Глава десятая
1
– С вас тридцать рублей, – улыбнулась девушка в киоске, протягивая мне журнал.
– Тридцать? – улыбнулся я в ответ. – Что же он, подорожал?
– Это лишь на один раз, – объяснила она. – Предвыборный выпуск, на шесть страниц толще.
– Ах, вот оно что! Предвыборный выпуск…
Не знаю, почему мне вдруг так захотелось купить свежий номер нашего журнала. Раньше я почти никогда этого не делал. Лишь после первой своей публикации поспешил увидеть всё собственными глазами – и разочаровался. На типографской бумаге всё выглядит по-другому. Словно это и не ты писал. Сухо, официально, как надгробная надпись. А ведь меня поздравляли с тем, первым успехом, и даже отец снизошёл до того, что назвал меня молодцом. И мне было не по себе, всё думалось, что вот, они меня хвалят, гордятся мною, наверное, а я так вот сразу и навсегда разуверился в журналистике. Понял, что не моё, и дело с концом. Сейчас, конечно, на ту давнюю историю можно было взирать с покровительственной усмешкой и с приятным сытым ощущением своей найденной наконец-то ниши, – но увы и ах, никакой сытости я не испытывал. Нет, текущим положением дел можно быть лишь неудовлетворённым, а удовлетворённым – никогда. И к счастью это не имеет никакого отношения.
Я раскрыл журнал наугад и почти сразу наткнулся на своё интервью. Пробежал его глазами – и усмехнулся. Что ж, этого, конечно, стоило ожидать. Иначе и быть не могло, да я ведь и сам попросил Крепилова отредактировать по возможности текст. То, что он сделал, мало, впрочем, походило на редакцию: интервью было приглажено, причёсано, вымыто и едва ли не стерилизовано, все острые углы затуплены и закруглены, так что на выходе читатели получили милую светскую беседу, не без юмора, с чувством слога, которая, однако, ничем не напоминала наш с Плешиным разговор. Весёленькая картинка из воскресной газетки, из которой сам дух политики был аккуратно и предусмотрительно выветрен. Это настолько контрастировало со всеми предыдущими моими материалами, что мне стыдно было прочитать своё имя под этой милейшей белибердой.
Я закрыл журнал и с раздражением засунул его в урну, стоявшую поблизости. Собственно, из-за чего мне расстраиваться? Я ведь даже не работаю там больше. Мнение читателей? Разве я когда-нибудь придавал ему серьёзное значение? Всё, что ты пишешь, ты в конечном счёте пишешь для себя – по крайней мере, как писатель. Возможно, это ещё одна причина, почему стать журналистом мне было не суждено. Журналист должен кокетничать с публикой, заискивать перед ней, подстраиваться под её интересы. В этом смысле главный редактор Крепилов был отличным журналистом. Он сделал именно то, чего ждала публика перед днём голосования. История со скандальным расследованием получила хэппи-энд, кандидат оказался выше подозрений. Или не выше, нет, но по крайней мере – в стороне от них. Поверят ли читатели в такой эпилог? А почему бы и не поверить? Уж если ты читаешь такие издания, то либо веришь всему, либо – ничему, что, в общем-то, на поверку одно и то же. И нет смысла заботиться о судьбе моего имиджа, ибо никто на самом деле не придаёт ему серьёзного значения. Я послужил орудием в руках Крепилова и Плешина, и глупо из-за этого переживать. Бог с ними, пусть уж живут, как хотят.
Конечно, нельзя было просто махнуть на всё рукой. Если бы тут был замешан лишь я один, то на том бы и дело кончилось. Однако вся эта историю, всё это сплетение интересов и ситуаций затронуло слишком многое и многих. Я мог уйти из журнала – уйти из собственной жизни было невозможно. Поскорее бы уже случились эти выборы, и тогда, возможно, гордиев узел развяжется сам собой. В это хотелось верить.
Я поднялся и направился в городской парк. Сейчас, при сером свете пасмурного дня, он был каким-то неуютным и хмурым, но ничего таинственного и пугающего не осталось и в помине. В центральной аллее было безлюдно и тихо, скамейки походили на остовы каких-то древних животных. Вот и седьмая с конца – та самая, стоившая мне многих бессонных ночей. Днём в ней не было совсем ничего особенного, да и в ту ночь, признаться, я был слишком возбуждён всем произошедшим и слишком предался воспоминаниям. Когда же это – той ночью? Позавчера – неужели и правда всего лишь позавчера? Время чудовищно растянулось, вместив в себе невиданное число людей, событий и мыслей. Водоворот закручивался всё сильнее, воронка суживалась, грозила чернотой. События недавние и давно минувшие оказались стиснутыми, прижатыми друг к другу, так что между ними уже не оставалось никакого промежутка. Два человека сидели на этой скамейке – миллионы лет назад, неподвижные, как вечность. Любые два человека.
Я протянул руку и потрогал деревянные, пропитанные влагой рейки. Они повидали многое на своём веку, гораздо больше, чем довелось мне. Пожалуй, тут действительно стоило возвести памятник, памятник всем тем, кто сидел или лежал на седьмой с конца скамейке. Я не скульптор, но смог бы это сделать, если бы захотел. Мои памятники вытёсывались из слов, и, хотя большинство ещё только находилось в проекте, тяжёлая монументальность каменных изваяний уже стала неотъемлемой их частью. Теперь во мне не было боли, и воспоминание о той сцене лишь тихо коснулось сердца, ничего в нём не разбередив. Каждый творит свою собственную жизнь, и никто не вправе вмешиваться и исправлять написанное.
Сзади раздались шаги, какой-то человек, закутанный в плащ и с зонтом в руке, прошёл мимо, бросив на меня недружелюбный взгляд. Такое впечатление, будто он тут хозяин, и все скамейки принадлежат ему. Что ж, в какой-то степени это верно: они ведь ничьи, а значит, принадлежат каждому. Пожалуй, стоять тут дальше не имело смысла. В такую погоду и простудиться ничего не стоит, а этого мне сейчас только не хватало. Я задумался, где бы можно было посидеть в тепле и уюте, не рискуя наткнуться на кого-нибудь знакомого, и пришёл к неожиданному выводу, что лучшим местом станет тот самый бар, с которым уже третий день меня связывало столь многое. В самом деле, мои коллеги – бывшие теперь коллеги – вряд ли заглянут туда до вечера: в день выхода очередного номера в свет Крепилов всегда устраивал подробный разбор материала. А что касается Алисы… Что ж, почему бы не признаться самому себе, я хотел бы её встретить. Конечно, на случайность тут не спишешь, но, в конце концов, зачем разыгрывать эти представления? Мне хочется увидеться с ней – в единственном месте, где я могу её найти. Всё остальное лишь антураж.
Я вошёл в бар лёгкой походкой уверенного в себе человека и снова занял место за тем же самым столиком. Официант, узнавший меня, состроил кислую мину и сделал своему сотоварищу выразительный жест, означавший, видимо, что-то вроде “заработка тут не жди”. Тем не менее взял со стойки меню и, с каменно-непроницаемым лицом подойдя к столику, протянул его мне.
– О нет, спасибо, не надо, – весело сказал я. И как только он собрался возразить, добавил: – Мне, пожалуйста, рюмку вишнёвого ликёра и два ваших фирменных чизкейка.
Уж не знаю, что на меня нашло, но я действительно заказал десерт - заказал сладкое. Возможно, мне просто хотелось сделать что-то странное, чего я раньше не делал. Чизкейки, как мне говорили знающие люди, были тут самым дорогим десертом, во многом благодаря как раз приставке «фирменные». Взгляд официанта в мгновение ока исполнился самого искреннего человеколюбия.
– Изволите принести вам ложку или вилку для чизкейков? – предупредительно осведомился он.
– Вилку… а хотя, неважно. Принесите что-нибудь. Только побыстрее, если можно.
– Разумеется, можете не беспокоиться.
Я мысленно посчитал деньги в своём кошельке и неуверенно заметил:
– Впрочем, может быть, мне стоит обойтись и одним чизкейком.
– Это как угодно, – ответил официант, и в голосе его снова зазвучали холодные нотки.
Но я решил, что денег должно хватить, и бодро отрезал:
– Ладно, два так два. Тащите их сюда.
Официант упорхнул. Часы над входом показывали без десяти двенадцать. Времени у меня невпроворот, и девать его особенно некуда, но теперь, заказав фирменные блюдо, да ещё двойную его порцию, я получил полное право сидеть здесь сколько захочется. Сегодня – последний относительно тихий день, когда это ещё можно себе позволить. В выходные будет не до отдыха. Мне вдруг впервые пришла в голову мысль, что теперь придётся искать новую работу. Неизвестно ещё, как это обернётся, а ведь запас денег у меня совсем не велик. Впрочем, волноваться не имело смысла. Я ещё успею озаботиться этой проблемой.
Звякнули тарелочки: принесли мою наливку и два чизкейка. Порции меня удивили – они были непропорционально маленькими, в буквальном смысле на два укуса. Видимо, это тоже особенность фирменных блюд; их нужно уметь смаковать и получать удовольствие от каждого крошечного кусочка. Я не мог не признать, что тут есть определённый шарм.
Зал был почти совсем пустым, лишь в уголке сидел сумрачного вида субъект в галстуке, цедивший из высокого бокала пиво. За окнами маялся холодный день, шуршали иногда мимо машины, и всё вокруг было исполнено особенного буднего покоя. Официанты, собравшись втроём у стойки, о чём-то тихо переговаривались. На меня они теперь не смотрели вовсе, хотя, конечно, от их внимания не укрылся бы ни малейший мой призывный жест. То была особая дань уважения человеку, взявшему сразу два миниатюрных чизкейка. Происходило это, наверное, так редко, что казалось сродни чуду, и в их отношении ко мне было что-то от религиозного восхищения неизведанным. Я чуть заметно улыбнулся и пригубил вишнёвую настойку. Она была крепкой, насыщенной, обжигала и согревала. По телу разлилась приятная истома. Не хотелось двигаться, думать, чувствовать, хотелось просто оставаться здесь как можно дольше, наслаждаясь покоем и уединением.
Чизкейк был покрыт светлой глазурью, поверх которой красовалось какое-то украшение из шоколада. Я присмотрелся: то было некое подобие вензеля, сплетение двух или трёх букв. Линии их показались мне весьма грубо выведенными, что мешало понять, какие же буквы имелись в виду. А и Т? Л, Д и Б? Чем дольше я вглядывался, тем больше терялся в догадках. Да и вензель ли это вообще? Может, просто рисунок? Но нет, ничего определённого здесь не изображено. Отдельные завитки не складывались в единую систему, в них не было смысла, идеи.
И вдруг, в один момент, я поймал свою точку, ту самую точку, о которой тогда, на вершине холма, говорил Николай. Это произошло само собой, без усилий и напряжения, пришло, как приходит озарение. Звуки окружающего мира неожиданно стихли, будто уши мне заложили ватой, стены раздвинулись, удалились, стали бесконечно далеки. Ничего не осталось, кроме маленького чизкейка, покрытого глазурью, и странного шоколадного узора на нём. Я смотрел и смотрел на этот узор, пока он не заполнил собою всё моё существо, вобрал без остатка все мои мысли и ощущения. Странная, непередаваемая пустота овладела мною, пустота, которую так высоко оценил Смольянинов. Мыслей и правда не было, они словно застыли, шестерёнки замерли, механизм испортился и встал. Странную, должно быть, я представлял в тот момент картину! Но кто мог видеть и кому какое было дело? Сидит человек и смотрит на свои чизкейки. Каждый имеет право смотреть туда, куда хочет.
Не знаю, сколько прошло времени – секунды ли, часы. Осознание окружающей действительности приходило медленно, нехотя. И тут кто-то негрубо, но настойчиво потряс меня за плечо. Я не отреагировал, всё ещё погружённый в безвоздушное пространство. Человек подождал и снова, сильнее затряс меня. Я поднял глаза. То был официант, обслуживавший меня. Лицо его казалось озабоченным, он внимательно вглядывался в меня и говорил нечто нечленораздельное. Пришлось напрячь слух – возвращение из пустоты было трудным и болезненным. “С вами всё в порядке? – услышал я вопрос. – Вы хорошо себя чувствуете?”
– А? Что? – переспросил я, ещё не вполне понимая, чего же ему надо.
– Вам не нужна помощь? – склонился он ко мне, обдав запахом дорогого невкусного одеколона.
– Помощь?.. Нет, что вы, мне… мне не нужна помощь. С чего вы взяли?
– Мне просто показалось… нам показалось, что у вас что-то случилось, но если…
– Нет-нет, – прервал я его. – Всё в порядке. У меня всё в совершенном порядке.
Официант выпрямился и чуть заметно пожал плечами.
– В таком случае приятного аппетита, – отчеканил он и, не дождавшись благодарности, вернулся к стойке, где ответил на вопросительные взгляды своих товарищей неопределённым жестом руки.
Я снова перевёл взгляд на десерт, но точка уже исчезла, фокус был потерян безвозвратно. Пустота не возвращалась, и с этим оставалось только смириться. Конечно, официантам не было никакого дела до моего состояния. Они просто не хотели, чтобы в их смену случилось что-нибудь непредвиденное. То было их полным правом, да и сам я вряд ли бы пожелал стать причиной каких-либо неприятностей. Предосторожность никогда не помешает.
Я взял маленькую, неудобную ложечку, отломил край чизкейка и отправил легко подрагивающую, лимонного на разрезе цвета мякоть в рот. Вкус оказался на удивление пресным и невыразительным, но было в нём что-то характерное, что мне не сразу удалось распознать. Ну да, разумеется, это имбирь. Нестандартный ход, следует признать. Я ещё никогда не пробовал чизкейки с имбирём. И всё-таки… и всё-таки это никак не тянуло на фирменное блюдо, и мне пришлось пожалеть о своей расточительности. Одного десерта было бы вполне достаточно. Как только эта мысль посетила меня, входная дверь открылась, и Алиса, в лёгкой накидке и с зонтиком в руке, наполнила собою всё вокруг.