5
Юля стояла у окна, сложив руки на груди.
– Погода портится, – заметила она, не оборачиваясь, и ясно было, что думает она совсем о другом.
И действительно, небо как-то быстро затянулось тучами, и начинал накрапывать дождь. Первые капли сухо стучали по листьям деревьев.
Я промолчал, понимая, что разговоры о постороннем были бы сейчас излишни.
– Знаешь, – продолжала она, – мне хотелось бы исповедаться. По-настоящему, а не так, как сейчас… перед вами. Может быть, и у отца Иннокентия, кто знает? Но мне, кажется, это необходимо.
– Он с удовольствием сделает это для тебя. Я, впрочем, не упоминал, что он духовник Маргариты…
Я приостановился, испытующе глядя на Юлю, однако она никак не прореагировала и всё столь же безучастно смотрела в окно.
– Я больше не встречался с Маргаритой, – зачем-то добавил я, и сам тотчас же отругал себя за это. Но Юля и тут лишь чуть заметно кивнула.
Разговор совсем не клеился. Мне ничего не оставалось как приняться за мытьё посуды, и это помогло отвлечься. Я вообще люблю мыть посуду – мерность этих движений расслабляет и успокаивает. Через полчаса все тарелки сияли первозданной чистотой, и невольное чувство удовлетворения от полезного дела овладело мной.
Я обернулся: Юля сидела за столом и с улыбкой наблюдала за мной. Кажется, за это время и она преодолела что-то внутри себя и теперь снова могла радоваться.
– Тебе определённо легче, – заметил я.
– Немного, – согласилась она. – Я просто вдруг представила, какой буду мамой. В первый раз, поверишь ли, в первый раз за эти два с лишним месяца. Как-то не доводилось раньше… Чёрт, братишка, я ведь совсем маленькая в этом смысле. Мне самой ещё, пожалуй, уход не помешает.
– Брось, какие глупости. Ты будешь отличной мамой, я уверен.
– А ты – отличным дядей? – рассмеялась Юля.
Я смутился. Эта мысль, как мне уже доводилось упоминать, нередко беспокоила меня.
– Покраснел, покраснел! – поддразнила сестра. – По крайней мере, тебе есть с кого брать пример. Он был… чудесным. Царствие ему небесное, – добавила она, вмиг погрустнев, и как-то чересчур тяжело вздохнула. – Слушай, – встрепенулась она тут же, – а как же игрушки?
– Игрушки?
– Да, где же они теперь, вся коллекция?
– Ах, коллекция… В кладовке лежит. Всю полку заняли.
Сестра удивлённо подняла брови.
– Ты убрал их в кладовку? По-моему, это не следовало делать, хотя бы… хотя бы из уважения к памяти.
– Да, но они занимали слишком много места. У меня же всё-таки тут не дворец.
– Ну-ка, покажи мне, – решительно потребовала Юля и направилась в кладовую.
Я послушно последовал за ней, отворил дверь, зажёг свет. Большая полка над нашими головами была, как я и говорил, полностью занята четырьмя большими коробками, которые – это было видно даже снизу – весили каждая как минимум килограммов семь. Юля присвистнула в удивлении.
– Вот так так! А ты, пожалуй, прав, их действительно очень много. В детстве я об этом как-то не задумывалась.
– Тогда это было сказкой, – заметил я. – А сказку ведь не анализируешь. Теперь же у игрушек появились размеры – и вес. Мне бы тоже хотелось снова их как-нибудь расставить, да руки никак не доходят.
– Надо как-нибудь сделать это вместе... Слушай, ты ведь в пятницу собирался на дачу?
– Не знаю… а я разве что-то такое говорил?
– Кажется, говорил. А впрочем, у меня сейчас всё перемешалось. Во всяком случае, я хочу приехать в понедельник, когда результаты станут известны, и… ну, в общем, ты понимаешь.
Конечно, я понимал. Юле нужно было пространство для отступления. И я был рад, что в качестве гаранта она выбрала меня.
– Приезжай, разумеется. Давненько мы там не бывали, а уж вдвоём никогда.
– Да, – задумчиво промолвила она. – Мы выросли из дачного возраста.
– Из любого возраста вырастаешь, – пожал я плечами. – Но именно поэтому так приятно возвращаться в эти… бывшие возраста.
– Честно говоря, мне сложно представить, как всё это будет, через пять дней. Такое чувство, что я буду совсем другой. Да и все мы тоже.
Тут одно яркое недавнее воспоминание пришло мне на память, и я спросил, как бы и не вполне отдавая себе отчёт, о чём именно:
– А бессонница-то – это ведь никуда не годится.
– Ты о чём? – удивилась сестра.
– Да о вашем охраннике. Я его встретил сегодня после… интервью. Ты видела, какие у него круги под глазами?
– Ах, это… Ещё бы не видеть. Несладко ему сейчас.
– Да, но не думаешь ли ты…
– Что человек, страдающей бессонницей, – не лучший телохранитель? Не спорю, братишка, вовсе не спорю. Но это решает Сергей, он его нанимал. Думаю, мне лучше не вмешиваться.
– И всё же…
– Я знаю, что ты переживаешь за меня, знаю. И спасибо тебе за это, однако тут уж ничего не поделаешь. Да и не хочется об этом сейчас думать.
Мне стало ясно, что настаивать и правда бесполезно. Плешин не менял своих решений. Больше мы ни о чём не говорили. Юля вскоре ушла, взяв с меня обещание непременно позвонить ей перед отъездом, и у меня наконец-то появилось время обдумать всё случившееся за сегодня.
Итак, всё снова упиралось в Смольянинова. Он был повсюду, возникал в самых неожиданных местах и настоятельно требовал чего-то. Казалось, все имели с ним какие-то дела и вступали в странные отношения – за исключением меня самого. Теперь ещё он оказался ангелом-хранителем моей сестры и её будущего ребёнка. Человеком, спасшим этого будущего ребёнка. Мне не верилось, конечно, что Юля действительно пошла бы на крайние меры: то было влияние минуты, временная слабость, но всё же, но всё же… Николай снова выступил в этой роли, в этой неприятной для него роли, и остановил её. Почему? По старой дружбе? Из-за пресловутого человеколюбия? Или же были у него какие-то собственные, ему лишь понятные мотивы? Последний вариант казался наиболее вероятным. Но так или иначе, а мне теперь было совершенно необходимо встретиться со Смольяниновым, потому что теперь это касалось уже не только меня самого.
За окном зарядил мелкий, назойливый дождь, и частые капли мерно застучали по листьям лип. Ангел-хранитель – какое глупое слово! Разве человек может быть ангелом? Да и его ли это дело – охранять кого бы то ни было? Конечно, подумалось мне, сам Николай не думал о таких вещах. Он просто сделал то, что должен был сделать, как и тогда, в тот холодный летний день на реке. Только в том случае он спасал жизнь уже случившуюся, состоявшуюся, а здесь – жизнь потенциальную. Интересно, какая жизнь ценнее? И способен ли вообще мужчина ответить на такой вопрос, мужчина, не могущий никому дать жизнь? Спасти – не значит дать. Спасти – это просто вернуть. Мне вдруг представился Смольянинов в роли отца, и я не в силах был сдержать улыбки. Хорошенький же из него получился бы отец! Вечно сосредоточенный на самом себе и погружённый в проблемы мироздания. Ну а из меня, какой отец вышел бы из меня? Трудно было это представить. Трудно было вообразить себя отцом. Между мной и этой ролью лежала глубокая, зияющая пропасть. И всё-таки мысль казалась приятной, в ней было что-то согревающее, уютное. Я подумал, что следовало бы рассказать Юле о моей вчерашней встрече с этой удивительной девушкой, девочкой из Страны Чудес. Уж наверное бы она обрадовалась – тому хотя бы, что я развязался наконец с призраком Маргариты.
Дождь никак не желал успокаиваться, с воловьим усердием шурша по гравию подъездных дорожек, наполняя возникшие уже повсюду лужицы и словно наслаждаясь своей безнаказанностью. Дождь был свободен, и ему не нужно было думать о таких мелких и обыденных вещах, как будущие дети и отцовство. Хорошо, наверное, не иметь никаких связей и привязанностей – привязанностей особенно, ибо быть привязанным – это, пожалуй, даже хуже, чем быть связанным. Странные мысли, которые, однако, я не отгонял. До тех пор меня держали лишь узы бесплодности, столь недавно сменившиеся узами творчествами, но не преобразившиеся от этого, да те путы, которыми повязала меня когда-то Маргарита. Но теперь рождалось нечто новое, чего мне ещё не приходилось испытывать, нечто до удивление приятное, хотя и беспокоившее меня. А причиной и средоточием беспокойства стала рыжеволосая девушка, в которую, кажется, мне уже удалось влюбиться.
Я подошёл к столу и обнаружил, что Юля и правда забрала последние несколько страниц рассказа с собой. Это меня несколько раздосадовало, хотя я вовсе не был против, чтобы сестра стала моей первой читательницей. Но вот эта её бесцеремонность… Впрочем, может, оно и к лучшему. Следовало бы, наверное, начать что-нибудь новое, однако писать мне почему-то совсем не хотелось. Я ходил по комнате из угла в угол, и в голову лезли всё пустяки. Вспомнилась мне, в том числе, и наша со Смольяниновым неожиданная встреча у рулеточного стола. Лишь сейчас задал я себе вопрос, откуда он столь внезапно появился там – словно возник из-под земли в самом буквальном смысле. Не мог же я, в самом деле, не заметить его сразу, как только подошёл, пусть и в плотной толпе зрителей. Значит, Николай наблюдал за мною откуда-нибудь, а затем почему-то решил появиться. Это обстоятельство вдруг представилось мне настоящей загадкой. И в самом деле, говорить со мной он определённо не собирался, раз столь поспешно ретировался, едва лишь я обратил на него внимание, да и внимание его, как я сейчас припомнил, было сосредоточено на одном лишь Вите. Да, Витя и Николай… Что общего могло быть у них? Я вспомнил странную реакцию Вити на произнесённое мною имя Смольянинова, тогда, во французском кафе. Тут было что-то неясное и показавшееся мне сейчас чрезвычайно таинственным. Если бы мне удалось всё же встретиться с Николаем, следовало бы непременно спросить его об этом.
И вновь я вернулся к вопросу, уже долго исподтишка коловшему моё сердце. Неужели история, рассказанная Маргаритой, и весь этот сюжет с разоблачённым притоном – правда? Ответ мог дать только один человек, но я боялся его ответа. Да и как задашь такой вопрос, как решиться на такое? Неправду говорят те, что уверяют, будто люди не меняются. Меняются – и меняются страшно, до неузнаваемости. По крайней мере, некоторые из них. Смольянинов, конечно, из их числа, в том не было сомнений. И всё-таки мне не хотелось верить, я всё ещё надеялся, что у всей этой истории есть иное, разумное объяснение. В конце концов, всё произошедшее могло быть простым совпадением.
Я ходил из угла в угол, упорно, нагнув голову, с методичностью давно заведённого и позабытого механизма. В тупой мерности этих движений было что-то успокаивающее, умиротворительное. Так прошло два или три часа, за окном уже стемнело, быстро наступил вечер. Я вдруг почувствовал озноб. Достав из шкафа плед, закутался в него с ног до головы и уселся на диван. На душе было противно, словно по ней провели чем-то склизким и мокрым. Мне вдруг подумалось, что я зря отговорил Юлю достать игрушки из коробок. Пожалуй, это очень даже стоило сделать. Мысль ширилась и росла, завладела наконец мною совершенно. Да, игрушки… Такие же маленькие, беззащитные, как и все мы в этом мире. Плохие, хорошие, злые и добрые, сильные и слабые – не всё ли равно? Они послушны твоей воле и могут разыгрывать любые сюжеты. Мне нестерпимо хотелось сейчас подержать их в руках, погладить, расставить на полу. Желание было настолько сильно, что я даже сам этому поразился.
Свет в кладовке был приглушённым, матовая лампочка запылилась и горела тускло. Коробки с игрушками всё так же невозмутимо громоздились на антресолях, подобраться к ним было нелегко. Залезая наверх, я успел несколько раз пожалеть, что не привёз в своё время с дачи стремянку. Удивительно, как мне удалось когда-то поставить всё это добро так высоко. Впрочем, оно и понятно: я вовсе не планировал когда-нибудь снова их оттуда достать. Наконец, не без труда найдя более-менее надёжную точку опоры, я завис на высоте полутора метров от пола и попытался выдвинуть вперёд одну из коробок. Не тут-то было – уж слишком плотно они были прижаты одна к другой. Я пыхтел, ловчился, сломал два ногтя, но коробка подалась лишь на пару сантиметров. Полагаю, выглядело всё это со стороны довольно смешно, но мне было совсем не до смеха. Разозлившись, я потянул коробку на себя изо всех сил, при этом моя правая нога начала скользить вниз по стене, и, пытаясь найти новую точку опоры, я ухватился за картонную крышку обеими руками. Раздался характерный треск, крышка, не выдержав тяжести моего тела, оторвалась, и я с ужасающим грохотом рухнул вниз, а из повреждённой коробки прямо мне на голову хлынули широким потоком игрушки.