Сокращенная версия. 2019 г.
Моим детям – Светлане, Роберту, Олегу и Михаилу.
1. Краткое введение
Вероятно, ни одному поколению в российской истории не удалось жить в мире и благополучии, но нашим родителям досталось, наверное, самое тяжкое время. И без того трудная жизнь моих дедушек и бабушек была исковеркана первой мировой войной и революцией, а трагическую судьбу наших родителей определила ещё и вторая мировая война, из которой и мы, их дети, вышли живыми только чудом.
После насильственного захвата власти большевиками в октябре 1917 года было прервано поступательное развитие Российской империи на основе закона, и в стране установилось «хамовластие», как образно определил суть нового строя известный российский офтальмолог профессор С. С. Головин. Страной стали управлять безграмотные выходцы из самых низов тогдашнего общества, не имевшие никакого представления о морали и законе. Никто из «вождей» революции, включая Ленина, Троцкого и Сталина, не имел законченного систематического высшего образования, а из 38 человек основного состава тогдашнего «правительства» высшее образование имели всего двое. Занимавшие, например, посты наркомов путей сообщения видные большевицкие функционеры Лазарь Каганович, Ян Рудзутак и Андрей Андреев, всесильный комиссар госбезопасности Николай Ежов не имели вообще никакого образования, так что нарком обороны Климент Ворошилов на их фоне выглядел интеллектуалом – он окончил аж 4 класса сельской школы (см. «История России. XX век». Ред. А. Б. Зубов. – М.: Астрель: АСТ. 2010. С. 921 – 924).
С высоты нашего времени уже не кажется удивительным, что первая, «ленинская» волна красного террора 20-х годов имела целью уничтожить или изгнать из страны всех, кто превосходил по происхождению или интеллекту установивших «хамовластие» в стране самозванцев. Если в имперский период русской истории иметь достойную родословную было престижно и её наличие помогало в достижении жизненного успеха, то при большевиках каждый старался «забыть» своих предков, если они были не из числа безграмотных «пролетариев», а происходили из духовенства, дворян, купечества, офицерского корпуса или интеллектуальной элиты. Главным для выживания было суметь залечь на дно, спрятать все концы в воду и раствориться в массе «пролетариата». Родители избегали рассказывать детям о своих предках, чтобы те ненароком не проболтались о наличии в родословной какого-нибудь чуждого новой власти элемента, а дети этим не интересовались. Когда же они взрослели, и у них просыпался интерес к своему происхождению, спрашивать уже было не у кого.
Так прервалась связь поколений, и сформированный террором и искусственным отбором новой властью «советский человек» оказался Иваном, не помнящим родства, деревом без корней. Созданная большевиками система опиралась не на прочный фундамент истории страны, а на призрачную искусственную конструкцию марксизма, привнесенную из чужой страны. Неудивительно, что на этом фундаменте она не могла стоять прочно и рухнула сама собой, не просуществовав и столетия, надоев даже своим апологетам. Последствия понятны – наше поколение почти ничего не знает о своих корнях, о своих предках дальше папы и мамы, в лучшем случае – бабушек и дедушек. Всё остальное забыто.
Не стала исключением и наша семья. Я, например, не знаю даже имени моей бабушки по отцу, отчества моих обоих дедушек, почти ничего не знаю из жизни моего отца. Сегодня я бы дорого дал за любую такую информацию, потому что в каждом мыслящем человеке рано или поздно просыпается желание узнать о жизни своих предков, узнать, кто же ты такой и откуда появился на свет. Увы! Всю эту информацию поглотило время. Именно поэтому мне кажется очень важным собрать хотя бы оставшиеся крупицы сведений о своем происхождении и своей жизни для того, чтобы передать своим детям, которым тоже когда-нибудь захочется заглянуть в историю своей семьи. Попробую простым языком, не претендуя на литературные изыски, написать то, что осталось в памяти, пока Всевышний ещё сохраняет меня на этом свете.
2. Мои корни по отцовской линии
О происхождении моего отца остались только самые скудные сведения. Мне неизвестно ничего, кроме некоторой информации о его отце и матери, т. е. о моих дедушке и бабушке по отцовской линии. Известно лишь, что моего деда звали Василий Пекарчик, отчество его неизвестно. Он, вероятно, происходил из семьи простых белорусских крестьян и жил в деревне Толкачевичи Руденского района Минской области (в соответствии с административным делением советского периода). Никаких его фотографий не сохранилось.
Толкачевичи – довольно большая деревня, типичная для Белоруссии, с одной грунтовой центральной улицей, по обеим сторонам которой расположены крестьянские дома с приусадебными участками. Насколько у меня сохранилось в памяти со времени нашей короткой жизни в деревне в первые послевоенные годы, дома эти были деревянные, довольно тесные, с неизменной большой печкой с лежанкой и глиняным полом. Дед женился еще до революции, но имени его жены я так и не узнал. Известно только, что она была полькой по национальности и жила в отдельном посёлке в той же деревне, где компактно жили поляки. Её польская фамилия Балашевич перешла и ко мне, но об этом позже. От первого брака у деда было пятеро детей – старшая дочь Мария, затем мой отец Юзеф (Иосиф), который родился в 1908 году, Нина, Шура и самый младший Антон.
Известно, что дед попытался найти счастье в Америке и уехал туда, вероятно, еще до революции без семьи. Там он так и не прижился, и вернулся в родную деревню. Жена его умерла, и он повторно женился на крестьянке из своей деревни. Соседи звали её «американчихой». Это была невысокого роста рыжеватая круглолицая женщина, я её смутно помню. От этого брака родились дочь Зина и сын Володя. Об их судьбе мне почти ничего неизвестно. Знаю лишь, что Володя из деревни уехал, но нигде не прижился, постепенно спился и при неизвестных мне обстоятельствах погиб молодым. Дед во время войны был расстрелян немцами, но обстоятельства этой трагедии мне неизвестны.
В отличие от других детей, отец очень хотел учиться. Он, вероятно, окончил 7 классов сельской школы, и дед решил такое «образование» достаточным для работы в хозяйстве. Кончилось дело конфликтом, и отец просто сбежал из деревни и поступил учиться в сельскохозяйственный техникум в городке Марьина Горка (ст. Пуховичи), который находился километрах в 30 южнее Руденска. Кстати, этот техникум существует и ныне как Аграрно-технический комплекс. В знак протеста против воли деда, не отпускавшего его на учёбу, отец сменил фамилию Пекарчик на фамилию своей матери и стал Иосифом Балашевичем. Судя по моим подсчетам, это могло произойти примерно в 1932 году, когда отцу уже исполнилось 24 года. Это значит, что примерно около 10 лет после окончания школы отец работал на подсобных работах простым крестьянином.
Во время учёбы в техникуме отец влюбился в свою однокурсницу Любу, которая была статной красивой девушкой совершенно из другой среды и долго не отвечала ему взаимностью. Но отец оказался настойчивым парнем и в конце концов победил. Судя по восстановленному уже после войны брачному свидетельству, их брак был официально зарегистрирован 28 сентября 1936 года в городе Рогачёве Гомельской области, куда отец получил назначение после окончания техникума и где жил старший брат и многие другие родственники мамы. Отцу тогда исполнилось 28 лет, маме – 20. Сохранилась единственная сильно отретушированная фотография, на которой мои родители сняты вместе, вероятно, вскоре после свадьбы. Какие счастливые и прекрасные лица!
Отец работал агрономом, а мама уже ждала ребенка, который и появился на свет 6 февраля 1937 года. Это был я.
В конце 1938 или в начале 1939 года отца перевели в небольшой городок Заславль севернее Минска, где 30 ноября 1939 года в семье появился второй сын. Это был Миша – второй и последний ребенок в семье и мой единственный брат. В этом теперь респектабельном городке на берегу озера в настоящее время расположена резиденция президента Белоруссии Александра Лукашенко.
Родители были счастливы, жили дружно, и будущее казалось безоблачным. Однако родина в те годы, как писал Маяковский, была для счастья мало оборудована. Осенью 1939 года в соответствии с пактом Молотова-Риббентропа начался раздел Польши, и отец был срочно призван в армию. После триумфального для Красной Армии «освобождения» восточной части Польши Сталин вошел во вкус и двинулся на Финляндию. После неудачного первого штурма линии Маннергейма, когда стало ясно, что силами одного Ленинградского военного округа, как это изначально планировалось, Финляндию не одолеть, на фронт стали стягивать воинские подразделения из других округов. Вероятно, так и попал на фронт наш отец. В то время он, по смутным сведениям, которые у нас есть, был младшим лейтенантом и командовал пулеметным взводом в 459 стрелковом полку 42 дивизии.
Вторая война 1941 – 1944 годов смела все следы предыдущей и почти не оставила следов военных захоронений зимней войны. Не исключено, что папа мог быть похоронен и в расположенной недалеко от Лиганиеми станции под нынешним названием Лебедевка, где одно захоронение неизвестных солдат существует, так как от мамы я слышал название типа Липидеевка, как осталось в моей памяти.
Пренебрежение руководителей Советского Союза к памяти павших в зимней войне имеет свои объяснения. Во-первых, эта война, которую Сталин развязал с уверенностью, что мощная Красная армия за неделю будет в Хельсинки, превратилась для неё в настоящую бойню и показала всю бездарность советского командования. Поэтому об этой войне советское правительство старалось как можно быстрее забыть и смыть все её следы, в том числе и могилы солдат. Во-вторых, советское руководство всегда отличалось безжалостностью к своим гражданам и относилось к солдатам как к пушечному мясу. Погибших или бросали без погребения в лесах и болотах, или зарывали в общие могилы, которые получили потом название «братских». Царивший в армии хаос с учетом личного состава армии хорошо описан в интересной и правдивой книге Бориса Соколова «Тайны финской войны».
Поразительным контрастом выглядит отношение финнов к своим павшим солдатам и офицерам. В финской армии всех погибших выносили с поля боя и останки отправляли на родину павших. Здесь их хоронили каждого в отельной могиле. И сегодня любой турист, зайдя на местное кладбище любого финского городка, может увидеть ряды тщательно ухоженных солдатских могил. Их родственники всегда могут посетить эти могилы и отдать долг памяти своим спасителям.
3. Мои корни по материнской линии.
Как и по отцовской линии, о маминых предках кое-что известно только в первом поколении. Её отец Моисей Калманович, еврей по национальности, жил с семьей в белорусском местечке Корма Гомельской области, расположенном недалеко от реки Сож. Отчество его записано в дошедшей до меня копии свидетельства о рождении моего дяди Герца в белорусском написании как «Ильеу», т. е. «Ильич». По некоторым сведениям, до революции он был управляющим в помещичьем имении, а после неё – то ли директором, то ли служащим в совхозе.
Говорят, что он был внешне очень похож на Сталина. Дед, по рассказу мамы, умер от воспаления легких, которым он заболел от переохлаждения, сопровождая в зимнее время перевозимый в товарных вагонах скот. Это могло произойти зимой 1937 – 1938 года. Наш дед был женат дважды. Его первую жену звали Гита – Бася Козловская, и она родила ему сына Герца. Вторую жену, по сведениям, которые я недавно получил, звали Юха. Она родила сыновей Захара, Григория и Иосифа и дочь Любу, мою будущую маму.
Захар Моисеевич Калманович сумел эвакуироваться с семьей в начале войны с Гитлером, воевал, был ранен, потерял на войне ногу и остался инвалидом. Тем не менее, он продолжал работать, вернулся из эвакуации домой в город Рогачёв и устроился заведующим магазином продовольственных товаров. Жил он с семьёй в отдельном деревянном доме на Калининской улице дом 21. В те годы тотального дефицита, когда купить продукты в свободной продаже было большой проблемой, такое место работы помогло его семье избежать голодного существования. Его жена – тетя Лиза – была маленькой полненькой типично еврейской женщиной, прекрасной хозяйкой и выдающейся кулинаркой.
В голодные послевоенные годы, когда мы жили в Руденске, и мама с трудом сводила концы с концами, дядя Захар приглашал нас с Мишей к себе на всё лето, и тётя Лиза нас откармливала. Рогачёв расположен в месте слияния двух рек – Днепра и Друти, где мы пропадали с утра до вечера. Там прекрасные места для отдыха и купания. До сих пор помню вкус кулинарных шедевров еврейской кухни от тёти Лизы – цимеса, кисло-сладкого мяса и фаршированной щуки. В то время она ещё водилась в Днепре, и её можно было купить на базаре.
Второй мамин брат – Григорий после войны жил в Корме и работал директором местного спиртзавода. Он был женат на простой белорусской крестьянке, мы её звали тётя Маруся.
Жили они на окраине Кормы в большом собственном деревенском доме на берегу небольшого ручья, впадавшего в реку Сож. Мы с Мишей несколько раз гостили у них летом ещё школьниками, спали все вповалку на сеновале на чердаке дома и по вечерам слушали протяжные белорусские песни, доносившиеся из соседней деревни. Один раз, году в 1956, я гостил у них, уже будучи курсантом академии.
Третий мамин брат Герц был кадровым офицером, вероятно, политработником. Он погиб во время второй мировой войны, так как у политработника в чине старшего лейтенанта, да ещё и еврея, шансов выжить в этой бойне не было.
У мамы был ещё один, младший брат Иосиф. По рассказу мамы, он накануне войны закончил среднюю школу и приехал к нам в Заславль на каникулы. Кода началась война, мама с нами и с ним попыталась уехать на восток подальше от войны, но в Орше поезд был разбомблен. Тогда она добралась до Рогачева, где жила семья дяди Захара, но они успели эвакуироваться. Затем мы прибыли в Корму к дяде Грише, но и их уже не было. Тогда мама оставила всех нас в Корме в знакомой семье и поехала в Могилев, где жила семья ее двоюродной сестры, а муж работал в милиции, в надежде оформить надежные документы. Но немцы уже захватили почти всю Беларусь, и она вернулась в Корму за нами, но брата не обнаружила. Хозяева сказали, что немцы пригрозили расстрелом за укрывательство евреев, и они вынуждены были отправить брата в гетто. Там он и погиб.
4. Наша мама Люба. Детство и школьные годы.
Мама родилась 17 января 1916 года. Она была единственной девочкой в семье и росла, окруженная заботой старших братьев. После окончания школы, вероятно, по настоянию отца она поступила в Марьино-горский сельскохозяйственный техникум в Пуховичах и обучалась по специальности агронома. Мама была стройной и привлекательной шатенкой ростом примерно 170 см. Об этом свидетельствуют две сохранившиеся её фотографии, относящиеся к её девичьим годам.
Ещё во время учебы у мамы завязался роман с моим будущим отцом. По рассказам мамы, она, а возможно и родители, не считали папу с его крестьянским происхождением достойной парой для мамы, но отец проявил завидную настойчивость, и мама в конце концов уступила. Их брак был зарегистрирован, как я уже выше упоминал, в сентябре 1936 года, когда мама уже ждала своего первого ребенка.
Мне было 3 года, а Мише всего 3 месяца, когда папа погиб. Мама осталась вдовой с двумя малышами на руках. Трудно представить, как она тогда выживала. Через год и три месяца на нашу семью, как и на всю страну, свалилась другая страшная беда – война с Гитлером. Остаться в оккупации для мамы и нас означало верную смерть, так что мама предприняла все усилия, чтобы эвакуироваться вглубь страны. К сожалению, ей это не удалось сделать. Мы доехали на поезде только до Орши, узловой станции на востоке Белоруссии, когда поезд подвергся немецкой бомбардировке. К этому моменту относится первое сохранившееся в моей памяти воспоминание детства. Мы прячемся в здании вокзала, и вдруг раздаётся взрыв, и огромное, на всю стену зеркало осыпается с грохотом на пол. Потрясение мое было, вероятно, таким огромным, что только этот эпизод и сохранился в моей памяти с моего трехлетнего возраста.
Положение наше оказалось трагичным. Вернуться в Заславль мама не могла – там знали о её еврейском происхождении и наверняка бы выдали немцам, а это верная смерть. После неудачных попыток застать братьев в Рогачёве и Корме мама раздобыла где-то двухколёсную деревянную тачку, погрузила на неё детей и остатки скарба и решила искать убежища в деревенской глуши среди родственников отца. Во время скитаний по дорогам прифронтовой Белоруссии – фронт уже ушёл вперед – нас спасло только то, что мама не была похожа на типичную еврейку, и немцы нас не трогали, даже иногда подвозили на попутных машинах.
В конечном итоге мама осела в небольшой деревне Берёзка Могилёвской области, где жила какая-то родственница отца с двумя дочками – старшей Катей и младшей Таисией. У Кати был маленький ребенок, отец которого партизанил и скрывался в лесах. Вот эта семья и приняла нас и укрыла у себя на все три года немецкой оккупации. Жили мы в землянке на окраине деревни все в одной комнате, если это можно так назвать. Землянка – это вырытая в земле прямоугольна яма, внутри которой стены выложены деревянными брёвнами, а сверху сделана крыша из соломы. В углу была сложена из кирпичей русская печь с лежанкой, где мы с Мишей и грелись в зимнее время, и спали. Около печи были сооружены нары, служившие кроватью. Кто не помещался там, спали вповалку на глиняном полу. Жилое помещение было отделено перегородкой от прихожей, где хранился всякий инвентарь для работы в огороде и стояла бочка, в которой хранился собранный весной березовый сок. Он после брожения становился хорошим освежающим напитком в летнее время. Там же была выгородка, где хранилась картошка – наше главное средство пропитания. Питались мы крайне скудно только тем, что можно было собрать в лесу и вырастить на небольшом огороде, и чувство голода сопровождало нас все эти годы.
С Катиным младенцем связан оставшийся в памяти произошедший со мной смешной случай. Меня очень заинтересовало, как устроены у ребенка глазки и почему они двигаются, и я начал пальчиками исследовать предмет моего любопытства. Катя застала меня за этим занятием, и я был примерно наказан. Наверное, это было первое проявление моего интереса к офтальмологии, которая многие годы спустя стала моей профессией.
Наша деревня находилась в трёх километрах от Щитка, центра бывшего сельсовета, в котором располагался во время войны немецкий гарнизон. Вокруг простирались леса, и во время оккупации там активно действовали партизаны или скрывались попавшие в окружение красноармейцы. Зять нашей хозяйки навещал Катю и даже оставался на ночь со своим другом Мишкой. Помню, что к стене землянки у нас был прикреплен длинный шест, который нужно было повалить, если в деревню приходили немцы, Это был знак для партизан, что в деревню заходить нельзя. Если партизаны приходили к нам днём, то мне давали бинокль, и мы с моим братиком Мишей прятались в канаву и наблюдали за дорогой на противоположной опушке леса, откуда могли появиться немцы, и если это происходило, мы должны были поднять тревогу. Таисия, тогда подросток, отгоняла в это время веткой и голосом кукушек, чтобы не накликали беду – такое было поверье.
Наша хозяйка гнала периодически для партизан самогон на самодельном устройстве. Помню, как мы с Мишей украдкой подставляли раскрытые рты к трубочке, из которой капал самогон, а потом шатались пьяненькие. Такие вот были тогда у нас детские игры.
Чтобы немцы не приставали во время своих рейдов, мама ходила в тряпье, обмазывалась сажей, чтобы иметь по возможности отталкивающий вид и казаться старше своего возраста. Дважды немецкие патрули уводили маму на допросы в Щиток и ставили к стенке, угрожая расстрелом. Мы с Мишей бежали за конвоем, прячась в кустах, и немцы, услышав, вероятно, шорох, открыли стрельбу, и свист пуль остался в памяти навсегда.
Однажды летом 1942 года немцы объявили, чтобы на следующий день все жители собрались в одном из домов якобы на собрание. Поскольку зять нашей хозяйки был партизан, а у мамы тоже были основания бояться контактов с немцами, мы решили накануне вечером сбежать в лес. Кстати, маму во время скитаний по дорогам оккупированной Белоруссии за кусок прихваченной из Заславля ткани какая-то цыганка научила гадать по картам, и она часто гадала деревенским жителям. И в этот раз мама погадала, и карты показали, что случится что-то плохое. Она предупредила соседей, но большинство из них, у которых или сыновья служили в полиции или были другие контакты с немцами, сказали примерно так: «Мы лук не ели, от нас не пахнет», и остались. Когда же обитатели деревни собрались в доме, немцы заперли их там, облили дом бензином и подожгли. Всех, кто пытался выскочить из горящего дома через окна, расстреляли из пулемета. Так заживо сгорело всё население деревни, кроме нескольких семей, которые ушли в лес.
Немцы, однако, на этом не остановились и, стремясь раз и навсегда покончить с партизанами, начали прочёсывать лес. Смутно помню, как нас схватили в лесу и под конвоем погнали вместе с немецкой колонной. На ночь немцы остановились на ночлег в одной из соседних деревень, и нас определили в один из домов, где ночевал и наш «куратор» из немецких солдат. Утром, когда немцы уходили, он сказал маме: «Матка, не ходи, останься». Так мы и спаслись благодаря этому неизвестному немецкому солдату.
Через несколько дней мы узнали, что в ходе этой облавы мамину двоюродную сестру Этку, которая пряталась с двумя своими мальчиками нашего с Мишей возраста в соседней деревне тоже у родственников мужа, выдали немцам, и её расстреляли прямо на окраине деревни. Что сталось с детьми, так и осталось для нас неизвестным.
Уже после того, как мы вернулись в свою землянку в сгоревшей деревне, мимо по дороге, ведущей из леса, по которой к нам приходили партизаны, немцы пронесли трупы Мишки и Катиного мужа. Они, вероятно, устроили засаду на дороге и внезапно их расстреляли, когда они пытались пройти в деревню.
После этой расправы немцы больше нас не трогали, вероятно, считая, что проблему партизан в нашем районе они решили раз и навсегда. Так мы и просуществовали до лета 1944 года, когда началось отступление немецких войск из Белоруссии. Это время я уже хорошо помню, мне в том году исполнилось 7 лет, а Мише было почти 5. В памяти осталось восторженная встреча наших солдат, проходивших через деревню. Для нас, детей, это было очередная игра, поскольку мы не понимали сути событий и не знали чувства страха. О том, что значило наше освобождение от оккупации для мамы, можно только догадываться. Ведь почти четыре года каждый день мог стать и для неё, и для её детей последним днём жизни!
Помню, как после того, как наши солдаты двинулись дальше на запад, мы с Мишей бегали на противоположную окраину деревни как раз у дороги, ведущей в Щиток, где под большущим дубом остался лежать не похороненным убитый немецкий солдат. Он лежал на спине, отрытые запавшие глаза уставились в небо, а из брюк торчали голые ступни – сапоги с него сняли наши солдаты… Мы не могли оторваться от этого жуткого зрелища, наше любопытство оказалось сильнее страха.
Обшаривая окрестность, на берегу соседней речушки мы обнаружили часть брошенного немецкого обоза. Единственное, что мы притащили домой, была кипа красивых книжечек, как потом оказалось, паспортов немецких солдат, которые мы обнаружили в одной из повозок. Они потом сослужили хорошую службу, когда осенью мне пришло время пойти в школу. Перед мамой встала проблема моей экипировки, так как у меня не было ни обуви, ни одежды, ни карандашей, ни тетрадей. Проблему обуви решили, стянув на ногах веревочкой куски резины, вырезанной из автомобильной немецкой камеры, которую мы где-то подобрали. Подобие куртки мама вручную сшила из остатков немецкой шинели, а вот в качестве тетрадок и были использованы немецкие паспорта. В них оказалось довольно много пустых страниц из хорошей плотной бумаги. Оставалась нерешенной проблема карандашей, и мама специально ходила на ближайшую станцию Круглое в надежде выменять там карандаши. Это ей удалось, и радости моей не было предела. Продолжалась она, однако, недолго, так как грифелем карандаши оказались снабжены только с концов, а в середине они были пустыми!
Так или иначе я все же пошёл в первый класс. Вся моя теоретическая подготовка к школе ограничивалась знанием буквы «а», и только в школе я с удивлением узнал, что это только одна из очень многих других букв, которые надо было выучить. Учился я читать по обрывку газеты «Правда», которая каким-то образом попала в нашу деревню. Никаких книг и учебников не было и в помине.
Ходили мы в школу в Щиток вместе с девочкой Таней – это было всё наше школьное население в деревне. Чтобы попасть в школу, надо было пройти три километра через лес. Летом это была для нас увлекательная прогулка, во время которой мы неизменно подходили к дубу, наблюдая за постепенным разложением трупа немецкого солдата. Сложнее было зимой – в лесу бродили волки, рано темнело, и чтобы придать нам уверенности и обезопасить от нападения, мама выдавала мне коробок с несколькими дефицитными спичками, чтобы мы могли отпугнуть волка, если таковой решит на нас напасть. К счастью, обошлось, и спички мы сэкономили для хозяйства.
Между тем у нас начала восстанавливаться советская власть, снова согнали выживший в соседних деревнях народ, почти одних женщин, в колхозы, и наша мама стала работать агрономом в Павловской МТС (Машино-тракторной станции), которая обслуживала эти колхозы. Летом 1945 года, как раз во время моих каникул, она с утра до позднего вечера моталась по деревням, проходя до 30 километров ежедневно, наша хозяйка хлопотала по огороду, а мы с Мишей были предоставлены сами себе. Естественно, как и все дети в послевоенной Белоруссии, мы первым делом начали вооружаться. В окрестностях деревни всюду валялись оставленные во время войны оружие и боеприпасы, и мы с Мишей устроили в центре большого куста сирени, росшего около нашей землянки, целый арсенал из патронов к противотанковым ружьям, немецких гранат с длинными деревянными ручками и прочих мелких боеприпасов. Вскоре мы начали изобретать и способы применения нашего оружия. Самой любимой забавой было воткнуть в землю противотанковый патрон, положить на его капсюль дощечку с вбитым в неё гвоздем и бросить на гвоздь камень. Патрон взрывался, раздавался грохот, и мы, оглушенные взрывом, падали на землю и наслаждались звоном в ушах!
Но не всегда наши забавы были такими безобидными. Однажды, уже под осень, наша хозяйка работала в огороде. Чтобы согреться, она разложила рядом с огородом костерок и периодически подходила к нему погреть руки. Когда она отвлеклась и, наклонившись, срезала кочаны капусты, мы с Мишей исподтишка бросили в костёр горсть винтовочных патронов. Не успела хозяйка в очередной раз выпрямиться, как раздалась беспорядочная стрельба, а костёр раскидало во все стороны на несколько метров. Немая сцена… Удивительно, что ни авторы шоу, ни его единственный зритель не пострадали. Но мы с Мишей получили от мамы первую порку… полотенцем, поскольку ремня в доме не было.
В другой раз наша затея обернулась трагедией. Мы с Мишей решили разобрать немецкую гранату. Нам удалось отвинтить деревянную ручку и вытащить из корпуса гранаты красивую металлическую трубочку. Понятия не имея, что это такое, Миша начал ковырять её гвоздем, и вдруг раздался взрыв! Миша побледнел и начал размахивать окровавленной рукой, а потом свалился без сознания. Не помню, что было потом, поскольку был беспредельно напуган. Мама в это время была в соседней деревне и, услышав взрыв, почуяла что-то недоброе и вернулась домой. У Миши оказались раздробленными фаланги трех пальцев правой руки и многочисленные неглубокие раны правого бедра. Не знаю, как мама сумела доставить его в районную больницу, где решили удалить поврежденные фаланги, Маме с трудом удалось уговорить сшить остатки фаланги большого пальца, а указательный и безымянный пальцы все же пришлось оставить укороченными.
После этого происшествия нам была учинена очередная порка с пыткой, в ходе которой мы выдали место расположения нашего оружейного склада, и он был ликвидирован, а боеприпасы сданы в сельсовет.
Запомнился мне ещё один эпизод лета 1945 года. В освобождённые районы Белоруссии начала поступать гуманитарная помощь из США, которую местные власти распределяли среди населения, отдавая преимущества семьям с детьми. Досталась и нам заветная коробка, которую называли рационом. Помню, что в ней были консервы, галеты, сахар и какие-то пакетики из фольги, в которых содержалась темно-коричневая паста неизвестного нам вещества. Попытались с Мишей её полизать – она оказалась горькой и несъедобной. Так и бросили мы эти пакетики. Только годы спустя мы догадались, что это был концентрат кофе, о существовании которого у нас не было тогда никакого понятия. Если бы только о кофе… Постоянный голод заставлять жевать всё, что могло сойти за пищу, и это кончилось для нас в конце концов тяжелой дизентерией, которую мы, ослабленные недоеданием, очень тяжело переносили, особенно Миша. Никаких лекарств, конечно, не было, и мама спасла нас отваром черемухи, народным средством, бывшим тогда в ходу в деревнях.
В 1946 году мама решила перебраться поближе к родственникам моего отца, в его родную деревню Толкачевичи. Я уже не помню, как она сумела организовать этот переезд, но в итоге мы оказались в доме папиной тёти по матери, которая жила в деревенском доме с приусадебным участком. Её сын, папин двоюродный брат, до войны занимал пост первого секретаря Пуховичского райкома партии, но в период репрессий, вероятно, под угрозой ареста, в 1938 году покончил с собой. У него остались двое детей, наших сверстников – мальчик Лёня и девочка Лариса, которые жили с бабушкой. Я смутно помню, что это был типичный деревенский дом с сенями и одной комнатой, в углу которой располагалась большая русская печь, на лежанке которой мы отогревались в зимние морозы.
У мамы не было никаких средств к существованию, кроме небольшой пенсии за отца, а сёстры отца сами еле выживали, работая в колхозе, и ничем не могли ей помочь. Да и всё село жило в нищете, поскольку всё, что производилось в колхозе, отбирало государство, а на доходы от приусадебного участка и содержания личного скота налагались такие высокие налоги, что многим приходилось избавляться от личного скота и даже вырезать фруктовые деревья. Вдобавок государство заставляло всех подписываться на бесконечные государственные займы, которые уносили последние деньги. Мужчин в деревне почти не было, а женщины были просто не в силах совмещать принудительную работу в колхозе, за которую ничего не платили, с содержанием личного хозяйства. Собранных с личного огорода картошки и овощей нам не хватало, чтобы протянуть до весны, и я хорошо помню, как после таяния снега мы бродили с лопатой по прошлогоднему картофельному полю и искали остатки не выкопанной перемерзшей картошки. До сих пор помню отвратительный «вкус» подобия оладий абсолютно чёрного цвета, которые мама пекла из этих картофелин.
В Толкачевичах я пошёл во второй класс местной начальной школы. Помню, что директором этой школы был вернувшийся с войны инвалид по фамилии Жердецкий. Эта фамилия мне запомнилась потому, что я учился в одном классе с его сыном, тоже Лёней, который был изрядным хулиганом. Нашим любимым занятием было ловить возвращавшихся со школы наших отличниц и лупить их, чтобы не высовывались на уроках.
В 1948 году председателем райисполкома в наш районный центр Руденск, находившийся в 30 километрах от Толкачевич, был назначен вернувшийся с фронта офицер, который до войны работал в Заславле и с женой которого мама тогда дружила. Она-то и помогла маме вырваться из деревни, устроив её работать заведующей районной гостиницей. Гостиница – это громко сказано, поскольку она представляла собой деревянный одноэтажный дом, в котором был один общий номер кроватей на 5 или 6 и три комнаты с двумя кроватями в каждом. Одна комната в этом доме с отдельным входом с тыльной стороны была выделена нам как жильё. Все удобства были на улице в виде общего для нашего и соседнего жилого дома грязного нужника метрах в 20 от дома.
Мамину подругу мы звали тётя Фруза, мы иногда у неё бывали. Жили они в деревянном доме с приусадебным участком и садом, который впоследствии был предоставлен семье Лузиных, о которых я выше упоминал.
У Миши сохранился интересный документ, связанный с этим периодом. Это справка, выданная маме в сельсовете, на территории которого находилась деревенька, где мы скрывались во время оккупации, о том, что мама не работала в немецких учреждениях и не сотрудничала с немцами.
Можно себе представить еврейку, сотрудничающую с немцами! Тем не менее, при устройстве на работу местные Руденские власти потребовали эту справку, чтобы убедиться в маминой лояльности. Как она сумела добраться за этой справкой в Круглянский район во время послевоенной разрухи и отсутствия транспортных связей, остается только догадываться.
Пока мама обустраивалась на новом месте, мы с Мишей оставались на лето на попечении нашей двоюродной бабушки, которая, конечно, не могла уследить за двумя шустрыми сорванцами. А мы так соскучились по маме, что в один прекрасный день решили пойти к ней в Руденск. Не помню, как мы в жаркий летний день без питья и еды, взявшись с Мишей за руки, преодолели 30 километров безлюдной пыльной дороги и не сбились с пути. Миша помнит этот эпизод, нас вроде бы подвезли на попутной телеге мужики, перевозившие сено. Мне тогда было всего 11 лет, а Мише не исполнилось и 9, но мы с честью реализовали свой план и нашли маму! Можно представить, какой ужас, и радость, и удивление испытала наша мама, увидев перед собой таких непрошенных гостей! Когда нам надо было возвращаться назад, мама пошла нас проводить, но как только она пыталась нас оставить, мы начинали реветь, и маме пришлось идти с нами почти до самой деревни, а потом пешком возвращаться обратно в Руденск.
Осенью 1948 года мама забрала нас к себе, и мы оба пошли учиться в нашу Руденскую районную среднюю школу.
Мамина должность только по названию была заведующая гостиницей. На самом деле она была там единственным сотрудником, и выполняла функцию и администратора, и уборщицы, и прачки, и информатора начальника местного НКВД обо всех останавливающихся в гостинице. Такие тогда были времена. Учитывая, что о стиральных машинах тогда и слыхом не слышали, то стирка белья доставляла массу проблем, поскольку водопровода не было, и мы брали воду в колодце. К счастью, постояльцев было мало, в основном командированные в район проверяющие, но всё равно мама была в постоянных заботах не только о работе, но и о том, как прокормить и во что одеть двух вечно голодных волчат.
К счастью для мамы, мы оба оказались смышлёными мальчишками и хорошо и охотно учились в школе, так что маме не надо было тратить время на контроль за нашими домашними заданиями и на посещение родительских собраний. Однако безнадзорность все же давала себя знать. Как-то летом 1949 года, играя на чердаке соседнего дома, мы с Мишей обнаружили спрятанный там тщательно смазанный новенький «Шмайссер» – немецкий автомат с полным рожком патронов, и несколько пачек патронов от немецкого карабина. В нас снова проснулся воинский дух, и мы тщательно спрятали нашу находку в пристройке к дому, где мы жили, в куче торфа, которым мы топили зимой печи. Наш план состоял в том, чтобы в удобный момент выйти с автоматом в ближайший лесок и поупражняться в стрельбе.
Такую удачу мальчишкам было трудно сохранить в тайне, очень хотелось поделиться с друзьями и найти среди них сообщников. Миша проговорился о нашей находке своему однокласснику, но не знал, что это был сын нашего местного прокурора. Тот в свою очередь проболтался своему папе, и в один прекрасный день к маме заявился то ли сам прокурор, то ли милиционер, и заявил ей, что в нашем доме спрятано оружие. Найти его не составило труда, и мама испытала жуткое потрясение. Нужно знать те времена, чтобы понять, что ей грозило. Допрос с пристрастием помог установить истину, оружие было изъято, а мы с Мишей были второй и последний раз в жизни подвергнуты порке опять же полотенцем за неимением у мамы ремня. К счастью, на этом инцидент был исчерпан.
Белоруссия постепенно приходила в себя после более чем трехлетней оккупации, и к 1948 году в Руденске функционировала хорошая по тем временам средняя школа, полностью укомплектованная преподавателями. Я попал в 4-б класс, а всего четвертых классов было аж три – а, б и в. Учёба давалась мне легко, я получал пятерки по всем предметам и был единственным в классе круглым отличником. С 5 класса мы начали изучать немецкий язык, но через год в школу приехал молодая красивая учительница английского языка, и мы перешли на английский.
Все мои одноклассники были выходцами из обычных трудовых семей, особыми успехами в учёбе они не отличались. Близкая дружба связывала меня, пожалуй, только с Романом Ленько, который выделялся на фоне других моих одноклассников. Он имел хороший музыкальный слух и прекрасно играл на балалайке. После школы он попал в Республиканский оркестр народных инструментов в Минске и работал там до выхода на пенсию. Однажды мы даже встретились в Ленинграде, куда их оркестр приезжал на гастроли. Жил он с семьей в Минске рядом с моим братом Мишей. С остальными ребятами я мало общался за пределами класса, и никто из них не оставил прочного следа в моей памяти.
Из наших учителей хорошо помню только Ольгу Васильевну Бедуленко. Маленькая, немного горбатая, она отличалась добрым характером и умела найти контакт с учениками. Преподавала она нам белорусский язык, предмет не первой важности, но она сумела раскрыть его прелесть, и благодаря ей я прекрасно им овладел, хотя в быту у нас в ходу был русский, слегка испорченный белорусским акцентом. Помню, в марте 1953 года я болел свинкой в довольно тяжелой форме. Как раз в это время умер Сталин, и для меня это было дополнительным потрясением. Я искренне рыдал и думал, что наступает конец света. Так нас тогда воспитывали, и мы в эту пропаганду слепо верили, поскольку никаких других точек зрения не слышали. Пропаганда лилась из чёрного круглого репродуктора, который висел у нас в коридоре «гостиницы», из плакатов типа «а в Америке линчуют негров», которыми были обклеены все коридоры школы, а также из уст наших учителей и пионерских и комсомольских вожаков.
Когда я после болезни пришёл в школу, Ольга Васильевна задала нам тему классного сочинения о великом вожде Иосифе Виссарионовиче Сталине. Проявив всё своё усердие, я накатал опус толщиной в общую тетрадь на 50 страниц, так переполняли меня патриотические чувства! Я уж не помню, что я там писал, но заключительное предложение помню до сих пор, поскольку оно привело в ужас Ольгу Васильевну. Поставив мне жирную пятерку, она сказала: «А теперь посмотри, что ты написал!» А написано было в русском переводе так: «Теперь, когда мы утратили нашего великого вождя, советский народ добьется ещё больших успехов в строительстве коммунизма!» К счастью, с уходом вождя ушла и эпоха большого террора, и мой антисталинский ляп прошёл мне безнаказанным.
Как круглый отличник, я активно участвовал в жизни школы, оформлял стенгазету, помогал отстающим в учёбе. Тогда бытовые трудности воспринимались как должное, поскольку о другой жизни у нас никакого представления не было, мы считали, что так и надо, так живут все. Школа потихоньку развивалась, в 1953 году мы даже организовали в школе свой радиоузел, и я активно выступал по трансляции, сохранилась даже одна фотография, запечатлевшая это событие.
Только с течением времени мы с Мишей стали понимать, с какими лишениями и нищетой была связана наша жизнь в Руденске. В послевоенные годы в разрушенной Белоруссии всё было проблемой. На мамины гроши, которые она зарабатывала, нельзя было обеспечить сносное существование. Еда была самой страшной проблемой. До сего времени помню наше стояние долгими часами в очереди за хлебом, которую мы занимали с рассвета около хлебного ларька и дежурили там по очереди с Мишей. Летом это ещё было терпимо, а зимой в нашей скудной одежде, которая не защищала от холода, это было настоящей пыткой. Недоедание стало причиной того, что Миша переболел рахитом, а у меня заподозрили в 1951 году туберкулёз лёгких. Меня направили для обследования и лечения в туберкулёзный санаторий в г. Борисов, где я провёл почти полгода. К счастью, настоящего туберкулёза у меня не нашли, но за время пребывания в санатории меня хорошо подкормили, я прибавил в весе и вырос сразу на 10 сантиметров!
Во время учёбы в старших классах у меня проявилась склонность к рисованию, и это помогло мне периодически зарабатывать небольшие деньги, оформляя плакаты и стенды к разным районным и областным сельскохозяйственным выставкам. Был ещё один мальчик в нашей школе, который хорошо рисовал, Ростислав Шилай, вот мы на пару и занимались подработкой. Мы даже планировали вместе поступать на архитектурное отделение Минского политехнического института, где требовались навыки в рисовании. Мои планы потом изменились, а Ростя поступил в институт и позже работал даже главным архитектором Бреста.
В настоящее время Руденского района уже нет, районы укрупнили, и он вошёл в состав Пуховичского района. В те же времена в Руденске были все положенные районному центру учреждения, в том числе и Военный комиссариат. Нашим военным комиссаром был майор Шкунов, сын которого учился в нашей школе. Мальчик был младше меня, плохо соображал и плохо учился. Военком попросил меня взять над ним шефство и стать своеобразным репетитором, поскольку моя репутация отличника была военкому известна. Репетиторство стало еще одним источником дополнительного заработка, не столько в денежной форме, сколько за счёт поддержки едой со стороны доброй и отзывчивой супруги военкома.
Неоценимую помощь оказывал тогда нам мамин старший брат дядя Захар, о котором я выше уже писал. Ежегодно в период нашей учебы в школе он принимал нас с Мишей у себя в Рогачёве на весь период летних каникул, и мы содержались в это время полностью за его счёт. Тётя Лиза прекрасно по тем временам нас кормила, а всё время мы проводили в играх на Днепре и Друти, загорали, купались, играли. Рогачёв до революции входил в зону оседлости для российских евреев, и в населении города была очень значительная доля еврейского населения. Немало из наиболее талантливых и предприимчивых в советское время перебрались в Ленинград, и летом в Рогачёве было много дачников из Ленинграда, приезжавших к своим родственникам с детьми. Там мы с Мишей познакомились с двоюродными братьями Ариком (Аркадием) и Аликом Каплунами, которые стали для меня после поступления в академию близкими друзьями, поддержавшими меня в первые трудные годы адаптации к большому чужому городу.
Помню тёплые летние вечера в Рогачёве, призывные звуки духового оркестра, игравшего в городском саду на танцевальной площадке, наши походы в городской парк, где мы с любопытством подглядывали из кустов за танцующими парами местной молодёжи.
В 1953 году, когда я окончил девятый класс, маме было всего 37 лет. Ужасы оккупации, тяжелая непрерывная работа, недоедание, отсутствие нормальных условий жизни, приличной одежды и косметики сделали своё дело, и она выглядела гораздо старше своего возраста. Мама всегда выглядела такой задумчивой и грустной, редко улыбалась и часто погружалась в себя. Жизнь принесла ей мало праздников и поводов для радости.
В 1954 году я оканчивал среднюю школу с перспективой на получение золотой медали, которая давала право поступления в любой вуз без экзаменов. Я планировал поступать, как уже выше упоминал, в Политехнический институт на архитектурное отделение, но тут неожиданно в мою судьбу вмешался наш военком. Дело в том, что в те годы поступить в любое военное учебное заведение можно было только по направлению местных военных комиссариатов, которые были в каждом районе и на которые была возложена обязанность предварительного отбора кандидатов. Естественно, что военкомы были заинтересованы в отборе наиболее способных ребят, которых они находили, посещая школы. В один прекрасный день, когда я пришёл в дом нашего военкома заниматься с его сыном, майор Шкунов начал разговор о моём будущем. Он объяснил мне, что маме будет не под силу учить в гражданском институте двоих сыновей, и чтобы открыть дорогу для поступления в институт Мише, мне нужно поступать в военное учебное заведение, где курсантов учили и содержали за государственный счёт. Он сразу предложил и вариант – в военкомат пришла разнарядка на одно место то ли в бронетанковую, то ли в артиллерийскую академию.
Для меня такой поворот событий был полным сюрпризом. Я понимал справедливость соображений нашего военкома, но совершенно не представлял себя в роли строевого офицера – я не был готов к такой роли ни физически, ни морально. Я выразил готовность поступать в военное учебное заведение, но только в специальное, например, в Военно-морскую медицинскую академию. Почему именно туда? Дело в том, что там уже учился брат девочки Ренаты, с которой у нас была романтическая юношеская дружба, Валентин Киселёв. Он приезжал на каникулы в красивой флотской форме, много рассказывал об учёбе в Ленинграде, и мне такой вариант представлялся приемлемым несмотря на то, что о медицине я ничего не знал и склонности к профессии врача не испытывал. Военком пообещал попытаться получить разнарядку на место в академии.
В июне 1954 года я блестяще сдал все экзамены и с отличием окончил школу и был награждён Золотой медалью.
После выпускного вечера военком пригасил меня к себе и сообщил, что разнарядка на одно место в Военно-морскую медицинскую академию получена. Путей для отступления не осталось. В июле 1954 года меня снабдили соответствующими документами, проездным билетом, и мама проводила меня на поезд Минск – Ленинград. Для меня детство закончилось, начиналась самостоятельная жизнь.
С этого времени я видел маму и Мишу только во время летних отпусков, которые я неизменно проводил в Руденске, выезжая оттуда на короткое время погостить в Рогачёв, Корму и Минск к маминым и папиным родственникам, а один из отпусков мы с мамой добрались даже до Толкачевич.
Нашу «гостиницу» закрыли, превратив в жилой дом на две квартиры, в одной из которых продолжала жить наша семья. После того, как в 1956 году Миша с серебряной медалью окончил школу и поступил в Институт народного хозяйства в Минске, мама жила в полном одиночестве.
После окончания академии я уже не мог ежегодно приезжать в Руденск, и мы стали встречаться реже. Зафиксирована же на фотографии только одна наша встреча, когда мы собрались в Руденске все трое – мама, Миша и я. Это было, вероятно, в 1970 году. Миша на снимке с годовалой дочкой Юлей, которая родилась 20 марта 1969 года. Маме в это время было 54.
К этому же времени относится и последний мамин портрет моей работы, который сохранился в моём архиве. Мама снята в нашем Руденском жилище у окна нашей части дома. Такой я и запомнил её навсегда – серьёзной, задумчивой, с натруженными руками и рано появившимися морщинами на лице…
Последние годы жизни мама провела под патронажем Миши, на долю которого свалились и все проблемы, когда мама стала чувствовать себя совсем плохо. К несчастью, у неё оказалась опухоль мозга. Миша сделал тогда всё что мог, маму обследовали и лечили в Окружном военном госпитале, где работал хирургом мой однокурсник Николай Король, принявший участие в её лечении. К сожалению, спасти маму не удалось. Она умерла 14 октября 1981 года в возрасте 65 лет и похоронена в Минске. В свидетельстве о смерти указано, что мама умерла в возрасте 62 года. Действительно, в полученном в 1947 году уже после войны в Руденске новом свидетельстве о рождении, поскольку все документы были во время войны утрачены, мама указала другой год рождения и постаралась скрыть своё еврейское происхождение. Волна антисемитизма теперь начинала накрывать и нашу «свободную» родину, а опыт того, чем это может кончиться, у мамы уже был.
Миша установил скромное надгробье на могиле, где мама нашла вечное успокоение. Она прожила короткую, полную опасностей и лишений жизнь, которую всю без остатка посвятила своим детям. Сегодня мы оба испытываем чувство вины перед нашей мамой, к которой мы вследствие свойственных молодости легкомыслия и эгоизма не проявили должной заботы и внимания. К сожалению, мы поздно начинаем понимать, что говорить добрые слова и проявлять внимание к своим близким и родным нужно при их жизни, а не над их гробом. Тогда они уже нас не слышат.
Мой единственный брат Миша, младший меня на год и девять месяцев, с его слов, учился в школе без особого напряжения, но и без излишнего старания. В старших классах учителя даже приводили в пример меня, видя его расхлябанность. Но к концу обучения подтянулся и окончил школу с серебряной медалью. Когда я приехал в первый отпуск в красивой морской форме, он плакал от зависти и тоже решил поступать в военное училище. Позже он поступил в Минский институт народного хозяйства, работал на предприятии, защитил кандидатскую диссертацию и всю трудовую деятельность связал со своим институтом, дослужившись до профессора.