Чукотка

«Ни любовь, ни злато, ни пылкий труд
Не заявятся на подмогу.
Человеку нечего делать тут,
Но какое раздолье Богу!»
Дмитрий Быков

  У памяти моей есть интересное свойство. Она не любит перелистывать не только мрачные страницы прошлого, но также и те, где опасается что-либо нарушить, сломать. Так прячут драгоценную фамильную вазу в подвале от шаловливых детей. Именно по этой причине, наверное, мне никогда не снится Чукотка. И это странно, поскольку проведённые там полгода - может быть самый насыщенный впечатлениями кусок молодости.
  Мне удалось попасть туда в 1985 году. Это было совсем непросто. Для начала я созвонился с бывшим выпускником Ленинградского Геофака. Он прислал приглашение на работу в экспедицию. В город Певек я решил лететь из Ленинграда через Магадан. До этого описания Магадана попадались мне в самиздате, хотелось повидать город. Поскольку Магадан находился на одной 60-й широте с Ленинградом, туда прилетел я в  кроссовках и летней куртке. Город встретил меня метелью, морозом и серыми сопками. В Магадане жило в то время 180 тыс человек и город произвел на меня самое серьёзное впечатление. Одновременно как памятник ГУЛАГ-у и как памятник покорения севера. Покрытые лиственничным редколесьем сопки напоминали стриженные головы зэков и не допускали никакой легкомысленности. Поэт И. Бродский писал, что «зима-это самое честное время года». Это чистая правда, здесь царила зима 8 месяцев в году.   
  Попав в Магадан в апреле, я представлял, каким вызовом для живой плоти может оказаться плотная снежная пурга, пришедшая с Охотского моря, или пронизывающий северный ветер зимой. Напоминающие бразильские фавелы, трущобы Нагайской бухты, представляли собой оббитые кровельным железом, обтянутые рубероидом временные постройки из чего придётся. Однако, они не казались свидетельством тесноты или бедности, скорее памятником стойкости и изобретательности местных жителей. Пробивающие крыши буровые ржавые трубы напоминали поднятый средний палец - нахальный жест, адресованный нелюдимым и негостеприимным сопкам. Те дни, проведённые в Магадане, я потратил на то, чтобы ощутить дух этого места. "Кровь убиенных вопиет от земли" - это со всей наглядностью ощущается в Магадане.         
  Следующим перелётом был Магадан-Певек. Лететь из областного центра в райцентр предстояло 2 часа, около 1500 км. Сидя в самолёте, я изучал карту. Вместе с Чукоткой территория Магаданской области составляла тогда 1200 тыс км2 (Чукотка отделилась только в 1992 году). На карту Магаданской области могло бы свободно уместиться две Франции или четыре Италии. Все это с трудом укладывалось в голове, поэтому изучение территории из иллюминатора захватило меня полностью. За все 2 часа полёта лишь один раз заметил следы пребывания человека - заброшенный старателями барак артели и ржавые бочки.
  Самолёт начал снижаться, городка всё ещё не было видно. Стала чётко видна тень нашего самолёта, скользящая по снежному склону сопки. Тень почему-то почти замерла, так, как будто самолёт двигался со скоростью автомобиля. Но как он мог тогда находиться в воздухе? В наблюдаемой картине было явное несоответствие.  Наконец меня осенило: сопка, на которую ложилась тень самолёта, была огромна. Все мои представления о масштабах и пропорциях земного рельефа необходимо было смело умножать в несколько раз, чтобы получить правильное представление о Чукотке. Эта поправка лишь подтвердила впечатление, полученное от изучения карты. 
  Мы приземлились в аэропорту города Певека. Я вышел из самолёта и открыв рот, стал невольно дышать полной грудью. Слабо насыщенный кислородом воздух был похож на горный, он сам врывался в лёгкие, наполнял альвеолы, те скрипели и нехотя разлипались под внешним напором воздуха, насыщая тело живительной праной. Я чувствовал себя как слипшийся воздушный шарик, в который  насильственно проникает внешняя сила. В голове появился хрустальный звон, ноги подкашивались. Мне представилось, что я  вот-вот лопну и забрызгаю пассажиров зловонной жидкостью. Оживая, внутри все ликовало, я пьянел от воздуха. Так встретила меня Чукотка, бесцеремонно вторгаясь в мое тело.
  Поселился я у молодого геолога Саши, однокурсника моего друга. Он жил в коммуналке в одноэтажном бараке. Несмотря на апрель, в Певеке топили по принципу «пар костей не ломит». Горячая батарея потрескивала, скулила, её трясло мелкой дрожью. Настройка глазомера потребовала дополнительной практики. От открытого моря город заслонял остров Большой Роутан. Я попросил у хозяина лыжи, чтобы прогуляться туда на закате. Саша сказал, что лыжи будут только мешать. Крепкий наст начинает держать уже зимою, но такая прогулка потребует 5 часов. Мои глаза уверяли, что до острова 3 км, оказалось все 8. 
  В субботу хозяин предложил прогуляться до останцов на склоне ближайшей от города сопки. Останцы выглядели как каменные чемоданы, небрежно раскиданные на белом склоне. Я осторожно определил расстояние до них в 5 км. Оказалось всё же 13 км, а "чемоданы" превратились вблизи в 5-этажные хрущёвки. День был уже длинный и мы решили не торопясь подняться до самой вершины. Саша стал знакомить меня с сопками по соседству. Названия были совершенно дикими, чукотскими, например «Янраапакенай». До самой дальней могучей сопки было 70 км. Она видна была как на ладони. Создалось впечатление, что мы - атланты, сидим на глобусе и гладим его по белой макушке.
  Возле склада Чаунской геологоразведочной экспедиции околачивался треногий пёс. Я отрубил ему кусок от замороженной туши оленя. Он с достоинством взял ногу, доковылял на одной передней до угольной кучи, улёгся на солнышке и жмурясь от удовольствия, принялся грызть. Кладовщик  рассказал мне, что это бывшая ездовая собака - участник позорной экспедиции Комсомольской правды, состоявшейся в 1979 году. Экспедиция остановилась на ночевку на голом льду, собаки отморозили себе лапы. Обмороженных собак поменяли на здоровых в Певеке. Ногу пёс ампутировал себе сам, обгрызая мертвую ткань зубами. Кобель прижился на базе, сохранив чукотское имя Нарынчан. Почему-то этот пес-инвалид прочно связался в моей памяти с Чукоткой.
  Забрасывались на базу на колёсах. В связке были два транспортных средства: трактор Кировец с прицепом с углём и дизельный Урал, в кузове которого были бочки с топливом. 110 км предстояло ехать по зимнику, по льду Восточно-Сибирского моря. Это была самая лёгкая часть пути. Потом проехали по тракторному зимнику до поселка Бараниха, ещё около 30 км. Переночевали в рабочем балке на полозьях и утром продолжили путь. Впереди были самые трудные 60 км, по целине, или точнее,  по льду застывшей реки Раучуа, вплоть  до слияния с притоком Мырговаам. Водитель Урала решил ехать первым :«Если я сяду, ты меня выдернешь. А ты провалишься -тебе никто не поможет». И точно. Урал дважды проваливался под лед. Один раз вода неглубокой, быстрой реки плескалась в кабине и замочила мне ноги. Каждый раз водитель Кировца отсоединял прицеп с углем и легко выдёргивал Урал на лёд. К вечеру мы добрались до охотничьей избушки, возле которой решено было строить базу геологов. Скрючившись в три погибели, я вылез из кабины. Спину ломило так, как будто я целый день таскал мешки с цементом. Таких трудных километров отродясь не было в моей жизни. 
  Первые пару недель нас было трое, мы строили базу. Делали каркас из бруса и натягивали на него палатки. Поверх ткань обтягивали рубероидом. Внутри ставилась печка. Поставили склад и баню, сделанную таким же способом. Всё топливо было привозное - каменный уголь и солярка. В пойме реки можно было наломать немного ивы, но дров в тундре толком не было. Мы ждали гусеничный трактор с грузом из Баранихи. В полдень я услышал отдаленные звуки трактора. Они доходили издалека, волнами, отражаясь от снежных склонов и порой полностью затихая. Я собрался стряпать еду, тракторист наверняка был голодный. «Не спеши"- посоветовал мне Василий, "он ещё не скоро приедет». Так и оказалось, тёмная точка на белом рельефном ватмане тундры появилась только через час, когда звук дизеля стал устойчив. Еще через час гусеничный трактор наконец оказался на базе. Как это возможно, что мы услышали трактор за 15 км так ясно? Звук и свет не встречали  препятствий в тундре. «Белое безмолвие. Джек Лондон» - вспомнился книжный опыт.
  Надо сказать, главным открытием на Чукотке было небо. Его было в избытке и оно было везде. Чукотка явно была царствием не земли, а неба. Иногда я спиной валился на тундру, раскидывал руки и растворялся в небосводе Чукотки. От этого появлялось чувство парения, как в невесомости. Воздух щекотал изнутри череп, в ушах стоял звон. Я воспринимал это как давление космоса. "В местах с низкой плотностью живой материи, доза получаемого излучения превышает привычную "- такая родилась у меня  теория.      
  В конце мая прибыли люди, человек 20. Народ был пёстрый. Были сезонные рабочие, приехавшие за длинным рублём. Было несколько «бичей». Изначально так называли на севере отставших от корабля в навигацию и запивших на берегу матросов. Здесь бичами  называли всех холостых, неприкаянных и пьющих мужчин, которых на севере всегда было предостаточно. Двое из них были после зоны. Были и геологи с высшим образованием. В тундре они отвечали в основном за геологию, в бытовых и житейских вопросах главным авторитетом был бич Колька. Родом из Винницы, смышлёный и рукастый чернявый мужик. В то время, в начале сезона, у нас с Колей случилась публичная стычка. Он все не мог определить мою классовую принадлежность, пытался меня расколоть. Больше всего схватка походила на батл реперов, где унижают друг друга. Задача была опустить противника. Коля  виртуозно  владел 3-х этажным и мультинациональным матом– мастерство, отшлифованное до блеска за 8 лет зоны общего режима. Особенно эффектна была хлёсткая татарская примесь в его тарабарщине. В институте у меня была репутация изрядного матерщинника, но тягаться я с Колькой не мог. От разгромного поражения спасло только детальное знание женской анатомии, спасибо медицинскому институту. Результатом драки на словах стала боевая ничья, после которой мы с Колей стали приятелями.               
  Для того, чтобы шумный коллектив не мешал интимным отношениям с небом, я поставил брезентовый шалаш в сторонке. Техник Генка прозвал меня «йогом», хоть я и не давал для этого повода. В поле работа выглядела так. Группой 5-7 человек мы отъезжали  от базы  на гусеничном тракторе с волокушей. Ставили палатку и дальше работали по одному. Я ходил по ручьям и через каждые 100 метров намывал в лотке образцы тяжелой фракции для лаборатории. В местах этих попадались в основном рассыпное олово и золото.      
  В августе к лагерю со стороны моря поднялось стадо оленей, а неделей позже по соседству расположились чукчи-оленеводы. Я зачастил к ним в гости. Чукчи сильно отличались от других северных народов. Красноватый цвет кожи указывал на родство скорее с индейцами, чем с якутами. Из за отсутствия дорог и удалённости, колонизация Чукотки произошла в СССР последней, только в сталинские времена. Поражало у чукчей отсутствие привычной нам христианской морали- бремени белого человека-колонизатора. Я наслушался разных историй, они меня умиляли. Наша мораль расставляет приоритеты и определяет этим наше поведение. У чукчей изначально не было представлений о добре и зле. Как не было у них и неврозов, возникающих в единоборстве того, что хочется и того, что надо. До Чукотки я увлекался чтением Фрейда. Фрейд выстраивал свои теории, исходя из аксиомы, что "так устроены все люди". Думаю, его стоило свозить на Чукотку 100 лет назад, чтобы потребовать извинений. У нас, европейцев, считается нормальным, что если с нами  хорошо, так и мы хорошо. Ну а если с нами плохо, то не обижайтесь. У чукчей такая поведенческая логика напрочь отсутствует.
  Помню как однажды чумработница, немолодая Катя, опираясь на жерди яранги, отрешенно произнесла вдруг в пространство: «Мы не знаем, откуда пришел наш народ и как долго он существует. Мы не знаем, кто придумал ярангу. Но вот стоит она, веками не изменяясь...». В яранге повисла особая тишина, все прониклись значимостью момента. Я не верил своим ушам: Катя почти дословно цитировала древнекитайский трактат «Дао де цзин», но это был нонсенс. Я точно знал, что Катя не ходила в школу и не умеет читать. Это была эманация, пришедшая из глубины веков.               
  Наступил сентябрь. Пора было заканчивать полевые работы, обрабатывать взятые пробы и улетать в Певек. Я брел по ручью и с тоской смотрел на дальние красно-желтые сопки. Очень не хотелось расставаться с Чукоткой, ехать сначала в  Певек, а затем в Ленинград. Я сел на камень, закурил папиросу. Перед смертью не надышишься. И вдруг молнией сверкнуло решение: я никуда не еду! Останусь здесь, проживу долгую или короткую жизнь под бездонным куполом неба Чукотки. К тому времени я уже слышал несколько историй, как эта земля ловит и порабощает одиноких мужчин, и сладко было осознавать, что вот попался и я. Пойманная в сети паука, пьяная воздухом муха… 
  Решение меня окрылило. Я тут же объявил о нём начальнику партии. Он легко согласился. В любом случае ему надо было оставлять на базе двух зимовщиков и одно место было вакантно. Первое место застолбил техник Генка. Он, зная себя,  прятался в тундре от водки. Однако остаться на Чукотке  у меня не получилось. Из Ленинграда вдруг пришла телеграмма: районный исполком отбирает мою квартиру. Это был советский атавизм крепостного права: обязательные прописки и выписки. Я был выписан из квартиры, поэтому с Чукоткой пришлось рвать быстро и по живому.
  Заряда, полученного за полгода пребывания на Чукотке, хватило на ревизию старой  жизни. Знакомые и друзья шарахались от меня тогда, говорили, что я стал другого роста. Я чувствовал себя пушечном ядром, влетевшим в  родной муравейник. Резко я прекратил контакты с друзьями и приятелями, отказался от телефона, устроился истопником газовой котельной на Васильевском острове, став  на время аскетом-отшельником. Почти йогом, как предсказал мне на Чукотке Генка. Такие пустяки, как отказ от табака, алкоголя, телевизора, секса не требовали волевых усилий. Любые маневры получались легко, как у яхты при благоприятном устойчивом  ветре. Полученной инерции хватило почти на год, этого оказалось достаточно, чтобы обрести контроль над собственной жизнью.
  Много позже я сравнивал себя с кладоискателем, которому однажды улыбнулась удача. Наверно судьба распорядилась мудро, позволив мне взять сколько нужно, убраться восвояси и замести следы. Я сжег карту и стер из памяти чукотские файлы. Прошло 35 лет и, вспоминая пережитый опыт, я непроизвольно делаю глубокий вдох и прислушиваюсь: в лёгких сидит хрустальный осколок. Прошло 35 лет и до сих пор я гадаю, было ли стремительное бегство с Чукотки упущенной удачей или спасением.