Светлой памяти двоюродного дяди
Болотная жижа хлюпала при каждом шаге, просачивалась в сапоги. Временами Герман, не находя опоры, проваливался по колено, кавалерийское галифе и френч промокли. Трясина, как живая, ворчливо чавкала и урчала, словно была недовольна вторжением людей. «А ведь эти жуткие хляби тоже вроде бы нужны», — подумалось ему. Где-то прочел, если осушить их, реки и озера обмелеют. Шли уже больше часа, ноги налились свинцом. «Этому болоту никогда конца не будет, черт бы его побрал», — выругался Александр.
«Ну чо, Шурик, спотыкаешься аль притомился? Это тебе не по Невскому на рысаке раскатывать, ваше благородие господин поручик! — расхохоталась Марийка. — Мы-то привычные, нам все нипочем, что лес, что топь — все едино». Черноглазая, ладно сбитая, как говорится кровь с молоком, девушка шла, легко ориентируясь по вешкам, по только ей ведомым островкам серебристого мха, по кривым стелющимся осинкам. «Не журись, всего-то трошки осталось, почти дошли. Вон там за камышами земля твердая».
Вела к острову, среди гиблых болот, где скрывалась одна из банд атамана Плющева. Начинали красиво: с мечты о крестьянской воле. Кончили обычными бандитами. В одну из вылазок сожгли сельсовет, да заодно с десяток изб вокруг. Из погребов у крестьян выгребли под-чистую, обрекая на голод. Попавших им в руки коммунистов и сочувствующих в центре деревни, на страх другим, повесили. Жену красного командира Александра Германа главарь, одетый под монаха — ряса черная, поверх нее тяжелый крест, скуфейка на голове, сальные волосы до плеч, собственноручно шашкой зарубил. «А чо тут гутарить: я к ей с ласкою, а энта стервь руку мне до кости прокусила!»
Полгода гонялся эскадрон Германа впустую. Уходили бандиты от погони и растворялись как призраки, словно их и не было, оставляя за собой еще теплые пепелища и трупы порубленных. И укрывали их сельчане, иконями снабжали, кто страха ради, кто из ненависти к Советам. Красные тоже не ангельского чина.
Комполка Булыга вызвал Германа к себе: «Слушай сюда, мы намедни с комиссаром вот что накумекали: кому-то из наших надоть в банду втереться. Тут дюже гарная дивчина живет на дальних выселках, кличут Марьей. Так вот замечено — есть у нее связь с плющевцами. Ты хлопец видный, супротив такого какая девка устоит? А от коханого какие секреты? Только будешь ты для нее беляком, офицером, к примеру — поручиком. Одежу чин чином, документы сварганим. Комар носа не подточит. Ну а там, на болотах, предложишь: нехай выходят, окромя главаря, остальным жизнь обещай, по домам на печки к бабам под бочок отпустим. Контры среди них не так уж и много, все больше по дурости. У них там, чай, несладко, лихоманка малярия трясет, косит, со жратвой дюже погано, голодуют».
Вольготно развалясь в золоченом резном кресле, явно из обстановки какого-то дворца, не переставая сучить янтарные четки, главарь ощупал Александра колючками глаз: «Поручик, говоришь, побачим в бою, який ты поручик? Бой он каждому цену даст». У Германа глаза побелели, мгновенно прокрутилось в мозгу: «Шаг вперед, удар в висок и его же шашкой. За жену рассчитаюсь, да вот задание сорву. Банда как была, так и останется. Опять трупам конца не будет. Нового главаря Плющев пришлет или из своих выберут. Будет ли он лучше или еще хуже прежнего, это бабушка надвое сказала».
У ног атамана на расстеленной шинели, прижавшись боком к его сапогу, полулежала смуглая худая женщина, похожая на черную хищную птицу. Ее полузакрытые цыганистые глаза чуть скосились в сторону Александра, она качнула рукой с пахитоской в длинном мундштуке, зазвенели серебряные браслеты на тонком запястье: «А что-то, атаман, мне он не нравится, пристрели его, не ошибешься. Мне и карт не надо — опасность нутром чую. Смотри, потом поздно будет». Главарь сплюнул, скривился: «Не бабье дило мне советы давать, обойдусь».
Потянулись дни серые, как осеннее небо. Ночами Герман спал беспокойно, ворочался, вставал курить, думал — скорее бы все это кончилось. Проснулся, еще не рассвело. Глаз луны равнодушно глядел сквозь сизую кисею облаков. Сырой туман серой ватой висел на кустах. Порывы ветра доносили с болот запах прелой травы. Тишина. Лагерь спал. Решил: «Сегодня, будь что будет, пан или пропал — пора!» Из палатки белым привидением, в одной ночной рубашке возникла Марийка: «И чо ты, мой коханый, все маешься, спокою не знаешь?» Она прижалась к Саше теплыми полушариями груди.
«Озяб? Айда спать, уж так согрею, дюже соскучилась».
В голове у Германа пронеслось: «Пойду, может, это в последний раз, больше не придется». — «Мариш, ты можешь, ни о чем не спрашивая, сделать, о чем попрошу?» Марийка сомкнула кольцо рук на Сашиной шее: «Який ты дурень, да я для тебя чо хош, уж так прикипела!» — «Тогда слушай — рассветет, уходи через болота, но не к себе на хутор, а лучше подальше, в город к родственникам. Жив буду, найду тебя».
Утром вскочил на телегу, поднял руку. «Слушай меня! — голос его сорвался с баритона на фальцет, показался ему чужим. — Я, Александр Герман, командир Красной армии, обещаю вам: советская власть на вас зла не держит, сложившим оружие гарантируем жизнь, идите по домам. Там вас матери, жены, дети ваши заждались. Здесь болезни, голод и смерть. Там свобода, близкие ваши, родной дом. Выбирайте, мужики!»
Рыжебородый верзила ощерился: «Ишь, чего захотел! Не верь, не верь ему, братва! На березу коммуняку!» Толпа взревела: «Тащи веревку!» Герман отбивался, но скрутили, потянули петлю, перекинутую через сук. Ноги оторвались от земли. Удушье. Поплыл перед глазами красный туман. И вдруг удар о землю, кашель, возможность дышать. Появившаяся откуда-то ватага, явно навеселе, загалдела: «А пущай нас тоже поагитирует, мы что, рыжие?» Да и шашкой по веревке.
«Эх, понапрасну я саблю тупил, в ихние байки какой дурак поверит? Вешайте с Богом, благословляю», — повинился подвыпивший бандит в казацкой фуражке. И все повторилось снова. Петля. Удушье. Падение с удавкой на шее. Вновь пришедшим тоже послушать хотелось. В третий раз Герман был красноречивее. Поднялся галдеж. Мат-перемат. Взметнулись над толпой кулаки и приклады. Хлестнули выстрелы. Но все же убедил! Поверили. Сдались. Оружие в кучу. Главаря сами в болоте утопили, только скуфейка и всплыла в камышах.
Вернулся с болот Александр седым как лунь, а ему еще и двадцати трех не минуло. Завтракали у Булыги, без штофа самогонки тот за стол не садился. За последний год Булыга раздобрел, на ремне для живота дырок не хватало. Комиссар подшучивал: «Ты это, никак рожать собрался?» Булыга огрызался: «Дык то для запасу на случай голодухи». Макал хлеб в яичницу с салом, похохатывая, басил: «Везет же тебе, Герман, ух как потрафило, и именным оружием тебя командование наградило, и фамилию-то тебе почетную присвоило. Таперича ты значишься не абы как, а Герман-Плющев!
А у меня хлопот полон рот. Всех твоих пленных из банды до единого я в распыл пустил, чтоб не повадно было супротив пролетарской власти идти. Одних патронов чертову уйму извел, даже жалко. Весь овраг трупами завалили. Так бабы из ближних деревень третий день своих хоронят. Голосят дуры. За версту слышно. А зараз скажи, куда это ты свою кралю заховал? Ну, да и хрен с ей, уж мы погодя разберемся».
Герман посерел лицом: «Ну и сволочь ты, Булыга, сволочь, ведь я слово дал!» Плеснул себе в стакан первача, выпил, за ним второй. У всех глаза на лоб: «Ни хрена себе, наш непьющий, такого за ним еще не водилося». Булыга скривился: «Ну, что ты, Сашка, сопли распустил, они жену твою зарубили, а ты? Дюже мы жалостливые».
Александр привстал, лавка с грохотом опрокинулась. Кулак врезался Булыге в челюсть, кроша зубы, отбросил его к стене, на пол. Дверь избы на петлях взвыла, распахнулась от удара сапогом. Жестко отбарабанили конские копыта. Хрипло забрехали за плетнем собаки, и все стихло. До поры.
2006 год