А чтоб тебе жить в эпоху перемен!
Древнекитайское проклятие.
Ночь кончалась. Если это время сна, то для ночи сегодняшней это совсем не так. Ольга Сергеевна и минуты не спала, хотя легла очень рано. Привычно завела старенький, но надежный будильник. До поездки на вокзал надо и завтрак успеть приготовить,и себя хоть в какой-то порядок привести.
В тишине будильник деловито тикал, словно вколачивая гвоздики Ольге в голову. Тщетно пытаясь заснуть, проворочалась часа три, в голову лезло разное, как будто кинолента перед глазами мелькала: все больше первые годы их с Олегом жизни.
Стрекот кинопроектора в маленьком уютном зале киношки, ожог первых поцелуев, несмелые касания рук, барабанный стук сердца. Отдых в Геленджике, как бы их свадебное путешествие, золото южного солнца, голубая прозрачность ласкового моря, запах соленого ветра, терпкий вкус пропитанного солнцем винограда. Компания друзей, нехитрые застолья, разговоры за полночь, добродушные розыгрыши, хохот взахлеб без особой причины, просто так, от переполнявшего их ощущения молодости и безоблачного счастья, которому, казалось, никогда не будет конца.
«Все равно не уснуть, только зря измучаюсь, — решила Ольга. Встала, подошла к зеркалу, долго всматривалась в свое отражение: — Вот и морщинок прибавилось, особенно под глазами, наверно, он заметит, старею». Хотя, судя по частым, безуспешным попыткам мужчин, даже и много моложе ее, познакомиться с ней на улице или в транспорте — она еще ничего! Белесый рассвет вползал полосами сквозь неплотности штор. Чернота в углах комнаты сжалась, посерела. Ночь кончилась.
Поезд ли пришел раньше, или время прибытия Ольга Сергеевна недослышала. В телефоне что-то хрипело, шуршало, и родной голос прорывался сквозь эту какофонию с трудом. Так или иначе в вагонах было уже пусто. Девятый вал прибывших покатился навстречу ей, подхватил и понес обратно к вокзалу. Ольге Сергеевне досталось углом чемодана по ребрам, колесом багажной тележки
по ногам, но она не замечала ничего и все тянула и тянула шею вверх, пытаясь разглядеть мужа в текущей реке толпы. «Наверно, я сейчас похожа на жирафа», — подумала она про себя. Муж ее, Олег Валентинович, возвращался из сибирского лагеря, где провел долгих двенадцать лет. Сидел все эти годы, так и не зная за что. Когда выпускали по реабилитации, спросил — начальник ответил: «За лень. Один анекдот рассказывал, двое слушали, а доложил, куда надо, один. Но не ты — вот тебе и вся недолга, весь хрен до копейки».
Теперь все забылось: как унижалась в чиновничьих кабинетах, пытаясь хоть что-то узнать о судьбе врага народа. Как мыкалась долгими часами около тюрем в стоячих очередях для передачи. Чтобы услышать из окошка казенный голос: «Такого не значится, отвали».
Как она стала «ч. с.», членом семьи врага народа. Соответственно даже со скромной должности бухгалтера ее уволили и перевели в уборщицы, и за то спасибо. Можно считать, что ей сказочно повезло: многие «ч. с.» прошли через допросы, пытки и получили лагерные сроки за недоносительство или как сообщницы. Бывшие друзья, встретив ее на улице, шарахались как от зачумленной
и, пряча глаза, пробегали мимо, не здороваясь. Квартиру «ч. с.» «уплотнили», вселив семью родни домоуправа. Ольге Сергеевне оставили самую маленькую комнату, девятиметровую.
«Главное, он жив, увижу его сегодня, все наладится, конец черных времен — счастье-то какое!» — «Че лыбишься, шалашовка?» — встречный, явный блатарь, сплюнул цигарку. Водоворот толпы вынес Ольгу к лавочке у выхода из вокзала. «Ну что ж, буду ждать его здесь, все равно мимо не пройдет». Ожидание затянулось. Толпа схлынула, а его все не было и не было. Сидевший рядом мужчина с землистым лицом, одетый будто с чужого плеча, вел себя беспокойно, вертелся по сторонам, оглядывая прохожих. Ольга Сергеевна покосилась на соседа, и вдруг что-то до боли знакомое увиделось ей в повороте головы, в манере щуриться. Сердце у Ольги защемило: «Олег, ты? Мой Олежек! Олеженька!»
Вечером Ольга тряхнула заветными запасами для праздничного ужина. Копила продукты, долго отказывая себе даже в необходимом. Попировали, наливочки выпили, засиделись за полночь, наговориться не могли. «А что у тебя с рукой, милый? Чем придавило?
Это в лагере?» Искалеченная левая кисть Олега не сжималась, постоянно оставаясь плоской, как доска. «Нет. Это еще на Лубянке следователь, чтобы показания дал на друзей и сослуживцев. Руку под ребро двери закладывал, давил и улыбался, давил, садист, и улыбался, сверкая золотыми коронками».
«Что, и поседел ты тогда?» — «Нет, Олюш, это уже в Сибири, когда рядом с нашим открыли лагерь для беспризорников. Пригнали детей полураздетых. Тех, что с юга, так в одних рубашонках на сибирский мороз бросили и почти не кормили.
А когда я одному мальчугану, лет двенадцати, кожа да кости, глаза такие голодные, через две колючки краюшку хлеба перекинул, так охранник с вышки в меня стрелять начал. Тот же вертухай с простецким, румяным, на вид добродушным лицом меня уже в зоне встретил. Узнал и вызверился: “Самого ветром качает, а туды же. Ты как-никак полезный стране — лес валишь, а от пацанов-то проку ни на грош, да и не жильцы они — все равно вымерзнут”».
Ольга Сергеевна вспомнила, как в это время все газеты страны дружно славили дорогого товарища Сталина, большого друга детей, за окончательную ликвидацию детской беспризорности в СССР. Правда, несколько показательных приютов создали для прессы
и кинохроники. Вспомнила, но мужу ничего не сказала, без толку: и отсидел и искалечили, а так и остался твердокаменным коммунистом. «Дитя он наивное, как есть дитя».
Сама Ольга иллюзии касательно советской власти давным-давно растеряла. Выросла в семье, где ее отец, учитель химии, великого вождя иначе как рябым палачом не называл. Разумеется, вполголоса и только в кругу родни. «Слушай, Оленька, — обратился Олег Валентинович к жене, — что-то я Тольку нигде не вижу?». Бывают городские сумасшедшие. Толя был дворовый. Уже за тридцать,
а разум пятилетнего ребенка. Бывало, утащит у дворничихи метлу и скачет на ней, как на лошадке. Но душа у него была добрая, отзывчивая. С радостью помогал соседям что-нибудь донести тяжелое, бабушке в аптеку сбегать, дворникам снег убрать.
Решил он и властям помочь на очередных «выборах без выбора» каких-то там депутатов. Все стены залеплены плакатами
с призывом: «Голосуйте за блок коммунистов и беспартийных!». Толя начитался, распахнул окно на втором этаже и призвал: «Товарищи, голосуйте за блок беспартийных!» Коммунистов-то он запамятовал. Вечером его забрали за антисоветскую пропаганду. «И ты знаешь, каквсе соседи ни доказывали, что он тихий псих, не помогло, дали ему десять лет без права переписки,
а что это значило в то время, тебе ясно — расстрел».
«Да, времечко было тяжелое, треть жильцов нашего дома на черных «воронках» увезли. Остальные ждали, у каждого на тумбочке дежурный узелок с сухарями и бельем. Смотришь ночью на дом напротив: если в одном окне свет зажегся, может быть, кто-то по какой-то нужде встал, если сразу во всех, значит, обыск, наутро квартира опечатана, взрослых на Лубянку, детей в приют. Даже шутки у людей в такие годы с оттенком черного юмора. Соседу с пятого этажа друзья в шутку с помощью сургуча и пятака
с гербом квартиру опечатали. Он увидел и решил, что за ним приходили, взял да и скрылся на три месяца в глухую деревню
к родственникам. Самое «смешное», что через неделю за ним действительно пришли, но раз квартира опечатана, значит, все
в порядке — и больше не приходили.
Ольга Сергеевна задумалась: «Господи, чем Россия перед тобой провинилась? За что ей такое? При царе несладко было,
при коммунистах еще тяжелее. Рано ли, поздно, но это минует. Только будет ли кому страну поднимать? Дворян, священников, наиболее образованную часть населения, почти под корень свели. Купцов и кулаков, самых трудолюбивых и активных людей, туда же. Вообще у каждого, кто выделялся из серой массы, шансов выжить было немного. Вот серость и умножилась, и плодить будет себе подобных с рабской покорностью к любой власти».
Мелькали дни. Жизнь налаживалась. Ольга часто просыпалась по ночам от испуга, что Олега вновь нет, касалась его рукой, чувствуя тепло его тела, успокаивалась, прижималась к мужу, осторожно целовала его, стараясь не разбудить, шептала: «Спи, спи, родной мой». И, засыпая, умиротворенно думала: «Любимый человечек рядом — хорошо-то как». Олег Валентинович отоспался, отъелся, угловатая худоба уже так в глаза не бросалась. И в кино, и на спектакль в Ермоловский театр сходить успели. Вечерами долго-долго гуляли по Бульварному кольцу, по темным изгибам набережных Москвы-реки под битым стеклом звезд
в антрацитовом небе, рук не разнимая, будто юные влюбленные.
Да, еще радость Валентиновичу — в райком партии пригласили, вручать, а вернее, возвращать партбилет. «Вот видишь, — говорил он жене возбужденно, захлебываясь словами, — я всегда знал, один человек долго может ошибаться, сто человек могут, но наша партия не может! Правда она всегда победит, пусть не сразу, но победит! Я и в лагере, в самые черные минуты, ни на секунду веры в свою партию не терял!»
В райком отправился Олег Валентинович в лучшем костюме, стриженный и выбритый в парикмахерской, в новой рубашке с галстуком в тон костюму. Таким счастливым жена видела его лишь однажды, когда с третьей попытки согласилась выйти за него. Глаза, выцветшие за лагерные годы, вновь наполнились прежней голубизной. «Ты как медный самовар сияешь. Даже помолодел, жених,
да и только», — шутила Ольга, провожая мужа.
Вернулся, как в воду опущенный, почерневший, руки трясутся, есть не стал. Рассказал, что вручал ему партбилет тот самый, вышедший в большие партийные чины, следователь с золотой челюстью.
Ночь ходил на кухне из угла в угол, курил одну папиросу за другой. Сам с собой разговаривал. Наутро Ольга Сергеевна нашла его висящим на бельевой веревке. Обняла его колени руками, ткнулась головой, стоном выдохнула: «Будьте вы прокляты!»
2007 год;