Первая, скажем прямо, мимолетная встреча с Конецким носила несколько курьезный характер. В свое время Анатолий Попков познакомил меня с капитаном 3-го ранга Борисом Громовым, когда мы семьями отдыхали в Ялте. Много лет спустя Громов стал командующим флотилией атомных подводных лодок на Тихоокеанском флоте. Заканчивал он службу в Ленинграде в звании вице-адмирала. Все эти годы у нас сохранялись добрые дружеские отношения. Насколько я помню, мой однокурсник, а в последующие долгие годы жизни в Санкт-Петербурге и мой ближайший товарищ Юра Антонишкис, плавал на лодке, где Громов был у него командиром. Тесные контакты с Юрой позволяют нам скрашивать возрастное уныние.
Однажды я был приглашен на день рождения Бориса Громова. Там он познакомил меня с Виктором Конецким, с которым он учился в 1-ом Балтийском военно-морском училище. Встреча была мимолетная, не обещающая каких-либо перспектив на продолжение знакомства: обычный офицер и известный писатель-маринист. Разговор длился не более пяти минут, и был необычным для меня, но это, вероятно, соответствовало характеру Конецкого. Когда Громов отошел, Конецкий, выставив вперед указательный палец, как дуэльный пистолет, спросил в упор:
– Вы читали мои книги?
Я был наслышан о некоторой экстравагантности писателя; ответил утвердительно. Дальше стало еще интересней.
– Назовите хотя бы некоторые.
Я любил книги Конецкого и без труда назвал четыре или пять из них.
– Устраиваете школьный экзамен?
– Нет, проявляю авторское любопытство. Посмотрите туда.
Он указал на группу из четырех-пяти человек, стоящих поодаль.
– Они подошли ко мне и стали выражать глубокую признательность как писателю. Без всякого подвоха я спросил их, что им больше всего понравилось из моих книг. И один из них выдал: «Горькие туманы Атлантики». И тогда я сбежал от этих почитателей.
– Это о конвое PQ-17, автора я не помню, но это точно не вы.
– Да уж конечно. Это работа Кости Кудиевского.
На этом наша встреча и закончилась.
Прошло более десяти лет. И судьба заготовила интересное продолжение. В самый разгар либерализма и демократии в многострадальной России, когда полупьяный Ельцин заигрывал со всеми нашими заклятыми друзьями, в Санкт-Петербург с дружеским визитом пришли два вылизанных до белоснежности британских фрегата, перегруженных тяжелым вооружением до самого клотика. Они пришвартовались у левой стенки Невы, недалеко от моста лейтенанта Шмидта, всем своим видом демонстрируя военно-морскую мощь Британии. Штаб базы ЛенВМБ направил на корабли группу офицеров, среди которых оказался и я. В одном из переходов палубной надстройки я буквально столкнулся с Виктором Конецким.
– А я вас помню, – он ткнул меня пальцем в живот. – Меня англосаксы угостили виски. Наш коньяк лучше. Плюньте на корабль, лучше пойдем, поговорим.
В этот раз наша встреча длились около сорока минут. Говорили о многом. Я не записал и, конечно, многое забыл: легкомыслие сиюминутности. О чем очень сожалею. Фраза, которую произнес Конецкий при расставании, мне запомнилась. Я обратился к писателю:
– Виктор Викторович, можно дурацкий вопрос?
– Дурацкий можно.
– Есть ли сожаление о том, что вы что-то упустили, о чем-то не написали?
Конецкий задумался.
– Я сам моряк и полжизни провел среди моряков и их семей. Очень хотел написать о женах моряков, которые с душевными страданиями прошли с ними невидимыми тропинками морей и океанов. Но как-то не получилось, хотя и материал имеется.
Жизнь продолжалась и подготовила для меня еще один загадочный сюрприз.
Однажды я сел за ноутбук, а рядом черным бархатом по левую руку разлеглась кошка, головой поближе к клавиатуре, показывая всем своим видом, что она не будет мешать хозяину. Когда возник поток кошачьей песни, этого биологического транквилизатора, приступил к работе. Я взял себе за правило писать каждый день хотя бы по пол-листа, так как заметил, что если делать перерывы, то снижается стремление вести записи. Можно ли было назвать это работой? Вряд ли. Я не вдруг заметил, что текст на бумаге превращается в средство общения с далеким и близким прошлым, с его живыми и ушедшими друзьями, с большой группой лиц близкого мне круга. Появлялся духовно ощутимый, своеобразный телепатический контакт с дорогими мне людьми. Строки превращались в доверительные беседы с живыми и мертвыми. Последние неизбежно оживали. Возникающая при этом мистическая аура меня не смущала. Реальность не страдала, а возникающие при этом эмоции были волнующим фоном памяти и человеческого общения. Ради всего этого я и доверил бумаге свою ожившую память. В этом проявлялась вторая жизнь после прошедших житейских бурь. Такое нельзя назвать работой, это были продолжения незавершенных личных бесед.
Если следовать литературным штампам, то в этот прекрасный день 1998 года неожиданно зазвонил телефон.
– Это Игорь Лавров?
– До сих пор так у меня было записано в паспорте.
– Кухонная шутка, отличающаяся особой новизной и оригинальностью. Это Виктор Конецкий. У меня есть предложение.
Виктор Викторович говорил так, как будто мы недавно расстались.
– Ничего себе. Прошло столько лет. Откуда у вас телефон, мы же не обменивались позывными?
– Взял у Бориса Громова. Предлагаю встретиться. Когда вы сможете?
Я посмотрел на часы: шел одиннадцатый час вечера.
– Хоть сейчас.
– Сейчас не надо. Встречаемся завтра в 11-00 у пригородных касс Финляндского вокзала.
В электричке разговаривали мало: шумные пассажиры и грохот колес не располагали к беседе. Конецкий произнес:
– Выйдем в Комарово, хочу прогуляться по берегу залива. Ты не против?
Он как-то незаметно перешел на «ты». Это создавало атмосферу доверительности и простоты. Однако моральный барьер уважительности не позволял мне сделать то же самое.
– Не против, мне эти места нравятся. А что вас сюда влечет?
– Во-первых, я здесь частый гость. Во-вторых – запах моря. Мне иногда кажется, что море и литература – вся моя жизнь. И еще: сейчас осень, прохладно и здесь безлюдно и тихо. Это располагает к раздумью.
Мы шли по песчаному берегу. Тихо, однако, не было. Налетело несметное количество чаек. Они шумно делили что-то на берегу. Как ни странно, это не мешало ни прогулке, ни беседе. Говорил в основном Конецкий, а я обходился только короткими репликами, так, чтобы не прерывать течение его мысли. Виктор Викторович не торопясь перебирал в памяти многочисленные эпизоды своей жизни, работы, творчества. Передо мной немного приподнималась завеса большой жизни большого писателя. Говорил, как об обыденном, о многочисленных переходах северным морским путем, о плавании в Антарктиду, о том, как бороздил Балтику и курсантом совершил поход на учебном корабле «Комсомолец». Воспользовавшись паузой, я вставил фразу о том, что участвовал в последнем учебном походе «Комсомольца» и с однокурсниками перед походом перелопатил и загрузил в трюмы корабля больше тысячи тонн угля. Когда Конецкий вскользь упомянул, что кроткое время плавал на теплоходе «Вацлав Воровский», я снова вставил, что именно в это время служил в Гремихе и минимум четыре раза ходил пассажиром в то же самое время на этом теплоходе до Мурманска и обратно:
– Фигурально выражаясь, я иногда ходил в море по вашим следам.
Как всегда неожиданно Конецкий задал мне вопрос:
– А ты, случайно, не пишешь?
– Почему случайно? Пишу и много: инструкции, методики, служебные письма, отчеты – этакая смесь эпистолярного жанра с казенно-служебным стилем; я ведь сейчас чиновник.
– А если серьезно?
– Если серьезно, то уже бросил. Перечитывая написанное, я вдруг обнаружил, что в каждом абзаце выпячивается моя многозначительность и какие-то заслуги, этакий нарциссизм, самолюбование. Потом меня преследовала паническая боязнь, что неправильно поймут, посмеются, осудят. И, наконец, главное: я не вдруг увидел в своих текстах нахальное подражание некоторым авторам. Тут мне и пришел конец как писателю. Ну, если быть до конца честным, то я пописываю только для себя и в ящик своего стола.
Конецкий слушал меня, не перебивая.
– Знаешь, я не поп и исповедовать и, тем более, наставлять тебя не собираюсь. Выскажу некоторые мысли вслух. То, что ты сейчас перечислил – типичные симптомы болезни начинающего автора. Что касается подражания. Я вообще не отношу это к недостаткам. Это период формирования. Ко мне обращались молодые авторы, и я им говорил: подражайте, учитесь, пройдет время, и вы неизбежно найдете свою литературную тропинку, со своим стилем, со своими сюжетами.
– Разрешите один неудобный вопрос: почему вы привезли меня сюда, у вас столько друзей?
– Я заметил, что ты умеешь слушать и слышать, а это немало. Что касается друзей, то они – мое достояние, а встреч хватает.
– Виктор Викторович, мы с вами уже немолодые люди, я ненамного младше вас. Не сочтите это как трафаретный вопрос: что самого ценного вы приобрели в своей непростой жизни?
Конецкий ответил не сразу:
– Если телеграфно, то это друзья, море, литература и моя совесть.
– На прошлой встрече вы говорили, что очень хотели бы написать о женах моряков. Почему бы и не написать, время то еще есть.
Конецкий ответил как-то неопределенно:
– У кого есть, а у кого и нет.
Скрытый смысл этой фразы я понял значительно позднее, когда узнал, что он последние годы был весьма ограничен болезнями.
В городе мы поужинали в кафе на Невском проспекте и расстались. Конецкий ничего не обещал и ничего не предлагал. А я не посмел навязываться. Все эти короткие встречи оставили в моей душе светлый след. Больше мы не встречались.
Долгое время после этого я часто посматривал на телефон, ожидая чуда. Но чудо больше не повторилось. А потом мне позвонил адмирал Громов и сообщил, что Виктор Конецкий в конце марта 2002 года ушел из жизни. Профессиональную литературную деятельность он всю жизнь совмещал с профессией моряка. На кристально чистой ноте оборвалась песня писателя о студеных, штормовых морях и суровой службе моряков.
На Смоленском кладбище на его могиле стоит массивный крест черного мрамора с надписью: «Никто пути пройденного у нас не отберет»: 1929 – 2002 г.