Би-жутерия свободы 23

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

Глава#1 Часть 23
 
Мой поэтический роман об отмщённых тротуарах с обтекаемыми людьми столбами, сварганенный с помощью полевой мышки компьютера избирательной системы радиогеничных голосов в эфире, рассчитан на поражение самовозгорающегося воображения компьютерного кликуши в  элементарных правах. В частности, он проявляется в гашишной демонстрации протеста, направленного против хулимого эстаблишмента с его говорливыми пряностями. Поэтому я – соратник без рати, но в оранжевом ратиновом пальто, продираюсь увесистой сосновой ложкой сквозь гущу горохового супа из оппонентов, сидящих за ниспадающими скатертями по щиколотки ножек столов с бисквитными лицами.
 Так знайте же, я, на официальных бумагах выглядящий плаксиво, и есть тот беззаботный садовник с сумбуром невозделанного цветника в разудалой голове и куцыми мозгами, требующими щедрых капиталовложений, догадывался, что сухопарые дамы, прикрывающие лифчиками производство неподтверждённых слухов, плохо поют дифирамбы гаммам. Им, чтобы стать счастливыми, необходимо утопить горе в вине и распевать зажиточные песни.
А ещё лучше мне, пришедшему в негодность и там попросившему политического убежища, покрыть себя на ночь неувядаемой славой, если та принципиально не возражает против того, что я уверовал в древнюю теорию, по которой Земля держится на трёх слонах, иначе бы  я не клял себя на чём свет стоит.
Оставив свои вельможные замашки, я боковым зрением отслеживал, как после нестандартных выкладок выдумщика в ваших глазах зажигается такой ответный перекрёстный огонь, что от него можно прикуривать клиенту, пользующемуся привокзальным обслуживанием проституток, когда из его сопел валит густой дым.
Так что привыкайте к вынужденной духовной пустоши и оплеухам молчания в ответ на назойливые вопросы типов, пробавляющихся нищенскими подаяниями в мире обмякших и поникших задушенных преобразований и в неискушённом бифштексе молодости едва осиливших четырёхлетку на ипподроме. Стоит ли удивляться, что в туалете (8 на 10 по Галичу), где я избавляюсь от чопорного чепчика и ночной сорочки, меня привлекает толчок к размышлениям о многожёнстве как о характерной черте, присущей исключительно творческим личностям. Вообще то я летописец, хотя зимой в изнеженном сахаре снегов позывы учащаются.
В воздухе я ощущаю себя эссеистом-парашютистом, запутавшимся в головоломной ситуации метафорных строп. Ноги, на которые я имею обыкновение опираться, искусно восмерят, хотя в сущности я – законченная шестёрка, достойная снисхождения с горы и пускающая пыль в глаза вместе с воздушным змеем. Не потому ли в густом тумане катарактного взгляда на окружающую мутотень, после почесона в затылке, иные сожительницы находят во мне нечто магическое, когда я говорю, что мне ещё предстоит выкупить обручальное кольцо из ломбарда «Страдательный залог»?
Вы можете относиться к этому по-разному, учитывая, что я, жадный до знаний, летаю во сне под Луной, окученной облаками, эконом-классом в пивной  Мюнхен на «Oktoberfest» отмечать «Happy beersday». Это у меня от Бога,  не подававшего при мне заявления об уходе с работы – он-то ведает, что человек – преимущественно личность, но иногда и ему приходится наступать на нечто смекалистое. Вы меня несомненно простите, когда узнаете, что в промежутке между главами я забываюсь в самодельщине галопирующих пальцев. Они лихопляско вытанцовывают ревматическую хоту на нейлоновых струнах испанской гитары, страдающей хроническим тонзилитом.

Приполз я вечером домой,
ну как всегда чуток бухой,
и что я вижу?!
В квартире нет тебя нигде,
лежит записка на столе
«Прощай, твой Рыжик!»

Рванулся я туда, сюда,
не может быть, что навсегда
она свалила,
жестокий преподав урок.
Как перст я в доме одинок,
в глазах поплыло.

Чаёк на плитке подогрел,
и как-то сразу присмирел,
где моя цаца?
Ну не могла ж она забыть –
сто раз ей обещал не пить
и не ругаться.

Небитой птицей в два крыла
мы были, но гнездо орла,
мать, разорила.
Себя казню и тереблю,
сижу в холодный суп смотрю
и вижу рыло.

Чтоб её снова увидать,
полжизни я готов отдать
или полцарства.
В кино я видел там и тут,
как рука об руку идут
любовь с коварством.

Без бабы родственной каюк,
тут вспомнил я про крепкий крюк
над мойкой в ванной.
Таков мой, видимо, удел,
в угаре шлёпанцы надел,
халатик драный.

Да, многого нам не вернуть,
но повод всё же есть кирнуть,
и я решаю
отважиться в последний путь,
если важнее что-нибудь
не помешает.

Махнул стопарь на посошок,
свет в ванной, прослезясь, зажёг,
и что я вижу –
на зеркале помада
«Вась, я дома буду через час,
целую, Рыжик».

Иногда я представляюсь нудистом на пляже, в голевой ситуации стучащим в отчаянии кулаком по воротам, иногда подростком-поросёнком, обросшим трёхдневной щетиной знаний. Ну что здесь такого? Ведь моральное уродство зачастую идёт рука об руку с нелицеприятным физическим, и ничего не значащим словам оно предпочитает вещественные доказательства любви к самому ближнему с территориальной точки зрения. Примером тому может служить карманный бильярд.
Не заниматься же мне размешиванием чаинок изъязвлений народных чаяний в стране, где поголовно гладят за недопитый кофе. Кому как не мне, увлекавшемуся прагматичными россказнями, а в зимнее время несовершеннолетними видами спорта с криветкой улыбки в широченной кровати, знать это. Таким образом я, глядя на поношенные вещи в достаточной степени покосившимся взглядом и какое-то время торговавший вестибулярными аппаратами в магазине «Досужие слухи», избегаю драконовских мер критиков – этой мелюзги в песочнице, вещающей на средневолновых нечистотах и бьющей увесистой мотивировкой по размягчённым мозгам.
Говорят, от этого на лицах приверженцев теории отношения к людям как предметам роскоши или несессерного домашнего обихода, появляется микстурный румянец в разлив, а кошерные рты раскошеливается, не удерживая верхнечелюстные протезы.
Поверьте, в пространном повествовании, тормошащем воображение в меру беременной соседки Волокиты Степановны Бублик, проходившей техосмотр у гинеколога Горджес Озверяна, преждевременно на заре печальной юности отведшего ушат аквамариновых вод (а она утверждала, что это пиво), граничило бы с опрометчивостью. Я своими гнусными предложениями, как запаршивевший пудель, гнул блошиную линию сюжета незапланированного романа с не сформировавшимися читательницами «Когда набухают её разметавшиеся груди» и давился от индустриализации отечественного смеха, почувствовав, что кто-то, застрявший в диапозоне пошлости, бьёт меня по спине.
Не потакая мне, Волокита Степановна терялась в щуплых креветках ног, когда в каламбурном обжорстве исковерканными словами-найдёнышами я (долгоносик среди курносых и отчаянный шмельчак в присутствии черно-желтых пчёл) изгалялся перед нею в сахарной россыпи золотого песка афоризмов и пародий основанных на семейных рассказах ведущего в словочерпалке типа той, которую я сварганил за полчаса бдений.

Ну, доложу вам, друзья, без булды,
в песках у Саудов ни горя, ни холода,
по прихоти их короля Абдуллы
метростанцию ставят из чистого золота.

Делюсь этой мулькой не хвастовства для –
по значимости она, честно, так себе,
если бы внучок того короля
не продрандулетил в моём БМВ.

Выпало счастье учиться сынку
в «Колумбии» с принцем, правда, не с датским
(каждый рад своему куску
славы общения, если удастся).

Семья моя прецедентом горда,
хотя мы принцам арабским не ровня,
но спустя в канализацию года,
слово в слово повторю как сегодня.

Их было семеро – королевская рать
запечатлелась, что день вчерашний.
О, ужас! Рождённого повелевать
с трудом запихнули в грязный багажник.

Уверен, залечат тысячи ран
в мире, несущем гул канонады.
И мой в миллионы оценят рыдван,
отмеченный скромным наследственным задом.

В игривых умозаключениях автор – вышибала духа времени и потакатель его слабостям, пойманный на слове с контрабандным мышлением, перенёс не одну встряску, преследуя эгоистичную цель – в сюрреалистическом каземате сатиры всех желающих непотребным юмором не удовлетворишь (не каждому довелось нести функции оплодотворённой особи, как результат бесхитростного размножения, складывая с себя ответственность в углу).
Бывало, на кленовом бульваре безмятежно лежал на деревянной скамейке перед Союзом Поэтов в компании с матадором Игнатием Разъедало. Он, чувствовавший себя юбилянтом, когда удостаивался взгляда женщины, по обыкновению делал умный вид и прикрывал писательскую лавочку обнажённой трапецией торса. Вообразив себя бессменным камергером королевы бензоколонки, он пытливым мочегонным взглядом провожал женские попы, привлекавшие его не только формой, но и содержанием,  при этом он бодро охватывал наметанным глазом вышагивающие бёдра.
Увиденное он, участник международных земноводных игр рептилий, детально расписывал в мемуарах «Глазами пустырника». В них индейский сверчок «Время вперёд коленками назад», перед выпученными глазёнками которого простирались раввины, выстеленные печалью – не хотел, чтобы его постигла незавидная судьба поварёнка, спросившего у главного повара, а не является ли снятая им пенка правящей верхушкой?
Но кто в наше время допытывающихся на какой станции проходила пересадка сердца, обращает внимание в иную веру и на стоптанные ботинки общественного мнения, осторожно ступая прогнившими половицами гражданского брака, что заметно ухудшает циркуляцию голубых кровей. И нужно ли требовать от меркантильного человечества понимания теории относительности Эйнштейна, «художеств» Сальватора Дали или того, что здесь представлено сумасшедшим авторораритетом, творящим в пространстве холостяцкой постели, когда его гладят по голове величиной в пенисный мяч, перед тем как выпустить в свет «Похождения бело-Швейки с фабрики «Фрегат одежды».
Я же, сообразуясь с материальными соображениями скульптора с его проектом барельефа нефти, мало к кому пристаю с пригоршней никчёмных советов, доказывая половую принадлежность и всёвозрастающие требования за ширинкой своего Пипина Короткого, и ни при каких обстоятельствах не вписываюсь в разряд Монолизов, мечтающих о карьере палубных девчонок высокого подкласса из публичного дома «Восточные сладости»!
Главное, когда на тебе румяная одежда – самому разогреться.  Так я, пострадавший за аллегории, эмигрировал из страны, торговавшей «тёртыми калачами» и не воспринимавшей мои философские творения, потому что я сообщил куда надо, что в лесу какой-то гриб, увидев меня поклонился и приподнял соломенную шляпку. 

В солнечно-радостые дни
поди разнюхай и пойми,
кто прячется в моей тени облезлой.
Убийца или же святой,
бездельник, реже занятой,
возможно представительница бездны.

А может это юркий спрут
нашёл в тени моей приют,
за камень принял, от акул спасаясь.
И я, не ведав ничего,
снабдил пристанищем его,
тень беглецу прохладную бросая.

Двенадцать на часах пробьёт.
Тень моя тут же пропадёт,
я бесполезен, как её хранитель.
Вот так случается всегда
в подлунном мире и когда
вовсю сияет солнышко в зените.

Поначалу я отказался открыть военную топографию «Солнышко в зенитке», где по мнению посвящённых экспертов печатают шаг и несут боевое знамя перед телегой с навозом. Зато соседнее болото затянуло лягушкину вечернюю «Мы пьём из кувшинок шартрез за демаркационную линию партии». Замечательные слова рождали всклокоченные мысли о палтусе с картофелем в скафандре и может ли бронтозавр, бегающий по земле, связать свою судьбу с ихтиозаврихой в мундире, редко выползающей из воды на берег?
Ситуация вселяла надежду, которую потом не удавалось выписать. Правда, кому как повезёт в распределении судебных обязанностей. У кого-то, прошедшего по жизни с бутылкой в сердце или с баночкой чёрной икры за пазухой, предназначенной для белого человека, накопления скрываются в малахитовой шкатулке рядом с точкой забвения, у кого в  месте депонирования денег – в матрасе, а у кого и в неоперабельной грыже. Но тогда по Центральному телевидению ещё не крутили конфликтный сериал «Всё дело было в Лужкове», и я понял, что переубеждать кого-то то же самое, что давать верблюду леденец в любовную жару,  проверять кота на сворачиваемость и глобус на глобулин.
В те времена всё на мне выглядело хорошо и ладно, включая галстук, в мозгу становилось слишком светло и ясно, и я его выключил, чтобы иметь возможность проводить вечера в злачных местах в поисках новых промежностей. Неисправимый словотворец, для которого Париж с его женщинами до востребования и воздушными поцелуями ветра ассоциировался с химерами Нотр-Дама, а политизированные брюссельские кружева валлонских сепаратистов его в корне не устраивали, представился прямым виновником поэмы «Смогу ли я заснуть на ниве дерзновенья?» В нём он возомнил себя главой освободительного движения от обтягивающих джинсов. Откровенно говоря, ничего не стоящая поэма из сборника «Музыкальные краны», как и большинство других творений автора, сводилась к его повседневному наваждению – ведущему утренних радиопередач, который при  удобном случае делал себе реноме под фонограмму мажордомов-вандалов «Дойчланд, Дойчланд убирались!» По-видимому в школе автора пичкали канцелярскими науками, не подлежащими запоминанию. Создавалось ложное впечатление о его стремлении записаться в биографы к выдающейся микрофонной личности, испытавшей и повидавшей в авантюристической жизни если не всё, так многих. Что-то в популярности этого героя непорабощённого времени, владевшего искусством вызывать глубокое отвращение, не давало спокойно спать завистнику-автору, зачастую не совсем лестно отзывавшемуся о своей пассии.

Герой наш попугаем какаду
нахохлившись сидит у микрофона,
у мужества всегда на поводу –
оно ему рентабельно знакомо.

В рассказах доверителен и свеж,
и в целом соответствует породе,
страх отметя, преодолев рубеж,
с рогатиною на медведя ходит.

Мы, не жалея радиоподошв,
его сопровождаем по Ямалу.
Он так румян, хорош, умён, пригож,
по голым  бабам ползает, по скалам...

Он в каждой дырке пробивает брешь,
освободившись от ненужных споров.
Студент, отказник, к вечеру консьерж,
пристроившийся в дом композитёров.

А я лежу лениво на боку,
и слушаю чем делится по-свойски
о жизни (не понюшке табаку),
а то, что называется геройской.




(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #24)