Слабонервным и впечатлительным не читать, как бы ужастик.
В давние времена в далекой стране жила девушка — красавица и рукодельница. Работала она в богатом доме, вместе с товарками шила для барыни и ее дочек наряды, мастерила диковинные безделицы. Товарки подругу любили за проворные руки и за легкий нрав. Там где иная охала бы и на резь в глазах да на боль в спине жаловалась бы, наша мастерица лишь смеялась, песни пела да сказки сочиняла, так что барышни — и те приходили, чтобы небылицы послушать и вместе песни петь за вышиванием. Барыня белошвеек-рукодельниц своих любила и не обижала. А те старались и творили такие наряды, что барышни-дурнушки на балах затмевали первых раскрасавиц.
И вот однажды посватался к старшей барышне здешний князь, человек страшный и злобливый. Барыня перепугалась, да как откажешь? Позвала в гости. Но придумала хитрость, чтобы отвадить непрошеного жениха — велела дочерям выйти к ужину в простых домашних нарядах. Князь увидал дурнушек — глазам своим не поверил. Развеселился на такое чудо, упросил барыню раскрыть секрет превращения, не магия ли тут замешана. Чтобы не прослыть ведьмой и не попасть за это в темницу, барыня велела служанкам привести белошвеек, дабы те объяснили, какие хитрости в бальных нарядах заключены, что некрасивых барышень раскрасавицами выставляют.
Перепугались белошвейки, у всех руки от страха трясутся — булавки удержать не могут, куда им с нарядами управиться. Одна лишь мастерица-певунья не испугалась, вызвалась пойти в гостиную, чтобы хозяек от наветов оградить. Не думала она, что на красоту ее князь позарится, что вообще взглянет на прислугу. А князь взглянул. И забыть уж мастерицу-умелицу не смог.
Напросился он у барыни в доме ночь переночевать, сослался на вино выпитое, мол, разморило. А сам приказал своим помощникам привести к себе мастерицу. Побоявшись за перепуганных подруг, та пошла к гостю. Князь ее и так и эдак взялся обхаживать, богатство сулил, обещал содержанкою сделать, ко двору представить, за подручного своего выдать для вида и титулом одарить. Посмеялась над его посулами мастерица, не позволила себя в постель уложить — наградила князя вместо поцелуев оплеухой.
Князь так разъярился, что слова произнести не мог. Подручные смекнули да вовремя девку строптивую выгнали из спальни, чтобы смертоубийства не случилось. Оскорбила она князя — безродная простолюдинка осмелилась хозяина здешних земель по лицу отхлестать! От злости тот в полночь же уехал — до утра сам не спал и коней изводил, по округе гоня кругами.
Утром послал в дом к барыне своих подручных — да велел им прихватить городскую стражу. Объявили барыне, будто бы кто-то в ее доме ночью утомленного вином гостя обворовал! Перстень фамильный украли.
Барыне перечить не посмела, разрешила стражникам дом обыскать, только в спальни к дочерям никого не пустила, сама же молиться взялась. А подручным барышни без надобности — для вида постращав прислугу, направились прямиком к строптивой мастерице. И перстень, конечно, у нее «нашли», сами же стражникам и подкинув прямо перед носом.
За воровство и за оскорбление князя кинули девушку в тюрьму. Законники признание у нее целый день выпытывали, да слова от нее добиться не смогли — молчала, заранее зная о решенной своей участи. Ночью же явился сам князь — и надругался над избитой, измученной девушкой. Насильничал и приговаривал, чтобы пела она ему, что хочет голос ее чудесный услышать. Ни единого крика от нее не добился.
Наутро повели ее на казнь. По закону за воровство полагалось ей лишиться правой руки по самое плечо, а за оскорбление князя и вторую следовало отсечь. Смилостивился над несчастной судья, разрешил палачу отрубить ей голову, ибо какая жизнь без рук-то. Но не согласилась девушка — потребовала исполнить что по закону должно.
Пожалел ее и палач, отсек чисто, после сам же раны прижег каленым железом да завязал туго тряпицами. Отпустили калеку на все четыре стороны.
Долго пришлось ей скитаться — нигде угла для нее не находилось. На ночь или две сердобольные женщины пускали, кормили, отдохнуть давали. Она же им платила, чем могла — песни пела и сказки рассказывала, слухи собирала, что по миру носились, вести из деревни в деревню передавала. Или по рукоделию чего-то советовала, ежели нужда была, на словах объясняла, как чего ловчее сделать, помня свое былое мастерство.
Бывало, в пути от селения до селения, от города к городу, всякое с нею случалось. И добрые люди встречались, и бессердечных хватало. Но на всё у девушки находился ответ — улыбка да шутка-прибаутка. Радовалась она, что глаза остались зрячие — на мир может смотреть, что ноги ходят — убежать от обидчиков успевает, что язык ей не вырвали — дает прокормиться как перехожей сказительнице. Если от каких домов ее отгоняли, обливая из ведер колодезной водицей — смеялась, что умыться помогли. Если камнями швырялись или палками били — молчала. Если кто спрашивал, откуда она и куда бредет — отвечала, что мужа ищет, который станет ее баловать и с ложечки кормить, а она б ему ребенка родила, ладного да здорового...
Счастлива была, что весной ростки зеленые пожевать можно было. Что в полях да лугах люди трудились — садилась на обочину дороги да запевала чистым голосом песню, чтобы другим работалось веселее. Летом радовалась, что тепло, что в лесу ягоды спеют — прямо с земли собирай ртом! В ручьях теплых омыться можно. Осень наступила — в лесах и рощах грибы из земли повылезали, ползай на коленках по мягкой земле, откусывай шляпки да жуй за обе щеки. Коли червячок попадется — сойдет за мясо, а жука можно и выплюнуть.
Так и бродила она по миру, одетая в поданые бабками ветхие лохмотья да в плащ из собственных давно распустившихся кос. Хохотала, что не нужно ей больше просиживать днями в мастерской, гнуть спину над шитьем да отбиваться от навязчивых женихов.
Только забрела она однажды в такой лес, из которого пути к людскому жилищу не нашла. А осень к зиме склонялась, по ночам на ветвях иней вместо росы блестел. Грибы да болотные ягоды еще кормили, но холод отнимал все силы.
Всё реже она пела, всё реже смеялась. Улыбалась своим мыслям — ожиданиям близкой неминуемой смерти. И шла всё дальше в чащу, чтобы хоть костями своими голодных лесных зверей угостить, всё польза бы от нее случилась.
В одно утро так закоченела, что с земли подняться не смогла. Уткнулась лицом в рыхлую лесную землю, колючую от льдинок. Фыркнула смешливо — вот, мол, и умылась...
Потому не увидела, кто к ней подошел. Только шаги услышала — мягкие, почти бесшумные. Сперва почудилось, что зверь какой подошел. Пахнуло животным духом, не собакой — волком... Она даже глаза зажмурила и зубы стиснула, чтобы не вспугнуть криком, когда есть ее начнут.
Но нет, обозналась, видать — закоченевшей спины коснулась широкая горячая рука.
«Ты откуда такая здесь взялась, убогая?» — негромко пробормотал мужик.
Может, охотник, может, лесник. Она была и на разбойника согласна! Засмеялась, выплюнув труху палых листьев:
«Странница я! Мужа себе ищу. Все города и веси уж обошла — нигде по сердцу себе пару не выбрала!»
«Привередливая какая, — хмыкнул мужик. Шмыгнул носом длинно, будто принюхался к давно немытому телу. Спросил вдруг без смеха: — А ко мне пойдешь? Зиму проживешь, и коли сладится, весной в жены возьму».
«А и пойду! — весело откликнулась она. — Дай только с земли встану да погляжу на тебя...»
Не дал он ей встать: за шкирку легко подхватил, встряхнул — да себе на плечо закинул.
Она охнуть не успела. Не охнула — да засмеялась звонко, заругалась, что поглядеть на себя ей не дал.
Но мужик промолчал — пошел, понес ее сквозь чащу, перешел на бег.
Замолчала и она — когда на ходу с плеча переместилась на широкую спину зверя, покрытого густым мехом. Да недолго дивилась — снова разразилась шальным неверящим смехом...
Принес ее мужик-волк в свой дом среди леса, сдал на руки охнувшим сестрам и матери. Те захлопотали вокруг калеки, да бывшая мастерица мигом отучила их от жалости — принялась разговоры разговаривать, шутки шутить. А как отмыли ее в жаркой баньке, косы расчесали да заплели, накормили и в спальный закуток к поджидавшему спасителю привели — так волк и понял, что не зря странницу к себе принес. И она поняла по его лицу, что не быть ей странницей отныне...
Время пришло — познакомили ее с соседями и родней, всей стаей сыграли свадьбу. Оказалось, немало семей живет в чаще. Вместо коров и коз — оленей и кабанов разводят, рыбалкой промышляют, лес — огород им и поле. Людям не мешают, и их никто не трогает. Редким охотникам в помощи не отказывают, но и лихим пришельцам спуска не дают.
Срок истек — и подарила она мужу первенца. Тяжко ей пришлось, волчонок утробу выкручивал, кровь материнскую пил, едва вынесла и выносила. Да не жаловалась, а радовалась — и сестер со свекровью благодарила за добро и помощь, без их заботы две души отлетели бы в выси.
Жили бы они не тужили, да не отставал муж-волк, по ночам жарко миловал, а до рассвета упрашивал-выспрашивал — знать хотел, кто с нею такое сотворил. Она упрямо отшучивалась, уверяла, что всё к лучшему — иначе как бы она, оставаясь мастерицей-затворницей, нашла бы его, свою судьбу?
Но муж не унимался. Жизнь ему была не мила, душа волчья требовала мести.
А тут и жена его узнала, чем оборотни от людей простых отличаются — не только вторым звериным видом, но нечеловеческой живучестью. Не зря муж ласку мешал с укусами — превратил и ее в волчицу. Черную, как ночь, да с белой отметиной на лбу. После первого полнолуния и первого оборота зауважали ее соседи еще больше. Говорили: судьба ее отметила.
Она же не верила — чуть не скулила от радости! Прыгала волчицей на четырех здоровых лапах. Потом собственными руками косы свои расчесывала, хохотала. Никто не говорил ей, что среди оборотней калек не бывает: даже если попадают в капканы по недосмотру и лапу теряют, после оборота всё назад целым возвращается. Смогла наконец-то волчица и своего волчонка на руки взять, к сердцу прижать...
Жить бы им да радоваться! Но принесла нелегкая весть, что князь в леса здешние едет, осенью великую охоту решил устроить. В тот день впервые волк увидел слезы в глазах своей волчицы — не от обиды за себя она плакала, но от предчувствия беды грядущей.
Рассказала она мужу всё, как на исповеди. Всю свою жизнь поведала. Скрипнул волк зубами, прижал жену к груди. Утешил до изнеможения, заставив ее забыться тревожным сном, сам же глаз не сомкнул — думал.
Наутро решил мужиков-волков кликнуть, совет держать. Выслушав, согласились хмурые мужики последовать за отмеченной волчицей. Не вспомнили, что лишь недавно она к ним калекой безвестной прибилась.
Много дорог за свою жизнь узнала бывшая странница. Нашла способ опередить беду — провела незаметно в город своих волков за несколько лун до назначенного времени для охоты.
Ночью постучалась в дом к барыне. Узнали ее старые служанки, хоть изменилась она сильно, но всё так же была хороша, пусть теперь блистала иною красотой, непохожей на свежесть юности. Пустили обогреться да новости послушать. Теперь пришло время не ей вести разносить, а слушать и примечать.
Удивилась волчица, когда подсчитали ей, сколько времени прошло со дня ее казни. Не заметила она, сколько странствовала, а после и не считала, сколько у оборотней прожила. Только оказалось, что барыня, у которой она прежде служила, давно преставилась, уморив себя виною, что не защитила своих людей и не уберегла дом от позора. Барышни замуж не вышли — закрыл им князь вход на балы, так и чахли затворницами. Белошвеек отпустили, обнищали без материнской твердой руки, только молились целым днями, плакали, скучали да между собой ссорились.
Волчица навестила бывших своих хозяек. После обмороков и слез, осунувшиеся и еще больше подурневшие барышни взмолились о прощении, порываясь пасть на колени. Пообещали они посильную помощь в отмщении.
Волчица от помощи не отказалась. Попросила она дозволения отпереть комнаты, где была ее мастерская, и те, где работали белошвейки да хранили материалы и инструменты. Много полезных вещиц осталось с прошлой поры, улыбалась волчица, перебирая лоскутки и иглы... Нашлось и то самое проклятое платье, из-за которого князь некогда ошибся и явился в сей дом с предложением брака.
Затем волчица вернулась на кухню, взяла топор и отрубила себе руку, хоть это было трудно и получилось с третьего удара. Усмехнулась сама себе, вспомнив казнь — видать, повезло ей тогда с палачом, у него-то вышло быстро да гладко.
Она и вторую руку хотела отсечь, чтобы время не тратить, да ошалевшие слуги отказались помочь. Тут и муж в окно влетел, устроил на кухне погром — умолял любимую не калечиться напрасно. Та лишь усмехнулась, отошла к выходу — да как ударит дверью себя по второму плечу! Кости хрустнули, кровь брызнула. Закричала волчица, с трудом подняла искалеченную руку, за ручку дверную берясь — и ударила еще раз, сильнее, попыток не оставляя. Бросился к ней муж, приказал в зверя перекинуться — но как обернешься, обезумев от боли? Делать нечего, пришлось ему самому за топор взяться, чтобы искалеченную руку отрубить. Раны каленым железом прижег, чтобы кровь остановилась.
Отлежалась волчица, в себя пришла — да улыбнулась нехорошо, безумно. Оборотилась зверем, потом обратно в человека превратилась, оделась в свои одежды, из которых из-за оборота выскользнула. Взяла новыми руками свои отрубленные и отнесла в мастерскую, где и заперлась на несколько дней, никого к себе не пуская.
Была у нее в прежнюю пору мечта — создать волшебную куклу, которую на картинке в иноземной книжке видела однажды. Такую, чтобы умела петь и двигаться. Подарила бы рукодельница эту диковинку хозяйкам в благодарность за уважение и заботу, а те стали бы гостей развлекать — вот быстро бы сестрам женихи нашлись!.. Да не успела мастерица мечту свою создать светлую, пусть почти уж всё приготовила нужное. Теперь же пришел срок, чтобы давнишняя затея послужила не для развлечения.
Соорудила волчица-мастерица для куклы основу высокую, в человеческий рост, из дерева да прутьев стальных. Вылепила личико кукольное из фарфора, на себя саму в зеркальце поглядывая, чертами собственными куклу наделяя. Раскрасила личико яркими красками, губы сделав пунцовыми, лаком блестящие. Одела куклу в бисерный корсет, в юбки пышные, в сорочку кружевную, в платье — то самое... В корсет поместила механизм вроде часового: с шестеренками хитрыми, с мехами-гармошками, свистками сладкозвучным переливчатыми и с заводом на ключике. Под юбки спрятала колесики, чтобы кукла двигаться могла. Косы свои обрезала, к голове кукольной приклеила искусно. Шляпу подобрала с полями, на поля колокольца серебряные да хрустальные привесила, чтобы перезвон тонкий шел, когда бы кукла головой, механизмом движимой, качала бы.
Только руки механические делать не стала. В рукава да в ажурные длинные перчатки одела свои старые, отрубленные, от крови отмытые.
Глаза на фарфоровом личике мастерица завязала широкой непрозрачной лентой. Надвинула шляпу пониже.
Обернула куклу в красивую ткань, бант пышный повязала — и послала слуг отнести сей дар в особняк к князю. Да с наказом, чтобы не признавались, от кого подарочек.
Князь на диковинку подивился. Согласно приложенной записочке, нашел ключик сзади на корсете куклы, завел механизм, не побоялся. Кукла ожила: стала качать головой, рассыпая колокольцевые переливы, руки задвигались плавно, будто живые, пришли в движение колесики под оборками подола, словно кукла впрямь танцевать умела. Задвигались пружинки и шестеренки внутри, раздувались и сжимались гармошки мехов, посылая воздух в свистки — запела кукла нечеловеческим голосом, полилась переливчатая дивная мелодия...
В восторге был князь, домочадцы и гости его. Заводили куклу снова и снова, и танцевала она для них до позднего вечера, кружа по бальному залу, взмахивая руками — и распевая разные песни, ни разу не повторившись.
Очень любопытно стало князю, кто подарил ему такую чудесную диковинку. Всех богатых знакомых на следующий день расспросил, но никто не признался.
И еще любопытнее ему было, почему в записочке особо указывалось не снимать с глаз куклы повязку, иначе-де она сломается и петь перестанет. Под такой угрозой сдержал князь любопытство и домочадцам со слугами наказал не сметь прикасаться к кукле...
Неделю каждый вечер забавлялся князь, песни слушая. После остыл к подарку, велел поставить ее в малую гостиную, что недалеко от его спальни находилась, чтобы самому приглядывать за дорогой вещицей, кабы кто не украл и не сломал бы, да слушать песни по вечерам за бокалом вина от скуки.
Только не желала кукла стоять в гостиной по ночам в одиночестве. Проснулся однажды князь — а кукла в уголке его спальни стоит, в тени оконной шторы как будто прячется. Рассердился он на домочадцев и слуг, накричал на всех, что смеют шутить над хозяином и самовольно куклу переставили ночью, пока он спать изволил. Но никто не признался, никто не взял на себя вину — даже под угрозой порки всех без разбора. Велел он куклу в гостиную на место переставить... А следующей ночью она опять в спальне нашлась.
И еще через ночь.
И снова.
Остыл князь, да и некогда ему было с шалостями кукольными разбираться. Махнул рукой и оставил куклу в спальне — присмотрелся, привык, перестала она его пугать неподвижным силуэтом и милой улыбкой на фарфоровых губах.
Одним вечером пришел князь домой поздно, лег почивать, а сон не идет. Поднялся он тогда, завел куклу. Словно у живой, попросил негромко спеть колыбельную. Лег в постель, а кукла, будто поняла, тихонько песню ему спела, колокольцами нежно перезванивая. Крепко заснул князь, успокоенный колыбельной.
Подкатилась кукла к постели близко. Ожили ее руки сами по себе — дотянулись до ключика, провернули, завод обновляя. Снова запела она тихим голосом, засвистели свистки, зашипели не по-человечески слова с угрозами:
«Не приходи в лес, князь! Не устраивай охоту, если хочешь живым остаться!»
А руки из рукавов выскользнули и на постель проскользнули. Но прежде вытащили из потайного кармашка на пышной юбке маленький пузырек с колдовским зельем, с кровью оборотней смешанным.
Прокрались руки к мирно спящему князю, огладили женские ладони лицо его, обласкали. Во сне приоткрыл он рот, ловя шаловливые пальчики губами. И залезли пальцы ему в горло глубоко, челюсти шире разжимая. Замычал он, стиснул зубы — а проснуться не может, кукла снова колыбельную заиграла! Кусал он пальцы, но что им, окоченевшим, будет? Влили руки ему зелье прямо в глотку, всё до капли заставили выпить.
И снова мелодия сменилась, зашипела кукла, заскрипела:
«Не приходи в лес, князь! Не устраивай охоту, если не хочешь, чтобы охотились на тебя!»
Забарахтался князь, кошмарный морок прогоняя — слишком сильным он был, не покорялся колдовству. А руки не отпускали — взялись душить! Вцепились в горло, стиснули, аж захрипел. Оттого и проснулся окончательно. И как ни крепка была мертвая хватка, сумел-таки оторвать от себя неживые руки.
Закричал в омерзении, с постели вскочил. А руки по кровати к нему ползут, тянутся снова уцепиться.
Схватил князь меч свой острый, тяжелый — и изрубил мертвецкие руки в клочья, всю постель темной гнилой кровью испоганил.
«Не приходи в лес, князь!!! Если жить хочешь — не устраивай охоту!!!»
Закричала страшным голосом кукла, когда князь на нее с мечом кинулся, рубить на щепки и резать в лоскутья.
«Вот ты какая, дивная диковинка! — понял он. — Смерти моей жаждешь, адская забава?! Кто ж тебя мне подарил-то, что за мастер?! Говори! Пой, проклятая!!!»
«Не мастер, а мастерица...» — едва слышно просвистела кукла с растерзанным нутром. Лопались под мечом пружинки, ломались шестеренки, сдувались меха. — «Та, кого ты в постель силой тащил да после перстень подарил не свадебный. Та, кто из-за тебя рук лишилась. Та, чьи руки теперь в твоей постели оказались!..»
Мало что разобрал в шепоте и свисте князь. Только содрал он с фарфорового лица повязку — и отшатнулся. Понял он наконец, на кого кукла была похожа. Да только глаза колдовские нынче сверкали не гневом иль насмешкой, как в ту встречу, но алым адским пламенем. И слезы багряные полились по фарфоровым щекам, прожигая волосы и ткани ядовитой кислотой...
Слуги нашли князя наутро на полу в спальне, среди осколков и лоскутов, оставшихся от разломанной куклы. Руки мертвецкие он в ярости сжег в камине, даже костей не осталось, всё пеплом рассыпалось.
Неделю князь пролежал в беспамятстве, трясся в корчах, кричал бессвязно, словно его бесы пытали. Никто не знал, что кукла отравила его оборотным зельем и одурманила кислотой ядовитых слез. Всем думалось, что подхватил он болезнь дурную, оттого и впал в бешенство да куклу разломал в бреду.
Но силен оказался князь — выжил. Аккурат в себя пришел после полнолуния.
И упрям непомерно — не отказался от охоты в заповедном лесу.
Когда пришла осень, охватила князя иная лихорадка — гнали его смутные чувства в темные чащи, в холодные безлюдные болота. Собрал он приятелей и соседей, нанял егерей умелых да охотников бесстрашных, велел подготовить лошадей да собачьи своры. Выехали в срок, как уговаривались.
Началась охота.
Забрались гости и охотники далеко в лес. Всех обуял азарт и жажда погони за дикими зверями. А больше всех жаждал чужих жизней князь...
Только не шел зверь к охотникам. Десяток зайцев поймали, две дюжины тетеревов да сотню куропаток и уток. А крупного трофея нет и нет — ни кабанов, хоть следов их много по тропкам лесным, будто дразнят! Ни медведей и лисиц. Ни волков. Точно затаился лес, точно заранее приготовился гостей встречать.
Но вдруг выскочила из кустов одна волчица — крупная, матерая! Черная, как ночь, с белой отметиной на лбу. И ровно княжескому коню под копыта! Князь обо всём забыл — пришпорил коня, кинулся в погоню. За ним егеря и охотники погнались, своры собачьи заливались лаем.
Гнал князь волчицу долго — она же его дразнила и в глухие места заманивала. Но не сильно отставали егеря и охотники, лишь на шаг князь впереди оставался. И отступилась тогда волчица от затеи самой в горло обидчику клыки вонзить. Взвесила она, какую опасность может навлечь на свою стаю, на волков родимых, что следуют за ней, будто тени, для людей оставаясь невидимыми.
Завыла волчица грозно и громко, бросила клич над лесом. Подхватила стая клич, задрожала чаща от многоголосья мощного.
Взвился под князем конь, испуганно шарахнулся назад. И сбросил седока, как тот ни был умел, а не справился.
Упал князь на землю, на высокие травы, на влажную листву. И под хор волчьих голосов выгнуло его в корчах, заорал он голосом нечеловеческим. Суставы выкручивало, кости будто ломало, жилы вздувались...
Прискакали на крик охотники и егеря, окружила поляну притихшая свора, поджали псы хвосты.
Увидали все посреди поляны волка седого. Еле стоял на лапах зверь, дрожал, озирался испуганно. А вокруг лохмотья лежали разбросанные, от одежды княжеской оставшиеся.
Взвыла свора, зверя дикого учуяв. И погнала оборотня-князя в болота...
Долго гнали, долго убегал он и прятался. Дрался насмерть с псами, некогда ему принадлежавшими... Но сумел выжить, ушел живым от княжеской охоты.
Встретил после — иль привиделось ему на рассвете в тумане, от множества ран ослабевшему? — черную волчицу. С пригорка на него издалека посмотрела — да кивнула своей стае, чтобы не трогали падаль, дали бы сдохнуть самому...
Не сдох. Выполз князь в волчьем обличии из заповедного леса. Кое-как добрался до родного имения, пробрался на кладбище к фамильному склепу. Там звериным чутьем нашел травки, что на могиле славного предка росли. Съел волк те травки — и снова человеческий облик обрел.
Набрел на него, на могиле лежащего без сил, смотритель кладбищенский — и не признал в нищем калеке грозного прежде хозяина. Но сжалился над убогим, выходил.
Только в полнолуние сбежал бывший князь из лачуги сторожа — ушел в лес, чтобы без чужих глаз волком обернуться, как того горящее нутро требовало...
А что дальше с тем оборотнем сталось — неведомо. Может, сторожем сделался взамен дряхлого старика, что жизнь ему спас. Может, сумел вернуть себе титул и богатство и продолжил жить, как прежде. Может — не как прежде, а с благочестием и умом богатством распоряжался... Может, схватили его стражники или охотники, когда увидели, когда он в зверя перекидывается, да казнили на площади, сожгли на костре, как черного колдуна... Кто ж его знает.
Волчица же прожила жизнь до старости, счастливой и спокойной. Внуков вынянчила, правнуков увидеть сподобилась. До самой смерти проворно рукодельничала: детям игрушки да куколки, для хозяйства хитрые вещицы мастерила. Внуков научила секретам и хитростям — те ее дело продолжили, даже на ярмарку диковинки возили. Немало продали, но и без внимания не остались... Впрочем, это уже совсем другая история.