Антибиография
Он родился далеко за полночь, темной весенней ночью, в конце марта – когда вокруг не видно ни зги, а теплый воздух переполнен нежными ожиданиями и запахами ранних цветов. Раскрывшиеся в порыве первого крика малюсенькие легкие возвестили невзрачным кафельным стенам старенького родильного отделения явление в мир нового человечка. Очутившись вскоре дома, он первым делом научился жадно впитывать из материнской груди тепловатое, вкусом ни с чем несравнимое, густое молоко, еще через пару недель большие зеленоватые глаза его стали различать игру теней, а пару месяцев спустя – цвета и их оттенки. Все это происходило на ничем особо не примечательном, коротеньком отрезке бесконечного клубка лет, на той непрерывной и бестелесной нити, где бусинами нанизаные годы послушно следуют друг за другом. Отрезок тот волею судеб носил разные названия: по Восточному календарю – года Змеи, по Зороастрическому – Верблюда, согласно учению Чучхэ – года сорок первого, ну а для наивных жителей огромной страны, в которой маленький человечек появился на свет, просто года кончины Великого Вождя. И для выражения этого великого события достаточно было всего двух цифр – пятерки и тройки.
В такое невозможно было поверить – ибо казалось страшным святотатством, – но той весной земную юдоль навсегда покинул величайший герой столетия, император шестой части земного шара, ее спаситель и Верховный Главнокомандующий: тот, который огнем и мечом низвергнул казавшуюся несокрушимой коричневую фашистскую армаду, – властитель строгий, суровый, жестокий, но и справедливый в своей суровости и жесткости. Но давным-давно подмечено и сказано – правят времена, а не люди... Неожиданно для всех, бесконечно тягучая нить годов завязалась узелком на той «пятерке» и той «тройке», и сразу же по завершении скорбной церемонии прощания по великому усопшему над телом огромной страны повеял слабенький ветерок неизведанного дотоле происхождения. Ветерок этот лениво подул откуда-то с невидимых высот, прошедшись поначалу по заснеженным вершинам заметных и невооруженным глазом высоких хребтов, но потом спустился к прилегавшим субальпийским долинам и даже ниже, и во время этого постепенного спуска ленивость его куда-то девалась, исчезала, испарялась... Как-то незаметно слабый вначале ветерок этот превратился в уверенный в себе и своей мощи настоящий ветер, а потом еще и в шторм ураганной силы, легко срывавший крыши с верха прочных казалось бы на вид строений... Менялась эпоха, причем быстро, подобно гусенице, которая – если ее не раздавить в зародыше – необратимо превращается в воспаряющую ввысь бабочку. Но рожденный в марте месяце младенец об этом, конечно, подозревать никак не мог. Да и его родители пока ничего подобного не подозревали. Откуда?
В семье он оказался единственным сыном – первым и последним.
Потом, немного повзрослев, ему суждено было (возможно, что это важная деталь будущего) избежать ежедневных прогулок в детский сад. Это были времена, когда безработица осуждалась, а тунеядство преследовалось. К тому же отец его уже тогда был уважаемым молодым человеком, перспективным лектором, доцентом политехнического института. Мать – химик по специальности – работала в районной санэпидемстанции старшим лаборантом. В ту эпоху родители обычно отправлялись на работу рано утром, а возвращались домой поздно вечером – посему оставлять ребенка в детском садике на попечении воспитательниц считалось совершенно естественным, хотя и не обязательным делом. Но ничего путного из попытки матери пристроить сынишку в садик не вышло. Уже к третьему дню выяснилось, что казенная пища – «манка», «супчик» и рыбий жир – для ее отпрыска совершенное неудобоваримы. Вкус у рожденного в Год Змеи оказался чересчур взыскательным. Он применял простейший прием: во время общего обеда плотно смыкал губы, отказывался принимать пищу – невозможно было заставить его проглотить даже песчинку – и оставался голодным до прихода одного из родителей. Воспитательница ничего не могла с этим поделать. И немудрено. Ведь он уже успел привыкнуть к пышным котлетам, которые мать ему готовила из купленного на рынке втридорога лучшего мяса. У родителей не оставалось иного выхода и им пришлось нанять домработницу, благо средства позволяли – доцент мог себе это позволить. По рекомендации знакомых они подыскали на эту роль одну не очень требовательную и достаточно миловидную женщину средних лет из кубанских казачек, попавших в Грузию во время большого голода тридцатых. Домработница приходила утром и уходила вечером, целый день общаясь с мальчиком на русском языке. Вот так он и рос в детстве – под присмотром родителей и домработницы. Ну а когда пришло время, то его – точно так же как и всех его однолеток по соседству – определили в первый класс ближайшей средней школы. Этот обязательный для всех порядок был введен по велению почившего императора и не признавал каких-либо исключений. И это было правильно. Примерно тогда же отец защитил докторскую. Его повысили в должности, присвоили профессорское звание, увеличили зарплату. Семье стало легче жить. Мать вскоре оставила службу, предпочтя судьбу домашней хозяйки. У нее появилась возможность уделять сыну больше внимания и вскоре русская домработница как-то незаметно и навсегда исчезла и из дома, и из его жизни. Но не бесследно: именно благодаря ей он говорил, читал и писал по-русски болнее-менее свободно – во всяком случае, гораздо лучше своих одноклассников.
Через пару лет семье вновь привалило счастье: отцу-профессору – благодаря влиятельным друзьям и заблаговременно занятой профсоюзной очереди – была предоставлена отдельная квартира на втором этаже свежевыстроенного жилого дома, отличительной чертой которого была нестандартная планировка и высокие потолки в квартирах. Столь значительное событие было отмечено небольшой пирушкой. Тем более, что дом находился в Ваке – новым и быстро застраивавшемся жилом районе, который постепенно становился наиболее престижным убаном в Тбилиси.
Он был своеобразным ребенком, наивным и немного замкнутым и углубленным в себя. И, во всяком случае, не без способностей. Он и не мог быть иным по определению, ибо какие-то способности есть у каждого ребенка, хотя большинству впоследствии так и не удается их проявить – под воздействием вредных природных соблазнов и давлением среды. Так или иначе, но он многое схватывал на лету, любил читать, неплохо рисовал, хорошо изъяснялся по-русски – что было все же не только заслугой домработницы, но и домашней библиотеки, основная часть которой состояла из книг на русском языке. Еще когда он был первоклашкой, отец дальновидно выписал ему из Москвы десятомную «Детскую Энциклопедию», и в течении нескольких лет получение очередного тома оборачивалось для мальчика очередным праздником, приносило ему настоящую радость. Может тогда он многого и не понимал, но ему очень нравилось листать толстые фолианты под желтыми обложками и упиваться цветными картинками и фотографиями. К пятому классу все тома получили постоянную прописку в его библиотеке, но после он еще в течении многих лет частенько и с удовольствием читал и перечитывал их. Тогда же родители решили обучить его английскому. Определили его к известному в Ваке репетитору вместе с другом-одноклассником – так выходило дешевле. Репетитор – солидный, еще не старый мужчина с посеребрившимися на висках волосами, – обладал в городе прекрасной репутацией знатока. В войну ему довелось долго проработать в Британии в составе некой военно-дипломатической миссии (об этом он особо не распространялся), а после осесть в Тбилиси на кафедре английского языка в местном институте иностранных языков. Жил учитель английского поблизости от родительского дома, всего в десяти минутах ходьбы, позади хорошо известного всем вакинцам кинотеатра «Казбег» – названного так то ли в честь писателя, то ли в честь горной вершины. Хотя мальчик и не рос большим шалуном, но и он – подобно другим школьникам – бывало сбегал с уроков в дружеской компании одноклассников, успевавшей пересмотреть почти все фильмы, которые в том кинотеатре тогда крутили и, более того, еженедельно обновляли. Но заметим, инициатором подобных внеклассных киношествии он – не обладая амбицией лидерства – сам никогда не становился. И хотя в старших классах в его учебном табеле преобладали пятерки, до истинного отличника он все же не дотягивал. Ему были по душе такие предметы как математика, физика, родной язык, а недолюбливал он историю, географию и черчение. Довольно часто и неплохо играл он и в футбол, чаще однако все же защищая ворота своей команды. Не хулиганил, не курил в школьном туалете и ни разу не попробовал – хотя не раз предлагали – марихуану где-нибудь на задворках, в подъездах или за гаражами. Ему не очень удавались свободные отношения с симпатичными девчонками, вроде он побаивался подпустить какую-нибудь из сверстниц поближе к сердцу, да и самому ненароком не впасть в излишнюю чувствительность. Но шила в мешке не утаишь – дурманящий аромат противоположного пола вовсю стал тогда оборачиваться в его сознании потаенными грешными образами, начали возникать в его школьном бытие нежные и полуслучайные прикосновения под партой. И сны, сны... Но в реальности всегда оставалась некая трудная для преодоления дистанция. Как бы эти странные существа были засланы на Землю откуда-то из другой, параллельной вселенной, а может с Марса или даже Юпитера, – и подобное отношение к девчонкам еще надолго сохранялось у него по жизни. Уже тогда он очень не любил рисковать, избегал опрометчивости в решениях. Семья ежегодно выписывала себе немало периодической прессы, поэтому он всегда обладал довольно широкой информацией – пусть и поверхностной – о текущих событиях и достижениях мирового научно-технического прогресса, для этого и существовали толстые московские журналы. Политика интересовала его мало, разве что проглядывал в центральной «Комунисти» четверую страницу, где больше о спорте... Красный галстук всегда был формальностью, а в девятом классе всех вместе, весь класс скопом приняли в комсомол. Никакой эмоции в связи с этим он тогда не испытал, но чуть позже закралась таки ему в мозг дрянная, ядовитая мыслишка о том, что власть, оказывается, это – совсем неплохо. Она чем-то выделяет тебя, возвышает в глазах других, предоставляет особенные, невсеобщие возможности в этой жизни. Со временем, однако, потаенная эта мыслишка приказала долго жить, но впоследствии он не раз вспоминал о том, как эта отрава – правда, ненадолго – но все же завладела его умом, легко одолев ненадежные заградительные барьеры... Круг его школьных друзей был весьма ограничен – всего-то несколько таких же юнцов, как и он сам – вот и весь круг. Школу он закончил без медали, хотя в аттестате зрелости отличные оценки все же преобладали над хорошими.
С младых ногтей выработалось у него прекрасное свойство характера – дальновидность. Позже выяснилось, что он обладает еще одним и довольно редким достойнством – умением не следовать слепо за своим «хочу». Самым естественным образом приучил он себя учитывать реальность и осторожно оценивать собственные возможности. Например, в течении многих лет он очень хотел завести щенка, но так и не завел, ибо понимал, что, во-первых, ему трудно будет самому ухаживать за животным, и, во-вторых, – и это было главным – что когда щенок подрастет и превратится в собаку, то привязанность к этому существу обязательно ограничит хозяйна духовно – ведь и самая любимая собака смертна и не следует обрекать себя на излишнюю горечь неизбежной потери. Вот почему он всегда отказывал себе в исполнении своего по-детски искреннего желания. Что правда, то правда: ему действительно удачно удавалось мастерски уходить от излишней ответственности в зародыше предчувствуя возможные осложнения.
Но закончив школу и ему пришлось определяться и решать, чем заниматься впредь – не в армию же идти! И не на производство же! Только в какой-нибудь приличный ВУЗ! Так было издавно принято в той среде, где вращались и его родители, и он сам. Учеба на очном отделении освобождала от тягот армейской службы, но даже не это было главным стимулом выбора. Семейный статус просто обязывал его: получение высшего образования– совершенно необходимый атрибут причастности к своему, далеко не последнему, и в общем и целом интеллигентному кругу. Хотя приемные экзамены проводились в летние месяцы, но делать личный выбор следовало загодя, – чем раньше, тем лучше. Колебался он довольно долго. Среди всех томов детской энциклопедии ему больше других нравился шестой. И по прошествии многих лет он частенько любовно перелистывал его – и без того зачитанного до дыр, – тем более, что врачебная карьера считалась в стране одной из самых вожделенных. Однако поступление в мединститут было связано с немалым риском – легко можно было потерять год. Вокруг «блатных» экзаменов в это достойное заведение успело сложиться много мифов и легенд. В общем и целом, попытка стать врачем потребовала бы от семьи слишком большой «энергетики блата» или соответствующих финансовых затрат, и у нее могло просто не хватить означенных ресурсов. Еще ему неплохо давались довольно сложные алгебраические уравнения, но все же не настолько сложные, чтобы посвящать всю жизнь поиску абстрактных бумажных истин. Уже тогда он слишком ясно понимал, что глубокое погружение в океан физико-математического познания, требует от дерзкого аквалангиста столь высокого уровня таланта и природной любознательности, которыми он, жалкий абитуриент, и в помине не обладает. Оставались гуманитарные направления: история, филология, философия, художественная академия... Исторический факультет был известен как кузница будущих партсекретарей, что его мало привлекало; рисовать он, правда, любил, но представить себя в качестве какого-нибудь будущего Гудиашвили или Пиросмани – не говоря уже о Дега или Пикассо – он никак не мог. Оставалась филология. Пройти экзамены на этот факультет тоже не было легким делом, тем более, что в состав приемной комиссии входило несколько известных на весь город своей строгостью экзаменаторов. Но тут присутствовало еще одно «но»... Не так давно его отец-лектор сменил прежнее место работы в политехническом на новое и аналогичное в главном университете страны, да и без того он слыл популярной личностью в наиболее «продвинутых» убанах города – Ваке и Вере. У него было масса влиятельных друзей и просто знакомых, да и тамада он был отменный, к его мнению многие прислушивались – в том числе и некоторые члены приемной комиссии. Да и единственный сын его не был таким уж жалким абитуриентиком – как-никак, но аттестат у него был выше среднего, был он неглуп и начитан, да и нанятые репетиторы к лету успели подковать его по основным предметам... Одним словом, ценой некоторой, но вполне естественной нервотрепки наш молодой человек преодолел свои сомнения, успешно прорвался сквозь экзаменационное сито и стал полноправным студентом филологического факультета главного университета республики.
Студенческая пора оказалась счастливейшей в его жизни. Однокашники после завершения школы куда-то разлетелись и вышло так, что первого настоящего взрослого друга он приобрел в лице нового знакомца – своего же однокурсника. Ну, на самом деле друзей-то набиралось несколько, но вот тот, самый первый, занял в его окружении совершенно особое место. Именно с ним и сблизился в первые же месяцы студенчества наш недоверчивый по природе молодой филолог. Оба были вакинцами, хотя и весьма различными по характеру и мировоззрению – если один любил спокойствие, другой не мог долго сидеть на одном месте; если один всегда сторонился политики, другой быстро стал комсомольским активистом на курсе. Возможно, именно различие между ними и стало хорошей основой их сближения. Виделись они почти ежедневно в университетских стенах и за их пределами в самых различных ситуациях. Вместе отмечали очередную стипендию – иногда в компании однокурсников – стараясь тратить приблизительно поровну, в пределах «немецкого счета» с небольшими вариациями: то в хинкальной на первом этаже знаменитой гостиницы «Иверия», то в ресторане «Греми» – напротив достославной церкви Кашуэти, то в дешевенькой общепитовской столовой по прозвищу «Сиротки» на Земеле, то в кафе «Эндзела» на проспекте Важа, то в вельяминовском кабачке в Сололаках – все зависело от количества рублей в карманах и ожидаемой свежести пива в одном из таких заведений. Приключилась в их биографии и совместная драка пара на пару, когда на них – находившихся в состоянии легкого подпитья и спешивших поздно ночью домой по малолюдному в такое время суток варазисхевскому подъему – напали двое негодяев. Сопровождаемое отборной матерщиной требование вывернуть карманы моментально отрезвило их – и пока он, слегка растерявшись, только приходил в себя, друг уже успел влепить мощную затрещину одному из агрессоров и даже получить ответный кулак в лицо. Но через минуту и он не сплоховал, ввязавшись в знатную драку. К огромному счастью, у нападавшей стороны либо не оказалось при себе холодного оружия, либо она не решилась или не успела его использовать; в противном случае неизвестно чем бы все закончилось – вполне возможно, что и неисполненными мечтами в юном двадцатилетнем возрасте. Главным оказалось все же то, что они выдержали экзамен и не бросили друг друга в беде. Вскоре – к их большому облегчению – рядом притормозила патрульная милицейская машина и нападавшие, почуяв неладное, сразу сбежали по нисходящим тропинкам прочь, в сторону зоопарка. Ситуация была настолько ясной, а жертвы выглядели настолько прилично, что после кратковременного допроса на месте происшествия милиционеры – а это случалось редко – сами же развезли пострадавших по домам. Наутро у комсомольского активиста вызрел здоровенный синяк под глазом, а у аполитичного филолога вспухла верхняя губа. Но в общем и целом – обошлось. В Бога ни один из них не верил – их воспитывали атеистами, таковыми они и росли. Его друг не скрывал своего циничного отношения к коммунистическим идеалам – за дружеским застольем частенько высмеивал советскую власть, ругал существующий строй, захваливал джаз, джинсы, битлов и Америку, параллельно смешивая с грязью своих министров-коммунистов, что, как ни странно, отнюдь не мешало ему успешно заниматься строительством собственной партийной карьеры. На четвертом курсе его приняли кандидатом в члены партии, на пятом он стал ее полноправным членом. В то же время этот успешный партийный выскочка – в отличие от своего излишне интеллигентного друга – не избегал ни посиделок с марихуаной, ни карточной игры на денежную ставку, ни общения с приезжими бабами в гостиницах и турбазах. Как-то раз в его присутствии даже сделал себе укол морфина – потом объяснил, что, мол, «интереса ради». Он мог много выпить не теряя рассудка и соображения, умел достойно поддерживать умную беседу со старшими по возрасту и положению людьми и легко открывал ногами двери в кабинетах ЦК комсомола на улице Мачабели – то есть мог совершать все то, на что не хватало духу у его менее решительного беспартийного собрата. Тот не то чтобы не хотел в ряде случае вести себя точно так же, просто не мог – и все. Кстати сказать, наш беспартийный товарищ – несмотря на проштудированные в детстве энциклопедические тома и регулярное чтение толстых журналов – как раз от своего друга-карьериста впервые узнал о том, что некогда Грузия в течении целых трех лет была независимой и даже имела свой особый флаг и герб. Ну, о репрессиях 37-го он был, конечно, наслышан – мать, правда, была совершенно аполитична, но в допустимых дозах о тех временах, ненавязчиво и излишне не травмируя, иногда рассказывал ему отец, да и официальная версия о тех давних событиях, та самая что публиковалась в газетах и учебниках, была ему доступна, – но вот о том как в 24-ом в одном из железнодорожных тупиков Имеретии коммунисты перестреляли из пулеметов массу беззащитных, загнанных в товарные вагоны арестантов, ему действительно стало известно только от своего нового друга. К счастью, друзья понимали (или думали, что понимали) где и с кем можно было более-менее откровенно рассуждать на подобные скользкие и тщательно замалчиваемые официозом темы, а где и с кем никак не стоило и упоминать о подобных вещах. Тогда же, в начале семидесятых, отца нашего молодого человека ожидал очередной успех – его выбрали членом-корреспондентом грузинской Академии Наук. Престиж – престижем, но и материальная выгода была очевидной. У отца значительно повысилась зарплата, и довольно скоро ему удалось вынести из автомагазина «Волгу» по госцене. Да и о сыне-студенте папа, конечно, не забывал: подарил ему на день рождения суперсовременный и блиставший хромом транзистор фирмы «Сони» – приобретенный по случаю в комиссионном магазине на смену старенькой «Спидоле» и принимавший вражеские радиоволны на всех диапазонах. После этого интеллигентные отец и сын частенько устраивали совместные сеансы радиопрослушивания выйскивая в эфире – на фоне постоянного глушения – журчание слов на частотах «Голоса Америки», «Би-Би-Си», «Немецкой волны» и «Радио Свободы». О, это было очень завлекательно и интересно – неподцензурное получение новейшей информации о мировых событиях и о событиях в собственной стране прямиком из эфира, но даже это увлечение не повлияло на его индифферентность: он все равно избегал вступать в споры на злободневные политические темы и повторять расхожие сплетни. Пил он по-прежнему умеренно. От шумных пирушек и застольи не отказывался, но и не искал их специально – похмелье у него всегда было ужасным и отвратительным, и получив пару весьма чувствительнх уроков на эту тему, он впоследствии постоянно учитывал свои реальные возможности и соотносил их с собственными желаниями. Поэтому привык никогда не осушать предлагаемую чарку до дна.
Москву он впервые увидел будучи студентом третьего курса, во время зимних каникул. Скорым поездом отправились в столицу четверо искателей приключений: он сам, его ближайший друг – будущий партиец, и еще двое однокурсников, c которыми у них завязались неплохие отношения – те парни, кстати, и сами были из зажиточных семей. Утром третьего дня проводнику вагона досталось множество бутылок из под пива и вина, оставленных в прокуренном насквозь купе. Благодаря старым отцовским связям им удалось вместе устроится в центре города – в гостинице «Минск» на Горького – и провести в столице великой страны десять незабываемыъ дней. Тогда и вкусил он запретный плод первого настоящего секса. Денег за это удовольствите ему платить не пришлось, все случилось естественно и быстро, на фоне шампанского, да и проблемы с номером не было, так как предмет его первого вожделения работал в той же гостинице – простой буфетчицей. Москва, однако, и без первого секса оказалась достаточно интересной и привлекательной (как и все новое, когда в кармане достаточно денег): шумные кафе и рестораны европейского склада, большие магазины, громадные – по сравнению с тбилисскими – кинотеатры, Красная площадь, Пушкинский музей (постоять рядом с полотнами Сезанна, Матисса и Ренуара почиталось за обязательную программу), непривычно вкусное мороженое, приятно горчившее пиво, и еще, конечно, повсюду бесконечные очереди за дефицитом, очереди обращавшие любые нервы в труху. Завели они приятные знакомства и с приличными «светскими» москвичками, те потом даже сами пригласили горячих южных парней на какое-то модное театральное представление. Было и много чего другого. Потом он вспоминал как курьез свой поход в Мавзолей. Сам он туда никак не собирался, но партийный друг уж очень сильно попросил, сказав, что сходить и посмотреть на Ленина ему необходимо для Дела, он просто обязан, а стоять одному в длиннющей очереди уж очень неохота. Стоял солнечный морозный день, немилосердно щипало в щеках и даже теплые кожаные рукавицы были бессильны перед холодом. При входе в Мавзолей кто-то невидимый едва слышным голосом потребовал у него вынуть руки из карманов пальто и он беспрекословно подчинился приказу. В веренице посетителей они молча обошли саркофаг и выйдя, наконец, наружу, с облегчением вдохнули порцию свободного морозного воздуха.
Обратно он вернулся мужчиной. После потери девственности прежняя дистанция между ним и однокурсницами резко сократилась. За девушками он отныне наблюдал жадными и голодными глазами, но, как видно, никто с небес так и удосужился выписать ему особый рецепт первой умопомрачительной любви. Ну, может и окидывал он окрестности девичьего базара не вполне купеческим взором, но подсознательно все же подыскивал себе на этом рынке товар высшего качества. Ну, если не самого высшего, то – по крайней мере – по возможности лучшего, чем-то отличительного: либо по внешности, либо по душевной теплоте, либо по уму, либо по семейному происхождению и достатку. И главное – он и сам ощущал, что выбирает. Ему вовсе не нравилось в себе это новое свойство, но вести себя иначе – он и это чувствовал – просто не мог. Не был способен.
На дворе стояла середина семидесятых. Все вроде бы шло своим чередом, неплохо и как положено, но... Когда до окончания университета оставалось совсем ничего, в семье неожиданно приключилась беда. Внезапно и скоропостижено, от сердечного приступа во время сна, скончался отец – человек на авторитете и положение которого зиждилось все благополучие их маленькой семьи. Никто вокруг этого не ожидал – отцу и шестидесяти не исполнилось, ни на что сколь-либо серьезное он не жаловался, во всяком случае – друзьям и вслух. Впрочем, о служебных своих делах и проблемах он и дома мало распространялся. В общем – судьба.
Удар был сильнейшим. Траур трауром – сам по себе, но к этому добавилось и то, что ни мать, ни сын тогда совсем нигде не работали. Очутившись, однако, лицом к лицу с темной стороной жизни, они все же не остались в полном одиночестве – близкие родственники и друзья отца на первых порах помогали им чем могли. В определенной мере это было возвращением долга, отцу при своей жизни многим приходилось подставлять плечо и оказывать поддержку. Но материальная помощь не могла быть вечной. К счастью, в семье оставались на первых порах кое-какие сбережения, но они скоро подошли к концу и машину пришлось продать – хорошо ухоженная «Волга» трехлетней давности стоила тогда дорого. Жизнь, однако, продолжилась. Вскоре и его золотая студенческая осень подошла к концу, госэкзамены были сданы и диплом – не «красный», но вполне приличный – получен. Пришла пора трудового распределения. Старый друг отца помог ему получить характеристику, необходимую для сдачи экзаменов в очную аспирантуру без прохождения трудовой практики, что открывало дорогу для защиты кандидатской в обозримые сроки. Вообще-то, с формальной точки зрения такая характеристика полагалась только «краснодипломникам», но в те времена отступления от правил были в порядке вещей, допускались под разными предлогами и «волшебное слово» отцовского друга возымело свое действие – необходимая характеристика была предоставлена. Таким образом молодой специалист-филолог окончательно влился в ряды грузинской советской интеллигенции.
Прошло еще несколько лет. Он мало-помалу «вжился» в предложенную научную тему и наладил неплохие отношения со своим руководителем. А вот в партию так и не вступил, поостерегся, хотя студенческий друг его – ставший к тому времени вторым секретарем одного из райкомов комсомола, – и обещал ему поддержку в этом нелегком деле. Все это время хорошо ухоженные и неплохо образованные потенциальные невесты стремились окольцевать передового аспиранта. Первая не понравилась ему внешне, вторая не пришлась по душе из-за стервозного характера, намечавшийся с третьей роман на поверку оказался неудачной пробой пера и вскоре был навсегда изжит из памяти, зато вот четвертая... Это, похоже, было уже всерьез. Да и мать нажимала, очень хотела увидеть сына счастливым и остепенившимся. Поэтому он форсировал события. Особого сопротивления избранница ему не оказала и вскоре молодые сыграли свадьбу. К счастью, невестка пришлась свекрови по душе. Как и полагалось, стали всей небольшой семьей жить в отцовской квартире. Диссертацию он писал в отцовском кабинете, за отцовским столом, сидя в удобном полумягком отцовском кресле, которое могло крутиться во все стороны... Писал, печатал, потом стирал, бывало разрывал исписанные листья на мелкие кусочки, потом опять писал, опять печатал... К третьему году аспирантуры основные контуры будущей диссертации проявились достаточно четко – тем более, что руководитель лично подобрал для нее довольно выгодное и вполне проходное название: «Отражение классовой борьбы на селе в творчестве грузинских писателей двадцатого века». Он и сам частенько посмеивался над таким заголовком, но делать было нечего – так было нужно. А на самом деле литературные пристрастия у него были совсем иными, да и богема не была ему совсем уж чуждой...
В начале восьмидесятых жизнь его немного ускорилась – родился сын, первенец, нарекли его Давидом – ведь отца тоже звали Давид. А вскоре после этого и диссертация была наконец успешно защищена – ни одного черного шарика «против». Почти сразу же он получил место младшего научного струдника в институте соответствующего профиля. А потом умер Брежнев – привычный всем лидер великой общей страны, – и смерть его почему-то сопровождалась возникновением каких-то смутных ожиданий. Всю сознательную жизнь он прожил в брежневскую эпоху. Ему довелось выслушать неисчислимое количество анекдотов, посвященных этому старому и больному человеку с невнятной дикцией, да и самому пересказывать их другим невольно этой дикции подражая, но когда эта эпоха наконец завершилась, то понемногу им стало овладевать ползучее чувство умственного треволнения – происходившее, как видно, из общей неопределенности. А вокруг ничего особенного не происходило, все шло «по-брежнему». Молодой кандидат наук вроде уже обладал достаточным опытом для того, чтобы представить себе возможные последствия смены столь пожилого лидера страны на «новую метлу», но ничуть ни бывало – жизнь все так же медленно и мерно, подобно ленивому течению водостока Куры от ЗаГЭС-а до Ортачальских садов после открытия затворов на станции, текла по пыльным тбилисским улицам и улочкам... Ежедневные рапорты в газетах, на радио и в телевидении о новых трудовых свершениях советских людей все более и более отдалялись от этого мутного потока реальной жизни. «Новая метла» на поверку оказалось не такой уж и новой, во всяком случае, попытки «мести по новому» проваливались одна за другой, а окружающая среда становилась все более скучной, затхлой и смрадной. Настоящее болото. Разве что иногда позволял он себе ходить вместе с супругой в театр – на редкие премьеры. И еще изредка в его руки попадала какая-нибудь интересная книжка – как правило, переведенная на русский с какого-нибудь иностранного языка, изданая малым тиражем и приобретенная из под прилавка. Тогда терпкий аромат нового текста хоть как-то возбуждал его в процессе чтения наполняя полнокровной энергией уходившей молодости. Да, это и был аромат чудного прикосновения с бесконечностью. Особенно его привлекали запрещенные или полузапрещенные тексты – овладение, хоть на короткое время, такой книгой или рукописью, всегда воспринималось им как маленький праздник. Во время чтения их у него нередко перехватывало дух – от ощущения странного бессилия. И он никак не мог объяснить себе, чем было оно вызвано: быть может элементарной завистью к разуму и дарованию тех, кто способен столь блестяще играть словами и столь же играючи составлять из них калейдоскоп разноцветных фраз закрепляя их потом в общедоступной бумажной форме. После того как новый текст был прочитан и впитан до конца, у него в мозгу всегда – но лишь на мгновение, на какую долю секунды – рассерженной молней проносились закавыристые вопросы: Кто я такой? Что из себя представляю? Кому я нужен вообще? Оставлю ли после себя хоть какой-то след и смогу ли хоть в течении какого-то времени продержаться на поверхности потока вечности, или сразу же утону в нем, выпаду в донный осадок подобно мириадам тех, что существовали до меня – людей, которые как бы и не рождалось вовсе? Неужели бессмертия не существует? Неужели и мне суждено рассеятся легкой дымкой в бесконечном космосе? В такие минуты вход в историю казался ему слишком уж узким. Не цивилизованной дверью с бронзовой ручкой и медной гравированной пластинкой, а узкой и грязной дырой, крысиной норой, муравьиной тропкой где-то там внизу, у плинтуса и даже ниже. Проносились молней эти мысли только ради того, чтобы безответно сгинуть и бесследно улетучиться. А перемены... Год за годом протекал в ожиданий одной законной радости – отпуска на черноморском побережье. Накрепко осталась вбитой в его память история о чуть ли не подпольно снятом одним известным грузинским режессером художественном фильме, прокрученном немногим позже по всем экранам огромной страны. Фильм этот то запрещали, то вновь разрешали, в общем и целом вроде бы преследовали, но облик и характер того преследования – и это вовсе не казалось для непосвященных очевидным – был каким-то ненастоящим, поддельным, походившим на имитацию. Во всяком случае всем – и тем, кому положено и тем, кому не положено – удалось его посмотреть еще до того, как он появился в широком прокате. Правда, покаяние прошло мимо, ибо мало кому захотелось добровольно и по-настоящему каяться, но фильм все же получился отменный и бьющий по нервам, чувствовалась за ним рука умного и умелого мастера. Великий же смысл картины состоял в том, что все испоганеное коммунистами за прошедшие десятилетия им же и суждено будет исправлять – идею эту жизнь, в конечном счете, опровергла, но в ту пору даже умным людям трудно было бы предвидеть всю никчемность своих усилий. А в Москве один за другим отправлялись к праотцам больные от старости генсеки, соревнуясь в том, кто совершил – если успел – большее число глупостей: от устройства облав в кинотеатрах и столовых в рабочие часы и до повышения цен на водку и шампанское в предверии Нового Года, от погони за набитым людьми пассажирским лайнером в ночном небе и до выдворения из страны кого-нибудь из всемирно известных писателей, ученых или музыкантов... Страна изнемогала от нелепостей и растущей коррупции. Поезда опаздывали, самолеты падали на землю, атомные станции взрывались, солдаты погибали в каких-то непонятных и тайных войнах, государственные планы и задания выполнялись прежде всего на бумаге, за одной фальсификацией неизбежно следовала другая, и так продолжалось до тех пор, пока волею судеб во главе государства не оказался один бывший комбайнер, вознамерившийся что-то изменить к лучшему в стране. А за эти годы старый партийный товарищ нашего героя успел таки вскарабкаться по карьерной лестнице – привычный мягкий баритон в его голосе сменился на начальственную басовитость, плечи стали шире, да и на работу он стал ходить в другое место – на улицу Чонкадзе, в Центральный Комитет компартии, где ему наконец доверили заведовать одним из секторов.
Но чем больше времени проходило, тем явственнее осмысливал – вернее, ощущал затылком – молодой кандидат наук, что все места в партере уже заняты, а если где-то каким-то чудом и освобождается местечко, например, кто-то умирает или уходит на пенсию, то приобрести счастливый билет на открывшуюся вакансию и трудно, и дорого – и достается он, как правило, более верткому и ухватистому. Очередь в кассу длинная, и у всех свои претензии... Тем временем годы шли, но поколение отцов если и сдавало позиции и ослабляло хватку, то очень уж неторопливо. Но тут уж кандидату наук разочек повезло, привалило заслуженного счастья. На его институт снизошло маленькое чудо, открылась вакансия старшего научного сотрудника и этот долгожданный приз достался именно ему! Решающую роль сыграла директорская благосклонность. Да и полагался ему, в принципе, этот приз – во всяком случае, громких протестов среди коллег его повышение не вызвало. Пожелали они тогда себе и второго ребенка – как не пожелать!
Хотя ежедневный быт поглощал его почти целиком и полностью, но в иные минуты просветления он изнывал от груза тяготивших его раздумьи – особенно по ночам. Он мучился от понимания того, что жить так, как он сейчас живет – слишком негромко, невнятно и буднично, некоей беззубой «вещью в себе», – более невыносимо, стыдно, негодно. Ощущение того, что жизнь проходит мимо, крепло день ото дня постепенно превращаясь в выстраданное убеждение. И никакая будущая докторская не могла это убеждение поколебать, послужить ему должным противовесом. Нет, так больше не могло продожаться. Все более склонялся он к простенькой мысли о том, что лишь крепкая затрещина – или даже целый ряд таких затрепщин – помогла бы вывести страну из ступора. Мысль эта, разумеется, носила чисто теоретический характер, однако... Все чаще приходилось ему сталкиваться с подобным, насквозь пропитанным чувством протеста настроем при случайных встречах и неслучайных беседах с друзьями, близкими родственниками, даже соседями и, тем более, с интеллигентными институтскими коллегами. И ведь вроде никто больше не боялся говорить вслух, высказывать все наболевшее как на духу! А сколько раз ему самому приходилось во время посиделок со своим старым, верным и испытанным другом – и что с того, если одновременно и с номенклатурщиком-партфункционером – обсуждать за бутылкой выдержанного коньяка приправленной бутербродтами с икрой из цековских кладовых, текущие события и выступать с пламенными контрревоюционнными тирадами после третьей или четвертой рюмки. Впрочем, совместный вывод в ту пору звучал приблизительно так: ну нет, этого строения так просто никому не дано разрушить, это все игры, на наш век советской власти хватит!
А тем временем прочно завладевший высшим кремлевским креслом бывший комбайнер, как говорится, окончательно закусил удила. Не думая о последствиях развернул лютую антиалкогольную кампанию – и где? В стране где искони веселие было пити почти для всех – от мала до велика. До этого, до антиалкогольного крестового похода и впрямь – безотносительно от степени благородства первоначального замысла – надо было суметь додуматься! Правда, общество еще не успело забыть прежних строгих порядков и порядком поднадоевших «геронтократов», поэтому новому лидеру многое пока прощалось, но звать его за глаза «минеральным секретарем» простые люди из очереди все же начали. Будучи на вершине популярности свои длиннющие выступления перед внемлющей ему публикой он совершал с непривычной легкостью, говорил свободно и без бумажки – но что с того, если любая популярность преходяща? Все равно вычленить полезный осадок из его многословия и тогда было делом крайне неблагодарным и многие почитали его речи за словесное недержание и брехню, хотя на первых порах и воздерживались от критических замечаний. Действительной неожиданностью в его деятельности стало то, что в телекартинке он часто показывался рядом с супругой, а отправляясь в зарубежные вояжи с государственными визитами, как правило, не забывал брать с собой и «первую леди», – тем самым немало раздражая массу обывателей, ибо подобной традиции в стране не существовало (хотя многие в душе просто завидовали дерзости генсека). Главным же оказалось то, что иностранцам этот деятель нравился куда больше, чем согражданам, что было несколько неприятно, но имело и положительную сторону – закрытое и ограниченное по периметру общество постепенно, но необратимо открывалось по отношению к внешнему миру и (а это было, пожалуй, важнее всего) вполне реальная опасность новой большой войны понемногу отступала на задний план. На фоне безудержного роста всеобщей общественной настырности и прилива смелых гражданских чувств отстраненно сидевшие дотоле в партере и ложах вип-персоны заметно взволновались, в амфитеатре поднялись галдеж и оживление, а длинная очередь к кассе наконец зашевелилась. А больше всего поражало то совершенно необычное обстоятельство, что где-то там в туманных далях, за пределами этой галдящей первоначальной очереди – и на бестолковых периферических улочках, и в невзрачных переулках, и на загазованных широких проспектах, и на роскошных центральных площадях, – пришла в движение бесформенная и неодушевлененая людская масса казалось бы лишенная всяких примечательных свойств, все те маленькие людишки, которых ранее никто не замечал, а если и замечал, то только в своих личных корыстных интересах, да и то в самых крайних случаях. Все эти анонимные трудящиеся, учащиеся, пьяницы и бездельники: колхозные крестьяне, разнообразная шоферня, продавцы в магазинах, санитары в больницах, трактористы в полях, машинисты электровозов, домохозяйки, студенчество... Новая эпоха надвигалась на старую шумно и грозно, а улице, как оказалось, только этого и было надо – знака чтобы свободно и недозволенно выйти из берегов... Подневольная работа от девяти до шести постепенно становилась ненужной, излишней, почти бессмысленной – во всяком случае, каждодневное хождение в родные институтские пенаты стремительно теряло в цене и весе – редкие публикации в местных журналах уже мало кого интересовали. Извлеченная из собственных трудовых усилий прибыль все более отождествлялась с прямым товарообменом, а содержать семью привычными и предусмотренными законодательством способами становилось все труднее и труднее, вплоть до невозможности. Зато города заполонили кооперативные столовые, толкучки на тротуарах, рынки на стадионах и получастные магазинчики и киоски в которых продавалось буквально все. Пока обычные трудяги «от девяти до шести» по старой привычке почесывались у себя в затылке, никому неизвестные оборотистые анонимы беззастенчиво набивали себе карманы, но взамен в стране появились невиданные дотоле потребительские товары и продукты – правда, втридорога. А «минеральный секретарь» продолжал убаюкивать сладкими речами своих незлобивых простодушных поданных и разъезжать под ручку с «первой леди» по зарубежным странам. Растерян был мир и растеряна была Грузия. И неудивительно, что наш достославный молодой филолог тоже растерялся...
Но самым непривычным было все же безнаказанное проведение на открытых городских пространствах многолюдных митингов и собраний, на которых какие-то молодые люди почти в обязательном порядке размахиваали самодельными флагами и флажками самой различной расцветки. Особенно бросался в глаза ранее запрещенный и подпольный трехцветный – с белой и черной полосками на багрово-коричневом фоне – флаг независимой Грузии. Когда он впервые увидел реющее на несанкционированном митинге цветное полотнище совсем рядом со зданием правительства на проспекте Руставели, то им овладело ранее никогда не испытанное чувство: странная смесь удивления, гордости и страха. А в те дни его посетила и другая, долгожданная рапдость – у них родился второй ребенок, девочка. Ей назвали Хатией – Иконкой.
Но все то были – как потом выяснилось – цветочки. Ягодки вызрели потом, позже... Время сжалось и сократилось, выплескивался на улицу весь накопленный за предыдущие десятилетия гной. Провокации, танки, рукотворные плотины на железнодорожных путях, демонстрации, митинги, разгоны митингующих, обрушение прежней системы, ежедневная антироссийская брань, грязь и помои в прессе, всеобщая агентомания, сепаратизм в провинциях, самоликвидация компартии, всего и не перечислишь... Некогда всесильное ЦеКа закрылось и за ним последовали дочерние райкомы. Потерявший работу его давний приятель с сожалением сдав куда положено украшенный молодцеватым ленинским профилем партбилет, ключи от рабочего кабинета и пропуск, тоже попрощался с вожделенным зданием на Чонкадзе, хотя – в отличии от многих своих коллег и сотоварищей – совсем без дела долго не оставался. Вскоре ему удалось устроиться в аппарат созданного тогда же общества Руставели и потом время от времени выступать на разного рода небольших собраниях с умеренно-патриотичными речами.
Ну а потом... Потом всеобщая смута породила государственный переворот, за которым последовали – в полном соответствии с логикой – война, тьма и голод. Причем все это одновременно, в одном флаконе и в прямом смысле: война означала стрельбу и смерть, тьма – отсутствие электричества и света в домах, а голод – вырванные с боем из громадной ночной очереди несколько буханок хлеба, которые потом менялись на соответствующее количество картошки в каком-нибудь населенном азербайджанцами-картофелеводами приграничном селе. Потом вместо рублей в оборот ввели «купоны» и какие-то оборотистые ребята очень сильно нагрели на этом руки, хотя в то же самое время его и так уже весьма символическая зарплата полностью обратилась в инфляционную пыль. Под влиянием ситуации и будучи вынужденным озаботиться о пропитании своей семьи, как-то раз он и сам попытался приобщиться к бизнесу – занял у ростовщика приличную сумму денег и завез из Турции довольно крупную партию подержанной, или, как тогда называли, «вторичной» одежды, но сказалось отсутствие необходимых навыков и способностей – конкуренция в этой области оказалась слишком высокой и он едва не прогорел, никакой прибыли, вырученных денег хватило лишь на возвращение долга. Ему еще повезло, тогда было столько куда более печальных примеров – от безнадеги голова могла пойти кругом. А дети тем временем подрастали, их надо было кормить, да и жена пока еще была недостаточно стара, чтобы махнуть рукой на мелкие радости жизни. Поэтому понемногу им пришлось выносить из дома вещи на продажу, иного было не дано... Когда-то купленные матерью сервизы, доставшийся от отца в наследство какой-то ценный российский пейзаж, несколько дорогих старых фолиантов – все за копейки, а под конец немецкое пианино в хорошем состоянии... И он ни разу даже не попытался взять в руки настоящее оружие – то, из которого убивают, – нет, не таким он был человеком, совершенно не таким... Хотя бывало – под влиянием не до конца устраненных мальчишеских импульсов: он очень ясно представлял себе как следовало бы устроить жизнь – сперва страны и общества, а потом и свою, личную. Вот если бы вдруг он стал президентом... Ведь и президенты тоже обычные люди, пара рук, пара ног... Но потом он быстренько приходил в себя, вдруг донельзя отчетливо понимая, что президентами так просто и случайно не становятся, и что все это – ненужные фантазии...
В стране бушевала инфляция. Все труднее стало добираться до работы. Дошло до того, что на некогда переполненные улицы столицы в светлое время суток выползало всего несколько троллейбусов – а с наступлением темноты испарялись и они. Родной институт официально никто не упразднял, но постепенно научная работа как таковая теряла всякий смысл. Выдаваемая в новоиспеченных купонах зарплата не только не покрывала минимально необходимых житейских затрат, но на нее даже добираться до рабочего места было невозможно.
Тогда он проявил было несвойственную ему ранее слабость: попытался отразить на бумаге все, что происходило вокруг. В конце концов он был образованным и книжным человеком, настоящим филологом, на нехвватку литературного вкуса никогда вроде не жаловался, но... Из этого ничего не получилось. Оказалось, что между умением читать и умением писать и описывать явления жизни лежит пропасть. Он хотел начать с небольшой зарисовки, но очень быстро опустил руки и оставил всякие попытки. В действительности он почувствовал, что сказать ему urbi et orbi– по большому счету – нечего. Разруха была всеобщей, коснулась очень многих и ничего нового, зажигательного и интересного написать на эту расхожую тему он способен не был. Реальная жизнь протекала по своим неведомым канонам за пределами стен его квартирки, мимо его семьи, он же ощущал себя крохотной песчинкой в вихревом потоке, только и всего...Он не мог ничем управлять. Поэтому предпочел остаться честным перед собой, и раз и навсегда отказался от своей мертворожденной литературной затеи.
Но, так или иначе, он обязан был озаботиться поиском добавочных финансовых источников – этого настоятельно требовали жизненные потребности семьи. Вот когда ему пригодилось полученные в глубоком детстве уроки английского. Правда для возобновления иноязычных навыков ему потребовались воля и немалая усидчивость за рабочим столом – только ему одному было известно, сколько слов и грамматических правил ему пришлось вспомнить, сколько упражнений перерешить. Несколько месяцев интенсивной работы – но оно, затраченное время, того стоило. А потом к нему постепенно начали поступать тексты. Кому-то необходимо было спешно перевести текст делового содержания, кому-то – предназначенную для зарубежного научного журнала статью, кому-то – документ юридического характера. Регулярным заработком назвать это было нельзя, да и оплата разнилась – от кого как, согласно предварительной договоренности, – но когда после нескольких бессонных, бывало, ночей у него в кармане появлялся достаток в виде нескольких приятно похрустывающих десяти, двадцати, а то и стодолларовых купюр, то радость ему казалась безмерной. Затем следовал неотложный визит в ближайший супермаркет в результате которого старенький семейный холодильник под завязку набивался разнообразными продуктами. Таким образом временно исполнялось его заветное желание: ему удавалось наглядно доказывать детям, что и в это мерзкое время они ничем особо не уступают новым властителям жизни, всем этим понаехавшим в Ваке нуворишам. А вскоре купоны были упразднены и в оборот вошла новая национальная валюта – Лари.
А время продолжало неумолимо – подобно без предупреждения вылетающему из Сурамского тоннеля электровозу – стремиться вперед. Грузия оставалось незаживающей, кровоточащей раной на Карте Мира. Достаточных для нормальной жизнедеятельности средств в стране не было, а то, что было... То, что было, Национальный Банк просто подарил нарождающемуся классу чиновных собственников, передав наличные миллионы в форме практически невозвратных кредитов сильным мира того, тем самым фактически добровольно ограбив и себя, и весь грузинский народ. Вскоре президент Нацбанка (исполнявший задание своих шефов и невольно ставший носителем взрывоопасной информации) то ли покончил с собой, то ли был убит. И вот приблизительно в ту пору – подобно спасательному кругу брошенному матросам гибнущего судна из вертолета в бушующее море – в Грузии возникло масса неправительственных организаций, так называемых НПО.
Проникновение в мир НПО не относилось к числу легких задач, но ему опять – в который уже раз – повезло. Помог все тот же старый и проверенный «партийный» друг, который к тому времени и сам довольно прочно обосновался в этом мире обзавевшись необходимыми знакомствами – вот где пригодился ему приобретенный в Обществе Руставели опыт. Именно он похлопотал за обедневшего в годы реформ сокурсника перед влиятельным руководителем грузинского офиса крупного американского фонда. Ведь руководитель этот проживал тогда не где-нибудь, а в его большой и благоустроенной вакинской квартире, снимая ее за соотвествующую плату (хозяйну пришлось перейти в квартиру поменьше – двухкомнатную в Сабуртало, доставшеюся ему в свое время от родной партии в качестве заслуженного трофея). К протекции руководитель фонда отнесся вполне благосклонно, тем более, что изголодавшийся кандидат наук и переводчик-любитель (которого все в новой организации стали величать на американский манер «доком») не проявлял ни малейшей амбиции на занятие лидирующего положения и был согласен на любую нормально оплачиваемую работу. Поскольку в те годы никто не требовал от научных сотрудников регулярно посещать дышавшие на ладан исследовательские институты, то свободного времени формально у него образовалось выше головы, он сам мог распоряжаться им и выполнение определенных функции в фонде – за что ему стали платить настоящую зарплату – крайне помогло ему в первые месяцы. Позже фонд расширил масштабы своей деятельности, основав несколько дочерних НПО. Вот тогда и выяснилось, что успешное сотрудничество с иностранцами вполне возможно, хотя и требует от местного персонала выполнения нескольких нехитрых требований: образцового исполнения присылаемых «сверху» инструкции, способности бегло разговаривать по английски, патриотизма – то есть умения без обиняков, резко и грубо обкладывать империалистическую Россию и ее политику матерным языком, а также овладения навыком работы с «дьявольской машиной» – компьютером. Компьютер в тогдашней Грузии был относительной новинкой, но «док» быстро вошел во вкус – освоил его без особого труда, научился печатать, сканировать, запросто бродить по различным интернет-сайтам в поисках интересной информации, все это действительно доставляло ему удовольствие. Дальнейший карьерный рост в сфере НПО требовал от него наличия личных международных связей и писания разнообразных проектов – чем он похвастаться не мог. Но поскольку претензия на лидерство в какой-либо форме была ему совершенно чужда, то отсутствие подобных связей на его положении никак не сказывалось, тем более что с течением времени и этот небольшой недостаток казался легко исправимым. В родной институт он захаживал отныне разве что на прогулку – забрать у кассирши положенный государством смешной оклад да посплетничать за чашечкой кофе с более неудачливыми своими коллегами-филологами, которым редко удавалось скрыть свою зависть – ибо она легко читалось в их потаенных взглядах. В такие минуты ему становилось немножко неудобно за себя, но вскоре он легко научился с этим неудобством справляться. Всем ведь уже очевидно, что в этом мире каждый борется за свое выживание как может, и если ему в какой-то момент привалила удача – ну что может быть в этом зазорного? Он никому ничего не должен и если судьба распорядилась так что ему – в результате определенных усилий – удалось сменить позорную зависимость от невыплачиваемой месяцами жалкой институтской зарплаты на стабильный и куда более высокий легальный доход в системе НПО, разве этот успех следовало скрывать как нечто постыдное? Зато нынче его холодильник всегда полон, жена и дети понемногу возвратили себе достоиный человеческий облик. Верно, его страна по прежнему никак не может выбраться из трясины тьмы, беззакония и нищеты, но ему-то лично удалось же, накопив требуемую сумму, купить на рынке Элиава большой темно-красный японский генератор и установить его в своей квартире. И теперь, когда вокруг отключают свет и корпус погружается во тьму, семья хотя бы может спокойно продолжать смотреть телепрограмму под мерное гудение японского чуда техники и меньше думать о том, как несправедливо устроена жизнь.
Так продожалось довольно долго – в течении целого десятка лет. А потом ход истории вновь внезапно ускорился. В стране начались грозные протестные выступления, в подготовке которых НПО сыграли весьма важную роль. В числе застрельщиков была и НПО, в которой он получал свою настоящую зарплату. В один прекрасный день эти выступления разразились так называемой «революцией роз», по свежим итогам которой бегло разглагольствующие по английски молодые люди (называвшие себя «националами») без особых церемоний выкинули из правительственных кабинетов замшелых чиновников старой власти. Эти амбициозные юноши значительно лучше разбирались в расположении супермаркетов и государственных учреждении где-нибудь в Нью-Йорке, Вашингтоне, Брюсселе или Страсбурге, чем в политической географии московских или даже тбилисских торговых центров и министерств. Лидерами «революции роз» было выдано очень много красивых обещаний, а чуть ли ни самой главной из них была следующая: установление в стране нового «нетолерантного» порядка – известных взяточников (среди чиновников, ментов и гаишников в особенности), воров в законе, наркоторговцев, даже хулиганье и прочую мелкую шушеру – к ногтю, тюряге и конфискациям. Никакой пощады криминалу!
Очень скоро почти всех, кто раньше работал в каком-либо государственном ведомстве или в высшем учебном заведении нарекли «коррупционерами». С другой стороны, не очень было ясно как конкретно следует определить это понятие – ведь в течении предыдущего десятилетия в стране фактически отсутствовал феномен зарплаты, месяцами не выплачивались даже мизернейшие пенсии и люди выживали как могли: крутились, вертелись, спасались, химичили, челночили, укрывали доходы независимо от их размера... Руководствоваться налоговым законодательством и, вообще, писаными законами в те годы, означало обречь себя и своих близких на голодную смерть, и эта заповедь коснулась не только неправедных богатеев (в подавляющем большинстве те успели нажить свой первичный капитал еще в «перестройку» и теперь радостно ринулись в омут рыночных отношений «дикого капитализма» с заведомо выйгрышных стартовых позиций), а почти всех без исключения – кроме тех, кто сидел на западных грантах... И это была лишь видимая, надводная часть айсберга. На самом деле изюминка вполне реалистичной и одновременно грандиозной сверхзадачи, поставленной западными спонсорами перед «розовыми» лидерами-юнцами состояла в ином: неписаный, но весьма детально разработанный план – вслух об этом никогда не объявлялось – предусматривал исключение миллиона с лишним «хомо советикусов» (практически всех, кому было за сорок) из всех форм общественной жизни и их замену на «хомо американусов» в исторически кратчайшие сроки. Наивные гуманистические соображения в расчет не принимались – сам признаный лидер «розовых националов» и президент страны как-то публично проговорился, цинично назвав запущенный под его мудрым и непосредственным руководством процесс исключения старших поколений из активной деятельности «смывом в унитаз». Но жизнь оказалась более сложной, чем эти «продвинутые» юнцы себе представляли, всего не смогли учесть даже они. Правда, недавно вступившему в мир НПО кандидату филологических наук скоро и самому должно было стукнуть полвека и формально он принадлежал к намеченной к «смыву» первой категории граждан, но поскольку этот везунчик все же успел вовремя заскочить на ступеньку отходящего от перрона вагона второй категории, то у него в складывающихся условиях появился реальный шанс на очередной успех.
В первые годы революции его НПО продолжало развиваться в привычном режиме наибольшего благоприятствования. Более того, оно рассматривалось как объект негласного патронажа нового руководства страны, что получило свое очевидное подтверждение в том, что им от своего имени – в действительности же под совместной финансовой эгидой Фонда и правительства «националов» – была основана формально частная, реально же перешедшая под контроль «розового» государства газета высокого полиграфического уровня, редакция которой комплектовалась из политически проверенных и доверенных сотрудников хорошо владевших как грузинским, так и английским языками. По целому ряду причин ему сделали предложение от которого невозможно было отказаться – предложили занять пост одного из заместителей главного редактора. Причем не требуя от него прекращения сотрудничества ни с родной НПО, ни с родным институтом (где после проведения формального конкурса его зарплата также удвоилась). Предложение это он принял с большим и неподдельным удовольствием: теперь на собственном примере он мог убедиться, что даже пожилой, в сущности, человек, обладая достаточно высокой квалификацией и знаниями, может приспособиться к любой, даже к столь нетерпимой эпохе как эта, стать кому-то нужным. Начавшая выходить на восьми полновесных полосах газета распространялось по киоскам и учреждениям по искусственно заниженным, дотационным розничным ценам, а рекламу в редакцию послушные или просто лояльные властям бизнесмены приносили ежедневно и чуть ли не в обязательном порядке – поэтому издание сразу же стало прибыльным. Отныне на банковский счет заместителя редактора деньги стали начисляться из различных источников – в виде зарплат, премии, гонораров, грантов. Соответствующим образом росло и благосостояние его семьи. Тем временем, его сына приняли в довольно известную аудиторскую фирму – разумеется, на низкую должность, зато с настоящей, нормальной зарплатой, – а дочь стала студенткой престижного частного университета. Прошло совсем немного времени и наш филолог купил на руставской ярмарке в меру подержанную иномарку и даже начал мечтать о новой квартире – клиенту с таким официальным доходом как у него, банк вряд ли отказал бы в кредите, но спешить все же не стоило – все-таки надо было крепко подумать о возможных последствиях, взвестить все риски, все за и против. Будучи очень осторожным человеком, он ни в коей мере не зарился на высокооплачиваемое место главного редактора, хотя другой бы на его месте... Нет, он, скорее всего, отказался бы даже если ему такое бы предложили, отвертелся бы под каким-либо благовидным предлогом, все же лишняя ответственность... Но, слава Богу, перед подобным выбором ему так и не довелось встать. Все же человек его возраста и поколения вряд ли пришелся бы к новому идеологическому двору, одурманенной ароматом роз родине в качестве «нового лица» более подходили молодые люди. В конечном счете, он был всего лишь неплохо оплачиваемым и довольно компетентным – что было редкостью – сотрудником популярного издания, который в силу ранее полученного классического образования, а также природного ума и опыта, неплохо справлялся с возложенными на него обязанностями – и только. Вот он и не посмел тогда оформить ипотечный кредит, ибо чувствовал, что его благополучие было зыбким, непрочным и полностью зиждившимся на благосклонном к нему отношении со стороны склонной к авантюрам, ветренной и довольно таки неустойчивой новой власти. И, в общем, правильно сделал.
Такая «халява» продолжалась несколько лет. Но, как хорошо известно, никакое счастье не бывает вечным. Понемногу страна прирастала разнообразными признаками очередного ее будущего преображения – особенно после выборов и проигранной скоротечной войны с Россией. Неожиданно резко сократилось финансирование его НПО – без всякого предварительного уведомления сотрудников. Персоналу о причинах высшего недовольства никто, конечно, не докладывал, но было очевидно, что где-то там, наверху, в недоступной для простых смертных политической стратосфере, ветер сменил свое направление. Большая политика нашего филолога на самом деле никогда не интересовала, но ему стало совершенно ясно, что спокойно перезимовать в так и недостроенной им до конца «башне из слоновой кости» ему не удастся. Он был вынужден смириться перед реальностью и констатировать печальный факт: его личный, персональный бюджет очень сильно пострадал в первую очередь как раз из-за непонятных ему политических причин. К этому добавился и его вынужденный переход на полштата в пока еще не упраздненном «совковом» исследовательском институте – либеральные времена ушли в прошлое и все больше неудобств доставлял он дирекции тем, что ежедневно являлся на работу не в родной отдел, а в какую-то газету и даже официальный свой мизерный оклад, пускай даже ополовиненный, продолжал получать фактически ни за что. Фактически за ним осталось только редакторство, – хотя газета и перешла формально в руки другого владельца, но сохранила прежнее название и по-прежнему продавалась в киосках по дотационной цене. Таким вот образом судьба его рабочего места и, следовательно, благосостояния, полностью оказалась в руках газетного начальства. Тогда же «розовые революционеры» приняли совершенно людоедские трудовые законы, согласно которым уволить человека – что и раньше не составляло для работодателя особой проблемы – становилось легче легкого, вопрос решался буквально за минуту. Все более входили в повседневную моду слежка друг за другом, ябедничество, доносительство, «закладывание». Мелкая провокация стала обыденностью, превратилась в неотъемлемую черту каждодневной жизни, даже в ее стиль. Ненароком ему все чаще приходилось сравнивать происходящее – такое сравнение напрашивалось – с коммунистическими временами, да не с теми, что ему довелось застать самому, а теми – стародавними – о которых он мог знать только по устным пересказам, книжкам и фильмам. Но поезд за место в котором он с таким упоением и так успешно поборолся, уже давно набрал ход, спрыгнуть с него было не так просто. Но разве после стольких испытаний я не обязан был не упускать своего шанса и позаботиться о своей семье, не достойн был хоть немного расправить плечи? Кто из тех, кому действительно было очень трудно, на моем месте поступил бы иначе? – Вот так он все чаще оправдывался перед своим отражением в зеркале, умываясь в ванной по утрам. Видит Бог, как мы нуждались! Бывало иногда даже на хлеб денег не хватало, полдома распродал только ради того, чтоб хоть дети росли нормально, и если б не это подвернувшееся вовремя НПО – с квартирой точно пришлось бы расстаться... В конце концов, я никому ничего не должен – ни копейки! А эта наша несчастная родина так устроена, что добрым словом и увещеваниями тут ни у кого ничего путного не выйдет. Без сильной руки, без волевого лидера во главе, эта страна должным образом развиваться не способна, нас опять затянет в то болото из которого мы только что еле выбрались, а тут еще этот «старый русский медведь», агрессия, оккупация... – Таким вот манером пытался он успокоить взбудораженную совесть (или то, что от нее осталось) находясь наедине с собой – все равно дома или на работе. А дела кругом шли так вшиво и паршиво, что ему – телезрителю с огромным стажем – стало противно включать «ящик» по вечерам: столько оттуда ежедневно изливалось негатива и ненависти, все время о шпионах да об арестах... Будучи заместителем редактора он даже свою газету читать как следует перестал, невольно избегая собственной естественной реакции на худую информацию о какой-то очередной правительственной глупости, несправедливости или бесчеловечной жестокости, предпочитал закрывать глаза на все это. Но иной раз ему все же приходилось проскальзывать полуприщуренными глазами и по телеэкрану, и по монитору редакционного компьютера, и по газетным строчкам. И в результате все чаще и глубже вонзалась ему в мозги сверлящая их дрянная мыслишка: «А не слишком ли засиделись наши «розовощекие поросята» во власти»? Но что было делать? Сомнительную мыслишку эту он быстренко изгонял, не позволяя мозгам полностью оказаться в ее владении – тогда впору было бы переходить в оппозицию, отмахивался как отмахиваются жарким летом рукой от надоедливой жирной мухи, ибо иного пути пока не видел.
Приключился тогда с ним один малоприятный факт, о котором он и сегодня не любит вспоминать. Его старый «партийный» друг – тот самый, от которого он помнил немало добра – в один из не очень прекрасных своих дней оказался в «черном списке», среди тех, кого новые власти наметили «смыть в унитаз». Ему разом припомнили все грехи: советский возраст, коммунистическое прошлое, потом службу на последующих коррумпированных правителей... В общем, врагов за свою жизнь он, как выяснилось, успел поднакопить немало. Когда его отовсюду вытурили, он совершенно естественным образом явился к старому другу-филологу, рассказав тому как на духу, что оказался на полном нуле, находится в отчаянном положении и даже знаменитую квартиру никак не может сейчас сдать внаем, ибо она сильно обветшала и требует радикального ремонта. Одним словом, он воззвал о помощи: у тебя, мол, неплохие отношения с главным редактором, он к тебе прислушивается и, может, сумеешь как-то устроить меня к вам хотя бы младшим корректором, я ведь тоже филолог и на все согласен...
Он не смог помочь другу. Не смог, а не «не захотел». Разок вроде заикнулся было на этот счет в обреченной на неуспех попытке, но начальственная реакция оказалась столь резкой, что сразу же понял – стоит ему сейчас перегнуть с этой просьбой и на него самого начнут посматривать с сомнением. Никак это дельце не могло выгореть, но поди, объясни все это близкому другу... Ведь все равно не поверит.
А «розовощекие поросята» по прежнему продолжали пировать среди чумы. Но пиршество их с каждым днем становилось все более отчаянным и бесшабашным. Все дальше отрывались они от земной реальности. Вроде бы свято уверовав в то, что их никогда так и не посмеют отодвинуть от власти и править они будут вечно, они вели себя столь отвязно и нагло, что уже ни в какие ворота не лезло. Но даже эта их пафосная убежденность в собственном всесилии, все же больше смахивала на определенную подростковую позу: в глубине сердца они не могли не чувствовать, что это их убежденность не более чем ими же придуманный блеф, и потому старались урвать для себя из окружавших их земных благ как можно больше. Известная историческая фраза «после нас хоть потоп» казалась была придумана для них. Сопротивление их политике и поведению в стране постепенно росло, но возрастала и свирепость «розовой» власти, сила ее ответного гнева. Методы подавления народных протестов становились все более изощренными и жестокость – в который уже раз в истории – обращалась в пресную повседневность. А заместитель редактора тем временем продолжал ходить на службу и получать заслуженную зарплату. Потом внезапно окончательно был упразднен и «смыт» его родной исследовательский институт. Его тогда охватила кратковременная грусть, все же с этим учреждением у него были связаны давние воспоминания. Так или иначе, но с этим упразднением канула в вечность и его штатная половинка. Отныне он обязан был вести себя еще более лояльно, еще крепече держать язык за зубами. Доверять никому было нельзя. В городе он был довольно-таки узнаваемым лицом и не так уж редко в общественных местах – на улице, во дворе, в коридорах зданий, на фуршетах и светских раутах – его появление частенько сопровождалось злобным шипением у него за спиной: «змея», «фашист», «подлец», «христопродавец»... Он пытался не придавать этим словесным укусам излишнего значения. Да мало-ли кругом завистников, лузеров и интриганов! Оставалось успокаивать себя подобным образом, ведь иного пути он себе не оставил...
А в конце... В один прекрасный день колесо истории раскрутилось в обратную сторону. Сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее... Вначале один богатейший человек всея Грузии ранее оказывавший «розовощеким поросятам» всемерную, почти безграничную поддержку, сперва отступился от них, а затем и полностью противопоставил себя режиму прежних фаворитов. Одного этого его шага оказалось достаточно для того, чтобы в стране все смешалось. За какой-то год оборот колеса привел к позорному поражению «националов» на всеобщих выборах – во время избирательной кампании на поверхность неожиданно всплыло столько розового дерьма, что даже завзятым сторонникам и прислужникам режима пришлось туго от полной невозможности его защищать. Это были не лучшие дни ни для газеты, ни для нашего героя. Больше никто не доставлял им обязательную рекламу – основу благосостояния газетного коллектива. Издание стало убыточным. Зарплату ему сперва уполовинили, а потом... Потом намекнули: сокращения неизбежны, лучший выход – самому написать заявление и уйти по собственному и по-хорошему, пора уж, хватит наработанного... Он не оказал ни малейшего сопротивления. Написал заявление и ушел домой...
Сегодня в семье работает только сын. Кризис, но в хорошем аудите потребность пока не исчезала. У мальчика неплохая зарплата и он помогает родителям и сестре чем и как может. А бывший филолог вернулся к прежней деятельности – иногда по случаю переводит. А автомобиль передал сыну.
Сидит сейчас без работы, но присутствия духа не теряет. И ни о чем не жалеет. Говорит так: всему, что нажито, я все же обязан «розовощеким поросятам» - это их заслуга. А до «революции роз» дела мои были плохи. Погружался в трясину все глубже и глубже, и выхода не было видно.
Трудно его переубедить в этом.
Ни безработица, ни вселенский позор «националов», ничего особо не поменяли в его взглядах и мироощущении. Ни на секунду не позволяет он себе задуматься ни о покаянии, ни о – скажем так – добровольном уходе из жизни. А ну их всех к е...ной матери – и «нациков» и их противников, этих горе-«мечтателей». Главное все же то, что я не погубил семью и приоткрыл детям дверь в нормальную жизнь, хоть что-то да и выжал из этого позорного времени – так он обычно отвечает кому-нибудь из старых знакомцев, если тот неосторожно спросит: А что, мол, подумываешь, дружище, о текущих событиях? Раздражается он очень легко. Зато недавно обнаружил новую игрушку – Фэйсбук. Зарегистрировался в нем под придуманным именем, ежедневно добавляет себе далеких «френдов» и, ежели в хорошем настроении, пробавляется там сплетнями...
Всматриваясь в зеркало по утрам ему все труднее узнавать себя – просто не верится! Неужели он был вот таким лет сорок или, хотя бы, двадцать тому назад? Нынче на него из зеркала беззастенчиво смотрит седой человек шестидесяти лет от роду. Шестьдесят – это, разумеется, солидно, но и не столько, чтобы совсем ничего не планировать на будущее. Все же он филолог с неплохим опытом работы в газете. Может еще и напишет что-либо новенькое – о времени и о людях.
И предательская мысль о самоубийстве никогда не закрадывается ему в мозг – даже когда он смотрится в зеркало.
А сыроватый предрассветный воздух все так же преисполнен нежными ожиданиями и запахами ранних цветов, как тогда, ранней весной шестьдесят лет тому назад, когда он впервые возвестил своими маленьким легкими окружающему большому миру: Люди, это я – единственный и неповторимый – явился к вам на землю! И будьте так добры – уступите мне путь!