Избранные главы раскрывающие суть творческого дара

«Полный и совершенный поэт ничему не придается безотчетливо, не проверив его мудростью полного своего разума. Имея ухо слышать вперед, заключа в себе стремленье воссоздавать в полноте ту же вещь, которую другие видят отрывочно, с одной или двух сторон, а не со всех четырех... Будьте не мертвые, а живые души! Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк, прелазай иначе, есть тать и разбойник» Николай Гоголь.


А.Н.ГИЛЯРОВ ФИЛОСОФИЯ В ЕЕ СУЩЕСТВЕ, ЗНАЧЕНИИ И ИСТОРИИ

(избранные IV главы раскрывающие суть творческого дара)

ГЛАВА VII
Наши порывы........................................
1. Внутренняя и внешняя их сторона. 2 Переход внешних порывов в духовные. 3. Личность и сверхличностные порывы. 4. Порыв к развитию и организации. 6. Важность организующей деятельности. 7. Порыв к общению, взаимности, благожелательности. 8. Нравственность и право. 9. Порыв к размножению. 10. Щедрость жизни в этом порыве обнаруживающаяся. 11. Порыв к самозабвению. Его виды. 12. Порыв к отдыху. 13. Порыв к заполнению содержанием. 14 Порыв к творчеству. 15. Принудительность этого порыва. 16. Его необходимость. 17. Вдохновение. 18. Творчество внутреннее и внешнее. 19. Виды творчества внешнего. 20. Творческая деятельность и материал. 21. Значение творчества для творца и для других. 22. Отличие творчества от ремесла. 23. Двоякая обусловленность творчества личностью и средою. 24. Действие среды. 25. Творчество внешнее по сравнению с внутренним. 26. Заражение творческой мыслью. 27. Плодовитость творчества.

ГЛАВА VІII
Наши потребности ………………………………………
1. Определение и виды. 2. Отличие духовных потребностей от физических. 3. Философия – потребность не всеобщая. 4. Слои в культурном обществе. 5. Философия – потребность высших слоев. 6. Она потребность только людей созерцательных. 7. Счастье, как всеобщая потребность. 8. Высшие условия счастья в современном культурном обществе. 9. Условия внутренние. 10. Недостижимость счастья в его полноте. 11. Счастье как идеал. 12. Потребность в преобразовании внешней и внутренней среды.

ГЛАВА IX
Художество, религия, философия, наука…………………………………………………
1. Всеми этими деятельностями преобразуется внутренняя действительность. 2. Другая, общая всем этим действительность 3. Радость творчества в нем самом. 4. Организующее начало творчества. 5. В этом свойстве отображается наш организм. 6. Творцы об этом. 7. Все виды творчества направлены к благосостоянию нашего существа. 8. Все вырастает из бессознательного корня, психического автоматизма. 9. Начальный рост творчества в первобытном душевном складе. 10. Зерна мифотворчества и боготворчества. 11. Мифология и религия. 12. Чувства, побуждающие к мифотворчеству. 13. Осложнения мифов. 14. Возникновение различных видов искусства. 15. Возникновение философии и науки. 16. Замена религиозной мифологии философской. 17. Сказочность – свойство всех построений нашего духовного творчества. 18. Схема развития видов, духовного творчества из психического автоматизма. 19. Скрещивание поэзии, религии, философии, науки. 20. Способ их определения. 21. Отличие философии от науки. 22. Отличие философии от религии. 23. Отличие философии, религии и науки от художества. 24. Положительные и отрицательные свойства художества. 25. Положительные и отрицательные свойства религии. 26. Положительный и отрицательны свойства науки. 27. Определение философии. 28. Необходимые ограничения.

ГЛАВА X
Мера для 1. Неспособность философии дать в полной мере того, что обещает. 2. Обусловленность всех построений нашей природой и потому невозможность безусловного. 3. Понятие „безусловное". 4. Понятие „вечное". 5. Понятие „неизменное". 6. Понятие „бесконечное". 7. Всеобщая соотносительность с субъектом. 8. Всеобщая соотносительность объектов. 9. Субъект и объект – понятия предельные. 10 Непостижимость сверхчеловеческого. 11. Вторжение сверхчеловеческого. 12. Многогранность, изменчивость, условность, кратковременность всех наших ценностей и оценок. 13. Теоретическая, практическая и эстетическая оценка. 14. Субъективная, объективная и имманентная теоретическая оценка. 15. Соотношение оценки с точкой зрения субъективной и объективной целесообразности. 16. Различие в оценке деятельности и ее произведений. 17. Понимание, как условие оценки. Условия понимания. 18. Значение субъективное и объективное. 19. Субъективное значение философии. 20. Ее объективное значение. 21. Преимущество объективной оценки перед субъективной. 22. Оценка произведения его творцом. 23. Оценка критикой. Умственная сила и глупость. 24. Неизбежная, по условиям нашей природы неслаженность крупных философских и иных построений. 25. Возмещение неслаженности богатством содержания. 26. Изменчивость мировоззрений. 27. Сравнительная оценка философской и общественной деятельности. 28. Философии и техника. 29. Теория и практика. ЗО. Сопоставление техники с разновидностями духовного творчества древних. 31. Свет жизни в теории. 32. Общая мера для оценки современных построений. 33. Пять принципов – теоретический, практический, исторический, эстетический, гармонии - с которыми вынуждены они считаться. 34, Сомнительность всякой философской глубины. 35. Права глупости. Необходимость терпимости. 36. Вершающий приговор жизни.



НАШИ ПОРЫВЫ

1. В порыве надо различать между внутренней и внешней стороной. Внутренняя, или духовная, сторона может быть одинаково эмоциональной и мыслительной. О той и другой выше уже достаточно сказано. Внешняя обнаруживается в восприимчивости и деятельности. Восприимчивость есть заряд порыва, а деятельность – его разряд.

Без восприятия пищи живое существо погибло бы, ослабление питания ведёт и к ослаблению жизненной деятельности. То же и в духовной жизни: плодотворность и здесь предполагает богатую восприимчивость. Эта восприимчивость может и не наблюдаться и в данное время, но её необходимо предположить в прошлой истории существа для объяснения богатства духовного содержания и богатства его деятельности. Платон выставил с этой целью мифологическое учение, что душа переживает множество воплощений, в каждом из которых созерцает сущее; наиболее созерцавшая вселяется в наиболее одарённого человека. Иначе выражает ту же мысль Спенсер, рассматривая мозг как организованную запись бесчисленного количества переживаний, испытанных не только данным существом, но всеми его предками в человеческом и животном мире. По этой теории, результаты, производящиеся в организме в наиболее однообразными и частыми переживаниями, завещаются последовательно одним поколением другому. Таким образом, накопляется высокая умственная способность, дремлющая в мозгу ребёнка, но которую последующая жизнь ребёнка упражняет, а может быть и усиливает или усложняет, и которая с этими прибавлениями завещается будущим поколениям. Вследствие этого происходит различие в объёме и весе мозга у различных народов, и соответственно с этим то, что некоторые способности, почти не существующие у низших рас, становятся врождёнными у рас более высоких,– что от дикарей, неспособных сосчитать своих пальцев и говорящих первобытным языком, выходят под конец Ньютоны и Шекспиры.

Приобретаемое восприимчивостью раздражается в действиях; последние возникают, как скоро порыв достигает известного напряжения.

2. Чем больше сдерживается обнаружение порыва, тем больше он углубляется, становится внутренним, духовным. Порыв к размножению превращается в платоническую любовь, в «сотканные из лунного света и благоухающие розой, жасмином и жимолостью» грёзы любви; порыв гнева – в злобу, чувство мести; замкнутый в себе порыв к лютости, жестокости – в самобичевание, самоугрызение. В таких случаях выступает своеобразная «алхимия сердца», претворяющая внешнее во внутреннее или последнее усиливающая. Это соотносительность внешнего и внутреннего сказывается и в том, что чем выше духовность человека, тем менее склонен он к внешней деятельности, и чем более склонен к духовной, тем меньше к внешней. Практики обыкновенно плохие теоретики, хорошие теоретики – плохие практики. Художники, поэты, философы, учённые мало приспособлены к практической деятельности, практические дельцы – к деятельности художественной, философской, научной. Наши духовные состояния тем глубже, чем менее способны излиться во внешних выражениях, и чем мельче, тем скорее в таких выражениях исчерпываются. Глубокое горе нельзя быстро выплакать, глубокую радость истощить в скоропреходящем веселье. Напротив, мелкие горе, радость изливаются очень скоро. Поверхностная любовь, простое увлечение, прекращаются с удовлетворение животной потребности: любовь глубокая его переживает и т. д. На взгляд Ницше, высшая духовность культурных народов – следствие навязанной им сдержанности. Внутренний мир, сначала как бы тонко натянутый между двумя кожами, раздаётся и вырастает, получает глубину, широту и высоту в той мере, в какой задерживаются внешние разряды человека.

3. Порывы распадаются, сообразно с общим составом нашего существа, на личные и сверхличные. Провести резкую грань между теми и другими нельзя. Сверхличный порыв, обнаруживаясь в личности, получает личную окраску. С другой стороны, личное, выходя за пределы личности, становится сверхличным. При неразъемлемости нашей личности от общего строя мироздания все наши порывы – часть всеобщего мирового порыва и уже потому сверхличны.

4. Наиболее личный (или что то же – эгоистический) порыв – порыв к самосохранению. Испытывая со всех сторон беспредельное множество воздействий, организм вынужден давать им отпор. Иначе он был бы сметён этими воздействиями. Чтобы существовать, он должен отстаивать себя, свою индивидуальность, своё «я», должен бороться против того, что противодействует его существованию, и для того, чтобы поддерживать это существование. Таким образом, эгоизм и борьба коренятся в самих условиях жизни организма.

Сказанное одинаково относится к физическому и духовному организму. В тех случаях, где личное не заслоняется сверхличным, духовная деятельность направляется порывом личности к самосохранению. От религии каждый ожидает прежде всего собственного благополучия и спасения. К философии прибегают в надежде найти опору и руководство для своей жизни. В художестве каждый ищет своего удовлетворения. Наука вырастает из потребности в знании, нужном каждому, главным образом, в своих личных целях. При этом каждый ревниво оберегает своё духовное сокровище от посягательство на него других. Эгоизм обнаруживается в духовной области как нетерпимость с её неизменными спутниками озлоблением и борьбой против неодинаково мыслящих.

5. Порыв к самосохранению подразумевается порывом к развитию и организации. Живой организм до известного предела неустанно развивается, а по самому понятию об организме это развитие есть организующая деятельность. Как наш физический организм связывает различное, так и духовный. Организующая деятельность свойственна одинаково тому и другому. Совершаемые в определенном направлении анализ, или разложение, и синтез, или сочетание, лежат в основе обеих этих организующих деятельностей. Это определенное направление – к устойчивому гармоническому сглаживанию разнородного или, если говорить в терминах механики, к уравновешенности. Такая уравновешенность есть здоровье одинаково для тела и для духа. Каждое живое существо бессознательно стремится к такому состоянию. В человеческом существе выступает сознательно стремление к поддержанию физического здоровья, а на высших ступенях – к слаживанию духовной жизни.
Здесь один из корней наших объединяющих, синтезирующих, примиряющих деятельностей, к которым, на ряду с религией, художеством, поэзией, наукой, принадлежит и философия.

Этими деятельностями достигается троякая гармония:

1) в духе самого деятеля,
2) в других личностях, устраивающих результаты такой деятельности как организующие начала,
3) гармония между данной личностью и другими личностями.

6. Настолько важна для нас организующая деятельность, что всё для нас ценное, т. е. нужное, полезное, приятное, мы определяем ею. Наши ценности сводятся к трём: истина, благо, красота. Под истиной подразумевается то, что сорганизовано с нашим познавательным опытом, иначе – содержанием нашего знания в данное время, что к нему прилажено, находится с ними в соответствии, ему не противоречит и им подтверждается; под благом – соответствие с той или другой целью и в конце с высшей – нашим счастьем; под красотой то, что нравится нам или своей внутренней слаженностью, или прилаженостью к нашим вкусам, или, наконец, тем и другим.

7. Сверхличный порыв обнаруживается в общении, взаимности и благожелательности. Действие, которое испытывает организм, и противодействие, которое он оказывает, подразумевает его общение с тем, что на него действует и чему он противодействует. Каждое мгновение в организм вторгается среда, и каждое мгновение он вторгается в среду. В нас постоянно входит беспредельность, и мы постоянно в неё входим. Взамен того, что мы от среды получаем, мы ей всегда и неизменно отдаём кое-что от себя. «Возьми и дай»– основное правило жизни. Для внешней среды безразлично, что мы из неё берём и ей возвращаем. Но то, что дают растения нужно для животных, и наоборот. Без общения человеческая жизнь была бы невозможна. Особенно наглядно эта взаимность выражается в человеческом общежитии. Как уже было пояснено, человек по природе общежительное существо. Зерно общежития – семья. Из семьи вырастает род, из рода – племя. Семьи, роды и племена объединяются в государства. Чем сложнее общежитие, тем больше зависимости одних членов от других. С ростом общежития вырастают и нужды его членов. Каждый обыкновенно силён только в одной какой-нибудь области или в некоторых. Отсюда потребность у каждого в услугах других. Первобытный человек берёт почти всё, что ему нужно из окружающей среды, а то, что не даёт среда, изготавливает сам. Возрастающие потребности делают необходимым разделение труда. Одновременно и расширяется общение с разнородными лицами. В современных обществах нельзя обойтись без каменщика, плотника, мельника, пекаря, портного, сапожника и т. д. В духовной области те же возрастания потребностей, разделение труда и необходимость пользоваться трудом других. Религией в различных отношениях пользуются и художники, и философы, и учёные, как и наоборот, религия пользуется и наукой, и художеством, и философией. Без науки не могла бы развиваться философия, без философии – наука. Каждый деятель пользуется услугами другого. Наряду с борьбой за существование идёт взаимопомощь.

Вызывается она не только одной нуждой, но и благожелательством. В родительской, особенно в материнской заботливости заложены бескорыстные благожелательные чувства. Сопутствующая общению симпатия, способность входить в чувства другого, сорадоваться и сопечалиться служат, наряду с нуждой, могучим устоем сообщества. Наши радости бывают полными только на людях, печали облегчаются видом чужих горестей и участием к нам других. На людях, говорят, и смерть красна. В горе даже нелюдимые склоны искать утешения в общении с другими. За редкими исключениями, скука – удел одинокой жизни. Одиночное заключение одно из тяжёлых наказаний. Как наряду с борьбой идёт взаимопомощь, так и наряду с эгоизмом – благожелательство.

Широкие общежития вследствие слабой связи между членами обыкновенно мало удовлетворяют. В них поэтому возникают более тесные. В каждом государстве существуют явные или тайные сообщества, содружества, союзы, кружки, партии. Устранить их так же нельзя, как переделать человеческую природу. Особенно в тяжёлые по тем или другим причинам времена и вообще при тяжёлых условиях жизни заявляет о себе настойчиво потребность в тесных сообществах. В противоположность водяному потоку, сверху часто бурному, а внутри спокойному, поток общественной жизни при внешнем спокойствии нередко внутри бороздится бурливыми течениями, идущими главным образом из тесных сообществ. Эти последние один из крупных деятелей истории. Различные религиозные союзы, синагога, а затем христианская церковь (т. е. собрание верующих) способствовали разложению римской империи и образованию нового уклада жизни. Христианство своим успехом было обязано в значительной мере своему церковному, собирающему направлению. Как центры единения, с религиозными союзами, синагогой и церковью могут быть сопоставлены философские школы, которые были для их верных тем, чем для евреев синагоги и церковь для христиан.

Сознательно или бессознательно каждый религиозный деятель, философ, художник, учёный работает не для себя только, но и для других, объединяет этих других своей деятельностью и её результатами. Чем на более широкий и продолжительный захват он способен, тем его деятельность в положительном или отрицательном смысле значительнее для данного общества. Религиозные деятели и поэты тянут за собой наибольшие массы, менее захватывают философы, ещё менее представители науки. Однако, все в известной мере работают в духе сообщества по-своему.

8. Из взаимности, общительности и благожелательности вырастают два устоя общежития – нравственность и право. По первоначальному значению, нравственно то, что нравится, и что поэтому пошло в обычай, стало нравом. Постепенно, словом «нравственность» начинает обозначаться то, что в общежитии наиболее нравится. Наиболее нравится такое обхождение с нами, такие с нами поступки, такое поведение других, которые нам желательны. Служат нашим целям, намерениям. Опыт скоро убеждает, что таких поступком мы можем ожидать от других лишь в том случае, если с другими будем поступать так, как мы желаем, чтобы другие поступали с нами. «Око за око, зуб за зуб», зло за зло, добро за добро – основное правило первобытной жизни. Зла для себя никто не желает; поэтому правило «зло за зло» отпадает, остаётся другое – «добро за добро», а зло карается и устраняется той совокупностью принудительных мер, которая вырабатывается общежитием для обуздания зла и его корня, эгоизма, и которая называется нравом. Сознание необходимости действовать согласно с нравственностью и нравом называется совестью, долгом. Вследствие неустанного повторения побуждений нравственности и нрава из поколения в поколение, эти побуждения кажутся изначально данными природой или, для религиозного сознания, данными Богом. У людей, склоченных к самоотречению, нравственное и правовое сознание достигает порою такого напряжения, что становится господствующим порывом. Так происходят справедливцы ради справедливости, люди долга, праведники.

9. Наиболее ярко сверхличное сказывается в порыве к размножению этот порыв по силе не уступает порыву к самосохранению и даже порою его заглушает. Здесь личный порыв заслоняется сверхличным, родовым. В нём рвётся к жизни целый род, стремящийся к продолжению. Особь здесь лишь проводник того движения, которое заложено в неё предками и передаётся ею потомству. В сравнении с родом особь мимолётное существо и при размножении личный её порыв пересиливается родовым. В растительном и животном царствах известны примеры существ, живущих лишь для размножения и одновременно с ним погибающих. Любовная тревога в человеческом обществе нередко в прямой ущерб влюбленным. Жизнь многих родителей приносится почти всецело в жертву детям. Во всех этих случаях сверхличное господствует над личным.

10. Порыв к размножению свидетельствует об изобилии жизни, неспособной вместиться в узких пределах единичных существ и переливающейся через их край. В общем надо признать жизнь щедрой и даже расточительной. Её источник, солнце – очаг неизмеримой мощи. К нам на землю попадают лишь немногие его животворные лучи, остальные рассеиваются по другим планетам и в мировом пространстве. Но и этих немногих лучей достаточно не только для распространения и поддержания жизни, но и для её разнообразия, полноты, красоты, роскоши. Эти разнообразия, полнота, красота, роскошь самобытные, ни к чему не сводимые, свойства жизни. Пытаться истолковать их из одного только служебного их отношения к чему-либо значит становиться на узкую точку зрения, не только не оправдываемую фактами, но идущую с ними в разрез. Вселенная – система, где всё тесно связано, находится во взаимоотношении, служит одно для другого, но за этим служебным отношением нельзя забывать и самобытности каждого из членов системы. От внешних отношений надо отличать внутреннею природу каждой вещи, существующую для себя. Относительно живых существ это давно известно. Лев, овца, человек, лилия, крапива существуют прежде всего для себя. То же, несомненно, и обо всём другом. Алмаз существует не только для того, чтобы служить украшением или резать стекло, сера не только для того, чтобы из неё готовить порох, серную кислоту, спички. И алмаз, и сера, и всякое другое вещество существуют, как особи, для себя. Та же самобытность и качествах. Цвета, форма, запахи, тяжесть и проч. самобытны. Красота, полнота, разнообразие, роскошь, пышность не оставляют исключения. То же справедливо и относительно произведений человеческого творчества. Каждое такое произведение есть особь, существует не только для другого, но и для себя.

11. Ограничения, налагаемые личностью, в особенности те, которые сказываются в неизбежных столкновениях, борьбе, заботах, неприятностях, испытаниях порою как тяжёлое бремя, от которого отрадно освободиться. Наряду с порывом к самосохранению идёт порыв к самозабвению. Это самозабвение достигается двумя путями:
1) отвлечением сознания чем-нибудь для данной личности посторонним и
2) затемнением сознания.

Отвлечение посторонним может быть двоякого рода: преходящим, неполным и лёгким, и постоянным, полным и на обычный взгляд тягостным. Первый род называется развлечением, второй – самоотречением. Развлечение, в свою очередь, может быть двух родов. Можно, во-первых, кратковременно сосредоточивать внимание на многом, зараз или в быстром преемстве; можно, во-вторых, сосредоточивать его продолжительное время на чём-нибудь одном. Примером развлечений первого рода могут служить путешествия, занятия разнообразными играми, различным спортом, посещение разного рода увеселений и проч. Примером второго рода – всякая единичная деятельность, предпринимаемая ради удовольствия и захватывающая личность вполне. Игра в карты, занятия музыкой, живописью, одним каким-нибудь спотом – обычные примеры. Любительские занятия философией, наукой, литературой относятся сюда же. Самоотречение принимает суровые формы. Отказ от себя для Бога, для ближних, для дела милосердия и любви, трудные подвиги, предпринимаемые ради такого отречения, были бы непонятными, если бы личная жизнь не испытывалась как тягость.
Средства затемнения сознания общеизвестны: вино, опиум, гашиш, табак, другие наркотики. Несмотря на их вред для жизни, они для неё нужны. Здесь одно из доказательств, что не всё нужное для жизни ей полезно. Всё полезное нужно, но обратного вывода сделать нельзя.

12. Об руку с порывом к самозабвению идёт порыв к отдыху, с ним переплетающийся. Всякая продолжительная однообразная деятельность утомляет, от всякой нужен отдых. Но в живом существе идёт непрестанная работа: прекращение деятельности равнозначительно смерти. Отдых может быть лишь в перемене деятельности. Во сне сознательная деятельность сменяется бессознательной. Бодрственная жизнь требует для отдыха смены бодрственных деятельностей. Развлечения, о которых шла речь выше, служат также и этой цели. Многие находят отдых в религии, философии, художестве, литературе, иные – в науке. У иных людей вся жизнь праздность. Для таких людей делом кажется то, что для других отдых. Философствовать от праздности одно из любимых занятий таких людей; они «занимаются философией» от нечего делать совершенно так же, как музыкой, художеством, литературой, ханжеством.

13. Праздность указывает на бедность содержания, так как богатое содержание ищет обнаружить себя в деятельности внутренней или внешней. Такая бедность сопровождается скукой – одним из самых неприятных состояний. Резкими чертами описывает его один из французских поэтов психологов:
Среди шакалов, пантер, псов, обезьян, скорпионов, коршунов, змей, кричащих, воющих, рыкающих чудовищ, пресмыкающихся в грязном зверинце наших пороков, одно всех безобразнее, злее, гаже. Хоть оно не делает сильных движений и не кричит громко, оно охотно превратило бы землю в развалины и своим зевом поглотило мир. Это – скука.

Порыв к выходу из этого состояния, к наполнению пустоты содержанием, направляется к тем же средствам, как и только что рассмотренные два порыва. Между прочим, философствующих от скуки не меньше, чем для развлечения и отдыха.
В этих свойствах религии, философии, художества, науки отвлекать от личного, давать отдых от повседневных деятельностей наполнять, разнообразить, расширять, облегчать жизнь, второй, кроме указанного выше порыва к организации, корень этих деятельностей. Третий и самый важный – в порыве к творчеству.

14. Творчество в его физиологической природе может быть сопоставлено с порывом к размножению. Рассматриваемое с точки зрения физиологической, творчество, подобно размножению, вызывается избытком жизни, слишком обильной для данного существа и требующей для себя выхода. Сходство можно провести и дальше. Творчеству свойственны муки, как и рождению, как и это последнее, оно вместе и радует, и может быть в ущерб и даже на гибель творящему; создания творчества, развиваются из замысла, как организмы из клетки; этот замысел сначала бывает смутным, но затем расчленяется так же, как из неопределенной плазмы развивается стройный организм и т. д.

15. В мире животном порыву к творчеству соответствует порыв к построительной деятельности, обыкновенно называемой инстинктивной. Оба порыва одинаково принудительны. Одаренные творчеством люди так же рвутся у обнаружению этого своего дара, как птица – петь и вить гнездо, паук и шелковичный червь – ткать паутину, гусеница – кокон, пчела строить соты и т. д. В общем, творчество даёт не только удовлетворение, но и блаженство. Но порою оно служит целям творцу посторонним, а для него может быть вредным и даже гибельным. Выдвинутое в последнее время мнение о близости гениального к душевному расстройству опирается на несомненном факте, что творчество нередко сопровождается сильным возбуждением, граничащим с таким расстройством. Свидетельства изобильны во всех областях. Довольно назвать такие крупные имена, как Сократ, ап. Павел, Магомет, Байрон, Ленау, Гельдерлин, Мюссе, Фехнер, Ницше. По Платону, всякий философ должен быть немножко «тронутым». Насколько творчество может быть гибельным, об этом свидетельствует история. По верному замечанию Гёте:

Того, кто что-нибудь да знал
И сердцу, в простоте душевной, дав свободу,
Свои воззрения и чувства нёс народу,
Народ же изгонял всегда и проклинал.

Подтверждением этих слов служит все те, кто, несмотря на грозившую смерть, шли ей навстречу, вдохновляемые своей верой, не только Сократ, Христос, Бруно, но и бесчисленное множество борцов за свою свободную оригинальную мысль.

16. Непобедимость творческого порыва многократно удостоверена самими творцами.
Из глубокой древности идут признания от еврейских пороков, и красноречивее всего от Иеремии. Напрасно старался он воздержаться от своей деятельности и замолкнуть; «было в сердце моём как бы горящий огонь (говорит он), заключенный в костях моих, и я истомился, удерживая его, и – не мог». Сократ заявляет, что жизнь, не посвящённая исследованиям, не заслуживает названия жизни, и что он ни под каким предлогом и ни в каком случае не оставит своей деятельности. Гете влагает своему Тассо следующие слова:

Напрасно я стараюсь укротить
Потребность эту творческого духа…
Нет, если уж мечтать, творить и мыслить
Не должен я, то мне и жизнь не в жизнь.
Заставь червя не прясть шелковых прядей,
Когда всё ближе к смерти он прядёт.
Он из больной груди неутомимо
Мотает дорогую нить свою
До той поры, пока в своей же пряже–
В своём гробу–не заключится весь.

О неудержимой силе поэтического творчества говорит и Байрон. «подобно тому, как волны в конце ударяют о берег, так страсти, доведенные до последнего предела вырываются в поэзии, которая есть не то что иною, как страсть».

Наш поэт А. Толстой в «Слепом» и «Иоанне Дамаскине» в великолепных стихах изображает неодолимую силу творческого порыва. Певец не может отогнать от себя того, что охватило его душу. В его сердце звучит вдохновенный напев, зреет посев дум, обильно растёт мысли зерно и сама собою слагается песня.

Она, как река в половодье, сильна…
Как лютая смерть, необорна.
Охваченный ею не может молчать,
Он раб ему чуждого духа,
Возжглась ему в грудь вдохновенья печать:
Неволей иль волей, он должен вещать,
Что слышит подвластное ухо.
Поэма «Иоанн Дамаскин» рисует порыв мысли на свободу ещё выразительнее.
Над вольною мыслью Бога неугодны
Насилие и гнет:
Она, в душе рожденная свободно,
В оковах не умрёт.
Ужели вправду мним ты, близорукий,
Сковать свои мечты?
Ужель поправь в себе живые звуки
Насильно думал ты?
С Ливанских гор, где в высоте лазурной
Белеет дальний снег,
В простор степей стремятся, ветер бурный
Удержит ли свой бег?
И потекут ли вспять струи потока,
Что между скал гремят?
И солнце там, поднявшись от востока,
Вернётся ли назад?

17. Творчеству предшествует особое беспокойное состояние, называемое вдохновением. Оно не что иное, как достигший большего напряжения замысел, ищущий обнаружения. Поднимается ли он из области бессознательной, или слагается при ярком свете сознания, он заполняет собою сознание. Здесь то же, что и при влюблении. У влюбленного над всем душевным содержанием господствует один порыв, определяющий все действия им захваченного. Не без основания поэтому философ-поэт Платон подводит вдохновение и влюбление под одно понятие неистовства или безумия. Близость обоих состояний сказывается в том, что у влюбленных в период очарования обнаруживается поэтический дар, который потом исчезает. Как на корень своей поэтической деятельности Гёте указывает на потребность воплощать в образ, стихотворение всё то, что его радовало, печалило или вообще занимало, и таким способом успокаивает свой внутренний мир. Окончив своего «Вертера», он чувствовал себя «словно после исповеди весёлым и свободным». По его словам, его поэтический дар мог возбуждаться и определяться по любому поводу, но всего радостнее и богаче выступал невольно, даже против воли. «Вертера» писал он почти бессознательно, подобно сомнамбулу. Так же писал он порою свои мелкие стихотворения, слагавшиеся у него иногда во сне.

Это вдохновение близко подходит к тому, что наблюдается у заурядных людей в ежедневном житейском обиходе. Большинство людей испытывают потребность, когда у них накопляется большой запас представлений или чувств, выразить эти представления или излить эти чувства. Отсюда стремление поделиться своими мыслями и чувствами. У иных душевное содержание, даже не богатое, удерживается с трудом, так что им приходиться сожалеть об этих слишком лёгких обнаружениях. Но и у владеющих собою людей сильные переживания рвутся к обнаружению. Страсть, достигшая высшего напряжения, ищет выхода, а когда его находит, душевное беспокойство ослабевает. У людей замкнутых, мало склонных к душевным разрядам, сильные и сосредоточенные переживания могут вызывать душевное расстройство.

Описание вдохновения даёт Ницше, вдвойне ценное потому, что он был вместе и художник, и философ, и очень проницательный психолог.

Если у кого-нибудь в конце девятнадцатого века ясное понятие о том, что поэты сильных времён называли вдохновением? В противном случае я хотел бы описать это. В ком осталось хоть немножко суеверия, тот едва ли мог бы отрешиться о представлении о себе как воплощении, глашатае, посредник высших сил. Понятие откровения в том смысле, что вдруг с несказанной ясностью и отчётливостью становится зримым и слышимым нечто, что до самых глубин поражает и потрясает – простое описание этого состояния. Слушаешь, не ищешь; принимаешь, не спрашиваешь, кто даёт; словно молния озаряет мысль, с необходимостью, с формою без промедления; мне никогда не надо было выбирать. Восторг, порою разряжавшее страшное напряжение потоком слёз и заставляющий невольно то бурно ускорять шаг, то замедлять; совершенное выхождение из себя с отчётливейшим сознанием огромного множества содроганий и бросания в пот до самых пальцев ног; глубина счастья, в котором самое болезненное и мрачное действует не как противоположность, но как обусловленное таким избытком света, им вызванное, как необходим я среди него краска; инстинкт рифмических отношений, охватывающие широкие области форм (длина, потребность в многообъемлющем ритме есть едва ли не мерило силы вдохновения, своего рода расчёт с его напором и напряженностью). Всё происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в буре чувства свободы, безусловности, могущества, божественности. Невольность образа, сравнения всего удивительнее; не имеешь больше никакого понятия, что образ, что сравнение; всё предлагает себя как самое подходящее, правильнейшее, простейшее выражение. Кажется на деле, говоря словами «Заратустры», будто вещи сами проходят и желают сделаться сравнениями: «здесь приходят все вещи с лаской к твоей речи и льстят тебе, так как хотят ехать на тебе верхом. На каждом сравнении ты подъезжаешь здесь к каждой истине. Здесь открываются тебе все слова бытия и ларцы слов; всякое бытие желает здесь сделаться словом, всякое бывание желает научиться от тебя говорить». Таков мой опыт вдохновения.

Настолько сверхличен порыв вдохновения, что ни по творению нельзя судить о художнике, ни наоборот. Об этом свидетельство Ницше также высокой ценности:
Всего лучше так отделять художника от его произведения, чтобы в художнике совсем не видеть той важности, как в его произведении. Он в конце лишь предваряющее условие своего творения, материнское лоно, почва, в известных обстоятельствах удобрение и навоз, на которых, из которых оно вырастает,– и потому в большинстве случаев то, о чём надо позабыть, если желаем наслаждаться своим творением. Проникновение в происхождение творения – дело физиологов и анатомов духа и никогда не дело эстетических людей, артистов.

18. Подобно построительной деятельности животных, творчество не есть создание из ничего, но преобразование данного, построение из него нового, не непредвиденного вполне или от части. Данным может быть как внешняя, так и внутренняя действительность. В первом случае бывает творчество внешнее, во втором внутреннее, духовное. Первое всегда намерено; второе может быть не намеренным, совершаться без участия нашего сознания и лишь в своих результатах ему открываться. Нельзя ненамеренно строить здание, проводить дорогу, сооружать машину; но мечты возникают помимо нашего намерения и часто вперекор желанию, и мы не всегда можем доискаться, чем они вызваны. Намеренное творчество всегда предполагает ясно сознанный замысел, который служит организующим началом творческой деятельности. В творчестве ненамеренном замысел сознается по мере исполнения или уже после исполнения.

19. Внешнее творчество распадается на два вида: одно преобразует внешнюю среду и называется техникой; другое – человеческое общежитие и называется – социальным. Духовное творчество сводится к четырем видам: оно есть творчество художественное, религиозное, философское, научное. Каждый из этих видов внешнего и духовного творчества обнимает ряд разновидностей, входить в который здесь незачем.

20. В творчестве надо различать между фактически неотделимыми построительной деятельностью, всегда направляемой сознательной или бессознательной целью, то есть, самым творческим процессом, и тем материалом, которым располагает эта деятельность или этот процесс. Чем больше деятельность господствует над материалом, его себе подчиняет, тем творческий процесс выразительнее. В противоположном случае он заслоняется материалом. Полное и совершенное господство над материалом возможно лишь тогда, когда он не оказывает никакого сопротивления. Такая возможность существует лишь для несменяемого внешней деятельностью духовного творчества. Последнее состоит в том, что внимание по руководству замысла выбирает из подвижных элементов душевного потока к замыслу подходящие. При должной напряженности замысла и соответствующих ему элементов творческий процесс происходит легко и свободно, почти автоматически. Особенно наглядно выступает эта легкость творческого процесса в фантазии, в ее «игре». Поэзия всецело опирающаяся на фантазию, есть поэтому наиболее типическое творчество. Не даром слово поэзия означает творчество. Чем ближе остальные виды творчества подходят по легкому господству над материалом, к поэзии, тем они совершены. Наука считается с внешней действительностью, всегда тяжеловесна. Философские, религиозные построения могут приближаться к поэтическим. Порою господство над внешним материалом может казаться легким. Творчество и в этих случаях приближается к возможному для него совершенству. Легко и свободно возвышающаяся башня, колокольня, как бы в шутку перекинутый через большую реку, пропасть, мост, статуя, заставляющая забыть о том материале, из которого она сделана, приковывающая к себе своей жизненностью картина могут служить образцами такого приближения.

21. Творчество не только освобождает душу творящего, но и тех, кто общается с произведениями творчества. Сложные мысли и чувства не всякий способен даже сам перед собою должным образом оформить и выразить. Общаясь с этими изображениями мы в эти изображения входим, с ними объединяемся, сживаемся, в них вносим наши чувства, и таким образом освобождаемся от гнета мыслей и чувств, если и не совсем так, то подобно тому, как если бы мы сами их выражали. В этом состоит то очищение от страстей, в котором Аристотель видел действие трагических произведений. Известное стихотворение Байрона «Душа моя мрачна» живо рисует это освобождение действие поэтических воображений. Эти замечания относятся не только к поэзии, музыке и вообще художеству, но одинаково к религии, философии, даже науке. Молитвенное излияние, исповедь умиротворяют душу; мысленное переживание страстей Христа принижает собственные страдания. В философских и научных построениях мы находим то, чего давно искали, но сами не могли найти.

22. от произведения творчества надо отличать ремесленные. Произведения схожи, но деятельность, порождающая их различна. Творчество называется внутреннею потребностью, оно всегда свободно, ремесло – нуждой, оно вынуждено. Такие ремесленные произведения встречаются во всех видах творчества одинаково в художестве, поэзии, религии, науки, философии. Художник, воплощающий на полотне свой идеал Мадонны, руководствуется совсем не теми целями, как мастер рисующий образ Богоматери для сбыта. Стихотворец, пишущий стихи ради построчной платы, или для того чтобы его имя было напечатано, также далек от настоящего поэта, как упомянутый художник от живописца. Равным образом, не всякий религиозный деятель – религиозный человек, не всякий пишущий книги по философским или научным вопросам – философ, ученный по внутреннему призванию. Но если лжехудожника, лжепоэта распознать не всегда легко, то в такой сложной деятельности как философская, различие становится особенно затруднительным. Затруднение во всех этих случаях увеличивается тем, что ремесленники совершенствуя свое ремесло и увлекаясь им , порою возвышается в своих произведениях до свободы и непринужденности, свойственных произведениям творчества. Тем не менее, различие остается за теми исключениями, когда актер сживается с своей ролью, действительные переживания не то, что игра на сцене, горячие излияния чувств коренным образом отличаются от страстей декламаций, пусть и очень искусных. О творческой деятельности можно судить только по ее подлинным произведениям, а не по их подобию. Замечание большой важности относительно философии, где подлинное от неподлинного отличить особенно трудно.

23. творчество всегда обусловлено двояко: с внутренней стороны свойствами творящей личности, с внешней – той средой, в которой личность действует. Внутренняя сторона творчества нам мало доступна. Из творцов немногие могут и желают проникать в глубины творческой деятельности. Как деятельность в своем корне бессознательная, она ускользает от анализа сознательной мысли, который ее убивает. Творец, анализируя свою деятельность становиться бесплодным. Мы не знаем, почему один даровит, другой бездарен, один способен к творческой деятельности, другой – нет. Рассматривая и разлагая произведение, мы можем иногда сказать , как оно слагалось, но нередко сам автор безответен перед вопросом, почему возник тот или иной замысел, и почему он осуществлен так , а не иначе. Здесь то же, что и в эмбриологии. Механизм зачатия и развития плода известен, но почему возникает именно это, а не другое существо – этого мы не знаем.

24. ближе доступны нам действия среды. Среда бывает географическая, этнографическая, экономическая, социальная, политическая, духовная. Каждая из них может определять творчество. Значение свойств местности, климата, почвы, для нашего духовного склада общеизвестно. Общеизвестно и то, что не все народы одинаково и в одинаковых отношениях даровиты. Не подлежит сомнению и огромная важность экономических условий для всей вообще нашей жизни. Условия эти – та основа, на которой видится все здание нашей жизни. Впрочем эти условия коренятся в первых двух, так как благосостояние народа стоит в зависимости от той почвы, на которой он живет, от климатических условий и от его даровитости и работоспособности. Точно так же и социальная среда налагает могучий отпечаток на нашу деятельность. Как экономическая среда есть функция географической и этнографической, так социальная – функция этих трех. Социальный строй всегда определяется ими. Наконец, и духовная, идейная сторона должна быть принята во внимание. Эта среда неустанно действует на личность, точно так же как и внешняя. Как из окружающей нас внешней среды мы черпаем воздух, берем воду, вообще питание, точно также неизменно проникает в нас и идейная среда. Идейную жизнь в ее главных течениях и основной окраски мы должны рассматривать в зависимости от всех перечисленных условий, но все содержание духовной жизни из них вывести нельзя. Необходимо считаться с творческим началом, заложенным в личности. Особенно это необходимо при объяснении чисто теоретических построений, которые по своей отвлеченности не носят окраски, какой либо внешней среды и стоят в непосредственной связи с такой же отвлеченной идейной средой.

25. К творчеству внешнему относится все только что сказанное о творчестве духовном. Для них кипучая внешняя деятельность так же необходима, как для других творчество в духовной области. Александр Великий , Цезарь, Наполеон такие же неудержимые деятели на политическом и военном поприще, как Сократ, Платон, Аристотель и т.д , каждый в своей области. По меткому замечанию Байрона, все виды кипучей деятельности коренятся в одном общем свойстве – душевном беспокойстве.
Покой (говорит он) для живых сердец – ад. Это создает безумцев, заражающих людей своим безумием, победителей и властителей, основателей сект и систем, также софистов, поэтов, государственных деятелей, всех тех беспокойных людей, которые слишком сильно движут тайными пружинами души и сами одурачены теми, кого дурачат. Им завидуют, но как мало достойны они зависти. Какие у них терния. Одна такая раскрытая грудь могла бы сделаться школой, способной отучить людей от страсти блистать или править.

26. Творческая мысль может заражать людей лишь в том случае, если для нее подготовлена почва. Для того, чтобы она стала действующей жизненной силой, она должна проникнуть в народные массы. Между творческими личностями и народной массой существует взаимодействие. Руководящее значение в жизни всегда принадлежит единичным личностям. Но это значение выпадает только на долю тех, за кем идут массы. Как в других случаях, так и здесь, провести грань между личным и сверх личным нельзя. Каждый из нас, как потомок бесчисленного множества предков и как слияние многоразличных течений, идущих от общества, есть создание множества. С другой стороны, под напором событий народные массы слаживаются как бы в одну личность, а то, что этой много личной личности смутно переживается ярко выражено выдающимися особами.

27. порыв к творчеству настолько плодовит, что создает самые разнообразные произведения в самых разнообразных областях. Одни из этих произведений определяют жизнь, становятся деятелями истории, получают по этому объективное значение; другие удовлетворяются личной потребностью, имеют только субъективное значение. В человеческом творчестве та же щедрость и расточительность, как в творчестве природы, быть может даже в больше степени. Кажется, будто человек своей творческой деятельностью пополняет и без того широкое творчество природы. Как к этому последнему, так и к человеческому творчеству, нельзя применять во всех случаях мерило насущной нужды, узкой пользы. Многое дается от избытка, от излишка, от проливающейся полноты. В духовной области сравнительно мало нового, но зато старое повторяется и разнообразится расточительно. Гейне образно сравнивает человеческие помыслы с волнующейся нивой, где наряду с полезными злаками растут бесполезные цветы. Но то, что не нужно на взгляд одних, может радовать других.

Как на ниве колосья,
Так растут и волнуются мысли.
В душе человека;
Но нежные мысли любви
Цветут между ними, как между колосьями
Цветы голубые и алые,
Цветы голубые и алые!
Жнец ворчливый на вас и не взглянет,
Как на траву бесполезную;
Нагло вас цепь деревянный раздавит,
Даже прохожий бездомный,
Вами любуясь и тешась,
Головой покачает и даст вам,
Название клевер прекрасный.
Но молодая крестьянка, венок завивая
Ласково вас соберет и украсит
Вами прекрасные кудри.
И в этом венке побежит к хороводу
Где так мило звучат флейты и скрипки.
Или в укромную рощу,
Где милого голос звучит милее
И флейты, и скрипки!

Для полноты сравнения следовало бы прибавить, что кроме любовных помыслов, есть много, по обычной оценке, еще более праздных, и что, кроме алых и голубых цветов, на ниве попадаются чертополохи, конский щавель и лопух. Подобных этих последних немало можно встретить и ни ниве человеческого творчества во всех его разветвлениях, одинаково в художестве, религии, философии, науки. Разнообразие жизни единственное основание для существования всех этих растений и произведений; широкий взгляд на жизнь единственное оправдание этого существования.


VIII
Наши потребности


1. Вопрос о том, что нужно и ненужно, есть вопрос о потребностях. Потребностью называется неудовлетворенность, предшествующая заряду и разряду порыва, восприимчивости и деятельности.
Потребности распадаются на физические и духовные. Те и другие можно рассматривать с двух сторон: 1) по степени важности для жизни, 2) по широте распространения.
По степени важности для жизни потребности бывают насущными, настоятельными и прихотями. Под насущными подразумеваются такие, без удовлетворения которых жизнь невозможна; под настоятельными – без удовлетворения которых жизнь становится на более или менее длинный промежуток тягостной; под прихотями – мимолетные потребности, без удовлетворения которых легко обойтись.
По широте распространения потребности бывают: общечеловеческие, расовые, классовые, индивидуальные.
Только физические насущные потребности – общечеловеческие; настоятельные различны у различных людей; еще более различия в прихотях, которые обыкновенно при возникновении бывают мимолетными, но способны переходить в постоянные. Для большинства людей пасущие потребности только физические; настоятельные и прихоти могут быть и физическими и духовными. Чем выше человек в духовном развитии, чем большую важность приобретают для него духовные потребности. В некоторых случаях они становятся даже насущными. Неудовлетворенная страсть, разочарование делают иногда жизнь несносной. Многочисленные самоубийства на такой почве доказывают это. Иногда, как это уже было пояснено в предыдущей главе, потребность известного рода деятельности господствует над остальными потребностями так, что отказ от деятельности хуже смерти. Точно так же захват той или иной верой, убеждением, теорией бывает порой таким могучим, что жизнь получает цену лишь как средство служения этой духовной стороны. Число людей убитых, сожженных, замороженных в тюрьмах, вообще пострадавшие за убеждения необозримо. На религиозной почве такие случае особенно многочисленны; но и история философии и науки насчитывает несколько примеров. Достаточно назвать Анаксагора, Протагора, Сократа и т.д. Тем не менее, в общем ходе жизни такой захват духовной стороной не правило, а исключение. Без религии, науки, поэзии, философии жить можно, без пищи, питья, сна и т.д. – нельзя.
2. Но хотя без удовлетворения физических потребностей духовная жизнь погасает, ее содержание особое, из физических потребностей не выводимое. Деятельность Евклида, Архимеда, Канта, очевидно нельзя объяснить, из того, как они питались и как спали. Смешивать физические и духовные потребности значит не различать между условием и обусловленным. Нам нужно рассмотреть только обусловленное – духовные потребности.
3. Вопрос об этих потребностях сложный. Общечеловеческие духовные потребности в их полном объеме установить трудно, но легко выяснить духовные потребности у отдельных рас. Для нашей цели это и не нужно. Философия, бесспорно, не есть общечеловеческая потребности; в самобытной и ясно выраженной форме она существует лишь у арийского племени, при том только у индоевропейцев. Ни у монголов, ни у семитов нет самостоятельной философии; разве только слабые намеки на нее можно проследить у диких племен Африки, Америки и Австралии. По широте распространения она уступает одинаково религии и художеству, которая в той или иной форме можно найти всегда и повсюду. Но и у индоевропейцев философия возникла лишь на известной высоте духовного уровня или культуры. У индусов она появилась приблизительно за восемь, у греков за шесть веков до начала нашего летосчисления. Индийская мысль застыла в неподвижных формах, и не имеет новой истории. Только в культурных странах Европы ( и то не всех) у философии длинная история вплоть до наших дней. Но и в тех страна, где она процветает, она составляет потребность только некоторых, немногих. Нужно точнее определить, кого именно.
4. В культурных обществах различаются три слоя:, не равные по величине, располагающиеся как бы по пирамиде. На вершине стоят немногие двигатели культуры, ее творцы, творческие личности, основатели религий, поэты, художники и т.д. это светочи, от которых свет идет вниз, ослабевая по мере удаления от источника. Ниже этого узкого слоя идет более широкий слой носителей культуры личностей не творящих, но разрабатывающих то, что дают личности творческие, и которых можно назвать созидающими, так как они строят культуру по руководству личностей творческих. Еще ниже – огромная толпа людей, не способных ни к творчеству, ни к созданию, личностей косных, деятельно принимающих из верхних слоев только то, что отвечает несущим потребностям, а в остальном либо пассивных, либо противодействующих идущему сверху движению. Порою, эта толпа выделяет из себя творческие личности, но остается в единении лишь с теми, кто в творческом полете выражает ее стремление, а к остальным равнодушна, глуха или даже враждебна.
5. Философия не проникает непосредственно в эти темные глубины, в ней толпа не сознает потребности, она для нее не нужна. Напротив, религия, художество, наука в ее элементах нужны и для темной массы. Если бы исчезла философия, низины общества, остались бы, к этому равнодушны, но утрата религии, поэзии, науки отозвалась болезненно. Из – за философских убеждений иногда не поднимались народные смуты и народы не шли войной одни на другого. Напротив, религиозные несогласия глубоко потрясают общество и толкают на кровопролитные войны. Искусство для всякого темного существования открывает клок голубого неба, без него жизнь большинства была бы, еще тускней, чем теперь. Знание, по крайней мере, в его техническом применении, нужно в простом домашнем обиходе.
Иное отношение к философии у людей среднего созидающего слоя. Для одних она здесь прихоть, для других – настоятельная потребность. Одни ею занимаются от скуки, другие – по влечению. Но жизненна потребность, она только для немногих, только для стоящих на вершине пирамиды. Ярких примеров история знает лишь три: Сократ, Бруно, Спиноза. Первые два поплатились за преданность ей жизнью. Спиноза предпочел бедность и шлифовку стекол отказу от свободной мысли.
6. Склонность к той или иной деятельности ближе объясняется различием в основных психологических типах или характерах, которое сводится к большему или меньшему выступлению одной из главных сторон жизненного порыва – деятельности и восприимчивости. Эти стороны, в свою очередь, могут быть больше или меньше обращены то к внутреннему, то к внешнему миру. Люди бывают или деятельные ( энергичные), или косные ( ленивые) ; при том одни более склонны к деятельности духовной, другие – к внешней, практической. Одни восприимчивы, отзывчивы; другие наоборот доходят до деревянности ; одни восприимчивы к внешнему миру, но мало к внутреннему, другие наоборот .; первые склоны к внешней наблюдательности, вторые к созерцательности, сосредоточенности на своих состояниях и т.д. философия есть потребность только живущих внутренней жизнью, людей созерцательных. Внешние дельцы к ней глухи, ее мало понимают и нередко призирают. Типичным примером может служить Наполеон, презиравший всяких идеологов.
7. К какому бы племени человек ни принадлежал, на какой бы ступени культуры ни стоял, и какой бы психологический тип собой не осуществлял, он всегда и неизменно стремится к той удовлетворенности, которая называется счастьем. Счастье может быть как при удовлетворении всех потребностей, так и некоторых наиболее выдающихся, а то и одной господствующей. Вследствие индивидуальности в потребностях, счастье определяется различно. Одни видят его в кипучей деятельности, другие в созерцательной жизни, иные в исполнении долга, еще иные – в наслаждениях и т.д. но для всех, и каждого счастье в указанном выше смысле, есть верховная цель жизни, по отношению к которой деятельность есть средство.
8. Индивидуальные черты не исключают общих. Эти общие черты двух видов: внешняя и внутренняя.
С внешней стороны счастье в обеспеченности и удобствах жизни, и удовлетворяющими нас общественном строе и нашем в нем положении. Обеспеченность достигает экономической, удобства технической деятельностью, удовлетворяющий общественный строй – деятельностью общественною. Обе эти деятельности – разновидности творчества внешнего. Но внешнего удовлетворения достаточно для счастья не всегда и не для всех, даже на низших ступенях духовного развития. Чем выше это последнее, тем большее значение получает внутренняя удовлетворенность сравнительно с внешней. К достижению этой внутренней удовлетворенности направлено творчество в области внутренней.
9. Внутреннее благосостояние в современном культурном обществе определяется несколькими переплетающимися и взаимно себя предполагающими признаками, из которых одни содействуют этому благосостоянию, другие составляют его содержание.

Жизнь тем счастливее, чем: 1) легче, 2) свободнее, 3) шире, 4) полнее , 5) цельнее, 6) больше говорить достоинству, 7) надежнее, 8) слаженнее, 9) краше, 10) отраднее.
Тяжелую жизнь никто не назовет счастливой. Порою люди добровольно принимают на себя тяжелые подвиги, но это потому, что обычная жизнь кажется им тяжкой, а предпринимаемые ими подвиги –облегчением.
Лишению свободы одна из наибольших тягостей. Как уже было сказано, история полна борьбой за свободу, одинаково внешнюю и внутреннюю. Отсюда ясно, что свобода принадлежит к главным благам.
Свобода дорога потому, что открывает для жизни простор, а лишение свободы его стесняет. Если стеснение испытывается, как тягость то простор, широта жизни – как благо. Чем существо развитее, тем шире круг его деятельности, тем больше порывается оно на простор, тем стеснение для него тяжелее.
С широтой неразрывна полнота жизни. Жизнь тем полнее, чем больше развертывается, чем разнообразие. Полнота жизни идет в уровень с развитием. С высотой развития несовместима скудность жизни. Отсутствие полноты, разнообразия сознается как пустота, однообразие и скука.
Полнотой жизни, в свою очередь предполагается цельность. Полная жизнь есть жизнь цельная; недочеты, нецельность исключают полноту. Стремление к полному удовлетворению есть стремление к удовлетворению всего существа, во всей его цельности.
Тогда как на низших ступенях развития заявляют о себе главным образом животные потребности, на высших настойчиво требуют удовлетворения потребности духовного порядка. Жизнь неосмысленная кажется неполной. Возникает вопрос о смысле и значении жизни, о верховной цели всей нашей деятельности. Для людей, стоящих на вершинах культуры, жизнь бывает полной лишь тогда, когда среди других вопросов, ставимых жизнью, получают то или иное решение и эти.
Свобода невозможна без господства над тем, что ее стесняет. Свободный дух-сам себе господин, стоит выше обстоятельств и людских отношений. Этим внушается чувство достоинства, всегда доставляющее отраду. Приниженность, зависимость сознаются как тягость.
Отсюда получает напряженность жажда знания, делающего нас «царями природы». Стремление к захвату власти, о котором было раньше сказано в учении об организме, переносится в область духа. Знанием мы покоряем мир, над ним властвуем, философией возводимся в творцы мира, как предмета нашего знания.
Неуверенность, страх исключают возможность счастья. Удовлетворен может быть лишь тот, чья жизнь надежна, кто чувствует, под собою опору, и чем эта опора устойчивее, тем жизнь счастливее.
Колебания, сомнения, внутренний разлад свидетельствует об отсутствии такой опоры и несовместимы с жизнерадостью. Вполне счастливой может быть лишь жизнь слаженная, гармоническая, в которой примирены и удовлетворены все стороны.
Полнота удовлетворения есть вместе и красота жизни. Все определения прекрасного покрываются одним, намеченным Платоном. Прекрасное есть любимое то, что нравится всецело, удовлетворяет всем нашим запросам. Жизнь счастливая есть любимая, прекрасная.
Жизнь любимая есть вместе и отрадная. Отрада жизни - верховное условие счастья. В чем эта отрада, установить вследствие индивидуальности потребностей, нельзя. Бесспорно лишь, что отрадной жизнью предполагается не только личная радость, но и радость окружающих, так как по симпатии недовольство передается и отравляет жизнь. Нельзя радоваться, когда кругом плачут, чувствовать себя блаженным среди несчастья окружающих. Только черствый эгоизм может быть равнодушен при виде горя, но для такого эгоизма и его собственная радости скудны.
10. Во всем этом счастье трудно достижимо. Во-первых, иные потребности безграничны (напр., честолюбие, жажда богатства); во вторых, число потребностей может быть безграничным, и неудовлетворение одной могут возникать другие; в третьих, удовлетворение видеть к пресыщению, равнодушию и скук; наконец, в четвертых, многое от нас не зависит: болезни, разные случайности могут препятствовать счастью.
11. Счастье поэтому надо рассматривать не как что-нибудь данное, но как заданное, как идеал. Последний всегда идет впереди наших требований и никогда недостижим вполне. Пользуясь сравнением, принадлежащим Л. Н. Толстому, можно уподобить идеал зажженному фонарю, который на длинном шесте несет впереди себя путник. Фонарь всегда впереди нас, мы едва вступаем в его свет. Точно также и идеал достижим лишь отчасти.
12. Недостижимость полного счастья есть иное выражение того, что действительность нас не вполне удовлетворяет. Отсюда потребность изменить, преобразовать действительность, поставить на ее место иную. Этой потребностью направляется творческая деятельность в ее разновидностях. Нам нужно рассмотреть эти разновидности.

IX
Художество, религия, философия, наука

1. К изменению внешней деятельности направляется творчество внешнее, техническое и социальное, к изменению действительности внутренней - творчество духовное в его четырех разновидностях - художество, религия, философия, наука.
2. Оставляя в стороне творчество внешнее, нам нужно ближе определить существо и значение четырех разновидностей творчества духовного.
Все они 1) коренятся в непреднамеренном порыве к творчеству, служат прежде всего к удовлетворению этого порыва, но намерение в них вторгается, их направляет; каждая 2)имеет и цель сама в себе, как удовлетворение потребности в творчестве, и цель этой изначальной постороннюю – служебное отношение к другим запросам жизни; каждая 3) есть деятельность организующая, 4)создает более удовлетворительную духовную действительность; 5)все вырастают из одного зерна психического автоматизма.
3. Художник творит потому, что творчество его радует. Гете сравнивает поэта с птицей, для которой наградой служит ее песнь.
Я вольной птицею пою,
И звуки - мне отрада
Они за песню за мою
Мне лучшая награда.
В намеренном художестве отраду доставляет исполнение замысла без отношения к посторонним целям. Художество, руководимое этими последними, есть лжехудожество и помимо намерения художника.
Равным образом и религиозное творчество в основе ненамеренное. И в этом творчестве отрада в нем самом. Лишь когда возникает своекорыстное жречество или когда государство пользуется религией в своих видах, религиозное творчество направляется целями посторонними. Религия в таком случае становиться лжерелигией, однако вследствие сплетения целей, посторонняя религия цели в нее вторгаются сами собою.
Толчком к пробуждению философской мысли служит недоумение, изумление или удивление перед мировой загадкой. И философское творчество возникает из ненамеренной деятельности. Но чем разработанные философские построения, тем они обдуманнее, больше подчинены замыслу, заранее поставленной цели. Эта цель сама по себе не выводит за пределы философского творчества; но это последнее осложняется посторонними целями. Философия, сознательно руководящаяся такими целями, есть лжефилософия.
Наука выросла постепенно из философии, и потому сказанное о философии относится к науке в ее зачатках. Но в обособившейся научной деятельности ясно сознанная цель, намерение, господствует всецело. Этой деятельностью предполагается исследование, изучение, а ненамеренного изучения и исследования быть не может. Она стоит на рубеже между творчеством внутренним и внешним, своими теориями она преобразует жизнь внутреннюю, а опирающаяся на теорию практика-жизнь внешнюю.
4. Организующее свойство художественной деятельности общеизвестно. Всякое произведение искусства есть выражение какого-нибудь замысла, организующего тот материал, который служит для выражения замысла. Гармоничность слаженность – неотъемлемые признаки художественных произведений.
Равным образом и в каждой религии есть основные черты, объединяющие частности. Достаточно назвать евангельские учения о Царствии, о страданиях, смерти и воскресении Христа, учение Павла об искуплении, Буддистов о нирване, Магометан – о Боге и его едином пророке и т. д. Вокруг этих центральных учений группируются остальные, с ними так или иначе слаженные.
То же справедливо и о философии. Каждое разработанное философское учение есть система, т. е. связывает, организует частности в определенное единство.
Точно также и наука строить системы. Одним из признаков научного знания – систематичность, связанность, соорганизованность.
5. В организующем свойстве творчества отображается основной порыв нашего существа которое есть организм.
Чем больше в нас слаженности, тем мы чувствуем себя лучше. Разлад, расстройство в физическом организме есть болезнь, высшая степень которой ведет к прекращению жизни, к смерти. Разлад, расстройство в духовном организме вызывает угнетение, печаль, уныние». Расстроенный» человек – неизменно унылый, печальный. Наоборот, душевная гармония залог жизнерадости. Этой слаженностью организма предполагается и его прилаженность к окружающей среде, приспособление к ней и ее прилаженность к организму. Всякое существо может жить лишь в определенных условиях, находящихся в гармонии с его природой. Несоответствие жизни с этими условиями неизменно ведет к расстройству в самом организме. Отсюда стремление сообразовать себя со средой и среду с собой так, чтобы эта среда находилась в гармонии с жизнью, была организована соответственно с природой организма, с ним сорганизована.
Нам тягостно все, что носит признаки раздора: с войной, борьбой, ссорой, бранью и т. д. мы миримся лишь как с необходимым и преходящим, напротив, мы охотно общаемся с тем, в чем замечаем внутреннюю слаженность и внешнюю прилаженность. Нас радует музыка, поэзия своей гармоничностью, скульптура, живопись, всякое вообще искусство гармоний между содержанием и формой и гармонией с нашими вкусами, с тем, что нам нравиться. Общаясь с гармонией, мы ей приобщаемся, умиротворяем ею наш внутренний разлад.
Стремление к гармонии может быть двоякое: одни более склонны приспособлять себя к среде, другие наоборот, среду к себе. В первом мы более пассивны, чем деятельны; мы предоставляем себя воздействию среды; деятельность здесь сводится лишь к тому, чтобы побороть в себе то, что противоречить среде. Во втором, наоборот, мы деятельны почти всецело, пассивность лишь в восприятии того, что дает среда, ее действий и противодействий.
Размах творческого замысла бывает различный. В области внешней действительности он поставлен в сравнительно узкие пределы самой ее природой; в духовной, напротив, он может быть безграничным. Здесь потребность в согласованности, слаженности, гармония находить полное удовлетворение лишь тогда, когда весь мир становится для нас слаженным и гармоническим целым космосом.
6. Организующее свойство творчества ставят на вид сами творцы как его главный признак. Говоря словами Достоевского «все стремятся к тому, чтобы объединить частности и найти хотя какой-нибудь общий толк во всеобщей бестолочи». Эта «бестолочь» - все разнообразие действительности, как она в своей пестроте предносится непосредственному взору. Все виды духовного творчества «толкуют» действительность по-своему, вносят в нее свой толк. Но Гете «поэт волнует сердца и все себе покоряет созвучием, вырывающимся из его груди и воссоздающим стройный мир в его сердце. Тогда как природа равнодушно наматывает на веретено свою бесконечную нить, а нестройная толпа вещей беспорядочно и досадливо шумит в сутолоке, он все равняет в живые, плавные, ритмические ряды и скликает единичное в священный общий хор, где оно звучит в великолепных аккордах».
В. Гюго сравнивает поэзию с соборным колоколом, на котором отливший его художник начертал божественный глагол, а прохожие оставили бесчисленные надписи-свидетельства их ничтожества и страстей. Но едва призовет святой Дух колокол к благовесту, задрожит он всем своим существом и все эти надписи сливаются в одну гармонию, в которой объединено все божественное и человеческое.
Для Ницше все его «сочинительство и все сборы в том, чтобы в едино сочинить и собрать все то, что обломок, загадка и ужасный случай".
Платон говорит о философии Шеллинга четверостишием, одинаково применимым ко всем органически слаженным философским учениям:
Мы видим мир на части раздробленным,
А ты как бы с вершины - целиком.
И что наш ум находит расщепленным.
То вырастает пред тобой цветком.
Платон смотрит на философию как на «величайшую музыку». Высший завет мудрости, на его взгляд в том чтобы, созерцая гармонию светил небесных, внести подобную же гармонию в нашу душу. Не раздором и борьбой, но любовью и порядком держится вселенная. Человеческое общежитие должно отображать гармонию души и вселенной.
К объединению частностей в общие законы, к сведению всех законов к единству стремиться и наука, которая в этом стремлении идет об руку с философией. Данное Кеплером своему сочинению заглавие «Гармония мира» применимо ко всем философским и научным трактатам о мироздании в целом. «Принципы» Ньютона, «Небесная механика» Лапласа, «Синтетическая философия» Спенсера подходят под это заглавие так же, как и построения чистых теоретиков в роде Канта, Фихте, Гегеля и т. д.
Разработанные религиозные построения слажены не менее гармонично, чем поэтические, философские, научные. Средневековое католичество есть стройная система, своего рода готическое здание, возвышающееся от широкого основания несметной толпы верующих чрез посредствующие ступени земной и небесной иерархии до единого Бога стоящего как бы на вершинах этой пирамиды. «Сумма богословия» Фомы Аквината и «Божественная Комедия» Данте построены в таком же стиле отображают в намеренном духовном зодчестве то же, ненамеренно сложилось в католичестве, взятом в целом. В Сыне Божием Данте усматривает объединенным любовью то, что рассеянно во вселенной. Объединяющее, слаживающее начало религия намечено в этом сравнении очень ясно.
7. Все наши действия в общем течении жизни направлены к благосостоянию нашего существа, физическому и духовному, к тому, что для него хорошо, полезно. Если бы бессознательная деятельность нашего организма не была в общем и главном ему на благо, жизнь быстро угасала бы. Наши сознательные, намеренные действия согласованы с нашими желаниями, а мы желаем только того, что считаем хорошим. Заблуждения нередки, но эти исключения не колеблют правды. Поэт-философ Гюго красноречиво сравнивает порыв людей к лучшему с порывом агавы к ее пышному моменту – к цветению. Так и люди стремятся к лучшему, хотя то, что кажется им лучшим, может быть только обольщающим призраком.
Художник изображает или то, что есть и должно быть, или то, что есть и не должно быть, или то чего, нет и недолжно быть, или, наконец, то, чего нет, но что должно быть. Низменное, отвратительное в художественных произведениях обыкновенно носит само в себе осуждение, или же художник такого осуждения не вносит, он доволен этим низменным, отвратительным. Даже в копиях с действительности, в ее фотографии проглядывает в самом выборе отношение к действительности. Каждый выбирает то, что ему нравится или не нравится. Только ремесленные копии составляют исключение из этого общего правила.
Всякая религия неизменно сулит своим приверженцам лучшую участь. Такой религии, которая грозила бы своим верным худшей участью, не существует. Угрозы эти в каждой религии относятся только к неверным.
Никто не строит философской системы, которая на взгляд автора была бы менее удовлетворительная, чем другие, каждый считает свою за наиболее удовлетворительную.
Новые научные теории возникают на место старых, менее удовлетворительных. Двигателем научных исследований всегда служит неудовлетворенность современным состоянием знания и надежды заменить его более совершенным.
8. Вся эта сознательная творческая работа вырастает из одного общего подсознательного зерна – психического автоматизма.
Под этим автоматизмом подразумеваются происходящие в нашем духе, без участия нашего сознания, процессы и образования и обнаружение тех и других. Из процессов в данном случае особенно важны эмоциональные и примыкающие к ним воображение и фантазия, из образований олицетворения. Обнаружения бывают двух родов: оно или вчувствование, т. е. внесение, вкладывание наших чувств во что-нибудь нашему существу постороннее, во все вообще вещи и события, в растения, животные, камень, гром, молнию и т. д., или выражение посредством слова, крика, движении, – руками, ногами, мимикой, или же посредством звуков, извлекаемых из какой-нибудь вещи, инструмента.
Психический автоматизм отчасти устой и опора, отчасти дополнение сознательной деятельности. Грань между подсознательной и сознательной жизнью колеблющаяся. Автоматические процессы и образования при известной напряженности переходят в сознательные, сознательные от частого повторения в автоматические. Автоматизм широко захватывает жизнь всех людей на всех ступенях развития, но наибольшей простор находит в жизни первобытного человека. Здесь из этого зерна творческой деятельности пышно вырастают начальные формы, из которых, по мере подъема умственного уровня, развиваются сложные, вплоть до нам современных.
9. Плодотворен для начального роста первобытный душевный склад, но тем из его особенностей, которые отличают его от умственного зрелого, подчиняющего, насколько возможно, автоматизм сознанию. Вторжением сознания в автоматизм обусловлены высшие творческие деятельности, только зачаточные у первобытного человека и развертывающиеся на высших ступенях умственной жизни.
Особенности эти, наблюдаемые также и у детей по сходству их душевного склада со складом первобытного человека, следующие: 1)живость и свежесть впечатлений, 2) скудость умственного обихода, 3) его смутность, 4) слабая способность к отвлеченной мысли, 5) смешение причиной и временной связи, 6) неразличие между воображаемым и реальным, 7) склонность к вчувствованиям и олицетворением, 8) легковерие, 9) несдержанность в обнаружении переживаний.
10. Такая несдержанность – состояние естественное, постоянно наблюдается у диких и детей, а в культурном общежитии умеряется воспитанием. Дикий человек и ребенок свободно обнаруживают свои состояния тем или иным способом, например, криком радости или печали, угрожающими или ласкающими жестами, прыганьем, пляской, мимикой и т. д. Напротив, «хороший тон» современного культурного строя требует полной сдержанности, спокойного и ровного поведения.
Склонность к вчувствованиям и олицетворениям, точно также изначальная и точно также наблюдается и у диких и детей. Живость, с которой дети вкладывают в вещи душевные качества и олицетворяют, например, палку воображают лошадью, всем хорошо известна. Но детей быстро отучает от этой склонности общение с взрослыми. Напротив, у первобытного человека она свободно развивается. Для такого человека нет ничего неодушевленного и безличного. Вследствие узости кругозора, смутности сознания, неспособности к отвлеченной мысли и неумения отличать реальность от вымысла, он во все вещи вкладывает состояние своего я и все олицетворяет. Только постепенно это образное понимание сменяется безличным и отвлеченным.
Из этой склонности к вчувствованиям и олицетворениям вырастает миротворчество, из него – боготворчество. На ряду с боготворчеством возникают начатки религия и различных видов художества. Как скоро в эту пока подсознательную деятельность вторгается сознание, из мифотворчества, боготворчества и начатков религии развиваются сложные формы религиозной жизни, позже – философия, а из нее наука. Раньше философия из тех же подсознательных корней вырабатывается сознательное художество в его разновидностях – поэзия эпическая и лирическая, пение, танцы, хоры, мимические и сценические искусства, живопись, ваяние.
11. Мифотворчество – словесное обнаружение вчувствований и олицетворений. Слово для всех им одаренных самый легкий, одинаково доступный и удобный способ выражения состояний. «Уста глаголют» от полноты не одних только чувств, но и от всех других напряженных переживаний. Поэтому и живые и яркие вчувствования и олицетворения сами собой просятся к словесному выражению. Вчувствования и олицетворения, выраженные в рассказе, становятся миром. Мифы, порожденные и окрашенные сильными чувствами, распространяются как психическая зараза, и содержание их, при колеблющейся у первобытного человека грани между кажущимися и реальным, сливается с этим последним. Олицетворения, вызванные событиями особенно потрясающими и значительными, превращаются в божественные существа, богов, демонов и пр. Их объективность утверждается тем больше, чем больший круг людей захвачен миром. Среди этих захваченных могут быть и такие, которые олицетворением дают осязаемую форму, воплощают их в дереве, камне и т. д. Объективность от этого еще более возрастает.
Мифы могут быть подсказаны как радостными, так и противоположными чувствами. Эти чувства олицетворяются в добрых или злых божествах. Потребность в объяснении событий заставляет видеть в этих божествах виновников добра и зла. Вместе с этим вырастает и стремление заручиться расположением одних и отвратить гнев других. В этом отношении человека к богам зерно религии.
Отношение это выражается в культе. Его неотъемлемые черты – приносимая божеству жертва, чтобы его задобрить, привлечь на свою сторону, умилостивить, благодарить, и обращенная к нему мольба с целью склонить в свою сторону, побудить исполнить желание молящегося. К этим двум формам уже на ранних ступенях развития религиозного сознания присоединяются излияния религиозного воодушевления, восторга-славословия, восхваления. Лежащие в основе культа убеждение в возможности действовать на божество для достижения желаемого видеть к созданию сложных культовых действий – волховству, волшебству, колдовству, магии, богослужению, литургии, мистериям, процессиям и т. д., и особого класса служителей божества – жрецов, волхвов, магов, священнослужителей и пр. Чем выше развитие религия, тем культ утонченнее, духовнее, но его основная предпосылка, возможность действовать на божество, остается неизменной.
Таким образом, развитие религии из мифотворчества протекает в пяти ступенях: 1) сильные переживания; 2) их вчувствования и олицетворения; 3) выражение вчувствований вещами, в которые они вложены (фетишами), и олицетворений – мирами и их осязаемыми воплощениями в камне, дереве и пр.; 4) превращение следствия в причину: признание получивших внешней облик вчувствований и олицетворений за принцип вызвавших их переживаний; 5) установление отношения между человеком и божеством в культе.
12. Чувства, побуждающие к мифотворчеству, вызываются разнообразными событиями жизни общечеловеческой, родовой природы. Из общечеловеческих особенно важны болезни и смерть. Болезни олицетворяются в злые божества с их разнообразной и тревожной мифологией, смерть порождает еще более обильную мифологию души. Последний вздох, вылетающий из умирающего, олицетворяется в особое живущее в человеке существо, его души. Отбрасываемая человеком тень, его отображение в гладких поверхностях, появление умершего в сновидениях убеждают в том, что у человека есть двойник, который и отождествляется с душой; а так как мертвый не перестает сниться и после уничтожения тела, то создается вера в существование души после смерти. С этими мифами переплетаются другие, что души умерших поглощаются живыми или же сгущаются или переселяются в животных, в растения. При жизни душа помещается в той, или иной части тела, в сердце, печени, грудобрюшной преграде, мозгу, крови и т. д; после смерти она остается при теле, пока оно не разложилось, или уползает, как могильный червь и т. д. Первобытные верования осложняются, преобразуются, устраняются более поздними, выработанными сознательной мыслью. Как переживающая тело, душа становится существом нетленным, бессмертным, божественным; как отличающая живого от мертвого, она начало животворящее; как причина тепла в живом теле, она одной природы с теплом, огнем, светом; ее родина поэтому на светилах небесных, она – небожительница; как существо сознающее, она руководительница человека при жизни и ответственна за его поведение после его смерти; она – то дух хранитель, то искуситель и т. п.
Не менее обильный источник мифотворчества в чувствах, связанных с родовой жизнью – в благодарности к родоначальникам, страх перед ними и пр. Настолько содействуют эти чувства мифотворчеству и боготворчеству, что не редкость мнение, будто в этой области главные корни религии. Такое мнение односторонне, так как корни эти – в различных чувствах, а не преимущественно вызванных родовой жизнью.
Неистощимое содержание находят мифотворчество и боготворчество в жизни природы. Для чувствований и олицетворений здесь безграничный простор. Убедиться в этом можно как из первобытных мифологий, так и из мифологий народов, далеко продвинувшихся в культуре – вавилонян, египтян, греков, римлян, германцев, славян и т. д. Но данным мифологии природы можно судить и о ступенях развития мифотворчества. На низшей ступени одушевляются и возводятся в божества неодушевленные вещи, напр., камни; потом божества олицетворяются в животных, как у египтян; наконец, у греков и др. они принимают человеческий облик. На какой бы из этих ступеней божества ни возникали, они неизменно создаются во тьме подсознательного, и как скоро оттуда выходят, становятся перед первобытным сознанием не как вымыслы, а как действительность, притом высшая, заслоняющая собою всякую другую, как сверхъестественное среди естественного. Впоследствии, когда в религию вплетается философия и религиозное учение превращается в богословие, самое это различение между естественным и сверхъестественным толкуется как действие высшей силы, сверхъестественного, бесконечного и т. д.
Как в мифологию родовой жизни, так и жизни природы обильное содержание вливается широко вторгающегося в них мифологией души. Единичным душам противопоставляется великий Дух, как бы их родоначальник, одинаково сказывающийся и в грозном налете бури, и в тихом веянии ветерка, все собой животворящий и проникающий в душах людей все их помыслы. Этот высший Дух становится высшим божеством и даже единственным истинным Богом. Могучим владыкой заявляет себя этот Дух и в философской мифологии, принимающей его как наследие от боготворческой.
13. Миф зарождается обыкновенно в воображении одного человека, редко одновременно в воображении многих. Но первоначальное содержание мифа, каково бы ни было его происхождение, изменяется и осложняется воображением им зараженных. Даже когда мифы закрепляются художественными произведениями или священными книгами, эти закрепления бывают только одной из форм, на ряду с которыми продолжают существовать и развиваться и другие. Религиозное творчество в его развитии неизменно сборное или “соборное”, и нередко первоначальная мысль основателя религия совершенно заслоняется позднейшими наклонениями. Во всех развитых религиях наряду с общепризнанным содержанием существует и народное, апокрифическое.
14. Сознательная обработка мифов по руководству определенного замысла полагает начало эпической поэзии. На ряду с ней развиваются, незаметными переходами от ненамеренного к намеренному, из эмоциональных звуков стройное пение, лирика и музыка, а из эмоциональных телодвижений танцы, хоры, мимическое и сценическое искусство. Музыка возникла, вероятно, из ненамеренного подражание каким либо способом звукам человеческого голоса и постепенно складывалось в более совершенные, сознательно выработанные формы, обособившие ее в самостоятельное искусство. Первоначально она переплеталась с другими, только что названными, его видами. Эпос и лирика распевались и сопровождались музыкой с музыкой и пением переплетались также и танцы, хоры, мимическое и сценическое искусство.
Труднее установить изначальную непреднамеренность в письме, живописи скульптуре, так как здесь, при сопротивлении материала, продолжительная ненамеренная деятельность исключается. Тем не менее, удостоверенная в последнее время автоматические письмо и рисование делают возможным предположение, что и эти отрасли искусства возникли из бессознательных зачатков.
Все эти виды искусства первоначально тесно связаны с мифологией и религией. Единичная личность на первых ступенях сознает себя слабо и потому в ранних проблесках искусства преобладает не личное, а объективное содержание. В драме впервые, при противопоставлении обособленно выступающих характеров отчетливо сказывается личность художника, создающего эти противопоставления.
15. Сколь бы ярки ни были создания воображения, в них на долгое время не бывает тех непобедимой принудительности, постоянства, определенности, живости, которые свойственны реальности. Неизбежно поэтому возникает сознание разлада вторгается в творческую деятельность и побуждает ее сообразоваться с реальностью. Как скоро оно начинает пробиваться сквозь мифологический покров и, в поисках за надежной опорой-В постоянной, причинной связности, определенных целях, устойчивых оценках истиной, благом, красотой, стеснять мифотворческую деятельность познавательной. Возникает философия. Познавательная деятельность тоже творческая, но в отличает от мифотворческой сообразуется с реальностью, ее руководства, направляется к ее уяснению и согласованию с нею взглядов и поступков. Яркий и красочный мифологический покров заменяется в философии более тусклым и бледным покровом теорий, воплощающих личность творящего не столько в отдельных образах и обликах, сколько в целом построении. Чем сложнее жизнь, тем она запутаннее, тем большая нужда в ней разобраться. Отсюда, в философии потребность лишь на известной высоте развития. Но всегда она, говоря словами одного философа, подобна птице, одинаково способной и высоко летать, и глубоко нырять, и парить над жизнью, и погружаться в ее глубины.
Стремление всецело замкнуть творческую деятельность в пределы реальности так, чтобы по теории заслоняли реальность, как в философии, а реальность – теории, помогает начало науке. Философия кроет, поэтому в себе науку и ее порождает. Длинный ряд веков она была наукой. С расширением объема знаний наука отщепляется от философии и теперь идет своим руслом, более широким и могучим, чем философия. Но философия от своих первых проблесков и до наших дней неразлучна или пытается быть неразлучной с наукой, строить из того, что дает наука, объединяя эти данные, по руководству творческого замысла, в облик цельного мировоззрения. Чем незначительнее был объем знания, тем больший произвол был для философского захвата, о по мере увлечения этого объема произвол стесняется, так что в наши дни философия в некоторых из своих направлений склонна считать себя теорией знания, наукой о науке, объединением наук. В свою очередь, и наука в своем поступательном ходе все более стесняет свойственную ей творческую деятельность пределами реальности и теперь ограничивает ее классификацией, по руководству определенного замысла, опытных и теоретических данных, установлением все более широких обобщений вплоть до законов природы, изысканием, и усовершенствованием способов исследования и открытий.
Таким образом философия вырастает из мифологии, а наука из философии.
16. Сознание разлада первоначально бывает смутным и только на высоте умственного развития становиться ярким. Однако, и на этой высоте провести грань между реальным и мнимым не всегда легко. Философские построения лишь постепенно и с трудом освобождаются от первоначальной мифологической и религиозной окраски и то для того, чтобы на место религиозной мифологии поставить новую. Тогда как создатели мифов воплощают личность в отдельных обликах своего воображения, философы вносят ее в свои построения, взятые в целом. По замечанию Платона, каждый из философов разсказывает сказку. Чем более личного в философском построении, тем более оправдывает оно название сказки. История оригинальных философских построений есть история философских сказок.
Сказки эти своеобразные . В них действительность переплетается с вымыслом, наука с религией и поэзией, как бы в наглядное доказательство органической связности нашего духа, все деятельности которого объединены так тесно, что полное обособление их невозможно.
17. При таком их единении сказочность свойственна, в той или иной мере, всем построением нашего духовного творчества, не исключая и научных.
Под сказочным подразумевается: 1)противоположное действительному, вымышленное, только воображаемое,2)несоответствующее действительному, недостоверное, неистинное. Действительное определяется но теме же признаками, как достоверное или истинное. Действительно, достоверно, истинно то, что для нашего сознания в его чувственной или мыслительной природе или и той и другой неотразимо, непобедимо принудительно, не может быть иначе, неустранимо, непререкаемо. Действительность, соответствующая чувственной стороне, называется реальной, а соответствующая мыслительной умозрительной. Первая отличается от второй большей яркостью и живостью. Действительность действительное, как увидим, не одно и то же, как не одно и то же достоверность и достоверное. Но в обычной речи действительность и действительное употребляются так безразлично, что между собою сливаются, и нельзя, не насилуя языка, каждый раз пользоваться должным словом, а приходиться, как это было сделано сейчас и затем будет неоднократно сделано и впоследствии, вместо действительное говорит действительность. Достоверное и истинное одно и то же. По одинаковости признаков реальная действительность смешивается с умозрительной, а та и другая – с достоверным и истинным. Но ни действительное не совпадает с достоверным, ни реальная действительность с умозрительной. Действительно то, что на нас действует по указанным признакам, достоверно, истинно то, что мы утверждаем или отрицаем по тем же признакам. Или иначе, действительное лежит в предмете, подлежащем, содержании суждений, достоверное в соответствии или несоответствии утверждений или отрицаний содержанию. И действительность, и достоверность одинаково оценки и, следовательно, суждения, точнее, «обсуждения», но когда мы говорим о действительном, мы оцениваем, обсуждаем содержание, когда о достоверном соответствии утверждений и отрицаний содержанию. Действительное определяется оценкой содержания, достоверное, истинное или истина оценкой соответствия утверждений и отрицаний содержанию. Как действительность и достоверность – оценки, так действительное и достоверное – предмет оценки: предмет первой – содержание суждений, предмет второй-соответствие утверждений и отрицаний содержанию. Самое же содержание, которое утверждается или отрицается, может быть и действительным, и недействительным. Одинаково достоверно, или истинно, и то, что боги, в которых веровали греки, жили на Олимпе, и то, что Ксенофан, считавший этих богов богословными, жил в Колофоне; но в первом случае истина о небылице, во втором – о действительном, реальном. Содержание второй истины действует на нас как реальность, а содержание первой так не действует. почему это так, откуда такая разница, будет объяснено ниже, а здесь достаточно заметить, что, хотя действительное и достоверное не покрывают друг друга, тем не менее они, по нашей верховной оценке, по требованию нами полной удовлетворенности, взаимно себя предполагают, так как мы желаем, чтобы и действительное, было достоверным, и достоверное действительным.
Настолько не совпадает достоверное с действительным, что можно о действительном утверждать недостоверное и делать из действительного недостоверные выводы, а с другой стороны, из недостоверного делать выводы, соответствующие действительности. Пример первого рода – все ложные утверждения или отрицания, все научные теории, оказавшиеся ложными. Примером второго рода может служить хотя бы структурная теория современной органической химии. Ни один химик не станет утверждать, что в действительности атомы располагаются по схемам этой теории, ни один не будет утверждать и реальность атомов, и тем не менее, опираясь на такие схемы, можно делать анализы и синтезы, соответствующие реальности.
Яркое доказательство несовпадения действительности умозрительной и реальной дает математика. Для нее действительная линия и тела не зримые и вообще ощутимые, а только мыслимые, воображаемые, и даже не линии и тела, а только их формулы «законы»,по которым они скроются. Для чувственной природы нашего сознания, наоборот, реально существуют только зримые и вообще ощутимые круг, эллипсис, конус, шар, пирамида и проч., а математические формулы и строимые по ним воображением существующие только для ума, фигуры и тела – простая «умственность», лишь воображаемое, небылица, как бы идеалы, к которым реальность приближается, но никогда их не достигает. В учении высшей математики о пределе эта идеальность выступает особенно наглядно.
Тем не менее, математика самая достоверная из наук, и все наши науки о реальности считаются достоверными лишь в той мере, в какой их данные укладываются в математические. Жалобы на недостоверность чувственного опыта слышатся неустанно, но никто, за исключением крайних скептиков, отрицавших всякую достоверность, а потому и достоверность своих сомнений ,не возражал против математической достоверности. Укладываться данные наук о реальности в математические должны, по предположению, потому что математика в своих построениях опирается на самые условия нашего чувственного опыта, на его предпосылки, устои на пространство и время. Но тут оказывается затруднение: во – первых, в математические данные укладывается лишь ничтожная часть наших знаний о реальности биология, зоология, ботаника, история политическая, социальная, экономические отношения далеко выходят за пределы математических формул; во-вторых, пространство и время, на которые опираются, как на свои устои, и математика, и науки о реальности, не зримы, не ощутимы, стало быть, не реальны, лежать только в области умственной, только воображаются. Выходить поэтому, что, реальное и достоверное о нем опираются на нереальное.
Перед нами таким образом две несовпадающие одна с другой действительности, реальная и умозрительная. какая из них настоящая, подлинная, истинная, «действительная» действительность? Мнения расходятся, но преимущество на стороне реальной. Только одна она для нашего сознания неотразима вполне и совершенно, а умозрительная вынуждена, сознательно или бессознательно, искать в ней опоры. Действительно, достоверно, истинно в конце концов то, что удостоверяется и проверяется нашими чувствами, нашим чувственным опытом, а из чувств самые непререкаемые показания дает осязание и связанные с ним мускульное чувство движения. Фома неверный, в известном евангельском рассказе выражает общечеловеческую точку зрения: «не поверю, пока не увижу и вложу персты в раны». Убедительность всех остальных чувств, сводиться к тому, что все они разновидности осязания: зрением мы осязаем волны эфира, слухом звуковые волны, обонянием – частицы вещества, носящиеся в воздухе, вкусом соприкасающиеся с вкусовыми нервами. На осязание, как основу всех остальных ощущений, впервые указал Демокрит на меже V и IV вв. до Р. Х., и современная эволюционная психология вполне примыкает к этому взгляду.
Бесспорно, наш внутренний, духовный мир-предпосылка всех наших утверждений и отрицаний и даже, как было уже сказано и будет еще объяснено ниже, мира внешнего; им устанавливаются и признаки реальности, действительности, истины, достоверности, но устанавливаются применительно к внешнему миру. Человек, желающий убедиться, жив он, или нет, не отправляется от Декартовского «я мыслю, стало быть, существую»,а себя ощупывает. Но и все наши самые умозрительные рассуждения всегда и неизменно для своего существования нуждаются в чувствуемом, ощутимом, и, стало быть, в конце осязаемом. Каждое рассуждение, чтобы быть убедительным, должно опираться на что - нибудь, иметь достаточное основание, но опора, основание, хотя и имеют здесь иносказательный смысл, указывают на осязаемое, мускульное; процессы, течение, ход нашей мысли, вывод одной мысли из другой и т. д. подразумевают движение. Без слова, чувственного выражения отвлеченной мысли, невозможна и эта последняя. самое даровитое математическое творчество заглохнет тотчас же, если не будет опираться на ощутимые символы. Настолько нуждается математика в чувственной о поре, что Платон, самый умозрительный из философов и горячий поклонник математики, как пути к горнему, сверхчувственному, идеальному, поставил ее посредине между чувственным и сверхчувственным.
Впрочем, отдавать ли преимущество умозрительной или реальной действительности, сказочность построений нашего духовного творчества остается бесспорной. Если подлинная, настоящая, истинная, «действительная» действительность умозрительная, то вся остальная неистинная, воображаемая, неподлинная, сказочная, и все наши реальные науки-повествования о неистинном, воображаемом, о небылице своего рода сказки. Если, наоборот, подлинная, настоящая, истинная, «действительная» действительность реальная, то наши умозрения, не исключая и математических, принадлежат к области воображаемого, сказочного. Непобедимость математических доводов не может служить противопоказанием, так как и из вымышленного, только воображаемого, модно делать неопровержимые выводы. Если, наконец, подлинная, настоящая, истинная, «действительная» действительность в совпадении умозрительной с реальной, то вся Так как эти две действительности только в немногом покрывают одна другую, то большая часть и наших умозрений, и наших рассуждений о реальности-сказки.
В сказочности научных построений можно убедиться и не ставя вопрос так широко. Достаточно вспомнить о смене научных теорий, из которых каждой новой отвергается прежние, как недостоверные, несогласные с действительностью, сказочные.
Сказочность, широко захватывающая философию и науку, еще ярче выступает в боготворчестве и поэзии. Поэзия, если исключить лирическую, выражающую настроение, и не выдает себя за что нибудь отличное от сказки. Боготворчество вынуждено признать себя сказкой. Для каждой религии действительные, истинные только ее боги, но то, что действительное и истинно для одной, недействительно, неистинно для другой. Среди всего этого религиозного многообразия действительно и истинно только его существование и самое существо религия известное отношение к высшей силе.
Оценивая построения нашей духовной творческой деятельности применительно к их сказочности, можно, не опасаясь уклониться слишком далеко в область недостоверного, признать поэтические за сказки о воображаемом как воображаемом, религиозные за сказки о воображаемом как действительном, философские за сказки о действительном в воображаемом, научные за сказки о воображаемом в действительном.
По мере перехода от миротворчества к научному творчеству, сказка утрачивает свое подлинное значение художественного вымысла и получает значение вымысла теоретического. В философии еще сильный уклон к художественному вымыслу, притом в ранней более яркий, чем в позднейшей, в которой этот уклон часто тусклый и смутный. В научных построениях художественный вымысел уступает место теоретическому, сближающемуся с художеством стремлением к гармонической слаженности как содержание, так и содержание с формой.
18. Развитие всех только что рассмотренных видов духовного творчества из общего зерна психического автоматизма, может быть наглядно представлено в следующей схеме:

Сильные и яркие эмоциональные процессы, воображения, фантазия.
Олицетворение
Выражение
Чувствованием…. словом криком………………. . телодвижением………………посторонними
…. ……. . …………. . …… …………………………. . ……………. . …………. . организму
Миротворчество Начатки пения, руками ногами мимикой звуками
Боготворчество эпоса, Начатки Начатки Начатки Начатки
Начатки религии лирики, изобр. ис- пляски мимическо музыки
кусств. хоров. го,сцен,искуст.

Религиозный культ Х у д о ж е с т в о
Философия Эпос, Резьба Танцы, Мимы. Музыкальное
Наука по дереву, трагедия,
камню хоры. комедия, искусство.
Лирика ваяние,
живопись.
19. Сколь ни различны на высших своих ступенях поэзия, религия, философия, наука, он первоначально идут в общем потоке, только постепенно распадающемся, на отдельные русла, которые, однако, и теперь перекрещиваются и сливаются. Существует философские науки, философская религия, философская поэзия, а с другой стороны – научная философия, философия религии, поэтическая философия.

20. При таком сплетении разновидностей духовного творчества выяснить существо каждой можно не иначе, как сопоставляя его с существом других.
В частности для выяснения существа философия, согласно со всем предыдущим, надо:
1. Взять философские произведения на всем протяжении истории философии, как наименее, так в особенности наиболее разработанные, и сличением их между, собой найти, что между ними сходного. одинакового, неизменного, общего, единого.
2. Сопоставить это общее с тем общим, сходным, одинаковым, неизменным, единым, которое наблюдается в произведениях науки, религии, художества, в каждой разновидности обособленно.
3. Найти, путем этого сопоставления, чем эти четыре общие, т. е: 1)общее философских произведений, 2) общее научных теорий, 3)общее религиозных построений, 4)общее художественных произведений, между собою сходны, одинаковы, что в них неизменного, единого во многом, или иначе, что общего между этими четырьмя общими.
4. Указать, чем эти четыре общие разнятся.
5. Приняв во внимание, что, по предыдущему, общее в произведениях, философии, науки, религии, художестве есть результат общей творческой деятельности, различно в этих разновидностях разветвляющейся, определить различие этих разветвлений.
6. Так как общая, одинаковая, сходная деятельность вызвана одинаковой, сходной общей потребностью в счастье, различно о себе заявляющей в философии, науке, религии, художестве, то выяснить, сосредоточиваясь на чертах различия всех этих разновидностей, чем та потребность, которой вызвана философская деятельность, отличается от сходных потребностей, которыми вызвана научная, религиозная, художественная деятельность, взятые в их обособленности.
7. При отборе произведений каждой разновидности руководиться на первый раз тем, что всякое общее наименование всегда предполагает частью сознавательную, частью бессознательную классификацию и, в свою очередь, классификацию направляет, и то поэтому при обсуждении религия, философия, художества, науки можно пользоваться всеми теми данными, которые под этими наименованиями подразумеваются. Неправильно подводимое под данное слово легко выделить как разногласное среди общего согласия.
Следующие положения объединяют результаты этой сложной работы сопоставления и различения.
21. В буквальном значении, философия есть любовь к мудрости. Любовь предполагает стремление к обладанию любимым, мудрость предполагает знание. Поэтому философия есть стремление к обладанию знанием. Знание так неразрывно с философией, что напрасно искать какого либо философского учения, которое бы так или иначе не было связанно с знанием, к нему не стремилось бы, не считало бы себя им в обладании, или не ставило бы его своим объектом. От начала своей истории и до наших дней, философия всегда была и всегда остается тесно связанной с знанием.
Эта связь философии с знанием ясна из отношения философии к науке. Первоначально философия и наука были, как уже сказано, одно и тоже. Но постепенно наука отщепляется от философии, идет по обособленному руслу, настолько близкому к первоначальному, что часто с ним сливается, пока, наконец, в XIX в. не становится самостоятельным рукавом общего потока знания. К этому времени обозначаются следующие главные черты, отличающие науку от философии:
1. Область знания распадается 1) на знание мира внутреннего и 2) на знание мира внешнего. Наука изучает только внешний мир, а мира внутреннего, духовного не касается. Философия, наоборот, изучает и тот, и другой мир. При этом знание мира внутреннего есть специальное достояние философии. Даже вопросы, затрагивающие самое существо науки о знании, познавательной деятельности, путях к знанию, истине, критерии, или мериле истинны и проч., область не науки, а философии. Все учения о мире внутреннем-логика, психология, эстетика, этика, гносология и т. д. – философские.
2. Изучая внешний мир, наука всегда охватывает какую-нибудь одну его область или сторону: химия – вещество, физика – силы, биология – условия жизни, зоология – животных, ботаника – растения, математика – величины и т. д., философия ставит объектом мир как целое и со всех сторон. Астрономия, хотя и изучает мир в целом, но только со стороны механики; других сторон она не касается или касается только вскользь, насколько это нужно для ее главной цели. Философия охватывает мир не только в целом, но и со всех сторон.
3. Мы общаемся непосредственно всегда лишь с незначительной частью действительности. Действительность в целом, мироздание во всей его полноте, стоит перед нами как задача: оно не дано нам, а задано. Чтобы охватить мир в такой полноте, нужно его построить. Знание и построение идут в философии рядом: философия строит познавая и познает строя. Она поэтому есть цельная система, синтез всей действительности, ее полный облик, образ. И науке не чужда построительная деятельность; каждая разработанная наука есть система, но всегда система частная, односторонняя, а не общая, всесторонняя. Такая общая всесторонняя система есть философия.
4. Каждая наука, сосредоточиваясь только на некоторых областях или сторонах действительности, опирается на частные, относящиеся к этим областям и сторонам основания, начала, положения, посылки, законы, – математика на свои, механика, химия, физика, биология опять на свои и т. д. - и не ставить при этом вопроса о сводимости или несводимости этих своих оснований к высшим, несводимым. Философия всегда опирается на несводимое ни к чему другому положение, всеобщий, ниоткуда невыводимый закон, принцип. Она ищет первопринципа, первоначала, начала всех начал и из этого последнего пытается охватить знанием все сущее.
Здесь разница между учениями философскими – логикой, психологией, этикой, эстетикой – и остальными. Логика лежит в основе всех наук, логические принципы несводимы. Психология также несводима ни к какой другой науке, напротив, другие составляют лишь одну из сторон нашего психологического опыта. Нравственные, эстетические учения-отрасли несводимых психологических.
5. Наука имеет дело с действительностью данной с тем что есть, и не справляется с запросами, требованиями, желаниями нашего существа относительно того, что должно быть. Она не оценивает всей вообще действительности, не спрашивает об ее смысле, об ее цели; вопрос о хорошем и дурном сводиться для нее к вопросу о пригодном или непригодном в каждом данном случае. Общее рассмотрение ценностей, что такое истина, благо, красота – дело философии. Изучая только внешнюю действительность, наука дает правила, руководство по отношению только к внешнему миру: о том, как жить, как относиться с внутренней стороны к себе, к ближним, к миру в целом, она не говорит. Все подобные вопросы – о смысле и значении жизни, о правилах поведении, о верховном благе или верховной цели, о доблести и т. д., – достояние философии, которая, в противоположность науке, дает правило и руководство для жизни внутренней, а через нее – и для внешней.
Этим намечается разница между знанием и мудростью. Область науки есть знание, область философии – мудрость. понятие «мудрость» содержательнее понятия «знания». Мудрость всегда есть знание, но знание бывает мудростью лишь тогда. когда отвечает на вопрос не только о том, что есть, но и о том, что должно быть.
6. Внешняя действительность, которую изучает наука, одна и также для всех людей. Поэтому и знание о ней одинаково для всех людей, т. е. оно общезначуще, объективно. Общезначущи, объективны для всех людей и научные построения, возникающие по внушению общей для всех действительности. Напротив, внутренняя действительность для каждого своя собственная. Философия, имеющая дело прежде всего с этой субъективной действительностью, уже поэтому должна носить субъективный, личный отпечаток. Этот лишний отпечаток тем неизбежнее, что построение действительности в целом, составляющее задачу философии, не может находиться под проверкой этого целого, никогда не данного, но всегда лишь заданного, и поэтому в значительной мере дело личного творчества. Насколько наука объективна, безлична, настолько философия есть дело субъективное, личное. Это не значит, что все в философии субъективно, в ней могут преобладать и объективные элементы, но группировка этих элементов, их склад, всегда субъективны. Вследствие того, что научное знание всегда общезначуще, нет такого научного знания, которое не было бы приемлемо для каждого, поскольку оно понятно. Напротив, философские учения приемлемы далеко не для всех, а только для лиц, творцу данного учения сродных. По замечанию Фихте, выбор философии зависеть от свойств человека. Убедить в научной истине можно всех, кто эти истины понимает, убедить в правильности философского учения можно только некоторых. Все научные истины – общепризнанные; общепризнанных философских положений не существует. Наука всегда безлична, философия всегда есть плод личного творчества.
7. Философия обусловлена мнообразие, чем наука. Личность во всех своих субъективных переживаниях стоит под воздействиями среды и времени. В этих переживаниях скрещиваются различные течения – религиозные, научные, философские, общественные, экономические. В своей субъективной жизни она в значительной мере есть производное этих течений, как и они, в свою очередь, стоят к ней в зависимом отношении. Как плод субъективного творчества, каждое философское построение может быть вполне понятно лишь из условий среды и времени. Условия общественные входят могучим показателем. Платоново учение могло возникнуть лишь в Греции IV века. Стоицизм, Епикурейство, древний Скептицизм понятны лишь из своей эпохи. Философия Канта – показатель идей века Просвещенья. Ренан – сын XIX века. Напротив, научные истины обусловлены средой и временем, лишь поскольку среда и время их появлению способствует, но они не носят на себе никакой окраски среды, а время кладет на них отпечаток лишь витом смысле, что каждая научная истина подготовляется, имеет свою историю и появляется в известное время. Геометрия Евклида, дифференциальное и интегральное счисление, учение о всемирном тяготении, учение о происхождении видов, хотя исторически и объясняются из своей эпохи, не носят на себе никакого отпечатка той среды, в которой возникли: какого-нибудь географического, этнографического, религиозного, философского, общественного отзвука мы в них не найдем.
Короче: наука по отношению к среде и времени безцветна, философия окрашена тем и другим.
22. Черты, отделяющие науку от философии, роднят философию с религией. Подобно философии, религия принадлежит внутреннему миру; на высоте своего развития она точно также охватывает действительность в целом, точно также это целое строить, объясняет все из первоначала, ставит в первую очередь вопрос о том, что должно быть, носить окраску среды и времени своего возникновения. Чем культурнее религия, тем ближе к философии, так что в конце ею осложняется, становиться богословием. Индийская религия, нарцизм, христианство, магометанство служат наглядным доказательством. Эта близость религия к философии точно так же, как и близость науки к философии, в самом их происхождении: как наука вышла из философии. так философия – из мифологии и религии. Нет такой философии, которая бы не выросла из религии. Начатки греческой философии подсказаны греческой религией, индийская философия прямой и непосредственный отпрыск индийской религии. Если науку можно сравнить с оттоком от философии, то мифологию и религию можно уподобить истоку, который дает начало философии. Но как поток идет от истока, а не к нему, и чем дальше, тем больше в сторону ему противоположную, точно так же и философия, по мере своего хода, все более удаляется от мифологии и религии и ей себя противополагает, хотя но близкому родству с мифологией вполне освободиться от нее не может.
Это противоположение сказывается в тех чертах, которыми философия отличается от религии.
1. Философия ищет естественного первоначала, т. е. такого, которое лежит в пределах наших познавательных способностей. Религия опирается на начало сверхъестественное, выходящее из этих пределов. Непостижимость божества, полная или неполная его неисповедимость, есть неизменный признак развитого религиозного сознания.
2. Как существо непостижимое, божество окружено тайной. Таинственность, мистицизм-вторая неизменная принадлежность развитой религии. В противоположность религии, философия стремится всецело постигнуть первоначало, т. е. стремится к ясному его познанию. Для религии первоначало скрыто всецело или отчасти, философия – стремится открыть его вполне.
3. Философия – выражение мыслительной, теоритеческой. познавательной, рефлексивной, сознательной деятельности, религия – обнаружение деятельности подсознательной, эмоциональной, чувства. Она покоится на чувстве, деятельность познавательная ею отодвигается на второй план; философия покоится на познавательной деятельности, эмоциональная сторона для нее – второстепенная.
4. Отсюда, философия объективнее религии. Знание всегда объективнее чувства: последнее от начала до конца субъективно, знание может быть более или менее объективным, смотря по тому, в какой мере окрашено чувством, им подсказано, с ним смешано. религиозная жизнь руководиться не знанием, а верой. Знание утверждает свои положения на принудительной общей, объективной, вера есть утверждение на почве принудительности субъективной, личной. Как наука объективнее философии, так философия объективнее религии. Наука не выходит из области знания; философия начинается верой, чтобы окончить знанием; религия не выходит из границ веры. Если принять философское учение может далеко не всякий, то заставить верить религиозной истине еще труднее.
5. В противоположность философии, которая – плод личного творчества, религия – плод народного творчества. Толчком к религиозному движению служит деятельность одного лица, но самое движение идет в народе и в его творчестве находит опору и развитие. В религии новое незаметно вырастает из широко распространенного старого и опять незаметно осложняется новым. Знакомым с научной обработкой истории религии, например, еврейской или христианской, это хорошо известно; незнакомых, при громоздкости относящихся сюда доказательств, приходиться отослать к соответствующим научным трудам. По такому своему происхождению, религиозные построения жизненные и ближе к жизни, чем философские. Священные книги вместе и закрепляют прежнюю «соборную» работу и дают основание для новых осложнений. Наглядным примером таких осложнений могут служить бесчисленные христианские секты, из которых каждая толкует христианское вероучение по - своему. Как создание главным образом народное, религия удовлетворяет запросам множества и поэтому захватывает широкие круги, тогда как философия всегда существует только сравнительно для немногих. Но все богатое содержание религиозных построений, по предыдущему, от начала до конца субъективное.
6. Религия ставит человека в его счастье и несчастье в зависимость от божества, и поэтому культ не только выражает чувства, но служит и практическим целям. Для достижения желаемого и отвращения нежелаемого нужно повиноваться воле божества, следовать его указаниям, ему подражать. Божество противостоит человеку, как существо ему внешнее, и воля божества, его указания, пример для подражания должны быть выражены внешним образом. Почитается ли божество в камне, животном или человеке, глашатаем воли божества, выразителем его указаний, примером для подражания может быть в последнем счете лишь человек. На низшей ступени религиозное сознание воплощает свое содержание в жрецах, служителях божества, на высших – прежде всего в личности божества или основателя религии, а затем в его угодниках и служителях.
Если для всякого строительства нужен образец, план, чертеж, то для строительства религиозной жизни нужен живой образец, по которому мы могли бы себя строить. Так как религия непосредственно вырастает из деятельности олицетворяющей, то для строительства жизни по ее указанию живой – личный пример особенно важен. В высоко развитых религиях культ сливается с культом личности божества или основателя религии. с подражанием этой личности. Почитать Будду, Христа, Магомета, различных святых и угодников значит подражать их жизни. При строительстве жизни по указаниям философии личность философа становится образцом для подражания, лишь когда философия, как например, у Пифагора, Сократа, Эпиктета, Аполлония из Тианы, приближается к религии, носит, религиозную окраску, а в остальных случаях безразлична. Можно сообразовать свою жизнь с учением Платона, Аристотеля, Канта, не считаясь с их личностью, но нельзя быть буддистом, христианином, магометанином, – забывая о личности Христа, Магомета, Будды. Художественное воплощение жизни и личности божества и основателя религии в сказаниях, изображениях, священнодействиях входит поэтому важной частью в религиозный культ.
7. Хотя религия лежит в области чувства, однако, мыслительный процесс в ней не отсутствует, а только сильно смешивается с чувством и им заслоняется. Эта мыслительная сторона точно также требует для себя раскрытия, исповедания. Но таинственное, неисповедимое не может быть выражено в той же форме, как знание, подсознательное – в формах ясной мысли. Религия для раскрытия своего содержания пользуется художественным творчеством, коренящимся одинаково и в подсознательной, и сознательной жизни, и выражает это содержание в сказаниях легендах, символических действиях. В этом сказывается близость религии к художеству и ее отличие от философии и науки, стремящихся к ясному выражению мысли. Но это отличие не исключает родства: творческий элемент неизменно присутствует и в философии, и в науке, и в религии, и в художестве, только в различных формах.
23. Родство религии с художеством, явно из того, что как наука отщепилась от философии, философия от мифологии и религии, так религия – от мифологии, из которой выросла поэзия, и нет такой религии, а, следовательно, философия и науки, которые бы не были в родстве с мифологией и поэзией. И мифология, и религия, и художество, и философия и наука-все вносят в действительность свое творчество, каждая по своему. Если выше наука была сравнена с оттоком от философии, религия с истоком этой последней, то мифология и поэзия должны быть сравнены с областью родников, откуда берут начало и истоки, и оттоки. Но если так, то чем отличается художество от религии, философии и науки? Черты отличия следующие:
1. В противоположность философии и религии, художество имеет дело не со всею совокупностью жизни, но лишь с теми или иными ее областями, отдельными сторонами. Художественные построения, захватывающие всю жизнь, сливаются с философскими. Например ,поэма Лукреция «О природе», «Фауст» Гете, «Божественная комедия» Данте – построение философское.
2. В противоположность философии и религии, художество стоит в стороне от нравственных вопросов. Что хорошо и нехорошо, как жить, каков смысл жизни, ответы на эти вопросы в существо художества не входят. В царстве гармония, по словам Фета, самые понятия добра и зла отпадают как прах могильный.
3. В противоположность философии и науке, художеству чужды теоретические и познавательные вопросы.
4. В противоположность философии и науке, художество свободно в своем отношении к действительности, с которой может совсем не считаться, оставаясь всецело в пределах чистого вымысла.
Однако, и здесь различие только относительное. Сначала, пока от общего творческого потока еще не отщепились его разновидности, поэзия была и богословием, и философией, и наукой. Такое значение имели впереди других для греков творения Гомера и Гесиода. К этим, говоря словам Аристотеля «древним богословам» обращались за ответом по вопросам не только религиозным, но и повседневного знания, житейской практики и мудрости. Древнейшие философы были поэтами. Ксенофан, Парменид, Эмпедокл излагали свои философские воззрения стихами, а Ксенофан был даже рапсодам, распевал свои произведения. Гераклит, хотя и не пользовался стихом, был крупный поэт, видный художник слова. Платон был не только величайшим из философов, но и величайшим поэтом, с которым по силе и выразительности поэтического дарования могут, на всем протяжении всемирной истории, сравняться лишь немногие поэты. Поэтическое одушевление обнаруживает порою и сухой обыкновенно Аристотель. Из новых выдающимися поэтами в своих философских произведениях были Шеллинг, Гегель, Шопенгауер, Ницше, в особенности последний. Настолько соприкасается поэзия с философией, что, за немногими исключениями, побеждающими умственной силой, обыкновенно философское мировоззрение тем шире пролагает себе путь, чем оно поэтичнее. Яркое доказательство-философия Платона, живая сквозь ряд веков до наших дней. Без поэтического покрова учения Шелинга, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше (чтобы не называть других, менее известных)нашли бы себе прочное место только в библиотеках.
С другой стороны, многие из поэтов возвышаются до общего мировозрения, граничищаго с философским. Для Гете, по его словам, оправдываемым его произведениями, поэзия была как бы воздушным шаром, поднимавшим его в горние области, откуда становятся ясными и понятными запутанные тропинки земного пути, и давала простор действовать на него всем существам, каждому по своему, начиная от человека и кончая самым низшим созданием, так что у него возникло сродство со всеми частями природы, внутренний отзвук на все и созвучие с целым. Но проникновенности в скрытые для обыкновенного взора глубины жизни, умению схватывать главное, существенное, знаменательное, по яркости нравственной точки зрения, поэты часто идут впереди философов, а в искусстве воплощают свои мысли в чудные, незабвенные образы, пленят ими и жечь сердца обыкновенно превосходят философов. Если, по Аристотелю. в поэзии больше философии, чем в истории, то безошибочно можно сказать, что нередко в поэзии больше философии, чем в философских произведениях. Из иного поэтического произведения, романа, повести, поэмы, лирического стихотворения можно вынести более цельное и для жизни ценное мировозрение, чем из многотрудного для автора и читателя философского трактата. Поэтические образцы, с которыми мы уже встречались и еще встретимся, должны убедить в этой близости поэзии к философии. Сказанное о поэзии справедливо, с известными ограничениями, в которые входит здесь излишне, и о других видах художества.
24. Дальнейшие отличия между философией, наукой, религией, художеством намечаются различием тех потребностей, которыми каждая из этих деятельностей подсказана.
Стремление к полному удовлетворению заставляет художество создавать иной мир, более совершенный, чем тот, в котором мы живем. Вместо тусклой, бледной действительности, среди которой протекает повседневная жизнь, воображение создает мир яркий, красочный, лучший, идеальный, совершенный. На то мгновение, когда мысль переносится в область художества, жизнь становится и легче, и свободнее, и полнее, и цельнее, и краше, и отраднее, так как воображение может не считаться ни с какими трудностями и не ставить никаких пределов для своего полета в область очарования. Здесь человек сознает себя вполне господином, может ставить себя в какие угодно положения, возвышать себя до какого угодно достоинства, до сверхъестественного, до божественного. Живыми чертами рисует эту свободу поэтического воображения и «вознесения» поэзией над пасмурной жизнью один из наиболее скорбных поэтов:
Над горами, лесами, долинами,
Над воздушной грядой облаков,
Над морскими седыми пучинами,
За границами звездных миров,

Ты, мой дух, в бесконечности носишься;
Как пловец, ты лазурь бороздишь-
То в пучину бездонную бросишься,
То в надзвездную высь улетишь.

От миазмов земных, заражающих,
Там очистись, в бурных морях,
Окупись в их струях освежающих,
В светозарных омойся лучах.

Забывая страдания жгучие,
Жизни пасмурной скуку и гнет. -
О, блажен тот, чьи крылья могучие
В высоту направляют полет!

Тот, чьи мысли, как птицы свободные,
Горделиво над жизнью парят,
Для кого дышат камни холодные,
С кем ручьи и цветы говорят.

В самой неприглядной обстановке поэт может вызывать пленительные грезы:

Чтоб целомудрено слагать мои эклоги,
Спать подле неба я хочу, как астрологи,-
Из окон чердака, под мирный лепет снов,
Гуденью важному внимать колоколов.
Там подперев щеку задумчиво рукою,
Увижу улицу я с пестрой суетою,
И мачт, фабричных труб, необозримый лес,
И ширь зовущих пас к бессмертию небес.
Когда ж придет зима с докучными снегами,
Все двери, входы все закрою я гостям
И чудные дворцы в ночи моей создам!
И буду грезить я о горизонтах синих,
О сказочных садах, оазисах в пустынях,
О поцелуях день небесной красоты,
О всем, что детского бывает у мечты.
Пусть под окном моим мятеж тогда бушует,-
Меня он за трудом любимым не взволнует:
В искусство вызывать весны волшебный сон,
Из сердца извлекать я буду волны света,
Из мыслей пламенных – тепло и роскошь лета.

Чем совершение художественное построение, тем оно слаженнее, гармоничнее и общение с такими произведениями способно вносить душевную гармонию. Но все эти преимущества сглаживаются крупным недочетом: художественная деятельность в своих построениях не дает для жизни опоры, не делает жизнь надежной. Блаженство, даруемое художеством, длится лишь в момент захвата художественным произведением; по миновании захвата оно разрушается ярким сознанием разлада между действительностью и мечтой.
В общем, поэзия указывает скорее пути от жизни, чем в жизни. Она подобна крыльям, легко и свободно уносящим по воздуху или воде, но неудобным для передвижения по земле. Поэт, который стал бы руководствоваться в жизни обликами своего воображения, был бы в положении взятого на палубу альбатроса.

Когда в морском пути тоска грызет матросов,
Они, досужий час желая скоротать,
Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,
Которые суда так любят провожать.
И вот, когда царя любимого лазуря
На палубе кладут, на снежных два крыла,
Умевших так легко парить навстречу буре,
Беспомощно влачит как два больших весла.
Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!
Краса воздушных стран, как он теперь смешон.
Дразня, тот в клюв ему табачный дам пускает,
Тот веселит толпу, хромая, как и он.
Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.
Этот недочет возмещается в творчестве религиозном.

25. Религия делает жизнь верующих и легче, и полнее, и цельнее, и надежнее, и слаженнее, и краше, и отраднее, и возвышеннее. Она способна захватывать всецело. бог для верующего – надежда и устой жизни. Все скорби умиротворяются этой надеждой и упованием на эту твердыню. За пределами этой жизни религия сулит другую, лучшую. Общаясь с Богом, человек до него возвышается. Обоготворение человека – высший обет высшей религии. евангелие обещает верующим Царствие Божие, божию сыновность и лицезрение Бога, а некоторые отцы Церкви, например, Ирений, Ипполит, Климент Александрийский, Ориген, Афанасий Великий, Дионисий, Максим Исповедник, говорят, что конечная цель и судьба праведного человека не только его богоподобие, но и обоготворение. Религиозными учениями, догматами жизнь слаживается в соответствии с ними. Легенды, культ, обряды вносят в жизнь разнообразие и красоту. За религию, как за самое ценное сокровище, люди готовы жертвовать жизнью. Но, удовлетворяя большинству запросов к счастливой жизни, религия не удовлетворяет двум из главных. Она не освобождает жизнь, а ее закрепощает, порабощает, и не расширяет, а суживает. Но самой своей природе она ставит человека в зависимость от Бога. Чем сильнее религиозная вера, тем глубже эта зависимость тем больше страх прогневить Бога. Верующий сознает себя «рабом божьим», «страх божий» становится руководителем его жизни. Признавая только своего Бога и свое учение истинными и отвергая, как безбожное и суетное, все с собой несогласное, каждая религия замыкает жизнь в свои тесные пределы, ее суживает, делает человека, говоря словами апостола Павла, «рабом правды»,то есть, как поясняет апостол, «того образа учения»,которому человек «от сердца себя предает». Какому бы учению человек от сердца себя ни предавал, он этому учению себя порабощает; но тогда как во всех остальных случаях выход из рабства легкий, открытый и свободный, религия провожает от нее отщепившихся злобой, угрозами, проклятиями. Это рабство и этот страх не перед одним только Богом, но и перед всеми теми «божественными» учреждениями, обрядами, догматами, учениями, которые религией насаждаются. Из всех гнетов, отягощающих жизнь, религиозный самый тяжелый. Нетерпимость, вражда, доходящие до свирепой и кровожадной ненависти к неверующим или иноверующим, – отрицательные спутники религии. Чем выше религия, тем она для верующих дороже, тем поэтому деспотичнее и тем мрачнее ее жестокие спутники.

Где за веру спор,
Там, как ветром сор,
И любовь, и дружба сметены…
Агицы боли тут
Жертвой не падут,
Но людские жертвы без числа.

Средневековое католичество с его неустанными преследованиями «еретиков», с его «инквизицией» и кострами для сожжения свободно мыслящих ярко освещают все эти мрачные стороны религии.
Своей цепкостью в жизни религия свидетельствует, что она для жизни нужна. Она не только нужна, но и благодетельна. На известной ступени умственного развития она дает жизни соответствующие этой ступени руководительство. При отсутствии иного просвещения, в ней единственный свет; когда просвещение меркнет, она его заменяет. Только односторонний взгляд может, например, не признать огромной заслуги, которую оказала христианская церковь смягчению нравов и просвещению во времена варварства. Нельзя, однако, забывать, что все ценное и благодетельное может быть искажено и извращенно. В своих извращенных формах религия служит орудием для тех, кто желает «божией милостью» народ обуздывать и порабощать, и в этих целях держать его в невежестве и мраке, и она в таких своих формах крепка силой своего грозного авторитета, отпугивающего с младенчества мысль о свободном к ней отношении. Но для людей свободолюбивых несносен всякий гнет. Жаждущий полной свободы не желает быть ничьим рабом, даже божьим.
26. Наука облегчает и обнадеживает внешнюю жизнь, давая средства пользоваться внешней действительностью и ее себе подчинять, но бессильна облегчить и обнадежить жизнь внутреннюю; утешить, успокоить, дать устой для внутренней жизни она не может. Она освобождает от предрассудков, разрушая их, но зато отрицает свободу и подчиняет все необходимости. Сосредоточиваясь на отдельных сторонах действительности, она суживает кругозор «Ученый» и «узкий специалист»-обыкновенно одно и то же. В жажде широкого, всеобъемлющего образования, свойственного многим ученым, обнаруживается философская наклонность; но взятая сама по себе, наука есть неизменно узость, специальность. Лишь благодаря этой сосредоточенности на частностях, насколько возможно, исчерпывающему их исследованию, она и может преуспевать. Она слаживает только теоретическую жизнь и не считается с эмоциональной. Эмоциональный покров, которым воображение прикрывает неприглядную действительность, ее холодно сбрасывается. Этим равнодушием к эмоциональным требованиям нарушается полнота жизни, так как жизнь соткана главным образом из эмоций. Скрасить жизнь она поэтому не может. Но она может, увлекая собою, заставить позабыть о житейских невзгодах, а самое научное исследование способно доставлять величайшую отраду. Делая человека господином над природой, она возвышает наше достоинство. Если религия считает человека рабом божим, то наука возводит его в «царя природы».
27. Таким образом, художество, религия и наука достаточны для внутреннего благосостояния в одних отношениях и недостаточны в других. В отличие от этих разновидностей внутреннего творчества, философия пытается удовлетворить всем требованиям, предъявляемым с внутренней стороны к счастливой жизни. Философия есть творческая деятельность, направленная к построению или к указанию основ, устоев для построения такого цельного и слаженного миропонимания, которое бы отвечало всем требованиям нашего духа, одинаково теоретическим, нравственным, эстетическим, помогало бы разбираться во всех сложных вопросах и давало бы для жизни руководство.
Философия пытается строить из данных знания или, что - то же, из данных действительности цельный и гармонически слаженный образ мира, руководствуясь как теоретической принудительностью, так и эмоциональными требованиями. Она обнимает науку и потому шире ее. Подобно религии, она направляет жизнь, дает ей руководство, устой, ее слаживает, облегчает. При упадке религии она ее заменяет. На закате древней мысли, в сумерках религиозного сознания, философы были врачевателями душ, духовниками, проповедниками, наставниками и воспитателями. Но философии не знакомы мрачные спутники религии. Насколько для человека возможно, ей чужда нетерпимость: она стоит за полную свободу, ею живет, движется и существует. Все свободолюбивые течения порождены и поддерживаются ею. она ни на кого не воздвигает гонения, никогда никого не заточала, не приговаривала к мукам, кострам, не казнила; напротив, за нее понесли эти кары многие. Свободный и ответственный только перед собою разум ее единственный властитель; помимо него, она не подчиняется никому и ничему, она никого и ничего не страшится, всего менее свойствен ей рабий страх. Бог для нее такая же мысль, как она сама. для нее не Бог строит человека по своему образу и подобию, но человек строит Бога по указанию своей природы. Больше всякой другой деятельности она ведет на простор. Открываемые ею кругозоры безграничны, Платон с вершины своего мира идей видит безбрежное море красоты, делающее невозможным раболепство перед единичным прекрасным. Бруно горячо призывает к упоению безконечностью, в которой смолкают невзгоды. Спиноза рассматривает жизнь под углом вечности, умиротворяющей страсти. Перед взором Фихте течет и волнуется и шумит вечный поток жизни, все собою роднящий. Для Гегеля: из кубка царства духа пенится бесконечность. Этой беспредельностью философия вносит покой в мятущийся дух, облегчает то самозабвение и отрешение от личного для безличного, в которых нуждается измученная тревогами мысль. Сколь не велики радости жизни, отрадно, по верному замечанию Гете, исчезнуть для того, чтобы найти себя в безконечности, где нет ни горячих желаний, ни буйной воли, ни утомительных требований, ни строгого долга. В своем порыве на простор философии не стесняет себя никакими формами, может одинаково выступать и в строгом облике науки, и в роскошном поэтическом одеянии. Рассматривая сущее в стройном единстве и слаженности, она возводит прекрасное в верховный закон, делает краше не только единичную жизнь, но все мироздание. Она способна захватывать вполне и доставлять блаженство, она поэтому для увлекаемых ею, по признанию Платона «высший дар богов».
28. Для правильного понимания сказанного о разновидностях духовного творчества необходимы три ограничения.
Во-первых вследствие органического единства нашего духа все его деятельности переплетаются, так что вполне обособить их и дать для каждой точное определение нельзя.
Во вторых. ни одна из наших сложных деятельностей не раскрывает своего существа полностью не только ни в одном из своих произведений, но и вся совокупность произведений только отчасти осуществляет определяющий деятельность тип.
В третьих, направление деятельности известным типом нередко сопровождается единичными отклонениями в сторону ему противоположную; в сложных обнаружениях жизни ни одно общее правило не бывает без исключений.
Короче: на в одной из областей духовного творчества, ни в религии, ни в философии, ни в художестве, ни в науке, нет вполне отвечающих типу произведений, ни для одной из этих деятельностей нет точного определения. Всякое их определение всегда на основании того или иного частного примера может вызвать возражение.
Вопрос о большем или меньшем приближении к типу есть вопрос об оценке. Нам остается рассмотреть этот вопрос.





X
Мера для оценки

1. Чем ценнее для нас поставленная нами цель, тем большего склонны мы ожидать от тех средств, которыми нам кажется возможным ее достигнуть; приблизительное достижение цели заставляет в этих случаях надеяться на полное. Наше внутреннее благосостояние нам особенно дорого. Поэтому мы с преувеличенными надеждами смотрим на то, от чего можем ожидать такого благосостояния. Оставляя без расмотрения, насколько полно ведут к этой цели, художество, религия, наука в указанных выше пределах, здесь нельзя обойти этого вопроса относительно философии. На длинном протяжении своей истории она многократно заявляла, что ей, и только ей одной, открыты безусловное, вечное и неизменное во всех трех наших ценностях – истине, благе, красоте. От нее ждут поэтому откровений, каких не способна дать никакая другая деятельность, жадно не разбрасывается от одного философского учения к другому, в надежде обрести искомое, и не находя его ни в одном, пытаются иногда заполнить этот пробел сами. Не трудно убедиться в тщете этих поисков и безнадежности попыток.
2. При обсуждении всяких построений, одинаково религиозных, философских, научных, художественных надо помнить, что все эти построения наши, человеческие и, следовательно, обусловлены нашей человеческой природой. Из условий ее мы не можем выйти никогда, никаким способом и ни в каком отношении. Вместе с одним из поэтов можно сравнить нашу мысль с мухой, бьющейся в закупоренной бутылке. Как бы она ни пыталась выйти из этой бутылки, выход для нее закрыт, и на все она вынуждена смотреть сквозь стекло бутылки. Так и наша мысль заключена безвыходно в условии нашей природы и вынуждена рассматривать все в этих условиях. выставленное древним великим софистом Протагором положение «человек – мера всех вещей, существующих, что они существуют, несуществующих, что ни не существуют», бесспорно, так как, если бы мы и стали его оспаривать, мы оспаривали бы по человечески и таким образом косвенно доказали бы его справедливость. Этим положением намечается наша ограниченность. В особенности мы должны о ней помнить, когда говорим о безусловном, вечном, неизменном, безпридельном, все эти пышные слова, так широко распространенные в философии. От неправильного понимания этих слов не мало заблуждений как в самой философии, так и взглядах на нее.
3. Под безусловным подразумевается условие, выше которого мы мыслить не можем. Но всякое наше условие обусловлено нашей человеческой природой. Как бы мы ни называли ставимое нами верховное условие – Богом, первоначалом, первопричиной, принципом, бытием, непознаваемым и проч., все эти понятия наши, человеческие. Мы можем и, по предыдущему, даже вынуждены утверждать, что нашей природой предполагается более широкая, чем наша, нашим сознанием – более широкое, чем наше, но и эти утверждения наши, человеческие. Человеческая природа – наивысшее условие всяких наших условий.
4. Этим наивысшим условием исключается вечность. по всем данным, которыми располагает наше знание, наш род возник и прейдет. Было на нашей планете время, когда человек не существовал, и наступит такое, когда его не будет. История земли свидетельствует, что уже множество животных и растительных родов и видов отошли в вечность, и для одних только людей нельзя предполагать исключение. Никто не наблюдал происхождение нашей планеты и не будет наблюдать ее разрушения, но по всей совокупности сведений, которые у нас есть о небесном, планета наша, подобно нашему роду и всему остальному, что есть на ней, возникла и разрушится. Смерть поэтому стоит за спиной не только каждого из нас, но всего нашего рода всей нашей планеты. Мы можем создавать учения о безсмертии, о вечной жизни нашего существа в целом или только нашего духа, в ином или здешнем мире, но должны помнить, что эти учения созданы нами, смертными людьми, на смертной планете. Вечность может обозначать лишь продолжительность, которой конца мы не предвидим.
5. С неменьшей осторожностью надо пользоваться и понятием о неизменности. Нашим знанием удостоверяется не неизменности, а зыблемость и колеблемость всего, что лежит в его пределах; о том же, что лежит вне их, мы ничего ни утверждать, ни отрицать не можем. Мы достоверно знаем, что физическая природа нашей планеты многократно изменялась, что соответственно изменялся много раз и животный и растительный мир, а наши человеческая история свидетельствует о смене народов, царств, культур. Неизменны только наши точки зрения, ставимые нами условия, пока мы этих точек зрения и условий не изменили. Их неизменность в прошлом и настоящем, а не в будущем. Положения геометрии Евклида неизменны при условиях, трехмерного пространства; если вместо трехмерного взять четырехмерное или многомерное, возникает новая геометрия с новыми определениями, аксиомами, теоремами и т. д. Наша арифметика остается неизменной, пока мы признаем неизменными величины, которыми считаем. Но если признать величины текущими, арифметика станет иною. Дифференциальное счисление имеет дело с такими переменными величинами. его результаты неизменны лишь потому, что мы ставим предварительное неизменное условие, к которому постепенно приближаемся. Или иначе, неизменны только отвлеченные, оторванные от жизни отвлекающей мыслью положения; но жизнь есть поток, все собою сметающий. Все наши неизменные положения так же хрупки, как и все наши людские дела. По верному слову поэта.

Река времен в своем теченье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей…
А если что и остается
От звона лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.

Эти сильные слова нашего старого поэта следует неустанно помнить всем тем, кто пытается найти в человеческом вечное и неизменное.
6. Безконечность, безпредельность обозначают то, в чем мы не видим границ, пределов. Бесконечно большая величина для нас такая, которая больше всякой данной величины; бесконечно малая такая, которая меньше всякой данной. И бесконечность, и беспредельность обусловлены нашей природой так же, как и все остальные наши понятия. Наше конечное может представляться бесконечным какому-нибудь низшему существу по сравнению с человеком, как и, наоборот, наша бесконечность была бы конечностью для существа высшего, чем мы.
7. Положение «человек мира» есть частное выражение более общего, что все существует для какого-нибудь субъекта, для какого-нибудь сознания, налагающего на сознаваемое, на объект, свой отпечаток. Хотя нам прямо и не посредственно явно только наше сознание, непобедимая принудительность вынуждает нас признать сознание в других людях и других живых существах. Отличные от людей существа должны представлять вещи по-своему. Каждый род живых существ для себя мира всех вещей, точно так же как человеческий род – для себя. Объект всегда соотносителен с субъектом. Каков субъект, таков для него и объект.
8. Но и объекты всегда соотносительны, но только все относительно к кому-нибудь, но и к чему-нибудь. Все наши понятия соотносительны. Больше существует только по отношению к малому, хорошее – к дурному, теплое – к холодному, зеленое, синее, красное – по отношению к другим цветам и т. д. и наоборот. Сознание чего-либо данного возможно только при перемене. Если бы мы от самого рождения жили в одинаковой температуре, одинаковом положении, одинаковом освещении и т. д. то мы ничего из этого не сознавали бы.
Все наши состояния обусловлены поэтому двояко: нашей природой и, как ее следствием, соотносительностью их между собою.
9. Если бы не было нашего сознания, наш человеческий мир исчез бы. Для обморочного нет мира. Для мертвого – тем более. Если бы все люди умерли, перестали бы существовать и все наши человеческие понятия о безусловном, условном, относительном, соотносительном, вечном, преходящем, безконечном, конечном, неизменном, изменчивом и т. д. Для других живых существ мир продолжал бы существовать так, как они его сознают. Предполагая совершенное прекращение всякой жизни, что было бы с мирозданием? Наша мысль не вмещает полного небытия. Уже древние Элейцы указали на то, что такое небытие немыслимо и неизрекаемо, так как всякая мысль и всякое слово, следовательно, мысль о «небытии» и слово «небытие» существует, и тот, кто говорит о совершенном небытии, противоречит себе, утверждая бытие своими мыслями и словами. С другой стороны, несомненно, что все существует для какого-нибудь сознания, есть объект для какого-нибудь субъекта. субъект и объект – понятия соотносительные: без субъекта нет объекта, без объекта нет субъекта. Сознание без содержания так же невозможно, как содержание без сознания. Сознание и его содержание, субъект и объект – данные неотрицаемые. Как бы далеко мы ни шли в отрицании, в основе всякого отрицания лежит это неотрицаемое. В этом неотрицаемом предел для нашей мысли. Но и субъект, и объект-понятие наши, человеческие. Пытаться постигнуть то, что лежит за пределом этого неотрицаемого, что не есть ни субъект, ни объект, чем обусловлена наша человеческая природа, бесплодно, так как всякая такая попытка – человеческая и разгадка если бы и была возможной, была бы опять человеческой.
10. Когда у нас нет ясной мысли, мы вынуждены довольствоваться неясным словом, а из неясности пытаемся выйти сравнением. Назовем то, чем обусловлена наша человеческая природа. Неисповедимым и уподобим это Неисповедимое египетской Изиде, лик которой закрыть бесчисленными покровами, так что, сколько бы мы ни снимали их, он все-таки остается закрытым. Эти пелены – наши человеческие воззрения. Сколько бы мы ни пытались снимать их, чтобы дойти до сверхчеловеческого, мы никогда этой цели не достигнем, так как все, и человеческое и сверхчеловеческое, одинаково мыслится нами по человечески.
11. Обусловленность человеческим не означает отрицания нечеловеческого. С нашей человеческой точки зрения мы непобедимо уверены, что за нашим человеческим скрывается сверхчеловеческое, за личным – сверхличное. Это сверхчеловеческое и сверхличное неустанно вторгается в нашу ограниченность, побуждает нас рваться на простор в творческой деятельности, помимо нашей воли заставляет нашу мысль бить водометом, обольщая ее призраком беспредельно высокого подъема. Но для всякого подъема существует на нашей планете предел, для мысли точно так же, как для водяной струи. Достигнув предела, мысль неизбежно падает, и чем выше подъем, тем больше она при падении разбивается, подобно тому, как брызгами разлетается слишком высокая водяная струя.
Смотри, как облаком живым
Фонтан сияющий клубится,
Как пламенеет, как дробиться
Его на солнце влажный дым.
Лучом поднявшись к небу, он
Коснулся высоты заветной
И снова пылью огнецветной
Ниспасть на землю осужден.
О, смертной мысли водомет,
О, водомет неистощимый!
Какой закон непостижимый
Тебя стремить, тебя мятеть?
Как жадно к небу рвешься ты!
Но длань незримо роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Свергает в брызгах с высоты.

Незримо – роковая длань, о которой говорит поэт, – лежащая в нашей природе ограниченность. Вторгающаяся в нас беспредельность с ограничичивается, стесняется условиями нашей природы, сверхчеловеческое становится в нас человеческим, сверхличное получает личную окраску.
12. Человек-мира столько же существования, как и оценки вещей. Не все существует для нашего благополучия, но все оценивается с наших точек зрения, применительно к созданным нами ценностям – благу, красоте, истине. Все эти ценности столь же многогранны, как наша жизнь, и все столь же изменчивы и преходящи, как все в нашей жизни, как сама наша жизнь. Безусловного, вечного, неизменного нет ни в области блага, ни в области красоты, ни в области истины. Устойчивы во всех этих областях только самые общие, формальные, отвлеченные от времени, места и содержания, определения. соответствие их с наличной, сложной, подвижной действительностью обусловлено расой, временем, местом, индивидуальностью. В оценке того, какие потребности, цели средства хороши и дурны, что в частности хорошо и нехорошо, нет согласия. У различных народов и даже у одного и того же народа, а порою и у одного и того же человека в различные времена, взгляды на это меняются. Еще меньше согласия в том, что красиво и некрасиво: общее определение прекрасного одинаково для всех, но каждый применяет его по-своему, влагает в него свое содержание. В теоретической области устойчива та принудительность, которая выражается в широких обобщениях, известных под названием законов мысли, и те определения, которые мы делаем, опираясь на них, и равным образом и существо того, что под эти определения подходит, так как существо здесь совпадает с определением. Круг, согласно с определением, есть кривая все, точки которой равно отстоят от одной, и существо всех кругов совпадает с этим определением. но взгляды меняются, теория, кажущиеся истинной в одно время, опровергается в другое, как заблуждение. До Коперника считалось истиной, что земля стоит, а солнце и звезды вокруг нее вертятся, теперь за истину признано противоположное. Многое из того, что теперь у всех на глазах, казалось несбыточным и невозможным: передача, в одно мгновение, слова по воздуху через сушу, моря и океана без видимого посредства, могла бы в прежние времена считаться осуществимой разве только волшебством. Древняя и средневековая физика и химия кажутся нам детскими и наивными; несомненно, в подобном же свете предстанут нашим отдаленным потомкам наши современные физические и химические воззрения. Одна только математика противостоит напору времени своими точными определениями, но и в ней есть одряхлевшие способы, сметенные новыми. Аналитическая геометрия, высший анализ, дифференциальное и интегральное счисление открыли новые пути, не снившиеся древним мудрецам.
13. При оценке следует различать между теоритической, практической а эстетической точками зрения. Становясь на первую можно не принимать во внимание служебное отношение донного к нашим целям, но рассматривать по руководству теоретических, познавательных требований, данное само в себе, в его внутренней природе, иначе – в его существе, и в отношении его к другим данным. Практическая точка зрения всегда предполагает отношение к нашему благосостоянию, эстетическая – принаровленность нашим вкусам, к тому. что нам нравится, что мы любим.
14. При теоретическом рассмотрении надо, в свою очередь, различать между объективной и субъективной точками зрения. Объективное рассмотрение не выходит из пределов данного и его отношение к другим данным в исключает отношение к нашей личности, устанавливает природу данного применительно к принудительным логическим правилам, по принципам согласованности мысли с собою, отсутствия противоречия, невозможности противоположного, достаточного основания. Субъективное отправляется от предвзятого взгляда, заранее установленной теории. Объективная точка зрения, как не выходящая из пределов данного и отношений между данными, остающиеся в этих пределах, называется имманентной.
15. Эта разница между практическим и эстетическим рассмотрением, с одной стороны, и теоретическим имманентным, с другой, соприкасается с различием между точкой зрения субъективной и объективной целесообразности. Оценивая с точки зрения субъективной целесообразности, мы отправляемся от субъекта, от разсматривающего, исходим из его личных целей. Выясняя с точки зрения объективной целесообразности, мы переносим цели в рассматриваемое, в объект, и с этой стороны обсуждаем его целесообразность. При этом удовлетворительное с одной точки зрения может быть неудовлетворительным с другой, и наоборот. Признавая известное данное дурным потому, что оно не отвечает нашим личным требованиям, мы становимся на точку зрения субъективной целесообразности: но мы можем находить, что то же самое данное вполне целесообразно и, следовательно, хорошо по отношению к самому себе, само в себе, или же что оно может удовлетворять другим требованиям, а не тем какие ставятся нами. Однако надо помнить что и объективная целесообразность в конце наша человеческая.
16. Нашу деятельность мы можем оценивать с различных точек зрения, но над всеми преобладает практическая, так как все, что мы делаем, мы делаем для достижения известных целей, удовлетворения потребностей, своих или чужих, или тех и других вместе. Например, теоретические приемы, которыми пользуется математик, оцениваются нами не столько сами по себе, сколько по отношению к той цели, которую математик ставит, т. е. к решению задачи. Художественное исполнение мы оцениваем применительно к действию, на нас производимому. Можно, правда, рассматривать деятельность и саму в себе со стороны с внутренней состоятельности и слаженности, но такое рассмотрение неполно: как уже было пояснено, в целевой деятельности существо и цель совпадают.
Напротив, при рассмотрении произведений деятельности может преобладать любая точка зрения - практическая, эстетическая или теоретическая. Рассматривая, например, философское произведение, мы можем с равным основанием ставить три вопроса: 1) зачем оно нужно, 2) гармонически ли оно слажено и прилажено к нашим вкусам, 3) убедительно оно или нет.
17. Оценкой произведений предполагается их понимание. Построения чисто формальные, отвлеченные, могут быть понятны из них самих; равным образом и все типическое, без местной и временной окраски, также и существо всякого данного, рассматриваемого в обособленности. Но все сложное, взятое в его непосредственности прямо из жизни, может быть понятно только из истории. Жизнь есть, поток, в котором всякое данное многообразно обусловленно настоящим и вырастает из прошедшего. поэтому полное объяснение взятого из жизни возможно лишь из современных взятому условий и из всего его прошлого, т.е. – из его историй. Не за чем обращаться к истории, чтобы понять теорему, что сумма углов треугольника равна двум прямым, или же смысл картины, на которой изображены лес, река, или же что-нибудь другое всем известное, или изображающее обычные чувства стихотворения и т. д., но сложные художественные, религиозные и философские произведения могут быть понятны лишь из их истории. «Божественная комедия» Данте, «Фауст, Гете, философия Платона, Аристотеля, Стоиков, Эпикурейцев, Канта и т. д, религия браминская, буддийская, парсизм, иудейство, христианство, магометанство и т. д. – все это раскрывает свой смысл и значение только в свете истории и без ее данных не может быть ни понято, ни оценено достаточно полно и всесторонне.
18. Каждое произведение есть обнаружение вызвавшей деятельности. Существо и значение как деятельности, так и ее произведений, наиболее ярко выступают из произведений наиболее значительных. Значение определяется двояко: с субъективной и объективной стороны. Субъективное состоит в удовлетворении известной потребности, объективное в тех следствиях, которые из деятельности ее произведений для общежития выростают, или, иначе, в том, в какой мере данное есть делатель, или фактор, истории.
19. Субъективное значение философии было уже объяснено. Было сказано, что она отвечает определенной потребности, которой природа была тоже объяснена. Было также поставлено на вид, что потребность эта-достояние немногих, что у этих немногих она колеблется между настоятельной и прихотью и лишь как исключение бывает насущной. Об этой слабой распространенности свидетельствует малый спрос на философские произведения сравнительно с произведениями религиозными и художественными и даже теми из научных, которые содержат прикладные знания. С библией, евангелями, житиями святых, кораном, буддийскими проновелями и легендами общалось и общается несметное количество людей. Храмы, даже в странах неособенно религиозных, часто переполнены. Неисчислимое множество находит усладу в том или ином музыкальном произведении, в романсе, песне, в качестве исполнителей или слушателей, в разсказе, чтения или слушания сказки, повести, романа. Театры, концерты привлекают еще больше, чем храмы. В сравнении с этим бесчисленным множеством увлекаемых религией и художеством, число людей, увлекающихся философией, невелико. Только в некоторые времена спрос на нее бывал широкий. Так было, например, в римском обществе, когда философия заменяла религию, незадолго до возникновения христианства и в первые века его распространения. Подобное же наблюдалось в XVIII веке, когда философия оттенила религию, и в начале XIX, в дни торжества философии, в лице Канта, Гегеля, Фихте, Шеллинга. В обычном течении жизни она для большинства не существует или стоит на предпоследнем месте. Последнее место для большинства занимает чистая наука, совсем отторгнутая от жизни.
20. Но если философия отвечает субъективной потребности немногих, то ее объективное значение широко. Помимо желания народных масс она проникает в жизнь и становится крупным ее фактором. В современной культуре нет ни одной области, которая не была бы обязана чем-нибудь философии.
Всего сильнее вторгается философия в область ее наиболее близкую и сродную – в религию. Удел всех способных к развитию религией обогащаться формулами и догматами и переходить в религиозную философию в богословие. Современное христианство есть столько же создание религиозной, как философской мысли. Важнейший из его догматов – о Боге Слове по преимуществу философский. В еврейских священных книгах учение о творческом Слове божием намечено слабо и неясно. Оформилось это учение в христианском догмате благодаря греческой философии. О божественном Слове, как о мировом начале, учил впервые Гераклит в VI в. Это учение унаследовали Стоики, от них современник Христа Филон Иудейский, отождествивший Слово этих философов с еврейским Словом божием и возведший это объединенное Слово в божественное существо, к первородного Сына Божия. В евангелии от Иоанна это Слово, этот первородный Сын Божий, воплощается в человека, становится Богочеловеком. Если бы не было греческой философии, вся сложная догматика Бога-Слова отсутствовала бы. Учение о вечном, неизменном, всеблагом, всеправедном, всесовершенном Отце и Творце всяческих создано больше Платоном, чем библией. Догма бессмертия души чисто философская, только прилаженная к библейскому учению о воскресении и вечной жизни. Не было ни одного отца Церкви, который не был бы философом. Юстин Мученик, Ириней и другие греческие отцы отождествляли христианство с философией, и это отождествление было усвоено всем ранним средневековьем. Раздиравшие это ранее средневековье споры о естествах и природах Христа – философские. Аристотель в средние века был главной умозрительной опорой для догматики, сначала своими логическими трактатами, а в последствии также и другими. Он – создатель схоластики, в которой вершилась умственная жизнь средневековья. Мистика, развивавшаяся в христианстве с самого его начала широкой волной вместе с догматикой, есть направление столько же религиозное, сколько философское.
Не меньшим обязана философии и наука. Она порождена философией, лишь постепенно и понемногу отщеплялась от нее и вся зиждется на положенных философией основах. Учения о веществе, материи, силе, энергии, атомах, элементах, процессах, законах природы, эволюции, развитии и проч. Идут от философов. Ими же разработаны и пути научного исследования, дедукция и ндукция, анализ и синтез со всеми их приемами.
Социальные учения точно также создание философов. Коммунизм, социализм, анархизм, теория деспотизма, конституционализма, демократия, аристократии выдвинуты и разработаны философами. От них же идут и экономические теории. Господствующая теперь теория исторического материализма обязана им точно также. Ими же выдвинуты и истолкованы правила нравственного поведения. Учения о долге, как верховном нравственном законе, всецело философское, корениться в учениях Платона, Стоиков и Канта. Точно также всецело создание философии и другие нравственные теории – аскетизм, гедонизм, утилитаризм и проч. Учение о праве выработалось равным образом, при участии философов. Римское право оформилось на основах, положенных Стоиками. Различение между нравом естественным, гражданским, государственным, божественным тоже философское.
Не свободно от воздействия философии и художество. Эстетика, руководящая сознавательным художественным творчеством, отрасль философская. Главнейшие направления в искусстве – идеализм, реализм, романтизм, натурализм, символизм подсказаны философской мыслью. В основе каждого из них лежит философская теория.
21. Субъективная оценка философских построений всегда спорная, объективная - бесспорная. На вопрос, какое философское произведение лучше, истиннее, стройнее нет однообразного ответа. В философских построениях и в сочувствии им однообразного ответа. В философских построениях и в сочувствии им отображается эмоциональная сторона, а эмоции неизменно субъективны. Приверженность тому или другому философскому направлению, учению, увлечение той или иной философской системой есть всегда дело личной склонности, личного вкуса. Сколько голов, столько и философий. Оттого но философским вопросам трудно, по большей части даже невозможно, столковаться. Оттого и требования, предъявляемые к философским произведениям, самые разнообразные. Обыкновенно философское произведение более всего удовлетворяет самого автора. У каждого выдающегося мыслителя есть последователи, разделяющие с ним увлечение его теорией, но даже самые горячие из них перетолковывают по большей части его учение по своему, прилаживая к своим вкусам. Поэтому споры о достоинствах и недостатках философских построений бесплодны. Но при всяких спорах о достоинствах и недостатках объективное значение остается вне спора. Если нельзя дать бесспорный ответ на вопрос, какое учение лучше, истинее, стройнее, то можно дать вполне бесспорный ответ на вопрос, какое в объективном смысле значительнее. Значительнее то, которое дает много для жизни, захватывает широкие круги, определяет, как делатель, историю, ее издавна подготовляется и собою ее полагает. Чем длиннее и разнообразнее эта история, тем значение учения больше. Можно соглашаться и не соглашаться с Гераклитом, Сократом, Платоном, Аристотелем, Спинозой, Локком, Юмом, Кантом, Гегелем, Шопенгауером, Ницше и пр., можно хвалить их или хулить, но отрицать их значения для жизни нельзя.
22. Для каждого творца философской системы решающая оценка – его собственная. Для него, еще больше, чем для его последователей, система хороша, истинна, стройна постольку, поскольку его удовлетворяет. Подобно художнику, он сам свой высший суд. Прислушивание к чужим мнениям, подлаживание под них, огорчение отрицательной критикой всегда обличают слабость или даже отсутствие философского дарования, занятие философией не по призванию, считающемуся только с собою, а по внешним побуждениям. К «философской музе» применимо то же правило, что и к художественной:

Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшись, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспаривая глупца.

23. Последнее особенно важно. Вследствие склонности к внушениям, свойственной многим, и малой у большинства оригинальности, большинство живет чужими мнениями. Нередко признаются ценными произведениями, одобренные критикой, и неудачными – ею отвергнутые. При этом обыкновенно забывают, что критик по умственной силе может быть не о критикуемого. Как распознать ум от глупости? Умственная сила определяется следующими признаками, отсутствие которых обозначает глупость. Умственной силой предполагается; 1) большой запас представлений, понятий, идей – богатство содержания, 2) обилие точек зрения – широта умственного кругозора, 3) большая подвижность мысли, легкость воспроизведения и выбора – свобода мысли, 4) схватывание разнообразия в единстве и единства в разнообразии – проницательность в анализе и синтезе, 5) подчинение разнообразия определенным точкам зрения – сообразительность, понятливость, 6) легкое и свободное различение оттенков и изгибов мысли – умственная чуткость, 7) легкость подбора причин к следствиям и средств к целям и наоборот – находчивость, изобретательность. У глупого умственный обиход беден, глупый «скудоумен»; мысль его закрепощена немногими точками зрения, она неподвижна – глупый упорен; он неспособен разобраться в сложном – непроницателен; он не изобретателен, не понятлив; него нет чуткости к оттенкам – он, например, обыкновенно не понимает шутки, даже «не тонкой»; он трудно схватывает причинную связь и действует не целесообразно, невпопад. Далеко не все философы обладают крупным умом, не в большей мере обладают им и критики.
24. Жизнь создается не столько людьми сильного ума, сколько темными народными массами с достаточным, даже порою высоким умственным уровнем для жизни практической, но слабым – для теоретической. Широкое распространение может из созданий духа получить лишь то, что соответствует этому уровню. С другой стороны, наш духовный организм, хотя и стремится к единству, достигает его лишь на мгновение. Даже крупные умы способны стройно объединить лишь немногое и в узких пределах. Безупречное в формальном отношении построение всеобъемлющих философских систем с богатым и разнообразным содержанием до сих пор никому не удавалось. В каждом, даже не особенно богатом философском учении не мало противоречий, и чем учение в объективном смысле значительнее, тем больше в нем неслаженного. Но в каждом налицо, или по крайней мере подразумеваются, слаживающие, объединяющие точки зрения, одна или несколько. Чем этих точек зрения больше, тем учение плодотворнее. Каждый может выбирать из этого множества любую и пользоваться ею по своему.
25. Не в одной только философии, но во всех областях духовного творчества наибольшим успехом среди широких кругов пользуются не столько наиболее слаженные, сколько наиболее богатые содержанием и разнообразием точек зрения произведения. Религиозные учения особенно наглядно это доказывают. Христианское учение, например, принадлежит к наименее слаженным. Один из Отцов Церкви, Григорий Нисский, говоря о Троичности, заметил, что христианство занимает средину между иудейским единобожием и языческим многобожием. Это замечание о «средине» справедливо о христианском учении и в других отношениях. Для многобожников оно многобожие, для единобожников – единобожие. Христос есть богочеловеком, он и Бог и не Бог, и человек и не человек. Христианство есть вместе и иудейство и не иудейство. Оно и религия разума, и мистика, отрицающая разум. Оно и религия свободы, и религия закона. Оно и проповедует близкую кончину мира, и полагает основы для прочной земной жизни. Оно и монархично, и демократично. Оно учение и народное, и философское. Оно и индивидуализм и социализм. Оно и нравственно строго, и нравственно милостиво. Оно и отрицает культ, и его признает и т. д. На каждый вопрос в нем можно подобрать противоположные ответы. Оно, на взгляд одного средневекового философа, переливает всеми цветами, «в роде павлиньего пера». Нескончаемые споры, вызванные христианским учением, документально доказывают эти переливы. В них не слабость, а сила этого учения. Жизнь подвижна и разнообразна, и для нее нужно подвижное и разнообразное. Ко всяким духовным произведениям применимо то, что Гете говорит о драматических:

На массы ты лишь массой повлияешь,
Всяк что-нибудь на вкус отыщет свой.
Дав многое, ты многих оделяешь,
Тогда доволен всяк пойдет домой.
Разбей свой вкус, чтоб каждый видел крошку:
Им нравиться глотать подобную окрошку,
Легко принять, легко и сочинять.
Какая польза здесь им целое давать!
Ведь публика же все расщиплет понемножку.

«Окрошку», точнее по подлиннику «рагу», всякий желающий без труда может найти во всех крупнейших философских произведениях у Платона, Аристотеля, Канта, Гегеля и т. д. не исключая и Спинозы с его прославленной «железной логикой». Бесспорно, но всякая окрошка приемлема. Какая приемлема и неприемлема, определяется условиями расы, времени, места, индивидуальности.
26. В теоретическом отношении отсутствие слаженности – большой недочет. Но жизнь не считается с теориями. Она их создает и сметает. Ожидать полной и безупречной слаженности можно только в произведениях, возникших в короткий срок, но ее трудно ожидать от произведений, созданных продолжительной деятельностью. По верному замечанию Пушкина, только глупые не меняются, так как время не приносит им развития, а опыт для них не поучителен. И нельзя не согласиться с Бисмарком, когда он в одной из своих парламентских речей, в ответ на укоры в переменчивости, заметил, что если она недочет, то быть камнем – самое ценное в жизни. Все крупные умы или, меняли свои точки зрения, или обнаруживали уклон к такой перемене, или наконец, стояли на такой точке зрения, которая дозволяет различные уклоны. Платон, Шеллинг, Ренан типичные примеры.
27. Наряду с отрицательным отношением к отдельным философам, идет среди больших кругов отрицательное отношение к философии вообще. На философию, как и на всякую теорию, смотрят порою, как на праздное времяпрепровождение, и выражают сожаление, что столько блестящих умов понапрасну тратят силы, которые можно было бы с пользой применить на служение народу, улучшение его быта, борьбу с социальным злом и неправдой, или же к усовершенствованиям в области прикладных знаний и их отпрыска-техники. С своей стороны, представители теоретической мысли склонны смотреть на деятелей практической жизни свысока и даже крупному социальному зодчеству и великим изобретениям техники отводить в жизни низшее место, чем построениях теоретическим.
Но вопросы социально-философские и притом не менее, а более спорные, чем остальные философские вопросы. На них возможны только такие ответы, за которыми следуют новые вопросы без конца. Нужно бороться против бедности, темноты, гнета – в этом все согласны. Но чем измерять достаток, каков нужный свет, как устранить гнет об этом споры без конца. Вдобавок, можно желать блага народу, но быть неспособным жить с ним одной жизнью. Умственный аристократ может быть в толпе, но он чувствует себя не от толпы «среди них, но не от них». Напротив, прикладные знания и техника-область вполне определенная и в ней может трудиться с одинаковым для себя удобством и умственный аристократ и умственный демократ, первый в тиши кабинета или лаборатории, второй среди рабочих, как один из них.
28. Если поэтому нельзя противопоставлять философскую деятельность социальной, то для всестороннего освещения положения, занимаемого философией в жизни, не лишне ответить на два вопроса: 1) что для жизни прямо и непосредственно важнее, техника или философия, и 2) в какой из этих областей умственная сила обнаруживается больше.
С объективной точки зрения оба эти вопроса решаются в пользу техники. Если бы исчезла философия, прямой и непосредственной ущерб ощутили бы очень немногие, хотя косвенный был бы не малый: расцвет философии свидетельствует о высоте умственной жизни, и философии содействует этому расцвету. Высокое развитие техники возможно только в высоко развитом обществе. Этот косвенный ущерб был бы тяжелым, но прямой отчасти возместился бы тем, что философия способствует не одному только духовному благосостоянию, но и состоянию, ему противоположному, может не только настраивать и слаживать, но и рассматривать. Продуманный философский синтез должен опираться на анализ: прежде чем строить, нужно разобраться в материале, из которого возводится постройка. С другой стороны, анализ, не завершенный синтезом, есть только половина пути. Но равномерная способность к философскому анализу и синтезу – удел немногих. Обыкновенно дают либо синтез, не основанный на анализе, либо анализ без синтеза. Построение первого рода, за редкими исключениями непосредственного прозрения, ничтожны. Взятый сам по себе анализ есть разложение, разрушение цельного. Склонность к философскому анализу, т. е. анализу всей вообще жизни, и главным образом духовной, без склонности к синтезу легко ведет к подрыву жизнерадости, к разочарованию. Одаренные такой односторонней склонностью мыслители вынуждены проклинать мысль, как орудие разрушения. Пример Амиеля, повидавшего в своем «Задушевном дневнике» свои муки, особенно красноречив. Без критики нет философии, но философская критика-орудие обоюдоострое. Нанося раны тому, что она критикует, она может больно, порой смертельно, ранить внутренний мир самого критикующего.
Напротив, исчезновение техники отозвалось бы прямо и непосредственно острой болью на огромном числе людей. Оно обозначало бы возврат к первобытной дикости. Культура движется прежде всего мыслью, работой головы, но и строящая рука для нее не меньше необходима, чем мыслящая голова. Эта рука такое же отличие человека от животного, как и его голова. Мы настолько привыкли к удобствам повседневного обихода, что не обращаем внимания на все то обилие умственной силы, которое нужно было для создания этих удобств. Колесо, винт, рычаг – какие, по-видимому, простые вещи, но сколько нужно было изобретательности, чтобы дойти до них. И те, кому мы обязаны этими и им подобными изобретениями должны быть признаны нашими величайшими благодетелями. Сложные технические сооружения – двигатели паровые, тепловые, газовые, нефтяные, водяные, электрические и другие, машины бумагопрядильные, бумагоделательные, скоропечатные набирающие и другие, разного рода физические приборы – телескоп, микроскоп, телеграф, телефон и пр., могут служить образцами продуманного и совершенного анализа и синтеза. Современная органическая химия в ее служении техники дает не менее блестящие образцы, перед которыми, но их проницательности, тускнеют самые яркие анализы и синтезы в философии. Если есть основание восторгаться могуществом человеческого ума и забывать из-за этого могущества отрицательные стороны нашего существа, то из-за подобных успехов науки в ее применении к техники. В произведениях техники закристаллизована умственная мощь наглядно, отчетливо и ярко без темных сторон. Эта мощь в сравнении с той, какая выступает в произведениях философии, религии, художестве, тем внушительнее, что материал, даваемый внешним миром, далеко не так уступчив, как почерпаемый из мира внутреннего, гибкий и податливый.
29. Такое сопоставление техники с духовным творчеством может показаться неприемлемым, как сопоставление разнородного. На деле, духовное творчество и техника-разновидности одной и той же творческой деятельности. Творчеству внешнему предшествует, как его условие, творчество внутреннее, технике – теория. Теорию нельзя отождествлять с философией: всякая философия есть теория, но не всякая теория есть философия. Техника опирается на научные теории и идет в уровень с ними. Чем развитие научные теории, тем развитие и техника. Техника есть практическая сторона научных теорий, их видимое завершение и оправдание. Теория, не имеющая ни прямого, ни косвенного практического применения, может иметь субъективное значение или же значение в области отвлеченных построений, но делателем общественной жизни быть не может. Практика, не опирающаяся на теорию, безотчетна, слепа и не может развиваться. Всякая сколько-нибудь сложная развивающаяся практика, по крайней мере в своих основах, всегда опирается на теорию.
С своей стороны, и практика содействует развитию теории частью прямо наводя на различные вопросы, частью косвенно, давая ей распространение и жизненость. Письмо, а затем книгопечатание – технические изобретения. Без них ни один из видов духовного творчества не мог бы достигнуть современной нам высоты, разнообразия обилия. Наша современная культура в значительной мере бумажная. Прекращение бумажного производства изменило бы жизнь в различных отношениях. Перестали бы печататься книги, выходить газеты, целая армия чиновников осталась бы без дела. Сократилось бы и производство во всех отраслях духовного творчества. судьба нашей «бессмертной» мысли в значительной мере зависит от качества «тленной» бумаги. при огромном спросе на нее, главное теперь в ее количестве, а не в качестве. Современная бумага непрочная. Древние рукописи, написанные на пергамента, пережили тысячелетие и могут пережить их еще несколько, но книги, напечатанные в наши дни, обречены на сравнительно скорою гибель. При замене бумаги другим более прочным и более ценным материалом печаталось бы книг, вероятно, меньше, быть может, не в ущерб, а на пользу книжного дела. Древние говорили, что «большая книга – большое зло». Едва ли можно считать большим благом несметное количество книг, в котором нельзя разобраться. Но каждой специальности теперь целые горы книг. Золота в этих горах, надо думать, не больше, чем в горах каменных. Выбрать его – нелегкая задача. Древние разборчивее относились к тому, что заносили на пергамент или папирус: дорого стоил и материал, на котором писали, и работа переписчиков. Оттого, быть может, из древности и сохранилось главным образом ценное. В наши дни ценное тонет в общем книжном море. Виктор Гюго, сопоставляя архитектуру, как выражение мысли, с книгопечатанием, почти нераздельное взявшим на себя эту задачу, написал знаменитую фразу: «Это (книгопечатанье) убьет то» (архитектуру). Настанет, быть может, время, когда книга убьет сама себя. Печатается так много, что всего перечитать нельзя не только одному чтецу, но и всей совокупности читающих. Книги, не читаемые, не нужны, а ненужное сметается жизнью. Бумажное тление, на которое обречены книги, приговор, самой жизни над ними.
30. Впрочем, сопоставление техники с разновидностями духовного творчества далеко не новое. Оно ведет начало от Сократа и было одной из главных своеобразностей его беседе. Всякую деятельность он оценивал по соответствию или несоответствию с отличительными чертами техники: что подходит под них, хорошо, что не подходит, дурно. Только та деятельность должна быть признана вполне ценной, которая, подобно технике, может дать ясный отчет о том, как, почему, для чего делается то, что, делается, и оправдать себя или доказать свою способность и пригодность на практике. Теория и практика две равноправные стороны нашей жизни, но объективное, явное для всех или для многих значение всякая данная теория может получить только на зримой или вообще ощутимой практике.
31. Тем не менее, не в практике, а в теории светоч жизни. Практика в форме автоматизма свойственна всем животным, теория – только людям. Научные теории, при всей их важности для жизни, освещают лишь некоторые ее стороны, философия пытается осветить их все. Пусть она остается только при попытках, в них – широкий размах мысли, ее могучий полет. Высокий уровень культуры может быть лишь там, где есть такой размах и полет. Не расцвет практики и ее разновидности-техники его вызывает, напротив, умственный полет есть одна из причин высокого развития культуры, а потому и техники.
32. Как бы ни оценивать с субъективной точки зрения философию, не остается не отрицаемым культурным делателем большой важности. Без значения ее и ее история не может быть понята как следует все остальные истории. Уже поэтому она заслуживает внимательного изучения. Но философская литература, благодаря услугам книгопечатания, подавляет обилием. Всякий, чувствующий потребность поделиться своими философскими воззрениями обогащает ими книжный рынок. Из этого философского товара на чем остановиться? Прежде всего на том, что оправдано историей, как в субъективном и объективном отношении многозначительное, а из современности на том, что явно пролагает себе дорогу, на что есть спрос. Оправданное историей всегда ценно, но успех в настоящем нередко выпадает на долю кричащего ничтожества, тогда как признанное впоследствии ценным остается незамеченным современниками. Труды Шопенгауэра и Фехнера служат ярким образцом того, как сначала непризнанное завоевывает умы впоследствии. Шопенгауэр, испытавший на себе в первые годы по выходе его основного труда полное равнодушие, под конец жизни стал знаменитостью. Фехнер, имевший при жизни довольно почитателей, о для наиболее им самим ценимых сочинений не имевший читателей, теперь этими сочинениями господствует над руководящими мыслителями.
33. При огромном, ежегодно возрастающем, количестве знаний, с которыми приходится считаться всеобъемлющим философским синтезам, эти последние становятся все труднее и появляются не часто. Из них только немногие приковывают к себе внимание, остальные спокойно дремлют на полках книгопродавцев и библиотек. В настоящее время разрабатываются главным образом отдельные философские отрасли, логика и учение и познания, или гносеология, во главе других. Но эти отдельные разработки важны не столько сами по себе, сколько как устои для построения цельных систем. На эти последние современность всегда налагает свой отпечаток. Каким требованиям должны отвечать цельные философские синтезы в наши дни, чтобы дать субъективное удовлетворение и получить объективное значение как делатели общественной жизни. Изучение философии, как ее прошлой истории, так и в современных наиболее крупных обнаружениях, уполномочивает, по примеру Фехнера, выставит следующие принципы, с которыми современные синтезы вынуждены считаться:
1. Принцип теоретический. Наш век опытных знаний. Увлечение построениями чисто умозрительными, плодами неотягощенного знаниями простого «мыслящего ума» отошли в прошлое. С другой стороны, наличная действительность нас не вполне удовлетворяет, и на место ее мы желаем поставить иную, соответствующую нашим желаниям, надеждам, упованиям, чаяниям. Философские синтезы должны, поэтому считаться и с опытом, и с чаяниями. Мы должны опираться на данные опыта, но их постепенно расширять, углублять, повышать, чтобы перейти в ту сверхопытную область, которая подсказывается нашими чаяниями. Однако, и в этой области нельзя отрешаться от опыта совершенно, но следует идти по тому направлению, которое опытами намечается. Разбираясь в данных опыта и слаживая их в стройный и удовлетворяющий нас облик жизни, мы должны руководствоваться вполне определенными и точными, критерием истины, признавая за истину то, что при данных условиях культуры предносится нам с принудительностью, ясностью и очевидностью, исключающими приемлемость противоположного. Повсюду должна быть ясность и раздельность и не должно быть никакого тумана, а потому и многословия, прикрывающего туман мысли. Возможность лучшей жизни покоится на вере, то есть на субъективной принудительности, но эта субъективная принудительность должна, насколько возможно, уступать место принудительности объективной, для всех или для многих общей. Или иначе, мы должны пополнить веру знанием, а знание – верой.
2. Принцип практический. Порыв к самосохранению, вместе с подразумеваемыми им порывами к развитию, слаживанию, разнообразию и полноте жизни, в духовной области обнаруживается как порыв к полному и всестороннему удовлетворению. Вследствие этого мы должны признать ценным то, что отвечает такому удовлетворению, и не ценным то, что ему противоречит, должны поэтому отвергнуть все то, что способно внести разлад с жизнью, внушить мрачность, отчаяние, разрушить жизнерадость. Считаясь с запросами, предъявляемыми современной культурой к счастливой жизни, мы должны строить такое мировоззрение, при котором жизнь была бы и легче, и свободнее, и шире, и полнее, и цельнее, больше бы говорила нашему достоинству, была бы надежнее, слаженнее, краше, отраднее, притом не для нас только, но для возможно более широких кругов. Философия, по данным исторического опыта, всегда достояние немногих, но чем большие круги она захватывает, тем нужнее для жизни и тем ценнее.
3. Принцип эстетический. К основным свойствам жизни принадлежат ее красота, пышность и роскошь. С точки зрения внешней, физиологической, и с внутренней, психологической, эти свойства неразрывны. Для первой они обозначают верховный подъем жизни ее наибольшую полноту, расцвет: со второй они определяются как богатство содержания, говорящего одинаково эмоциональной и мыслительной сторонам, и способного вызывать рой дум, грез, чувств. С той и другой вместе ими подразумевается соответствие нашим физиологическим и психологическим запросам, тому что нам нравится, что мы любим. Красотой, сверх того, предпологается единство в разнообразии, соразмерность, порядок, гармония – соответствие требованиям формальным. Только то философское построение может быть захватывающим, которое отдает одинаково должное и роскоши чувственного мира, и полету теоретической мысли. Или иначе, философское построение должно говорить в равной мере чувству и уму. Говорить чувству может только прочувствованное, уму – только продуманное. Философские построения должны прочувствованное, уму – только продуманное. Философские построения должны идти поэтому столько же от чувства, сколько от ума. Воодушевленность, поэтическая окраска, образность изложения намечаются этим требованием сами собою. Ничто не затрагивают нашего чувства и ума так сильно, как бающая вокруг нас жизнь. Чем больше философское построение черпает прямо из жизни, чем оно к ней отзывчивее, тем оно больше захватывает, тем жизненнее. Слишком яркое освещение испытывается порою болезненно, поэтическая дымка сглаживает яркий свет. Завет, данный поэтом философом Гете драматическим творцам, применим, с некоторыми ограничениями, и к философским произведениям:
Из жизни прямо зарывайте:
Ей все живут, хотя не всем
Она понятна и известна.
Но, где ни схватиш, интересна.
В обилье пестрые картины покажи.
Мерцанье истины под легкой дымкой лжи.
Вот средство верное сварить питье такое,
Чтоб всякий им остался сыт.

Великолепный гимн вселенной у Платона в «Тиме», восторженное ученье того же философа о красоте и любви в «Федре» и «Пире» и полное отзвуков жизни «Государство» навсегда останутся руководящими образцами захватывающего философского творчества. Все эти образцы-сказки. Платон был большим искусником «сочинять египетские и другие какие угодно сказки». Этими сказками он обеспечил своим произведениям долговечность. Каждое из его сочинений – художественное построение. В области философских сказок равного ему художника не было, нет и едва ли ожидать можно. Но и все вообще философские произведения, если они не исследования в какой-нибудь одной области духа (психологии, логике, гносеологии, эстетике и т. д.) и не проповеди, то неизменно – сказки, более или менее приближающиеся к художественным, соответственно с дарованием автора. В каждой такой сказке под покровом теории таится миф, в наиболее разработанных, обыкновенно в форме повествования о начале и происхождении всего сущего, и этот миф обнаружить, как мы впоследствии убедимся, не трудно. Степенью увлекательности мифа в значительной мере определяется сила захвата, свойственного данному построению. Теоретический покров сплетается то из простых и легких узоров, то из таких вычурных и замысловатых, что в них трудно, а порою и невозможно, разобраться. Чем философское произведение глубокомысленнее, то есть, чем больше пытается постигнуть непостижимое, тем менее понятны узоры: темнота философских построений обыкновенно идет в уровень с их глубокомыслием. В наши дни такая темнота привлекательна для немногих. Но история философии знает ряд учений, увлекавших не только содержанием, но и темнотой. К таким темным мыслителям принадлежат очень крупные: Гераклит в древности, гностики в первые столетия нашего летосчисления, мистики в средние века и в эпоху Возрождения, из новых – Спиноза, Кант, Шеллинг и в особенности Гегель. Построения этих крупных умов своего рода головоломные загадки, шарады, ребусы. Любители решат подобные задачи всегда находятся. Головоломная робота в этих случаях не только отвлекает от повседневных забот, но и обольщает надеждой на богатую награду – обрести философское сокровище, которое кажется тем привлекательнее и ценнее, чем за более неприступной оградой скрывается.
Каков бы ни был покров, важен не столько он, сколько лежащий под ним миф, вымысел. Больше всего людям нужно очарование, пленяющий их вымысел, так как, по верному замечанию поэта,
Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман.

Достоевский прав, видя руководящий идеал жизни в красоте. Пусть она обманчива,

Но для сердца, отвергшего истину скучную,
Не довольноль миража, несущего свет.

В красоте черпают силу и художество, и религия, и философия, и наука. Относительно художества это давно известное: по общему признанию, главная задача художества – воплощение красоты. Власть красоты несомненна и в религии. Например, вся наша священная история художественно построенный прекрасный рассказ о судьбах мира от его возникновения до конца. Отдельные места в библии и евангелиях поразительной красоты. Наш культ точно также изобилует красотами. Философия сильна только тогда, когда пленяет, чарует, нам нравится, нами любима, словом, когда прекрасна. Даже наука причастна красоте, по крайней мере в формальных элементах – стройности, организованности, слаженности. И здесь вымысел впереди действительности: мы сначала по намекам от действительности строим теории, а затем подводим под них действительность, которая, однако, вполне под них никогда не подходит. Теория тем лучше, чем больше нас удовлетворяет, чем больше нам нравится, чем прекраснее. Хорошее и прекрасное настолько близки, что грань между ними провести трудно.
Так могуч захват красотой, что вся наша жизнь, насколько в нашей власти, сводиться к поискам за нею. Во всех наших добровольных действиях мы стремимся к тому, что нам нравится, нас пленяет, что мы любим: но любимое и пленительное и есть прекрасное. Это пленительное и прекрасное редко дается нам как целое, готовое, объединенное, обыкновенно в дробных и рассеянных чертах.

И порознь их отыскивая жадно,
Мы ловим отблеск вечной красоты
Нам вестью лес о ней шумит отрадной,
О ней гремит поток струею хладной
И говорят, качаюся, цветы.
И любим мы любовью раздробленной
И тихий шепот вербы над ручьем,
И милой девы взор, на нас склоненный,
И звездный блеск, и все красы вселенной,
И ничего мы вместе не сольем.

То цельное, чего не дает наличная действительность, стремится дать творчество. Оно сливает дробное прекрасное в «море красоты», как говорит Платон, а раздробленную любовь «в одну любовь широкую, как море», не выражению А. Толстого в только что приведенном стихотворении. Художество, религия, наука идут к этой цели без ее обоснования, философия ее обосновывает.
Это обоснование дал впервые Платон. Он отождествляет любовь с самым существом творчества. Философия и любовь для него одно и тоже. Объект любви, прекрасное и неразъемлемое с ним благое, он сравнивает с солнцем, дающим всему и жизнь, и рост, и свет. Жизнь, не озаренная этим светом, пуста и ничтожна; любовь одним безумным порывом ведет к блаженству и открывает истину. Мысль эта не чужда и религиозному и художественному творчеству. Общеизвестны отождествление Бога с любовью в послании от Иоанна и красноречивая проповедь любви у ап. Павла. Из поэтов для Данте любовь двигает солнцем и звездами. А. Толстой сравнивает ее с солнцем, озарившим толпу миров, вызванных из ночи творческим глаголом. Но всего лучше изображает ее значение для жизни Бурдильон, противопоставляя дробный свет ума единому свету любви, перед которым свет ума меркнет так же, как звездный перед солнечным.

Ночь светит тысячами глаз,
А день гладит одним.
Не солнца нет – и по земле
Тьма стелется, как дым.
Ум светит тысячами глаз,
Любовь глядит одним,
Но нет любви – и гаснет жизнь,
И дни плывут, как дым.

Из этой дымной, тусклой жизни или, как говорит в своем «Государстве» Платон, из темной пещеры жизни, где люди скованы мраком их любимым, прекрасным, светлым и благим. Но это любимое, прекрасное, светлое и благое не для всех одинаково. Каждое философское учение строит его по-своему. Чем более широкие круги людей прекрасное способно захватить, тем более оно приближается к всеобщему и тем ценнее строющая его философская система.
4. Принцип исторический. Строя миропонимание, мы должны справляться с требованиями человеческого духа на всем протяжении его истории. Если какие либо требования высказывались всегда и неустанно, то нужно думать, что они коренятся в самой нашей природе. К числу таких требований надо отнести прежде всего признание Божества, как верховного существа, затем требование загробной жизни. Эти требования встречаются во все времена и у всех народов. Нельзя легкомысленно их отвергать; надо помнить, что жизнь может неизменно утверждать лишь для не ценное, а иначе она повела бы к собственному своему отрицанию; нужно рассмотреть, на какие данные эти требования опираются, не лежит ли в их основании истина (в указанном выше значении), и если она кажется, должно ее выяснить, обосновать, доказать.
5. Принцип гармонии. По этому принципу, ни один из только что рассмотренных принципов не достаточен сам по себе; наиболее ценным надо признать то, что оправдывается и каждым из них в отдельности и всеми ими вместе.
Пользование всеми этими принципами подразумевает известный талант. Для философских построений нужно особое дарование, которым обладают весьма немногие, но считают себя обладающими очень многие. Философский талант – верховное условие ценности философских произведений. В чем он состоит, определить точно нельзя, – он обнаруживает себя, как и всякий другой талант, делом.
34. Только при соблюдении всех указанных условий наши построения могут рассчитывать на название «глубоких». Но самая глубокая наша глубина во всяком случае спорная. Мы изображаем то, что открывается нашему духу, явления в нем и для него. И, однако, непобедимая принудительность заставляет нас признать помимо нашего «я» другие «я», такие же самостоятельные, как наше, а не просто явление в нашем духе. Она вынуждает нас также признать независимую от нашего «я» и других «я» действительность такую, от которой зависит и наше «я», и другие «я». Это значит, что явления в нашем духе для нас не сама действительность, а только намеки на нее, ее символы. Эти символы могут быть подобными отображениями в зеркальных поверхностях, а то и тенями, отбрасываемым вещами. Может быть и то, что они не более соответствуют действительности, чем наши сновидения обликам бодрствующей жизни. Быть может, и эта последняя есть сон, и все есть символ и сон, и мы выйти из области символов можем столь же мало, как проснуться от сновидений. Индийские древние великие вероучения, браминское и буддийское, всю жизнь со всем ее разнообразием уподобляют одной сплошной грозе. Все, что мы считаем за действительность, для этих вероучений не более, как поверхностная рябь на спокойном океане вечности. Как бы ни волновалось море, волны не затрагивают его глубины. Как бы глубоко мы ни думали, глубина нашей мысли может быть только призрачная. Быть может прав поэт, сопоставляющий нашу мысль в ее неустанной работе с бесплодным прибоем и отбоем морских волн:

Дума за думой, волна за волной,
Два проявленья стихий одной.
В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,
Здесь в заключении, там на просторе,
Тот же все вечный прибой и отбой,
Тот же все признак тревожно-пустой.

Всеобщим символизмом не отрицается возможность знания, даже самого точного. Математика, царица наук, не выходит из области символов. Но знание, с этой точки зрения, может быть только поверхностным: оно может устанавливать отношение лишь между явлениями, а не между тем, что в явлениях открывается.
Возможно однако, и противоположное. Возможно, что в нашем духе открывается подлинная действительность, так что явления в нашем духе и действительность одно и тоже. Пусть она открывается в нас по человечески, эта человеческая действительность может быть подлинной. Духовный мир существ низших, чем мы, для нас недоступен, не возможно, что и в нем действительность открывается так же подлинно, как в нашем. Если действительность и открывается во всех душах, то в каждой преломляется по-своему. Каждое существо есть, особь, и ни одна особь не совпадает с другой. Разногласие между людьми – следствие такого различия. Но как в различные цвета призмы преломляется один и тот же луч, так и все мнения во всей их совокупности могут быть отображением единой действительности. Такой взгляд, как и все остольные, наш, человеческий, но за него говорят сильные доводы, перевешивающие противоположные. С этими сильными доводами мы знакомимся ниже.
35. Впрочем, к какому бы из двух взглядов ни примкнуть, к тому ли, для которого все есть символ и сон, или же к только что намеченному, тем и другим, подсказывается широкая терпимость ко всякого рода мнениям и убеждениям. Если воззрения каждого – особые откровения подлинной действительности, то пусть каждый и живет согласно с этими своими особыми откровениями. Если воззрения каждого – особые откровения подлинной действительности, то пусть каждый и живет согласно с этими своими особыми откровениями. Если, с другой стороны, нельзя снять с действительности покрова символов и снов, пусть каждый живет своими символами и снами. Оценивать чужие взгляды мы должны не с точки зрения наших но по их внутренней слаженности и принадлежности к тому, ради чего они выставлены. Иное кажется нам умным, иное – глупым. Но такая оценка относительная. Да и что лучше? Не призывал ли Христос уподобиться детям? Не отстаивал ли апостол Павел, что наша человеческая мудрость есть глупость пред Богом и что мудрые люди безумцы? Не проповедовал ли горячо Тортулиан, что в деле божием позорное не позорно, нелепое вполне вероятно, невозвожное достоверно? Одним по сердцу ум, другим – глупость. Древнее персидское вероучение, а за ним и христианское, объясняют действительность из двух начал, доброго и злого. Пифагорейцы полагали в основу сущего на ряду с разумом глупость, вслед за ними Платон объявил мироздание делом разума и неразумной необходимости, а в наши дни Шопенгауэр и Гартман за основу действительности признали безумную волю и этой своей проповедью безумного мирового начала имели шумный успех. Что в жизни зла достаточно, в этом все согласны. Кажется, нет недостатка и в глупости. По Писанию, число глупцов беспредельно. На взгляд Ренана, мир, впредь до нового распоряжения, отдан немилосердно в жертву пошлости и посредственности, так как человеческий дух раздавлен непомерным грузом глупости. И вопрос еще, что больше царить на земле, ум или глупость. Возможно, что не совсем был неправ Еразм, провозгласивший глупость царицей. Глупое для людей, надо думать, не меннее, а, пожалуй, даже более нужно, чем умное.
При таком обилии глупости надо думать, что она широко представлена и сильно себя заявляет и в философии, тем более, что философские вопросы принадлежат к труднейшим, и здесь внести свет может только крупная умственная сила богатая одаренность, а между тем за решение их берутся многие, и нет основания предполагать, будто всякий, кто выступает философом, нужными для этого качествами обладает. Возможно поэтому, что и в философии, как и повсюду, глупость – царица.
36. К плодам нашего творчества применим завет, данный в евангельской притче о добром и худом смени; только на место Царствия надо поставить наше благополучие, которое пытаются нам дать все разновидности нашего творчества.
Царствие небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг и насеял между пшеницею плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Пришедши же рабы домовладыки сказали ему: господин! Не доброе ли семя сеял ты на поле своем. Откуда же на нем плевелы. Он же сказал им: враг человек сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал; нет, чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы; оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам; соберите прежде плевелы и свяжите их в связки, чтобы сжечь их; а пшеницу уберите в житницу мою.
Та же осторожность в отборе пшеницы от плевел нужна в области нашего творчества. Домовладыка, о котором говорить притча, есть жизнь в ее целом. Она единственный судья в том, что хорошо и что дурно. Она терпеливо дает расти и хорошему и дурному. Но наступает день жатвы, и она отбирает в житницы хорошее и палит негодное. Огонь, истребляющий плоды творчества, – их тление и забвение.


А.Н. Гиляров "Философия в ее существе, значении и истори".