь. Нарочно требовал лишнего, наигранно сопя, похотливо хватая за аппетитные ягодицы — чтобы, увидев гневно полыхнувшие сапфиры и почувствовав сильную, отталкивающую руку, снова зверски возбудиться и брать её, не жалея. Стыдливо съёжившаяся тишина, изредка нарушаемая надсадным, хриплым дыханием любовников, придавала ещё большую остроту их животным соитиям. Немного обламывал сеттер: развалившись в кресле напротив, он внимательно, немигающими глазками «грильяж в шоколаде», разглядывал совокупленцев, наверняка, дивясь про себя изобретательному человеческому скотству.
                Кончая, Иван, не сдерживаясь, громко, как простреленный навылет, застонал — обессилевшей рукой Алла пыталась нащупать его губы: «Тише!». Опустошённые и обездвиженные дозволенным бесстыдством, они лежали и молчали в унисон. Спустя несколько минут повернулись друг к другу: Иван с нежностью погладил её лицо, Алла в ответ обняла его — в ту ночь они в первый и последний раз заснули вместе.
                По утру, едва включенный телефон, возмутился целой кучей безответных домоганий: особливо усердствовал Славик, похоже, крепко нуждавшийся в нём прошедшей ночью, судя по развитию эпического накала сообщений — от вполне корректного «есть работёнка, перезвони», до по-сержантски несдержанного «ты где, б.я, мудила, лазишь?». Иван вздохнул — жизнь, сука, полумер не принимала — в ней ты либо участвуешь полностью и без остатка, либо, устранившись, ходишь под себя в «дурке» (как дядя Валера —  по близорукости даже в армии не служивший, за каким-то чёртом — велению ли сердца иль партбилета, — а он принципиально оставался коммунистом даже в «ельцинскую» пору, подался в октябре 93-го в столицу — «защищать законно избранный парламент».  Дядь Гена, прознав об этом, нетрезво и громогласно возмущался: «Вот куда попёрся, белобилетник малахольный? — там ведь, чую, кровью всё закончится!» — и сам тому не веря, смотрел, как по телевизору, раз за разом, со смаком повторяли репортаж CNN о расстреле русскими танкистами русских же людей. Дядя Валера отстоял в охранении у Белого дома две ночи и попал в тот страшный «замес» при штурме. Что он там видел, он никому и никогда не рассказывал, но изменился сильно. Держали его в техникуме до последнего — всё ж «лучший преподаватель 86-го года Ленинграда и области», но он как-то набросился на одного из учеников, заспорившим с ним о «кровавом советском режиме» и чуть того не придушил, — так дядю отправили в «Балинского» первый раз. Он немного было восстановился, но смерть обоих братьев подкосила его окончательно — и он тихо умер в «психушке» в начале благословенных «нулевых»), а то и понемногу разлагаешься на погосте — другого не дано.
                Выпив замечательно сваренного кофе и жизнерадостно похрустев гренками (а она молодец не только в постели!), Иван обречённо набрал номер друга. В «трубе» раздражённо щёлкнуло, словно рядом обитал электрический скат, и недобрый Славкин голос вкрадчиво поинтересовался: «Наблудился, кролик х.ев, или нет ещё?» — за ехидство своё Славик во дворе по молодости выхватывал часто, но с годами от него не избавился — напротив, оно сделалось изощрённее и злее. Иван сдержанно, по-книжному, ответил: «Ты сильно удивишься, но я трезвее сторожей при Мавзолее!», высокопарно подчеркнув небывало утреннюю готовность к действию. На другом конце озадаченно вздохнули: «Да, б.я, дела… Короче, слушай: Душман звонил, есть тема — срочно и дорого — готов?». Иван немного поморщился, поскольку знавал и Душмана, и его активное участие в перемещении дорогих, угнанных тачек на вольные юга — а с Дона, так уж издавна повелось, «выдачи нету». У «гелеков», «рэнжей», «лексов» и прочем недешёвом буржуйском автопроме, при «вскрытии» часто слетали заводские настройки бортовой электроники, и тачки вставали колом — вот тогда-то и наступал их со Славиком выход, — и репутация у дуэта была что надо! Башляли им за это щедро, но и криминал тут был очевидный, годиков на 5-6, а то и поболее, с одновременным отшибанием почек, разумеется, при задержании, post factum. Но деньги всяко лишними не бывают, и ничего не оставалось, как отметится знанием киноклассики: «Усегда хготов! Куда подтягиваться?» — Славик довольно хмыкнул и пробурчал: «Во, начинаю, бл.ха, тебя снова уважать! Я подъеду…».
                До его приезда Иван успел-таки снасильничать, оторвав от приготовления уже ненужной каши, не особо сопротивлявшуюся Аллу, — сеттер только диву давался! Уходя, он потянулся поцеловать её, но наткнулся на серьёзный, требовательный взгляд: девушка умело щелкнула пальцем по горлу и запретительно покачала другим: «Не пей!» Иван тут же, в прихожей, изобразил столь искреннее и гневное отрицание, что случись пантомима перед приёмной комиссией, это бы открыло ему двери минимум во МХАТ; вдобавок, для пущей убедительности, сурово хмурясь, согнул руку в пионерском салюте: «Клянусь!» — Алла беззвучно смеялась.
                Провозившись несколько часов с упрямо не желающим шевелиться «ягуаром» (блин, за него точно «нагнут», ежели «примут»!), который стерегли два одинаково хмуро-небритых кавказца в одинаковых полупальто, в чёрном, понятно «рэйнже-спорт», приятели все-таки сумели оживить «зверюгу», правда, Славик, по обыкновению, начал паниковать: «Сука, жопа какая-то, не выходит ни х.я, — встрялово верное!» — но обошлось, хотя, Иван не удержавшись, в след за выпавшим из Славкиных рук «торцовым», обронил: «Завязывай, дятел, кальяны «пыхать» — на глазах тупеешь!» Услыхав благородное прокашливание двигателя с турбо наддувом, горцы отложили одинаковые «айфоны», в которые увлечённо таращились, не отрываясь; пока местные «негры» копошились за условленную мзду, пособляя крепко расстраивать обеспеченных соотечественников, и стали выбираться из «рэйнжа».
                Чуть погоняв мотор на «холостых», джигиты немедля им взревели и рванули пару кругов, с визгом покрышек, как полагается, и эффектно, нещадно свистя колодками, тормознули в полуметре от замерших славян, нервно вытиравших руки, —  со стороны смотрелось до усрачки круто. Иван видывал подобное не раз — и всякий думал: им бы сейчас пару карабинов (АК тоже сойдут), чтобы всласть повольтижировать, пуляя вверх на скаку, — но за неимением коней, движки вот гробят, аксакалы, блин. Безмерно довольные, джигиты вылезли для расчёта. Старший (или более небритый) неторопливо «отлистал» обговоренное, потом красивым жестом завсегдатая ресторанов высшей категории, выдернул из портмоне 4 сотенных «гринов» и приложив их сверху, протянул купюры Ивану: «Это за срочность, брат!». У Ивана, конечно, зачесалось ответить по-балабановски: «Не брат я тебе, гнида черножопая!» — но когда тебе суют лишних 400 «баков», велика ли разница, в каком ауле сующий родился? И он ответил чуть манерно: «Грациос, амигос!» — младший (или бритый с утра) абрек недоуменно изогнул шикарные брови, но Славик, успокаивающе подняв руку, перевёл: «От души, парни!» — на том и расстались. 
                Сначала решили взять одну текиллу — просто, чтобы ужинать не на сухую. В ресторане «Дикий вепрь», куда стекались местные маргиналы, перекусить и обмыть свои далеко не праведные гешефты, кормили на удивление недорого и вкусно для заведения с подобной репутацией. Об этом позаботился хозяин ресторана по прозвищу Костыль, безо всяких там бизнес-тренингов сообразивший, что под добрую закуску русский (и не только) человек выпьет изрядно, — и вот тут он, при лютой наценке на бухло, своё и возьмёт. Но и выпивка была на уровне — контрабандная, вестимо, кактусовая самогонка OMEGA заходила не слабо.  Костыль, давнишний Славкин приятель, по «мотокроссовой», а затем и байкерской молодости, из которой, судя по здоровенной серьге в ухе и кожаной жилетке с ухмыляющимся черепом, так и не вышел, когда-то очень давно, рисково борясь за призовое место на весьма престижных соревнованиях по мотокроссу, вылетел далеко за ограждение трассы — прямо в терпеливо дожидавшуюся какого-нибудь долбо.ба, кучу битых кирпичей и, ясно дело, не слабо поломался.
                Пару лет прослонявшись по району на костылях, чем заслужил вполне ожидаемую кличку (до этого вроде звался Михей), он зарабатывал на жизнь перепродажей ремонтных «стволов», благо в те суетные годы охотников палить друг в друга находилось до жопы, — и зарабатывал неплохо. Но однажды из восстановленного им «Вальтера», вальнули какого-то депутата, и Костыля «приняли» с отчётливой перспективой надолго заехать на зону. По счастию для него, в тот месяц отошла его родная бабка, отличавшаяся при жизни упрямством и действовавшим на нервы долголетием, оставив единственному, но непутёвому внуку, винтажную квартирку на «Грибоедовском» — пришлось срочно её продавать. Находясь в СИЗО под следствием, Костыль как-то со скуки взял в тюремной библиотеке воспоминания некого француза-кулинара, с подробным описанием процесса готовки и детальным изложением рецептуры, — и нешутейно увлёкся. Выйдя из тюремных ворот, чтобы передать «следакам» подписанную купчую на квартиру, а взамен остаться на свободе, Костыль потихоньку занялся ресторанным делом, — и не прогадал, снискав на районе известность владельца недорогой, но хлебосольной точки с приличной кухней, бухлом без ограничений, хард-роком и блюзом из старинных JBL’вских колонок, плюс гонджубасом из-под барной стойки. Понятно, что совсем скоро «Дикий вепрь» стал любимым местом полукриминальных персонажей со здешних окраин, безо всяких гендерных различий, — по-научному, «white trash», на которых косились даже в McDonald’s’е. И вход, разумеется, для белых — only.
                Главным отличим заведения стал привкус позднего средневековья, особо проявлявшийся в антураже: от вывески с названием и убранства зала, до именований блюд. Поговаривали, увлечение средними веками было настолько сильным, что Костыль, втихаря от суровой байкерской братии, наезжал на ежегодные историко-фэнтэзийные реконструкции под Валдаем, где от души пугал своим могучим рыком всяких эльфов и менегейзеров (в миру одиноких, несчастных офисных клерков) и вволю лапал, нападая из кустов, разных Генриетт, Антуанет и Галадриэлей с Эовинами (в миру старших отделов продаж и фитнес-тренерш — тоже, как правило, несчастных). По сему не стоило удивляться, что заказанное Славиком жаркое называлось «Робин Гуд», а предпочтённые Иваном тефтели — «Т. Уленшпигель». И уж совершенно логичным было предложение официанта в домотканой, с поясом из верёвки, рубахе, скоротать ожидание заказа, закусывая текиллу, прожаренными до хруста куриными крылышками «Жанна Д’Арк», — что за блюдо у них проходило под названием «Джордано Бруно», Иван узнать не решился (оказалось, куриное филе, запечённое в тесте, с грибами).
                Под столь креативно именованную закусь бутыль ушла незаметно, — тут ещё кстати подсели 2 неудавшиеся фотомодели с чудным выговором — то ли из Перми, то ли из Пензы — в общем, оттуда, где жизнь, как и на Марсе, давно под вопросом. Девчонкам взяли вискаря с шашлыком «Пронзённый гоблин», а себе ещё «кактусовой» — и понеслось. Чередой исполнительной прислуги («Эй, че-е-лове-е-е-к! Псст!» — это Славик гусарил) слонялись с закусками и «лонг-айлендами» официанты, модели давно уж раскраснелись и хохотали над невыносимо пошлыми Славкиными анекдотами. Затем, разгорячившись («Ванчита, брателло, раз живём!»), они со Славиком даже дуэтом в микрофоны, под «минусовку», ко всеобщему удовольствию, исполнили достойную «блюзяру»: «I’ve got my mojo workin’ baby… just don’t work on you|I’ve got got my mojo workin’ baby but it won’t work on you. What’ll I do?|I wonna love you so bad… I don’t know what to do»/ Могу я своей шустрой метёлкой любую малышку прочистить — только не тебя. Есть у меня метёлочка резвая, — но не про тебя. Чем же займусь я? Желаньице грязное есть, — но как подступиться, не знаю (англ., пер. авт.). MUDDY WATERS, песня “Got My Mojo Workin’”/.  Ивану особенно удавалось выкрикивать незамысловатый припев, а незадавшиеся модели продолжали таять на глазах.
                Потом Славентий с одной «из» куда-то подевались, а Иван со «своей» — кажется, Катей, направился в туалет, в «спецкабинку». То было ещё одно важное отличие «Дикого вепря» от массы подобных кабаков. С прозорливостью человека, много и часто грешившего, Костыль понимал неизбежность скорых, нетрезвых адюльтеров в разгульной, раскрепощающей обстановке. И если в иных заведениях, засняв девчонку, чувак расплачивался и отбывал, то здесь клиентов терять не хотели — а потому, всем в округе была известна последняя в ряду «спецкабинка» в сортире, с игриво писающим амуром на дверце. Унитаз там был заглушен, приятно пахло увядшей черёмухой, на стенах — дополнительный пенопласт для звукоизоляции и периодически влажная уборка. Что и говорить — расчёт Костыля оказался верен — кабинка, используемая для скоропалительного fuck’а, практически не пустовала.
                Втолкнув модель вовнутрь, Иван с пьяной удалью щелкнул шпингалетом и стал расстёгивать ремень. Спустя минуту, его классический «7-мидюймовик» явился во всей красе — модель аж отшатнулась: «Охренеть, во у тя стояк!» — «Погнали, крошка!». Минут через 5 жестокого дралава, Иван понял, что едва ли кончит, — но под чугунный набат в висках, смутно наблюдая перед собой расплывающийся зад провинциалки-неудачницы, он додолбил-таки до судорожного, почти болезненного оргазма, — тотчас извне появилась Алка — закусив губу, она сумрачно смотрела на него, обыкновенного питерского подонка. «Ну, извини!» — пьяно ухмыльнулся Иван. «Чё? Алло, родной, ты где?» — визгливо-обиженно отметилась модель. Подвернувшуюся 5-титысяную он сунул ей прямо в лицо: «Заткнись, овца…». Тут почуялись замечательно конопляные запахи, и в дверь невежливо постучали: «Алле, скоро?» — следом послышался дамский шепоток: «Да давай я тебе здесь…». Иван уже застёгивался, потому сумрачно проворчал: «Алле! — вы чё, на одном телеграфе служили?». «Чё?» — «Да в очё!» — первый удар он пропустил, но в целом вечер удался на славу. И только дома, чуть протрезвев и прикладывая лёд к распухшей щеке, смог понять, кого ему напомнила озорная, с конопушками, но с офигенными глазами, аккуратненькая мордашка Даши, — Маши? — с которой исчез Славик. И вспомнив, ту самую, 11-тилетней давности любовь, осознал, что выпить нужно ещё.
                По телефону участливый женский голос принял заказ на 1 (одну) бутылку водки и опытно интонируя, спросил, не нужно ли девочку «для компании»? Иван уже прибрёл состояние великолепного раздолбайства, поэтому не удержался и ответил: «Мадам, благодарю — мне привычнее рукой!» — на том конце закашлялись и отключились. Получасом позднее, водку привёз субъект именно той наружности, что более всего для этого занятия и подходит: с отсутствующим спереди зубом, маленьким, рябым личиком, с заискивающей улыбкой человека, в равной степени привыкшего получать и чаевые, и с прямой в рыло. Иван, в детстве не пропускавший ни одного бездомного щенка, положил ему сверху сотню. Но доброе дело, как водится, осталось безответным — водка оказалась отвратной. Скорбя от несовершенства мира, а заодно понимая, что с каждой рюмкой вталкивать в себя пахнущий ацетоном напиток — занятие неблагодарное, привычно обострёнными алкоголем памятью и чутьём, Иван вспомнил и скоро отыскал, не менее года скрывавшийся нелегалом в нижнем кухонном ящике, настоящий, в глиняном сосуде, RIGAS BALSAM 1752. Его презентовала ему одна заезжая, шикарная, рослая блондинка, с которой… — да мало ли их было, различных возрастов и расцветок? — а настоящая, выходит, до сих пор, была только одна… 
                В сотворённом им коктейле, прибалтийская выдержка (45 об.) сумела перемочь местную палёнку, сделав вкус правдоподобно спиртовым, от чего, под мандарины с пятнами распродажной гангрены на боках, отчётливо-печально повеяло, много лет как почившими, детскими мечтами стать лётчиком. Употребив 2 «дозы», Иван ощутил, как память вновь обостряет свои заусенцы — захотелось музыки, но стоящий на стойке OVANTION (купленный по случаю у 2-х неряшливых, ни хрена в гитарах не смыслящих, субъектов, один из которых кокаинисто шмыгал носом, зато другой, рослый, глядел не мигая, за 3 «косаря» — ломили, правда, 5, но Иван, с трудом сдержав волнение, доиграл роль: «ну, парни, не знаю, стрёмный какой-то корпус, да и явное б.у. …». Напрягал, единственно, рослый, в глазах которого отчётливо решался сложный для него вопрос: вырубить сейчас «мажора» по черепушке и «обшмонать хату», или, если всё ж пацан правильный, рассчитаться «по честнаку»? Но, вовремя упомянутый при обсуждении цены Костыль, налётчика успокоил) ничуть не манил, — орать не хотелось, а просто тихо, вспоминая прошлое, чего-нибудь послушать. Перебирая на полке CD, Ивана чуть повело, и он неловко хватнулся за неё, — с глухим стуком, на ковёр расцветки «оскальпированного тигра» (так, озадачивающе, раз по пьяни выразился покойный Бабай), выпал «компакт». Иван устало плюхнулся на ковёр, взял в руки коробку и посмотрев, изумился: на обложке красовались, на неведомом поле, 4 богемного вида молодчика, очевидно, не здешнего места рождения, а позади шла надпись: the DOORS “Waiting For The Sun”. «Нд-а, совпаденьеце!» — отрешённо подумал он. Сказать честно, странноватый выбор для родившегося в год Московской Олимпиады, но для всего всегда найдётся причина…      
               

                В ОЖИДАНИИ СОЛНЦА
               

                Ему стукнуло 24, когда он начал, наконец, прилично зарабатывать «частником» по вызовам. У людей появились деньги на неведомые ранее пристрастия — к дорогим автомобилям, например, ломавшимся, впрочем, не взирая на цену, как и всякие. Честь и хвала покойному бате — именно он, презрев причитания матери («дай отдохнуть ребёнку после школы!»), лет с 10, начал брать Ивана в гараж, где спокойно и доходчиво (а свою «четвёрку» он знал не хуже её конструкторов) объяснял, что да как в автомобиле устроено, особенно электрика и приборы — здесь он был хоть и любителем, но незаурядным (усилитель для аппаратуры спаял себе сам, сделав оксидированный, чёрный корпус, и по характеристикам, как оказалось, весьма недурной).
                Впрочем, времени у Вани тогда доставало — в «гимнастику» он ещё не ходил, а из «плавания» уже выгнали — за то, что он, отменно научившийся нырять и распалённый зачаточным эротизмом, сорвал плавательную шапочку, с томившей его своими васильковыми глазами, белокурой Оленьки Петровой, и безжалостно утопил на 4-хметоровой глубине. Под аккомпанемент её рыданий, Ваня красиво, с бортика, «вошёл» в воду, а вынырнув с «уловом», узрел суровую тренершу девчонок — крепко сбитую тётку в спортивных, с белым кантом, брюках и здоровенным секундомером, зажатым холмами, под стать ему, могучих титек, — ей только «эсэсовской» пилотки не хватало, и чёрного мундира с юбкой. Тётка с размаху отвесила Ихтиандру душевную затрещину (ювенальная юстиция в ту пору была известна очень немногим) и грозно посоветовала в бассейне больше не появляться: «Научился, как я погляжу…» — сама она была не замужем, а всхлипывающая Оленька оказалась трепетно любимой племянницей.
                Но в проводах, свечах и зажигании он, благодаря отцу, основательно преуспел, и дембельнувшись, влился в авторемонтную артель таких же, как сам: молодых, безбашенных и без связей, не боявшихся ни честной работы до изнеможения, ни «мутного» криминала по ночам, — лишь бы платили — Generation P, одним словом (или двумя?). Расставшись с недавней подругой — молодой, но серьёзной, импозантной, самодостаточной адвокатшей Ингой, любившей поэзию Бродского и тратившей сумасшедшие деньги на смешные, в одну кружевную лямочку, трусы, Иван решил, благо наступило лето, устроить себе отпуск и съездить в хорошо знакомый с детства Крым, — только на сей раз одиноким самцом, алчущим моря вина и толпы загорелых женщин.
                Её он отметил сразу — слишком заметную, чтобы не проводить взглядом обалденную фигуру и не вздрогнуть, случайно поймав бесстрастный отблеск огромных, правда, слишком подведённых, цвета бутылочного стекла, глаз, сверкавших из-под копны каштановых волос. Иван с первого раза почувствовал нечто вроде невесомости и понял, что влюбился — окончательно и навсегда. Лишь потом он увидел удивительно волнующую россыпь мелких веснушек, делавших подтекст её невинного взгляда столь порочным, что находиться рядом с ней только в плавках было решительно невозможно. Он долго лежал, даже чуть подгорел, незаметно поглядывая в сторону их компании, игравшей в волейбол, и откровенно любовался изгибами её тела, когда призываемая возгласом «Темза, подавай!» она весьма грамотно делала подачу, — так он её и запомнил — Темза.
                Тем же вечером, закинув в себя пару стопок для настроения, Иван лихо отплясывал с длинноногой девой из Новосибирска под хит ”Let’s Get It Started” от BLACK EYED PEAS, подразумевая через часок-другой познакомиться с сибирячкой как можно ближе, — она же, двигаясь несколько механически, не сводила с него взгляда, убирая со лба, с интервалом в минуту, заученно-опасным жестом длинную прядь волос, — вроде охотника, отодвигающего докучливую ветку, чтоб не мешала целиться. Не мудрствуя лукаво, Иван взялся потихоньку её спаивать, — пробравшись сквозь толпу, беснующихся под нехилые «басы» курортников, за коньяком к бару, он лицом к лицу столкнулся с Темзой — и сразу, безвозвратно и криков «Помогите!», утонул в её глазищах. Последнее, что он слышал перед утоплением, было упоительно хрипловатое: «Возьмёшь мне выпить?» … 
                …Шумело в темноте, недовольно отплёвывая привкус тысяч тел, ночное море; неутомимыми кастаньетами трещали цикады, где-то рядом слышались смех и голоса, — вдруг, словно заблудившийся привет из 70-х, вынырнул мужественным баритоном старина HUMP, с обрывком чудной, старинной песни: «We had a good thing going but it’s all over now girl…» /Было у нас всё замечательно, — но всё, девочка, закончилось… (англ., пер. авт.). ENGELBERT HUMPERDINCK, песня  “A Good Thing Going”/, —  словно привет от отца, странным образом почитавшего этого певца с бакенбардами, как у старорежимного швейцара. Иван даже помнил ту затёртую, «фирмовую» кассету со сборником HUMP’а “Greatest Hits”, вечно торчавшую в купленном за бесценок, с расколотым корпусом и пробитым динамиком, но восстановленным батей SHARP’ом — с монструозным регулятором громкости, сребристыми, как у состыкованных «Аполлона» с «Союзом», боками, и огромным, в кулак, переключателем волновых диапазонов. А как он рычал! Иван всего-то несколько раз вывел через него гитару, разучивая бессмертный риф “Smoke On The Water”, — так соседи тремя этажами к участковому с челобитной в ноги упали — мол, сил нет больше терпеть этот California Jam 74…               
                А сейчас всего этого Иван не замечал и не слышал: на моментально остывшей прибрежной гальке он безропотно и с восторгом избранного, принял честь быть допущенным в «чертог блаженства» (в армии они запоем, вырывая друг у друга, читали «Эротические откровения m-me Бовари»), а Темза, оседлав его, сосредоточенно и безмолвно, изредка роняя стоны сквозь зубы, упивалась преимуществом молодой, «каменной» плоти — развратно, чувственно и прекрасно. И в том греховно-возвышенном соитии, когда душа и тело заодно, без остатка исчезла, растворилась его бренная плоть, а сам он, словно равный, был принят бесчисленными звёздами в их вечный, невозможно прекрасный, безостановочный танец. И грезилось, что чувственному радушию черноморского берега не будет конца… 
                Они стали встречаться ежедневно. Со своими друзьями Темза, за мизерные деньги, снимала на окраине сущий сарай с просвечивающейся крышей и кособокой дверью, которою он, под опасливо-восхищённые взгляды, починил за 15 минут. Там они и жили, какой-то чудной, бестолковой коммуной, будто бы взятой напрокат из фильма “Easy Rider” (Ваня видывал сей психоделический шедевр, поскольку друг Славик, истинный в недавнем прошлом байкер, почитал его за главный мотоциклетный кино-апокриф всех времён и народов). Странноватые они всё-таки были, её друзья. Нескладные, через одного в очках, с визгливыми голосами, нервные и ранимые, юноши; взбалмошные, неухоженные (тут Темза явно звездила), нарочито небрежно выглядевшие девы, большинством так же при окулярах, с без труда угадываемой, но неведомой по первопричине, блажью во взорах; при обязательном нервном заламывании рук по любому поводу — от не зажигающейся камфорки, вызывающе взрывоопасной, раритетной газовой плиты Брестского завода «Газоаппарат», до возвышенных споров о Камю и Бодлере. А главное, что пролетарским нутром чуял Иван —  никто из них не работал — точно.
               Зато каждый день, будто в наряд или на вахту, кто-нибудь из «юродивых» отправлялся на почту, слать различные по талантливости стиля, но общие по надрывной слезливости телеграммы, с просьбой выслать денег.  Несчастные родители, бабушки и дедушки, дяди и тёти, наверняка изнемогали под бременем трагически «кричащих» эпитетов и прочих эпистолярных усилий: «вновь пробую тронуть ваши каменные сердца», «возможно, я погибну, не дождавшись», «вы себе этого никогда не простите!», или, наоборот, «я вам никогда не прощу!» — всё это канючинье уже взрослых, по факту, людей, ушатами выливалось на бедных родственников.
               Питались «хиппарюги» скверно: мятые, уценённые помидоры, несвежая, вялая зелень, белесые, с преобладанием костной ткани, мослы, чёрствый хлеб, но вдоволь дешёвого, кислого вина. А главное — как только появлялись деньги, «дефективные» весь день загадочно перешёптывались, а к сумеркам ближе, снаряжали «ходоков», в число каковых обязательно входил единственный, достойного вида, явный качок (впервые завидев Ваню, он тут же предложил прилюдный «армрестлинг», в котором, понятно, в этом «птичнике» ему не было равных. Но Иван, смерив его уценочным взглядом, с ленцой произнёс: «Здоровья, что ли, до х.я? Так в армию сходи —там тебе рады будут — очень!» — одним возможным другом сразу стало меньше), снаряжая их к цыганам, за «кумаром». Отзывчивые «чавэлы» радушно отсыпали им здешней конопли, нещадно разбодяженной подорожником и мелиссой. И разговоры, разговоры, разговоры… Они вели их постоянно, — все, где-то учившиеся, как правило, в новоиспечённых университетах, на факультетах с загадочными, броскими названиями, вроде «социологический инжиниринг коммуникационных процессов», что больше походило на вопрос в идиотском кроссворде, нежели на название специальности. Без конца муслякая вонючие «джойнты», держа их хрупкими, птичьими лапками, они долгими часами трепались обо всём подряд, сидя у костров до глубокой ночи, — но чаще, конечно, о философии и литературе, ежеминутно поминая Канта, Шопенгауэра, Ницше (куда ж без него), Борхеса, Джойса, Ибсена, вошедших моду в 90-ые Кастанеду, Паланека, Буковски — да мало ли их было, умников и пидорасов, сумевших окончательно запудрить мозги простым людям и сбить человечество с верного курса? Иван подобной «мути» не жаловал, — то ли дело «Момент истины» В. Богомолова, а? Ведь не оторваться! К тому же, в его семье в чести была нормальная литература. Батя, заядлый книгочей, давая книгу, говаривал: «серьёзно, поучительно, интересно», — и кто бы спорил? Дж. Лондон, Голсуорси, Ремарк, А. Степанов, Новиков-Прибой, Бондарев и Виктор Некрасов — это ж какие люди писали! А что, скажите, можно почерпнуть из книг, с названием «Чума» иль «Тошнота»? Вот и выходит, по-любому — пи-до-ра-сы!
                Справедливости ради, стоить отметить — «ущербные» Ваню жаловали не особо, инстинктивно, не иначе очком, распознав в нём чужака. Хотя он и наладил им, по мере возможностей, быт: перебрал вспыхивающую некстати и Вечным огнём, плиту, сделав её чуть менее опасной Чернобыльского реактора, — благо в чулане нашлись нещадно проржавевшие, но справные инструменты. Погожим днём подлатал крыльцо и крышу, научил готовить, истомив на огне, тушёную картошку с мослами, — надо было видеть, как они, уминая, давились ею!
                Единственный раз его акции взлетели, когда пятничным вечером, «неполноценные», шумно радуясь щедрому переводу от бабки одному из них, снявшей свои «гробовые», на выкуп "пленённого" злобными горцами внука, накупили настоящего мяса и относительно приличного вина, — Иван даже соорудил подобие кальяна. Вскоре появилась гитара — дерьмовенькая, как и всё тут, но хотя бы «строила». «Играешь? — инструмент протянули Ивану, — «Немного…» —явно кокетничая, ответил он, предвкушая свой скорый триумф — всё же вторая (ну, ладно — третья) гитара в течении 3-х лет в школьной группе! Предусмотрительно отпросившись «по нужде», он негромко, в полголоса, распелся, а вернувшись, выдал по чувственный перебор: «Psychic spices from China try to steal your mind’s elation|Little girls from Sweden dream of silver scream quotations|And of you want these kind of dreams — it’s Californicftion!» /Нейро-шпионы из Китая пытаются лишить тебя пиршества разума. Шведки-подростки мечтают запечатлеться на целлулоидной плёнке, — если это то, о чём мечтаешь и ты — это Калифорникация! (англ. пер. авт.) RED HOT CHILY PEPPERS, песня “Californication”/. Ясно дело, «болезные» выпали в осадок, — а Темза, не сводя глаз, прослушала всю песню, весьма достойно, чего уж скромничать, исполненную, потом подошла и запрокинув ему голову, впилась в губы бесстыжим, долгим поцелуем, — все вокруг зааплодировали и засвистели — «ущербные» имели повышенную склонность к экзальтации и показухе, — несомненно. Шепнув ему в ухо: «Идём!», ничуть не смущаясь, она взяла Ивана за руку и вывела из круга огня в непроглядную, южную тьму.
                На случайно подвернувшейся, едва ли не собачьей, подстилке, привычно, пылко его оседлала — чёрт, как же она это любила! Не было сдержанно тенистого клочка земли в округе, театральной пышности кустов, относительно безлюдных (ну, как вы себе это представляете в Крыму, августе месяце?) пляжей, где, повинуясь необузданному вакхическому чувству, она, повалив, не вспрыгивала бы не него — требуя своё здесь и прямо сейчас! А получив, безвольно-тряпично обмякнув, повалиться навзничь и глухим, прерывающимся голосом произнести обязательное: «Закури мне сигарету!» — эта нарочитая, явно книжная фраза, верней всего из чтимого ею старика Хэма, или из этих сраных «битников» (коими «слабоумные» постоянно, с вытаращенными глазёнками, зачитывались, — они-то и насоветовали Иван «Фактотум» Ч. Буковски, — так он весь следующий день ходил с чувством,  будто его рылом сунули в «парашу» и долго не отпускали) постоянно его раздражала — вечные их «хиппарские» понты! Но сделав несколько глубоких затяжек, она отдавала сигарету и низким, очень недурным «меццо», запевала: «My wild love went ridin’…» — чёрти знает, почему-то обожаемую ею, песню этой дурашливо-простецкой, древней группухи DOORS. Иван плохо ориентировался в подобных «раритетах» — со школы он слушал правильный «музон»: METALLICA, AEROSMITH, IRON MAIDEN, RHCP и проч. Но у «неполноценных» в почёте, вестимо, было иное, звучавшее днями напролёт, на приличном, но раздолбанном «бумбоксе» PHILLIPS (чтобы он не сгорел, пришлось починить салютующую искрами, всякий раз, розетку; «Майкл», владелец «аппарата», с глумливыми полупоклонами стал именовать Ваню «о, повелитель молний!» — остальные придурки, понятно, умирали со смеху, находя это крайне уморительным), с заляпанных пальцами, «зашиганных» CD-R’ок: JOPLIN, GREATFUL DEAD, JEFFERSON AIRPLAIN и конечно же, BEATLES — весь пи..ец, как говорится!
                Однако сейчас, поднявшись с «тигра», с коробкой CD в руках, где на вкладке значились 4, наверняка, уже сгинувших хмыря (ну, 1-то, точно!), Иван нетвёрдою походкой добрался до кухонного стола и не скупясь, соорудил себе, 50/50, коктейль из водки с бальзамом. Включив DENON и захлёбываясь пахучим, крепким зельем, вдруг воочию ощутил запах моря, её волос и загорелой, цвета античной бронзы, кожи, — и, ничем более не сдерживаемый, заскользил по вспенившимся бурунам оживших воспоминаний.
                Запрокинув голову, сквозь нечёткую, размытую опьянением перспективу, он ясно видел солнце и вскипающее к нему море, гальку, ласкаемую шипящими от возбуждения волнами, иногда песок — горячий, сыпучий, бесконечный, как вечность…          
                My wild love went ridin’|She rode all the day/Моя необъезженная любовь снова умчалась — и носилась весь день (здесь и далее цитируется 1-ый куплет песни группы THE DOORS “My Wild Love”, в переводе автора)/ …               
                She wrote to the Devil|And asked him to pay/Она написала Дьяволу, прося за всё заплатить/…
                её прерывистое, частое дыхание, редкие, но страшные, как пумы или гиены, стоны, хрипло-надрывный, почти приказ (ему, себе?): «Не останавливайся, ещё, ну…!», нарастающее по изматывающей, сладостной экспоненте, животное счастье молодого, полнокровного тела…    
                The Devil was a wiser|It’s time to repent/Но Дьявол, мудрец, молвил: пора, время расчёта/…
                их обоих, как Элли с Тотошкой (кто-нибудь помнит?) подхватывал ураган — плотского торжества небывалой силы, — она царапалась, часто кусалась, а он за эти мгновения успевал умереть и снова воскреснуть…               
                He asked her to give back|The money she spent/Он потребовал вернуть сполна всё, что она потратила/… 
                лёжа под безучастным, далёким небом, он шёпотом и в голос, просил, умолял, требовал остаться с ним, поехать с ним в Питер — быть с ним! — но в ответ устало-наигранное «прикури мне ещё!» и снова эта невозможная, треклятая:       
                My wild love went ridin’|She rode to the sea/Моя дикарка снова умчалась, на сей раз к морю/…
                а закончилось всё неожиданно и быстро. Жарким, по обыкновению, здешним вечером, во двор их «халупы», грозно рыча (предвестником скорой беды) расточенным блоком, въехал изъезженный, из стародавних времён гостем, мотоцикл «Урал» — брутально запылённый, с небрежно проклёпанной люлькой, полной дынь, плетёных бутылей и огромных веников пахучей зелени. За рогатым рулём, словно на укрощённом им буйволе, в отличной «косухе» на голое тело, восседал загорелый полубог. Увидав этот непробиваемый, мышечно-протеиновый каркас, Иван со внезапной тоской, очень смахивающей на зубную боль, сразу разглядел, что всё в нём — от чеканного профиля, арийского пробора и до кубиков пресса, — внятно говорило о том, что обладатель сего телесного великолепия вертел всех на х.ю…       
                She gathered together|Some shells for her hair/Она придумала украсить волосы короной из раковин/…               
                слезая с «байка», молодец продемонстрировал отменную растяжку, перебросив ногу через руль. Вытянувшись в неслабый, 188-190, рост, он потянулся и дьявольски (точно, так!) блеснув глазами, вальяжно протянул: «Ха-а-ай, пипл! Разбирай подарки!» — «недоношенные», счастливо гомоня: «Обер, Обер приехал!», кинулись к люльке. Подошла, как сучка, виляя задом, и Темза, —  Обер (поди ж ты!) по-хозяйски сгрёб её за жопу и прилюдно смачно засосал. Все притихли и повернулись к Ване — тот, сразу поняв всё наперёд, вдруг неимоверно, как по «духарке» разгружая вагоны, неимоверно устал — но доигрывать роль «сохатого», бл..ь, надо было до конца…               
                She rode and she rode on|She rode for a while|Then stopped for an evening|And lay her head down /Она всё носилась и носилась, до позднего вечера, пока, наконец, не прилегла отдохнуть/…  
                быстро всё понявший, Обер (старше Ивана года на 4-5, бывший, как потом рассказали, лейтенант-спецназовец, раскаявшийся за без счёта загубленные души на 2-ой Кавказской, уволившись из армии «в чистую», решил обрести себя на этих благословенных землях, мотаясь на своём «Урале», добывая что-то там для мрачных, отвисло-усатых хохлов в камуфляже; а в промежутках меж «заездами», утешался марочным вином и податливыми студентками, падкими на образ «soldier of fortune»), осклабившись, произнёс, весело и ненапряжно: «Что, боец, порешаем, за тёлку, а?» — и повернувшись к Темзе, небрежно бросил: «Уделать его?» — та хищно, до дёсен, в ответ улыбнулась, и Обер сделал шаг к Ивану. Он резко, понимая, что противник знатный, и в отличии от того, на войне не бывавший (Ваню призвали как раз в паузе — 1-ая закончилась, 2-ая ещё не началась), встал в оборонительную стойку. Обер, демонстрируя отменное знание предмета, догадливо на это отозвался: «Опа, никак, десантура?!» — и молниеносно (вот где жизненно правдивое определение!) приблизившись, неуловимо «пробил» Иванову печень. На секунду Ваня перестал владеть ровно 1/2 половиной своего тела, но «полубог» незамедлительно «зачеканил» хлёсткий, профессионально-выключающий удар в окончание подбородка — и солнце погасло.
                Очнувшись, Иван обнаружил, что его увлечённо пинают, — ну, то, что «качок» резвился, понятно, а вот усердие кудрявого, вечно стрелявшего у него сигареты, москвича Дена, сильно его разозлило: «Тебе-то, «уценённый», чего я сделал? (Ваня не знал — Ден регулярно, до пискливого изнеможения, дрочил на Темзу)»; изловчившись, он «принял» подлетевшую ногу и грамотно её заломал — Ден немедленно заверещал поросёнком. Но сей же миг ощутил стальной (нет, не врёт порой литература!) захват шеи, следом очень недурной, «мужественный» запах хорошего парфюма и отеческой заботы баритон над ухом: «Зачем, десантура, ногу мальчонке повредить собрался? — не хорошо… Вникай, боец: мы сейчас в дом, перекусим малёха, потом винца прихватим — и на море… Но всё это без тебя, усекаешь? Тебя уже тут нету…» — и чуть отпустив Ивана, унизительнейшим образом снова отрубил его чётким ударом по шее ребром ладони.
                Почему «унизительнейшим»? Да потому, что это была излюбленная забава, когда их роту определяли в караул на гарнизонную гаупвахту. Выводя после ништяковского, с добавкой, ужина поникших, зашуганных губарей: «летунов», «мотострелков», иной «чернопогонный» сброд, они, потехи ради, выстраивали их в шеренгу, заставляя нагнувшись, вытянуть шеи и расставить руки. И начиналось «рубилово» на «чапок» — у кого больше всех останутся стоять, не свалившись, тот и ведёт остальных лакомиться пирожными. Иван долго потом помнил высокого, светловолосого парня, «летуна», кажется, — вернее, его длинную, немытую шею — как он мелко дрожал, а Вавилов, сержант, стоя рядом, орал ему в ухо: «Зёма, не очкуй, сльшь, не очкуй, тварь!» — Иван вырубил его с одного удара. А сейчас, гляди-ка, самому прилетело — закон вселенского равновесия, стало быть!
                Очнувшись, он лежал, никому ненужный, на истоптанной земле дворика, с обильно солёным вкусом во рту — сплюнув кровью, понял — пинали, суки, опять и с удовольствием. Еле сдерживаясь, чтоб не заскулить, а лучше, не заорать во весь разбитый рот: «Падлы, гниды конченные! Да в рот я вас всех е.ал!», он отполз к заборчику, немного приходя в себя. Всё тело ныло и болело (когда ж так отпинать, пидоры, успели?), но сильней всего жгла невыносимая на всех обида, как тогда, очень давно, во дворе, его отметелил Лёха Смирнов — за неданный ему, купленный дедом, водяной, охренительно далёкой струёй бивший, пистолет, — и все, до этого подобострастно заглядывавшие в глаза: «Вано, ну дай разок брызгануть!» —  все, падлы, пошли за Лёхой, небрежно сплёвывая в сторону скрючившегося на асфальте Ивана — но он крикнул им, козлам, в след, срывающимся от злости и обиды голоском: «Идите все на х.й!» — его тогда здорово избили, уже хором, а пистолет сломали.
                Происшедшее, усиленное воспоминаниями, заставило униженную душу подёрнуться, как ряской, Гамлетовской обидой на весь мир, а сердце, оскорблённо и учащённо стуча, возжелало отбытия на Минеральные воды. Закурив, предварительно отплевавшись, он почувствовал удивительно покойную, ровную ненависть ко всем этим «вырожднецам», но отнюдь не прощая, громко и со вкусом, как незабвенный Шура Каретный, произнёс: «Идите на х.й!» — и сразу потянуло сменить задолбавшие жарко-угольные кипарисы на влажные саваны белых ночей, и вернуться к моросящему печальными слезами, питерскому дождю, под которой так сладко грезится о самоубийстве, — как там у Ходасевича?: «…Я петербургские туманы таю любовно под плащом…» /стихотворение “Бельское Устье”/. Тем же вечером он уехал.
                Но допивая очередную треть стакана, трясясь от беззвучных рыданий — а может, то организм уже был не в силах переносить парад интоксикаций, он слышал, как затихая, плескалась неприкаянной волной, в его голове, последняя строчка той напыщенной, дурацкой песни об обыкновенной, в общем-то, шалаве: 
                She rode and she rested, and then she rode on. Ride, c’mon!               
               
                — z —      
               
                Полуденный выстрел, многажды отразившись от зданий, набережной и всяческих на ней изваяний, достиг Ваниного этажа и, громыхнув в правом ухе, неслабо отозвался на выходе из левого.
                «Им, сука, снаряды по Ладоге, что ли, как в войну, подвозят?» — решил, с заведомо проигрышной викторины, начать свой новый день (2-ую его половину, если точно) Иван. Пятница не радовала вовсе: заистеривший вдруг январь, барабанил в окно кулачками мятого снега — роскошно-питерское зимнее буйство пребывало в самом разгаре. Но подъём был неизбежен. Сердце замирало и пугающе вставало «ЧЕЛЮСКИНым», сдавленным во льдах. В правом боку, где съёжилась измученная излишествами печень, покалывало тревожно и основательно (некстати вспомнилась идиотская песенка про ёжика, с дырочкой там же). Набухшие мешки под глазами, гласили о почках, всерьёз обеспокоенных положением дел. Незакрытый с вечера ноутбук следил за ним усталым, подёрнутым рябью пикселей, взглядом, — не иначе, чтоб отвлечься от воспоминаний, на блондинистую KELLY TRAMP передёрнуть ночью потянуло. «Не-а, верняк, надо завязывать!» — прочёл Иван обязательную мантру, но вдруг со злобной решимостью добавил: «Всё, праздники переживу и кодируюсь — за.бало!». Увидев с ночи неубранный, облитый чем-то вонючим, стол, с тоской констатировал: «Бл..ь, свинство входит в норму — aghtung, пока не поздно, aghtung!» — и через полчаса, слегка подлечившись крепким чаем с ложечкой бальзама (ну да, «столовой» ложечкой — так не помирать же!), увлечённо, под сочащийся, как спелый ананас, жизнеутверждающим мелодизмом “By The Way” от RED HOT CHILY PEPPERS на кухонном FM-плэйере, принялся наводить порядок.
                Под ритмичные взмахи тряпки, в такт им, исчезала пыль, COMET декадентским образом припорошил запущенные плиту и мойку — территория принимала заботливо-обжитой вид. В мусорное ведро, смахнутые без сожаления, гремя, посыпались, бесцельно прожитыми годами, разнокалиберные магнитики, в избытке даримые женатыми приятелями, — до сего дня фэнтэзийымии мухами облепившие весь левый бок STINOL’а (правый оставался девственно-белым, как айсберг), превращая его в красочный фрагмент галлюциногенных сновидений, перебравшего грибов «хиппаря», кои в избытке водились по городам и весям, в досточтимые времена отменных отечественных папирос, отзывчивых на поэзию Мандельштама, песни Окуджавы натуральногрудых дамочек, и добротного, из ягод, а не из их химических клонов, портвейна — примерно, в год выхода так умилявшего покойного отца, «битловского» «Сержанта Пеппера». Немного саднило чувство, знакомое всем клятвопреступникам, — особенно после 2-х кратких сообщений от Аллы: «Придёшь?», «Опять напился?», — пришлось, грустя над собственным несовершенством, вытрясти в чай остатки бальзама. Завершив уборку, Иван изрядно проголодался. Недолго думая, соорудил знатную, на зависть изнемогавшему в сочинении санкций Западу, яичницу и доев её, отчасти воспрял духом. Заварив в тяжеленой, «наутюрлих» медной турке, доставшейся от бабки (ладно, забрал после её кончины, никого особо не спрашивая), остатки когда-то молотого (уж не при Олеси ли?) кофе, уселся за «ноут» — поизучать «язык жестов для начинающих», — с особым усердием, строя умилительные гримасы перед зеркалом и ломая пальцы, он закреплял: «Милая, прости…», «Я подлец» и «Люблю тебя всех больше!» — выходило, как минимум, забавно.
                Закинувшись для тонуса горстью аскорбинки, Иван подсчитал остатки «нала»: размашистый «ланч» в «Диком вепре» обошёлся не слабо, но далее всё, шлагбаум опустился! Включаем, без балды, «облико морале»! Да и не грех бы, в политехнический, на «заочку», летом податься — сколько ему после техникума надо отучиться — года три? — не век же со Славиком «палевные» тачки тормошить, когда-никогда и на солидную работу устраиваться надо, вот тогда-то диплом и пригодится. Дорого встанет? Ну, ежели не бухать, то вполне осиляемо — всё ж не Гарвард…   А пока, Славок верняком чего-нибудь да подыщет, — сейчас праздники, а народец по веселухе жёстко дуркует, без мозгов гоняя, —  работёнка найдётся, по любому… (Славка в скором всё-таки допрыгается: однажды его позовут реанимировать эксклюзивный «гелек», с салоном, натурально, из крокодиловой кожи, — его отмороженные хачи уведут со стоянки перед «люксовым» салоном красоты «ФРЕЗИЯ», оставленного там женой высокого «конторского» чина, — тот, понятно, от такой наглости просто ох..ет и даст отмашку грандиозному шухеру под названием «Перехват»; вдобавок, взбешённая пропажей супруга назовёт его по телефону «терпилой», а дома, перед детьми — «лохом пробитым» — а это уже, извините, переводит дело в категорию «личных». Джигиты, ясно, пересрав, пригонят отдраенный до блеска «гелек» с корзиной роз на сиденье прямо к подъезду, а в качестве «алаверды» назовут причастных — кого знают. Взятый тем же вечером Душман, через час «беседы», кровавой дырой вместо рта, назовёт остальных. Оскорблённый в наилучших чувствах, «конторский» будет лично руководит «вендеттой» — впрочем, Душману «повезёт» — его за ночь в «спецуре» измолотят до состояния «овоща», напрочь отбив башку под утро. А вот «принятому» Славику, «конторский» от себя закажет в СИЗО «пресс-хату», — и его трое суток будут избивать и насиловать обдолбанные «беспредосы», — а под утро, когда сокамерники, устав от «трудов», захрапят, он ухитриться, поджав ноги, повеситься прямо на камерной двери).
                Ночного, посткрымского сплина как не бывало, — даже возникла немного хмурая неловкость — с чего бы так расстрадался, сердешный — из-за глупой, неряшливой песенки?  Войдя в комнату, Иван решительно ткнул eject 2000-го DENON’а («Ты чё, Вано, еб..улся, такие деньги за «музон» отдавать?» — памятно изумился тогда Славик): с беззвучной исполнительностью выехал лоток. Сунув злосчастный диск в коробку, Иван минуту-другую, постоял, колеблясь: вспомнилось, как покупая в «Гостином Дворе» сборник NIGHTWISH, заприметил сиротливо лежавший диск, с разом всколыхнувшей память, надписью: DOORS, Waiting For The Sun, — древнего, чуть ли не первого издания на CD. Стараясь не выдвать волнения, взял в руки — так и есть — “My Wild Love” значилась под № 8. С убедительной небрежно спросил: «За сколько рухлядь?». Продавец, отозвавшись, сопровождённым румянцем, негодованием, сухо ответил: «Обижаете, сударь — лучший у них в дискографии — сплошные хиты! 400 «тугров»! Иван артистично покачал головой: «300, не больше!» — и собрался вернуть диск на место.
                Одним из его талантов было неожиданное умение торговаться: проявилось оно сызмальства (бабка, как-то покупала раннюю редиску, но ушла из-за высокой цены, — вернувшись, с изумлением увидала, как оставшийся у прилавка внучок довёл своим нытьём «что им с бабушкой есть нечего» продавщицу чуть ли не до слёз, и та отдала огромный пучок за полцены), и прознав об этом, отец стал регулярно брать Ваню на рынок, где, вручив мятый рубль, отправлял сына к лотку с фруктами, портить кровь кавказцам, — а сам стоял невдалеке и вволю потешался, слушая изводяще-монотонное: «Дядь, ну отдай за рупь, у мамки нету больше, ну дядь, а…» — горцы эмоционально проклинали тот день, когда…, били здоровенный кепкой о земь, но заслышав опять неотвратимое: «Ну, дядь…», пылко сгребали попавшееся под руку и провожали Ваню до выхода. К слову, отец поступал по-джентельменски: всё, выторгованное Иваном, он отдавал тут же звонкой монетой, и тот счастливо объедался, благо горло никогда не болело, пломбиром или хаживал в кино. Правда, вскоре их стали узнавать, и особо нервные южане предпочитали прятаться, не появляясь. Вот и сейчас, безупречный жест пресыщенного меломана, помимо плохо скрываемого желание придушить, вызвал у продавца судорожный кивок: «Хрен с тобой, забирай!». 
               
                Впрочем, ныне, практически на трезвую голову (бальзам в чай? — ну, это ж, ей богу, не серьёзно!), никчемное волнение прошедшей ночью воспринималось с усмешкой, как недостойная слабость. Всё, тем крымским летом с ним происшедшее, следовало помнить как дурной, жлобский казус — не более. И в след за этой мыслью, диск полетел в мусорное ведро — вот так расправляются с прошлым! Иван отхлебнул остывший кофе и принялся повторять комбинацию «Милая, хочу тебя прямо сейчас!» — глядя на себя в зеркало, искренне тому верил.
                В магазине он уложил в пакет торт, 2 сока, кг сосисок — нечего барышню объедать; обстановка в квартире скромная — знать, не от больших денег! Верх пакета украшали, по возможности, укрытые от снега трескучим целлофаном, 3, взбодрённые неведомым составом, растопыренные розы, — вкупе с добротно-постановочным раскаянием, с не единожды репетированными «Милая, прости!» и «Давай прямо сейчас займёмся любовью!» (эта фраза оказалась трудной, и Иван не был уверен, что в точности её покажет), должны были растопить сердце «ограниченной» красотки — а коли не получится, так плевать (хотя нет, кольнуло сердце — «…и в сердце заострил иглу…» /Ходасевич/), — volenz-nolenz, будем жить дальше. А пока — спешил к ней, возможно, в последний раз — насладится сапфировым блеском покорных, прощающих глаз, напитаться вкусом податливых губ, объесться сочной, жаждущей ласк, плотью... а уж потом, когда безмолвие, словно в склепе, окончательно его достанет, исчезнуть — уйти «подлодкою» на дно — сменить «симку», адреса она не знает, — и всё, allez, baby! И забросить к чертям, эти суетные январские полдни в самый далёкий угол чердака воспоминаний, где к его 35, уже порядком накопилось всякого хлама…
                Иван прибавил ходу, радостно улавливая скоротечное восстановление организма, особенно снизу. В наушниках сипло печалился, наверняка в детстве разминувшийся с тамошним ЛОРом, заядлый ценитель кукурузного самогона, красиво именуемого «бурбоном», певец обездоленных и неудачливых, TOM WAITS, надорвано поминая «слепую любовь», — про «глухонемую», понятно, сочинить ещё никто не догадался. Устав буянить, снег порошил мелко и надоедливо, — Иван накинул капюшон, — не хотелось предстать перед любимой вымокшим енотом.
                На переходе «зелёный» участливо мигнул — мол, поторапливайся, и Ваня бодро засеменил по раскатанному снегу, подгоняемый хриплым глашатаем всех американских недотёп. Снежный отвал, сотворённый за ночь мудилами-грейдерщиками, основательно перекрывал половину видимого выезда с поворота, но включился «жёлтый», и Иван прибавил шагу. Внезапно, словно ударенный хлыстом, ткнутый чутьём приговорённой черепахи, он рванул голову наружу, прочь из панциря капюшона — но было поздно.
                Последнее, что Иван увидел: огромный, во всю улицу, заполнивший целиком видимую перспективу, пучеглазый «передок» здоровенного джипа, с перекошенным от ужаса простоты происходящего и неслышного крика, за экраном лобового стекла, личиком смазливой дурёхи — несуразно маленького в такой огромной кабине, — только что оторвавшейся, видимо, от телефона, и потому, объезжая сугроб, лишнего «принявшей» влево.
                Удара, легко подкинувшего его вниз головой, выше джипа, он совсем не почувствовал — лишь подивился тому, как забавно выглядит над ним улица, с глубины 3-4-х метров. Только падая, принял жуткую, с костяным хрустом, боль. Кто-то резко включил невыносимо яркий свет; поблизости, душервущей, отчаянной какофонией, вскрикнула труба; приятный женский голос, очень похожий на голос матери, внятно произнёс: «Вот же говнюк!»; рядом, отчётливо и грустно, Бабай сказал: «Зря ты, Вань…», — но только Ивану захотелось с обычной, обиженной злостью заорать ему в ответ: «Чего, на х.й, зря, ещё, ни х.я, не…» — свет начал меркнуть, а вдалеке, но явственно различимо, слышанная им только раз, по радио, «дивная» сербка пропела: «Аксион естин» — и Тропарев Иван Евгеньевич, 1980 г. рождения, русский, образование:  среднетехническое, сержант запаса, семейное положение: холост, детей нет, планов на жизнь: громадьё — умер.   
               
                Она ждала от него сообщений 3 дня — на 4-ый перестала. За это время сделала по дому всё, что могла — ручки на кухонных ящиках засияли так, как не сверкали даже в магазине. Долго, не без интереса смотрела телевизор, особенно передачу, где интеллигентно-томная ведущая, с подтянутым лет на 15, лицом, докучливо пытала дамочек, неосторожно заглянувших к ней на «огонёк», делая упор на всевозможные несчастья, случавшиеся с ними, богатыми и успешными, на удивление, сплошь и рядом. Алла заваривала любимый, зелёный с жасмином, чай и с интересом разглядывала откровенничавшую битый час средней известности актриску, которая, профессионально и содержательно гримасничая, исповедовалась в своих частых изменах мужу, налегая на возвышенно-бульварную терминологию: «вихрь», а то и «тайфун страсти», «роковая встреча», «вы себе представить не можете, как я без памяти влюбилась!» и т.д. Полноценному пониманию мимических подробностей, мешали забавной и несуразной, как у только что выловленного карпа, припухлости губы, но в целом было увлекательно — особенно в той части, где богемная дама рассказывала, как муж-ревнивец вязал её замысловатыми японскими узлами и охаживал лошадиным хлыстом по ягодицам, — признаться, звучало эротично.
                Всласть напившись благоуханного чаю и вволю налюбовавшись на не особенно удачно реставрированных тёток, она поднялась, подавив никчемный вздох и прошла на кухню. Долго, очень долго, отмывала купленный для него бокал от невидимого пятнышка, после чего, насухо втерев, спрятала в счастливо сохранённую коробку — до лучших времён. Лишь на минуту задумалась, отчётливо вспомнив его запах: сливочного крема, коньяка и пота в равных пропорциях. Новые тапочки в прихожей решила оставить — мало ли что? На молчаливый вопрос в глазах «грильяж в шоколаде» сеттера, показала лаконичный жест, щёлкнув пальцами и проведя ладонью поперёк горла: «Запил — больше не придёт!», а потом стала одеваться. Занервничавший в предвкушении прогулки сеттер, сучил хвостом, изредка припадая на лапы — и о, счастье — хозяйка распахнула дверь: «Гулять!» Пёс, радуясь исчезновению конкурента, рванул по лестнице, не чуя под собой лап от того, что он теперь, как и прежде, у хозяйки — единственный и любимый!
                На улице, в безучастном свете фонаря-статиста, снег лениво драпировал в белое дом напротив, закрытую аптеку и бесхозную, замершую как неделю, ободранную AUDI, с видимой сквозь замёрзшие стекла, притаившейся внутри, криминальной судьбой. Сеттер с развивающимися ушами, молча носился то вперёд, то назад, призывая хозяйку к единственно возможному в его понимании счастью — мчаться навстречу безмолвно падающему снегу…
                Ложный финал 1.
                Алла, одиноким чёрным пятном на белоснежном ватмане улицы, шла, беззвучно роняя слёзы… На её щеках тихо умирали снежинки, робко становясь каплями, что «были безмолвны, как следы немой любви» /Д.Мережковский «Смерть богов»/. А за ней, неузнанной, кутаясь в пышную снежную шубу, осторожно и не торопясь, точно след в след, двигалось то ли благословенье, то ли проклятье — поди, разберись из-за снегопада…
                Ложный финал 2.
                Снег, меж тем, продолжал покладисто ложиться с непостижимой, непередаваемой размеренностью, с коей погружала в клавиатуру прокатного рояля свои руки, светлой памяти Мария Вениаминовна Юдина, с нечеловеческой волей и проникновением в самую суть, исполняя “Italian Concerto” BWV 971 И. С. Баха — обречённо, как всякая жизнь, и неумолимо, как единственно, смерть. 
                Финал.               
                Прости, моя любовь, прости — тебя я покидаю,
                Прищур небес мне одром станет — обыкновенно умираю.
                Ты, скорбною рукой, оденешь наше небо фиолетовою тогой.
                А я — в мерцанье звёзд останусь — едва успевший в гости к Богу.