Это продолжение к повести "Теплое лето Кари Сорьонена". Еще раз напоминаю, что персонажи придуманы не мной, и оригинальная книга из сети, увы, удалена. Однако они мною возлюблены и до сих пор так и не отпущены. Спасибо автору оригинала , Александре. Эта работа посвящается ей.))
1.
Проводив доктора Сорьонена, Марина и отставной генерал стразу же сели в поезд до Лаппаярви. Охваченная печалью, Марина проплакала половину дороги. Отец не пытался утешать, понимая, что бесполезно, и только один раз молча погладил, как в детстве, по голове широкой теплой рукой.
Вокзал в Лаппаярви оказался совсем маленьким, - так, скорее станция, деревянная, однако довольно ухоженная. Их встречал всклокоченный мужичок в заношенном коричневом жилете, но зато с массивными серебряными часами с цепочкой поперек живота. Мужичок приехал на простой, крытой холстиной, повозке, запряженной старым, смирным гнедым мерином. Новоиспеченные родственники встречей не почтили, и даже передать извинения, видимо, не удосужились, потому что возница, едва поздоровавшись и дождавшись, пока пассажиры самостоятельно перетащат в повозку вещи и усядутся сами, немедленно тронул конягу с места. Марина, отогнув холст, жадно рассматривала место, которое должно было отныне стать ее домом. Странным и совершенно чужим казался ей этот северный городок, мокнущий под мелким весенним дождем, где даже названия лавочек и мастерских были на незнакомом языке. Колеса неторопливо погромыхивали по булыжной мостовой, мимо проплывали одно- или двухэтажные дома с геранями в окнах. Они казались бы похожими, как близнецы,- приземистые, бревенчатые,- если бы не были покрашены в разные цвета,- белый, охряно-коричневый, ярко-желтый, и от этого улица приобретала уютный и приветливый вид. Единственными каменными зданиями оказались тут ратуша и собор, расположенные друг напротив друга на центральной площади, а единственной достопримечательностью, увиденной Мариной по дороге – на той же площади фонтан в виде обнаженной грудастой дамы с кувшином на плече, из которого тонкой струйкой лилась вода. Вдоль тротуаров почти не было деревьев, и это казалось особенно странным Марине после тенистых парков и обсаженных липами и кленами улиц родного города.
А повозка тем временем неспешно катила все дальше и дальше, и вскоре последние дома скрылись из виду, - и взору открылся лес. Нет, не так. Взору открылся – Лес. Только вот с таким придыханием, с большой буквы и с боязливым трепетом в груди могла она подумать о том, что видела. Лес обступал дорогу с обеих сторон,- не веселые березы и сосны, что окружали загородное поместье Давыдовых, а высоченные, темные пихты со стволами, заросшими бородатым мхом, а меж ними – большие валуны и камни поменьше, испятнанные зеленовато-ржавыми лишайниками. Сейчас, весной, лесная трава пестрела цветами, и их скромная красота смягчала угрюмое очарование окружающего пейзажа. Марина вглядывалась в лесную глушь – и будто видела между высоких деревьев тонкого беловолосого мальчика, беспечно скакавшего с камня на камень и со смехом махавшего ей рукой… Голос отца заставил ее стряхнуть наваждение и вернуться в реальность.
- Ну вот и приехали, Маришка. Вот ты, дочка, и дома…
Они остановились перед длинным одноэтажным строением, сложенным из крепких толстых бревен, с небольшими окнами в грубых наличниках, с некрашеным дощатым забором, опоясавшим широкой и довольно пустой двор. На низком крыльце стояла высокая крупная девица с кожей белой, как молоко, с толстой льняной косой на плече. Руки ее были скрещены на пышной груди, а глаза смотрели тяжело и настороженно.
- Ну, проходите, что ли, родственнички, раз явились,- не слишком вежливо буркнула девица. – Вилле,- обратилась она к вознице,- чего столбом стал, помоги старику вещи выгрузить!
И в ответ на негромкое это повеление мужичок сразу позабыл, что у него поперек пуза сверкает серебряная часовая цепочка и вид он имеет неприступный и важный, и опрометью бросился таскать чемоданы. Северянка меж тем подошла ближе и представилась, по-мужски протянув ладонь «дощечкой»:
- Леена.
...Генерал пробыл в Лаппаярви недолго. Марина ловила себя на мысли, что отец – последняя ниточка, связывающая ее с прошлой жизнью, и ей снова становилось не по себе. Ей временами даже хотелось, чтобы он поскорее уехал, чтобы не было искушения обнять старика за шею и расплакаться в крепкое, надежное отцовское плечо, умоляя увезти ее отсюда домой, в тепло и привычный уют, к маме и Кате. Но наступал вечер, и она в своей комнате, окно которой выходило на самый лес, зажигала лампу и ставила ее на подоконник. И тогда все сомнения покидали Марину, и оставалась только уверенность, что место ее отныне здесь. И чудилось ей, что далеко-далеко на юге, в каком-нибудь полевом госпитале, полном зловония, стонов и боли, усталый военный врач поднимает свою серебряную голову – и смотрит, смотрит на север, туда, где в окне его дома для него одного горит свет.
…Марина посмотрела вслед повозке, скрывшейся за поворотом, вздохнула и опустилась на низкое некрашеное крыльцо. Дороги, прощания, проводы,- как много было их в последнее время в ее жизни, а ведь прошлым летом еще помыслить ни о чем подобном не могла… Конечно, она все решила сама и была готова остаться, но так тяжело оказалось смотреть, как Вилле кладет в повозку отцовский старый, армейский еще, чемодан, было так горько в последний раз прижаться губами к гладко выбритой морщинистой щеке и, улыбаясь насильно, сказать: «До свидания, папа. Со мной все будет хорошо. Я вам скоро обязательно напишу!» и понять, что отца нисколько не обманула фальшивая бравада. А теперь он уехал – и притворяться взрослой и мужественной стало ненужно. И Марина уронила лицо в ладони и наконец-то расплакалась самозабвенно и от сердца, как не плакала уже давно.
- Зря ты осталась,- рядом опустилась Леена, которая до этого дня с ней только здоровалась утром и прощалась на ночь. – Тяжело тебе придется тут у нас. Хочешь, я тебе билет на следующий поезд завтра куплю? Соберем твои вещички – и покатишь домой, к папочке и мамочке, нежная девочка. И где наш Кари тебя откопал-то, господи прости его душу…
- Но это и мой дом тоже, Леена,- ответила Марина, утирая слезы. Как-то вдруг стыдно показалось плакать перед этой красивой суровой северянкой, невзлюбившей ее неизвестно почему. – Это мой дом, и я научусь жить здесь, вот увидишь.
Леена покачала головой и промолчала. А потом сказала, глядя куда-то в пространство:
- Окно на ночь ставнями закрывай. Неизвестно, что может прийти из леса. Места у нас тут чудные…
И Марине стало по-настоящему страшно.
2.
Дядя Леены, важный армейский чин и тоже врач, в доме не жил,- служил в Столице при штабе, и, по словам северянки, наезжал очень редко – раза два в полгода, однако письма и деньги от него приходили исправно. Леена держала дом чистым и ухоженным, хоть все внутреннее убранство его и отличалось простотой. Марине как-то сама собой досталась бывшая комната Кари, та самая, с окном на Лес (восточница так и продолжала называть его мысленно с большой буквы). В комнате у одной стены стояла довольно удобная деревянная кровать, вдоль другой располагались полки с книгами – книг было много, но по большей части это оказались всевозможные учебники и справочники по медицине, и только две из них не имели отношения к науке – «Калевала» и «Песнь о моем Сиде». Ни та, ни другая до сего дня не попадались Марине, и она решила прочесть обе. В углу был умывальник с ледяной родниковой водой, а у окна – дубовый письменный стол возраста, казалось, того самого Сида, такой он был громоздкий и почерневший от времени. Ей было хорошо в этой комнате, хранящей память о беловолосом любопытном мальчике Кари Сорьонене. За этим столом он читал вот эти самые книги, на этой подушке по ночам лежала его сонная голова,- и кто знает, какие в эту голову приходили сны? Она все оставила как есть,- только повесила на окно занавеску, скроив ее из немецкого кружевного полотна, кусок которого зачем-то сунула в чемодан ее мать. Кружевная паутинка несколько смягчила суровый, аскетичный даже, мужской уют, и Марина с удовольствием сидела здесь, читая и мысленно перебирая драгоценные воспоминания о том, кто сейчас был так далеко. И лишь одно новшество позволила она себе внести. Это был фарфоровый ночной горшочек, стыдливо задвинутый под Карину кровать. Уж очень страшно казалось ей бежать ночью по нужде через темный двор, под огромным черным небом, на котором пугающе ярко горели холодные северные звезды… Ставни она не закрывала, вопреки тому единственному предостережению Леены, и каждый вечер, как и обещала, выставляла горящую лампу в окно. Иногда ей казалось, что из Леса за ней следят чьи-то недобрые, а может быть, просто незнакомые, глаза – и тогда она забиралась поглубже в постель, заворачивалась в одеяло, под которым спал когда-то Кари и представляла, что это он держит ее в надежных и сильных руках и, конечно, не отдаст никакой лесной нечисти. С этими мыслями она незаметно засыпала.
С утра же предаваться воспоминаниям и страхам было абсолютно некогда. Вставали девушки рано, причем к тому времени, как Марина только открывала глаза, Леена успевала уже подоить большую пеструю корову по кличке Анхен и на столе дожидался стакан парного молока и ломоть выпеченного с вечера ржаного хлеба, аппетитно присыпанный крупной солью. Пока Марина завтракала, Леена успевала переделать еще уйму всевозможных дел и то и дело поторапливала свою медлительную компаньонку,- работник Вилле уже запрягал во дворе Гнедка. Пора было ехать в город, на работу.
Леена работала на почте при железнодорожной станции, а Марину после небольшой проволочки приняли в местную школу на должность учителя немецкого языка и рисования. Учениками ее были двадцать беловолосых мальчишек и девчонок от семи до десяти лет, изъяснявшихся, в основном, по-фински, и понимать ей их сперва было трудно. Однако врожденная способность к языкам помогла Марине быстро освоить азы разговорного финского, и дело пошло на лад. В последствии же оказалось, что многие дети говорили по-русски, и поэтому сложности в общении быстро сходили на нет.
К вечеру Вилле отвозил хозяек домой, и там они после ужина и нехитрых домашних дел расходились по комнатам. Леена упрямо сторонилась Марину, глядя на нее как на какую-то странную диковину, и у той постепенно складывалось ощущение, что она чем-то невольно обидела эту неприветливую и строгую, но в сущности неплохую девушку. Марина огорчалась, и к мыслям о Кари теперь добавились еще и мечты о том, как славно было бы, стань они с Лееной подругами. С разговорами к северянке было не подступиться – на все робкие Маринины расспросы она лишь пожимала плечами и хмурила красивые пшеничные брови. Благодаря деньгам из своего наследства и школьному жалованию Марина ни в чем не нуждалась материально, но отсутствие душевного тепла и общения, к которым она так привыкла дома, угнетало ее все сильнее и сильнее.
… Белого волка она увидела в июне. Он вышел из Леса как раз в тот момент, когда она зажгла свою лампу и ставила ее на подоконник. Вышел и сел на опушке, там, где выбегали к самому забору кусты дикого шиповника. Так и сидел среди белых цветов, смотрел тоскливо на огонь в окне, как будто искал тут что-то, потерянное безвозвратно. Потом он задрал вверх лобастую голову, точно собрался завыть – и вдруг пропал, развеялся дымом, как будто и не был вовсе. Марина долго еще сидела за старым дубовым столом и вглядывалась в темноту, но Лес безмолвствовал, игнорируя ее молчаливый вопрос.
Наутро перед завтраком Марине стало плохо,- нутро скрутил приступ жесточайшей тошноты, и она едва успела вылететь во двор, по дороге едва не снеся Леену с крынкой молока. Через четверть часа, когда северянка уже хотела искать пропажу, вернулась бледная и дрожащая, мешком повалилась на лавку, запрокинув разом осунувшееся, взмокшее от пота лицо. Открыла глаза – взгляд был светлый, сияющий.
- Господи прости, ну и вовремя же все у вас,- вздохнула Леена, вытирая влажным полотенцем Маринин лоб. Та только улыбнулась замученно и счастливо одновременно. Двух месяцев на медицинских курсах Марине хватило, чтобы распознать у себя симптомы беременности в первом триместре.
Остаться дома Марина отказалась, а когда садились в повозку, на простой деревянной скамье с ее стороны лежала вышитая мягкая подушка.
В выходной Леена бесцеремонно, как умела только она одна, водворилась с утра в ее комнате.
- А ну, давай-ка посмотрим, что ты там с собой привезла. Шелка да кружева тут тебе не нужны, жизнь у нас, как видишь, простая.
Марина вздохнула. Леену проще было послушаться, чем объяснить ей, почему нет. Вскоре оба ее чемодана были выпотрошены на манер рождественских гусей, и Леена с азартом принялась за сортировку Марининого добра.
- Вот, в левой кучке добрые вещи, а в правой – барахло, сложи и засунь подальше…
Слева вскоре оказались батистовые панталончики в количестве десяти штук, пять пар шерстяных чулок («Тонкие больно, ну да ладно»), три полотняные ночные рубашки («Кружево какое, немецкое, поди!»), два льняных платья («В жару не взмокнешь!»), теплый оренбургский платок и беличья шубка до колен («Нежная штучка, перешить бы!»). Вправо были без комментариев откинуты нарядные шелковые платья, атласные корсеты на китовом усе, кружевные ажурные чулочки и две кокетливые шляпки от известной петербургской модистки. Туда же Леена отправила было мягчайшую накидку из темно-коричневой норки, но передумала и небрежно кинула дорогую вещицу в левую сторону:
- Одеяльце маленькому будет - и, отвернувшись, коротко вздохнула.
- А вот это,- она встряхнула красивой шкатулкой, в которой приятно звякнули драгоценности – прибереги особо. Война идет. Мало ли, пригодится продать ли, обменять…
И тут, щелкнув, открылась перламутровая крышечка, и на пол сияющим дождем высыпались колечки, сережки, змейкой выскользнула нитка крупного жемчуга… Последним, глухо стукнувшись о крашеные доски, выпал крупный серебряный медальон, явно не женский, и при виде него Леена вдруг изменилась в лице и тихо ахнув, перехватила рукой горло. Глаза ее наполнились слезами, и вдруг стало видно, какая она еще юная под всей этой маской напускной сдержанности и суровости.
- Он тебе его отдал… Ну конечно, а как же иначе. Говорил, только той, кого полюблю, отдам…
Леена раскрыла медальон. Между серебряных створок со старой, но ничуть не выцветшей миниатюры улыбалось женское лицо. Серые глаза, тонкий нос, узкие губы, очень светлые непослушные волосы.
- Матери он не видел никогда, но медальон этот пуще глаза хранил, не расставался с ним. Мне только раз в руки дал, в детстве еще…
И тут случилось невероятное. Несокрушимая Леена, негласная королева их маленького мира, плакала, сидя на полу и утирая слезы ладонями, а они все текли и текли, крупные и прозрачные, и никак не могли иссякнуть. Марина подползла сбоку, неловко обняла, каждую секунду ожидая, что ее оттолкнут,- но Леена только прижалась лбом к ее плечу и обхватила в ответ мягкими белыми руками.
- Знаешь, Маринка, что самое страшное? – спросила она неожиданно по-русски и сама ответила: - Любить того, кому ты не нужна…
Так текло неспешно короткое северное лето. Текло в зелени и неброских цветах, в птичьем пении, запахе нагретой травы. Лето исходило солнечным светом и гремело внезапными грозами, от которых так весело было прятаться в дышащем прохладой и свежестью деревянном доме. Где-то далеко шла война. Там гибли люди, там Кари Сорьонен бился за угасающие чужие жизни, рискуя, возможно, своей, а здесь, в мирной пока лесной глуши жили надеждой две любящие его женщины и плыл в таинственной теплой темноте, чудесно изменяясь, его не рожденный еще ребенок.
Приступы откровенности с Лееной больше не повторялись, жизнь шла своим чередом. В июле дети были отпущены на каникулы, вызрели травы, и соседи собрались на сенокос. Луга у городка были общинные, и косить собирались всем миром в течение нескольких дней. Леена с утра уходила с толпой веселых горожан, повязав белой косынкой золотистые волосы и вздев на плечо острую литовку, Марина невольно любовалась на ее горделивую, крепкую стать, глядя вслед, пока косари не скрывались в лесу. Вилле выгонял пастись пеструю корову Анхен, и Марина оставалась одна заниматься домашними делами. Она уже неплохо готовила, по крайней мере, у Леены от ее стряпни больше не кривилось лицо, она выучилась сносно стирать в корытце разные мелкие вещи, и даже пробовала доить корову и кормить Гнедка, однако большие животные все еще пугали непривычную к деревенскому быту генеральскую дочку.
Белый волк с той ночи не являлся, но Марина время от времени все вглядывалась в чащу леса, то ли надеясь, то ли боясь вновь увидеть узкую хищную морду и голубые, не свойственные волчьему племени глаза. Лес манил и одновременно вселял трепет, как будто что-то там, в глубине, знало ее и тянуло к себе…
В тот вечер Леена пришла усталая и, поужинав, сразу же легла спать. Марина еще посидела немного на крыльце, глядя, как в ясном и теплом небе одна за одной загораются звезды, а потом тоже ушла к себе. Пора было зажигать лампу,- ритуал этот был предметом ворчания и насмешек Леены, однако сменные фитили исправно привозила из города и аккуратно складывала в ящик стола времен Сида Кампеадора именно она.
…Он вышел из темноты, из-за шкафа, и встал прямо у окна. Высокий стройный мужчина, по виду восточник, как и она сама, с пробитой сединой длинной, густой рыжей косой. Красивый и печальный, он почти не испугал Марину, в глазах его плескалась боль, перемешанная с упрямой надеждой, и она затаилась под спасительным одеялом, ожидая, что будет дальше. Губы человека зашевелились, словно он звал кого-то,- исступленно, будто читал заклинание или молитву, будто от того, услышит ли его этот кто-то, зависела чья-то жизнь. Он протянул руку – сквозь огонь лампы и оконное стекло – и исчез, оставив по себе только слабое колыхание воздуха, тихое дыхание нездешнего ветра. И – Марина после так и не смогла решить, морок это был или явь – за окном раздался короткий, тоскливый волчий вой.
3.
В один теплый августовский денек восточницу ждало необычное развлечение. Это был День старых вещей, когда все хозяева в городке выносили на улицу ненужные вещи и устраивали Большой Обмен. Кому-то нужен был шкаф – и он получал его взамен, скажем, кованого сундука, необходимого противоположной стороне. Из рук в руки переходили сапоги и чайники, топоры и дышла, платья и шубы, даже кошки и собаки («Эй, Анне, мыши одолели, меняю на вашего Базиля нашего большого пса,- слыхала, твой на днях на охоту собирался…»). Случались и казусы – среди ненужных вещей горожане периодически узнавали те, что были подарены друзьям или родственникам к Рождеству или к иной дате, а некоторые вещи, пройдя полный круг, возвращались к своим исконным хозяевам. Марина и Леена тоже привезли целый узел- включая и Маринины шелковые платья и кружевные чулки, и устроились за одним из наспех сколоченных дощатых прилавков на Главной площади. Вокруг гомонила празднично одетая толпа,- лишнее развлечение было по вкусу каждому. Торговали вразнос пряниками, игрушками, сладкой водой и маленькими слоеными пирожками, внутри которых были спрятаны бумажки с советами и предсказаниями, иногда весьма забавными,- Леене как-то раз попался совет поскорее обзавестись женой, «дабы не пустить жизнь свою под откос». То и дело подходили знакомые – приятельницы Леены и родители Марининых учеников, с северянкой все держались запросто, а к «учительнице Сорьонен» обращались почтительно и несколько отстраненно. Это было естественно – чужаков местное население принимало неохотно, а теперь, зная тайну Леены, Марина понимала, что многие рассчитывали, - Кари женится на девушке, с которой вместе рос и чей отец оказал ему, судя по всему, не одно благодеяние, а он привез в дом рыжую иностранку… Холодность соседей не особенно досаждала бы ей, если бы не часто повторяющийся вопрос: «Пишет ли муж?»
Писем все не было, хотя она писала Кари каждую неделю и Леена исправно отправляла ее послания. Леена тоже как-то раз послала письмо и так же вполне предсказуемо не получила ответа. Они стали чаще сходиться вместе после ужина, и, занимаясь рукоделием или заготовками на зиму, говорили – о войне, о том, как трудно, должно быть, отправить с фронта письмо и как долго это письмо может идти адресату. Говорили легко, но обе понимали, что случиться на войне могло всякое, и с каждым днем без письма росла их тревога.
Шелково-кружевную красоту обменяли на овчинный полушубок и пару валенок, кроме того, Марина стала обладательницей удобных кожаных туфель с пряжками и теплой вязаной шапки с ушами.
- Вот теперь я за тебя спокойна,- удовлетворенно говорила Леена, вертя ее дома по комнате, словно куклу. – И ничего, что полушубок велик, ты к зиме тоже побольше станешь… Там и мои вещички, если что, сгодятся. Да ты чего краснеешь-то? - Леена приподняла за подбородок ее заалевшее лицо и улыбнулась вдруг тепло и открыто. – Нечего тут стыдиться. Гордиться нужно, Маринка. Я бы на твоем месте…
- Прости меня,- тихо сказала Марина.
- Глупости. Никто тут не виноват. Никогда он меня невестой не звал, никогда не обещал ничего, не целовал даже ни разу… Была я ему как сестра – а значит, ты племянника моего носишь. И я за вас маахису голову оторву, потому как спросит Кари с меня, когда вернется… Ладно, шмотки прибери и туески приготовь,- с утра за ягодами пойдем.
-Когда вернется…- прошептала Марина в закрывшуюся за Лееной дверь и положила руку на чуть округлившийся живот. – Где же ты, Кари?..
… Малинник оказался богатый, ветки сплошь усыпали крупные красные ягоды. Большие заплечные туеса наполнялись быстро и весело, ягоды сыпались внутрь с мягким стуком, лес шелестел листвой и дразнил тысячей ароматов- пахло прелыми листьями, деревом, грибами, какой-то терпкой, влажной, бодрой свежестью, от которой хотелось стряхнуть с себя всю тяжесть и тоску, позабыть все мысли – и только дышать, дышать полной грудью, вливаясь в этот таинственный, тысячелетний жизненный поток… И казалось Марине, пока ее ловкие пальцы снимали с колючих ветвей ягоду за ягодой, что все страхи напрасны. Лес шептал ей, что все будет хорошо,- на днях обязательно придет письмо, и не случится зимой страшных холодов, которые так часто поминала Леена, и ее ребенок родится в срок и здоровеньким, как гриб-боровичок.
На обратном пути остановились перекусить около странной кучки камней, на которую Леена, прежде чем приступить к еде, побрызгала молоком.
- Зачем это? – поинтересовалась Марина, с аппетитом вгрызаясь в ломоть хлеба.
- Для Хийси. Хозяин это лесной. Подношение, чтобы тропу не запутал, кругами водить не начал. Чтобы вон малина нам попадалась крупная да сладкая.
Звучало как сказка, и Марина улыбнулась было, но лицо северянки оставалось серьезно.
- Зря смеешься. С ним шутки плохи. Озорует Хозяин порой страшно,- детишек со дворов сманивает, скотину уводит… а то охотникам зверем покажется – и треплет их по лесу, пока не упадут да не помрут. Кари наш однажды, мальчишкой еще, в лес ушел – несколько дней искали, пока сам не вернулся… Так что давай, лей молоко, ты ведь теперь наша совсем, своя кровь.
И Марина послушно плеснула молоком из чашки на серую каменную кучу.
- А волком Хийси обернуться не может? Белым волком с голубыми глазами…
- А почему ты спрашиваешь? Видела, что ль, чего?
- Видела. Белый волк вышел из леса, к самому окошку почти,- и смотрел сквозь стекло… Завыл потом – и исчез.
- Это, наверное, когда ты лампу свою зажигала? Манит огонь всякую нечисть, да еще в положении ты. Прекрати это делать, я серьезно.
- Нет, Леена. Я обещала, что для него всегда будет гореть свет. И тогда он обязательно вернется ко мне… а волк – не очень-то он и страшный.
- Одно слово,- малахольная,- беззлобно проворчала северянка, откинув на спину пшеничную косу. – Волками у нас маахисы оборачиваются. Темные твари, подземные жители. Путь в их страну- по муравьиным тропам, по озерам да ручьям. Ходят они у себя в подземном мире вверх ногами по обратной стороне земли, а один год там за пятьдесят наших идет. Если туда попадешь, есть и пить у них нельзя, - иначе никогда не вернешься, а и вернешься,- что толку-то? За пятьдесят лет глядь – все близкие-то и померли. Так что нечего тебе лишний раз по ночам в окошко глазеть. Сегодня же занавески в комнате сменю…
- Но это же глупости все, бабушкины сказки. Ты же образованный человек, Леена. Неужели ты всему этому веришь?
- Верю. И ты, у нас хотя бы зиму прожив, тоже поверишь.
А про призрачного восточника с рыжей косой Марина-таки промолчала.
4.
Назавтра действительно пришло письмо. Только было оно не от Сорьонена, а от Леениного дядюшки генерал-майора Коскинена. Тот извещал, что отбывает на фронт с инспекцией военно-полевых госпиталей и перед этим заедет в Лаппаярви повидать племянницу и невестку. Леена сияла, как начищенная пряжка, то и дело проверяя, в достатке ли в ларе хлеба, висят ли в кладовой колбаски и окорок, стоит ли в подполье жбанчик крепкого пива. Вертясь юлой по хозяйству, напевала какую-то песню по-фински чистым и сильным голосом, - Марина различала что-то про «спокойную воду»… Восточница же совсем не разделяла энтузиазма подруги. Это Леене генерал-майор был родственник, дядюшка, вырастивший ее с малых лет, родной и близкий. А для Марины был он просто чужим человеком, который станет смотреть на нее оценивающе и, возможно, недобро, составит о ней свое мнение, с которым будет жить дальше, и, самое главное, с которым придется жить в этой семье и ей. И чувствовала она себя так, как будто не военно-полевые госпитали на фронте едет он инспектировать, а лично ее, Марину Сорьонен, - чужачку, иностранку, занявшую, в его глазах, чужое место. И, думая обо всем этом, Марина затухала на глазах, и за день до приезда дядюшки впала в абсолютную панику. Леена, обычно чуткая к ее настроениям, как будто ничего не замечала, а может, просто в душу лезть не хотела,- не навязывалась ей со своими страхами и Марина, переживая все это в себе. Она много думала в эти дни. О муже, затерявшемся где-то на полях этой далекой и страшной войны, о своем коротком женском счастье, о сыне, которому, может быть, придется расти без отца. И такой наивной она казалась сама себе, наивной и глупой, точно бабочка, залетевшая на огонь, обжигающая тонкие нежные крылья - и все равно льнущая к прекрасному чудовищу, убивающему ее. Как она была уверена, что научится жить в этой чужой стране, без единственного близкого и любимого человека, что сможет выстроить их семейный очаг среди чужих людей! И что осталось от этой детской бравады… Даже Леена сейчас казалась враждебной, как часть того чужого и холодного мира, что скоро отторгнет ее.
- Мамочка,- всхлипывала Марина в подушку. – Ой, мамочка…
Наплакавшись, вышла на крыльцо. Леена, видимо, уже легла – гостя ждали завтра утренним поездом и надо было встать пораньше. Стояла бархатная августовская тишина, с черного неба, как из опрокинутого ковша, высыпались - и будто застыли над самой землей большие влажные звезды. Невдалеке шумел Лес – Лес с большой буквы, полный страхов и тайн… И вдруг совсем рядом она увидела белого волка,- того самого, странного зверя с прозрачными голубыми глазами. Волк сидел и – она готова была поклясться в этом- улыбался ей, растягивая черную клыкастую пасть, чуть наклонив белоснежную лобастую башку. Сквозь него смутно виднелись дровяные козлы и кусок черного в темноте забора.
- Ну здравствуй, Снег,- прошептала Марина и, поднявшись, двинулась через двор, протягивая к зверю руки. – Погладить-то можно?
Волк предостерегающе поднял лапу и оскалился – не злился, просто предупреждал.
- Ну хорошо, хорошо, не буду… А где же хозяин твой? Рыжий такой, с косой…
Ох, ну совсем я уже с ума схожу,- с призраками разговариваю.
Волк вдруг оказался совсем рядом,- ноги ее будто туманом обволокло, и на секунду в ладони ткнулся мокрый черный нос. Марина только вздрогнуть успела – как все исчезло, морок развеялся, и снова вокруг нее была лишь прохладная звездная тишина.
А на душе стало вдруг удивительным образом спокойно. Заснула Марина, едва коснувшись головой подушки, и ей ничего не приснилось.
- Ну здравствуй, девочка моя, здравствуй!
Голос генерал-майора гулко раздавался, казалось, по всему широкому двору, густой и неожиданно теплый. Леена, рядом с высоченным северянином какая-то хрупкая и беззащитная, доверчиво прижималась щекой к генеральскому плечу, ластилась, как девчонка,- и Марина невольно улыбнулась, вспомнив, как и она сама недавно так же встречала отца, вернувшегося из какой-нибудь поездки. Доктор Коскинен был белокож и светловолос, как все северяне, только волосы отдавали не в пшеницу, как у Леены, а в лен - совсем светлые, и невольно Марине, скромно наблюдавшей за сценой родственного воссоединения из своего уголка, думалось – а совсем ли чужим был этот высокий военврач для той красивой женщины, чей портрет так бережно хранил в своем медальоне Кари?
- А где невестка моя? А ну, выходи, покажись, Марина Сорьонен!
И Марина послушно вышла, чувствуя себя лет на 12, - гладко причесанная, в простом светлом льняном платье, чуть обрисовывающем небольшой пока живот, испуганная и удивительно милая в тот момент, сама не подозревая об этом. Присела в изящном реверансе, как будто на паркете в бальной зале отчего дома, подняла свои большие, ясные глаза и тихо сказала:
- Здравствуйте.
И грозный генерал-майор вдруг склонился – и ласково погладил ее по щеке.
- Славная девочка нашему оболтусу досталась, правда, Леена?
- Да уж, незаслуженный подарок, это уж точно,- проворчала Леена, с неловкой лаской глядя на Марину и улыбаясь, не смотря на тщетные попытки сохранить привычную серьезность.
Вообще, быть серьезными в присутствии этого большого, веселого и легкого человека оказалось положительно невозможно. И, однако, вместе с тем чувствовался в нем железный стержень, и как-то ясно становилось, что беззаботно болтающий с девушками обаятельный военный в нужный момент может быть суровым и жестким, даже жестоким. И не дай бог этим самым девушкам его в такой момент увидеть…
За обедом доктор нахваливал Леенину стряпню и уплетал за обе щеки с аппетитом здорового крупного человека, рассказывал забавные случаи из практики, метко вышучивал вышестоящее начальство и коллег, однако шутки его не были злыми, и понятно было, что все то же самое он может высказать и в глаза. Слушать его было приятно и весело, и так же было приятно смотреть на его широкое, сильное лицо, слушать искренний, заразительный смех.
- Что, Кари не пишет? – спросил генерал-майор чуть позже, расположившись на крылечке с трубкой, походя выпуская разнокалиберные кольца дыма. Леена подтолкнула его в плечо, глазами указав на поникшую моментально Марину.
- А ты меня не подпихивай, коза. Пусть учится терпеть и ждать, за солдата вышла, не за шпака какого штатского. Марина, девочка, послушай-ка меня… да не разводи сырость, лягушки заведутся.
Марина улыбнулась сквозь враз набежавшие слезы, шмыгнула носом совершенно по-детски.
- Так вот послушай. Муж твой – на фронте. И права писать, скорее всего, не имеет. Военная тайна, так-то. И уж поверь мне – если б убили, меня бы известили первым. Так что, если не пишет, стало быть, живой твой Кари. А для военного времени этого должно быть достаточно. Ясно?
- Так точно! – выпалила Марина, совсем как в детстве отцу, смутившись, заалела щеками.
- Вот это солдат, это я понимаю,- хлопнул себя ладонями по бедрам Коскинен и рассмеялся. И, тут же оборвав смех, добавил серьезно:
- Я ведь на фронт еду. Вот глядишь – и привезу весточку. Да и ему передам хорошие новости,- и он выразительно поглядел на талию Марины – если вдруг ваши письма не дошли. А сейчас - дай-ка, руки помою да осмотр проведу. В город к доктору, поди не наездишься… да и не доктор у нас тут, а фельдшер, дедуля -божий одуванчик… Ступай-ка в свою комнату, живо. Леена, неси мне мой чемоданчик!
5.
5.
После отъезда доктора Коскинена август покатил к финалу со скоростью курьерского поезда. Дни мелькали, наполненные разнообразными трудами и заботами,- ходили в лес за грибами и ягодами, и местный лесной Хозяин был удивительно щедр,- туеса каждый раз были полным-полнехоньки, и Леена с Мариной постоянно что-то варили, квасили, чистили или сушили, дом пропах патокой, неповторимым ароматом домашних варений и терпким грибным духом. Вилле качал мед из ульев, часть его продали по соседям, часть разлили по банкам и составили в погреб. В одну из суббот, по настоятельной рекомендации доктора, топили сауну, и Леена то и дело бегала проверять температуру,- не слишком ли жарко для беременной Марины. В сауне Леена разложила ее на полке и, обмазав свежим медом, прикрыла простыней, затем повторила процедуру для себя. Марина завороженно разглядывала ее округлые руки, большую, упругую грудь, полные гладкие бедра, тонкую талию,- северянка держалась так, будто всю жизнь ходила обнаженной, словно нимфа. Заметив взгляд Марины, Леена задорно ей улыбнулась, подбоченилась – что, хороша? – и, крутанувшись на месте, мелькнув белыми ягодицами, тоже накинула на себя простыню.
- Леена, с тебя ведь можно картину писать,- восхищенно пролепетала Марина.
- Ну так и пиши, зимой времени много будет,- расхохоталась та и плеснула на камни водой. Все окутал ароматный пар, лаская тела и согревая души. – На самом деле, обнаженной натуры не обещаю, а портрет – было бы здорово.
После сауны они пили чай на крылечке,- разомлевшие и умиротворенные, молча смотрели в небо, где постепенно проступали ясноглазые звезды. А потом Леена вдруг запела тихонько по-фински. Песня была о девушке, выходящей плясать с красной лентой и повязывающей ее на рукав суженому. Марина, слушая ее чистый низкий голос, мягко уплывала в дрему.
- Тебе тоже надо... красную ленту – кому-то…
Леена умолкла и, обняв ее, совсем сонную, прислонила к своему плечу.
- Нет уж, Маринка. «Кому-то» - не хочу…
...В этом сне всегда на земле лежал снег. Снег смерзался в наст, и бежать по нему было легко, мелкая поземка кружила у самых лап, множество запахов дразнили чуткие ноздри. Тут бы и остановиться, жадно принюхаться, исследовать местность, - но сейчас белому волку было не до этого. Его вела Цель, и Цель эта была – Свет.
Свет не давал покоя, тянул к себе как магнит,- значение этого слова знал тот, другой в нем, который был человеком и звался Кари Сорьонен, волк же не знал ни слов, ни их значений. Он просто несся вперед, чувствуя, что должен быть там, где горит этот свет. И поземка мела и мела, под лапами поскрипывал наст, и ощущение цели впереди наполняло все окружающее смыслом.
Дом возникал впереди каждый раз иначе,- то среди бескрайнего снежного поля, то в мокром от дождя лесу, то утопая в осенней листве. Но каждый раз это оказывалась ночь и все окна были темны – кроме одного. Там сияла, светила, горела его заветная цель...но за светом всегда была тьма, и в этой тьме кто-то ждал, искал и звал, кто-то тосковал глухо, по-волчьи, до внутреннего душевного воя. И он видел будто сквозь стены нежилую, пустую, темную комнату, где пахло пылью и сыростью, где у окна стоял человек с отчаянными темными глазами. Волосы текли по плечам,- медь и серебро, как будто на них, живых и ярких, тоже лежал снег… И тот, другой в нем, кто был Кари Сорьоненом, все звал и звал его по имени, хотя значения слова «имя» волк, конечно, не понимал. Зов этот будил желание задрать голову и тоже звать,- на своем языке…
Волк выл.
…- Доктор, вставайте, - там еще привезли… Доктор Сорьонен!
Кари вскочил, распахнув невидящие глаза, в груди еще вибрировал, остывая, так и не родившийся звук.
- Доктор, вы в порядке? – пожилая медсестра с тревогой заглядывала в глаза, за тонкой перегородкой ворочался в горячечном бреду ночной госпиталь. Сорьонен машинально пригладил волосы, рассеянно кивнул – и шагнул в кровь, стоны и боль, окунувшись в свою собственную войну. «Марина»,- пробежало светом по краю сознания.
А то, другое имя он и не вспомнил.
6.
Зима пришла как-то разом, просто снег выпал однажды ночью – и утром оказалось, что дом отрезан от остального мира, хотя бы потому, что дверь не сразу открылась – ночью на крыльце намело немаленький такой сугроб. Марина прокляла свою непрактичность,- сидела полночи у окна, любовалась тем, как кружатся в тихом воздухе крупные снежинки, как танцуют в теплом, медовом свете ее лампы. Нет чтоб Леену разбудить, догадаться, что эта красота неземная их засыпать может… Северянка между тем выбралась на улицу через кухонное окно и вскоре вместе с Вилле уже лихо расчищала дорожки к дому, нужнику, сараю и сауне.
… В единственном школьном классе в очаге жарко потрескивали березовые поленья, из окна хорошо была видна Главная площадь и местная достопримечательность – фонтан в виде пышной гологрудой дамы. Бесстыжая Аманда – так называли ее жители городка- за ночь обзавелась роскошной снежной шапкой и чем-то вроде мехового лифа, и вид теперь имела вполне приличный. «Аманда приоделась»,- смеялись дети, и, отвлекаясь от спряжения слабых глаголов в Prasens, жадно следили за тем, как городская пожарная команда заливает вокруг фонтана каток. Марина в каком-то рассеянном состоянии сидела за учительским столом, подперев кулачком щеку и следила, как медленно переползает световое пятно по тщательно отмытому деревянному полу. В проеме окна краем глаза она видела спешащую через площадь закутанную фигуру. Приглядевшись, рассмотрела знакомый коричневый с белой опушкой полушубок и цветастую русскую шаль,- Леена почти бежала по направлению к школе, отмахнувшись походя от пожарных, затеявших, верно, шутливую перепалку.
Марина вся подобралась, вскочила на ноги, прижала обе руки к груди, как будто стараясь удержать заколотившееся сердце, стало вдруг тяжело дышать… и вбежавшая Леена как раз успела подхватить ее, готовую упасть в свой первый в жизни обморок.
- Тише, глупая, тише, ты чего, - хлопотала северянка, обмахивая Марину маленьким белым треугольным конвертом. – Хорошо все, все у нас с тобой хорошо… письмо вот… Письмо тебе, Маринка, посмотри! Ох, дура я, напугала…
Кружка с водой, принесенная одной из девочек, прыгала в Марининой руке, стучала о зубы, вода проливалась на платье, но глаза уже светились радостным нетерпением.
- Ну дай же, дай мне его скорей, - и рвала, дрожащими пальцами рвала бумажную преграду, добираясь до знакомого почерка, до желанных, долгожданных слов. И не понимала в первые секунды, что написано,- видела только эти беспорядочные, чисто врачебным почерком писаные, линии и, как наяву – длинные, тонкие пальцы, выводившие их, быть может, всего лишь несколько дней назад…
Потом линии сложились наконец в слова:
«Писать не могу. Жив и здоров. Люблю ужасно.
Сорьонен.»
Слезы набежали на глаза, Марина не успевала их утирать, чувствуя невероятное счастье, вглядываясь в расплывающиеся в глазах скупые строчки снова и снова. И вдруг что-то мягко перевернулось в глубине ее тела, толкнулось пока еще слабо, но уже требовательно и настойчиво. Марина замерла, прижав ладонь к животу.
- Что случилось? Маринка, ты что? – Леена, ошеломленная эмоциями, сходила с ума от беспокойства. Вместо ответа Марина взяла ее ладонь и потянула к себе…
-Ой…- пискнула Леена. – Пинается…
За окном перекрикивались веселые пожарные, заливая каток, не стесняясь, болтали и смеялись предоставленные сами себе ученики, трепетало птицей в Марининой нервной ладони письмо от Кари… И все, казалось, смеялось, летело, неслось куда-то в этот счастливый день – день первого снега, первого письма и первого движения ее ребенка.
7.
Рыжий восточник спал. Сидел у окна на обтерханной табуретке со следами какой-то давней цветочной росписи на ножках, - и спал себе, положив голову на скрещенные руки. Марина с кровати четко различала его лицо, повернутое как раз в ее сторону. Он был лет на 10 старше, чем показался ей в прошлый раз, рыжую шевелюру слегка пересыпало сединой, но в свете лампы хорошо было видно, какими волосы были в юности,- медь и мёд, довольно необычный оттенок даже для уроженца Восточного конфедерата. Долгую растрепанную косу хотелось перебрать по прядке и заплести снова, грея в ней руки, как в ласковом живом огне. Черты лица осунулись и заострились, будто человек долгое время был в пути или терпел лишения, вокруг глаз и у губ уже залегли первые морщины - однако в нем сохранилось еще столько мальчишеского, что Марина невольно улыбнулась, рассматривая прямой нос, чуть вздернутый на кончике, разлатые рыжие брови, длинные загнутые ресницы, веснушки по всему лицу. За парнем миражом дрожали очертания темной и донельзя обшарпанной комнаты, виднелся кусок пыльного пола, шкаф с оторванной дверцей, а на подоконнике призрачно горела старая лампа – родная сестра той, что зажигала сама Марина каждую ночь.
- И откуда ты только взялся, братец,- вздохнула Марина. – Тоже кого-то ждешь? И почему, интересно, я тебя вижу?
Губы спящего разомкнулись, и он беззвучно произнес короткое слово. Или то было имя? Марине вдруг стало зябко, и она плотнее закуталась в одеяло. Перемены позы оказалось достаточно, чтобы видение рассеялось без следа. На сердце было смутно и печально, будто увиденное имело какое-то отношение к ней самой.
… Наутро разыгралась такая метель, что о поездке в город не шло и речи. Вилле с утра уже несколько раз убирал снег от порога и калитки. К тому же, Марина чувствовала себя не очень хорошо и сидела в большом кресле дядюшки Коскинена у камина в большой вязаной кофте и с чашкой брусничного морса в руке. Леена в соседнем кресле ловко вязала носок и ворчала, что вовремя метель поднялась,- давно следовало прекратить все эти поездки в школу.
- Денег нам с тобой хватает, не нищие обе. Вот погода успокоится,- поеду и скажу, что ты увольняешься. И не спорь со мной,- припечатала северянка, видя, что Марина открыла было рот что-то сказать. – у тебя теперь более важная работа.
И они улыбнулись друг другу, как две сообщницы, как всегда при каждом намеке на будущего малыша.
- А давай-ка я из подполья варенья к чаю достану,- ближе к обеду сказала Леена. - Ты какое хочешь, голубичное или черничное?
- Брусничное, если можно,- отозвалась полусонная Марина. Она тоже взялась было за рукоделие, да быстро устала и задремала под гул огня в камине.
- Капризница,- усмехнулась Леена. – Тогда принеси вон табуретку из кухни, брусничное в буфете стоит.
Табуретка отыскалась там, где сказали, и Леена ловко вскочила на нее, роясь на полке в поисках заказанного варенья. Марина смотрела на эту уютную домашнюю сценку секунды три, прежде чем уловила какой-то диссонанс и поняла, какой именно. По ножкам табуретки вился цветочный рисунок,- только был он не полустертым и бледным, а ярким, веселым и сочным.
- Леена,- упавшим голосом проговорила она,- откуда у тебя эта табуретка?
- Мастеру в городе заказывала. Плотнику. Год назад. Такие росписи только в нашей мастерской делают, больше нигде. А ты чего так всполошилась?
Леена спрыгнула на пол с небольшой баночкой в руках. Марина вздохнула и ответила:
- Да просто интересно стало. Рисунок красивый.
Леена пристально посмотрела на нее. В глазах восточницы она увидела самый настоящий страх, но и упрямство тоже разглядела. И поэтому больше ни о чем ее не спросила.
Всю ночь Марина не могла уснуть, все сидела за «столом Сида Кампеадора» и смотрела в одну точку,- туда, где между раздвинутых занавесок виднелся край Леса.
- Ну где же ты, Белый Волк? – шептала она, кутаясь от усиливающегося озноба в стянутое с постели карино старое одеяло. – Это ведь тебя тут дожидаются, о тебе все глаза проглядели… Возвращайся, Снег. Пусть все, кого где-то ждут, вернутся…
Она, казалось, только на секунду прикрыла глаза,- и уснула прямо за столом. Во сне она видела давешнего восточника. Он сидел рядом и держал ее за руку. Старый серебряный медальон с портретом матери Сорьонена висел у него на груди в распахнутом вороте видавшей виды рубахи. И Марина протянула руку, шепча:
- Отдай мне его… отдай… он же мой…
Они оба теперь были в той самой комнате, что являлась ей в видениях. Одна оконная створка была покрыта пылью, другая отсутствовала вовсе, шкаф без дверцы стоял на том же месте и жутковато щерился черной пустотой. На книжных полках уже не было книг, и висели они теперь вкривь и вкось, и только стол остался на месте, еще больше потемневший, покосившийся. На подоконнике горела лампа. На всем лежал отпечаток смерти и запустения, но сомнений больше не было,- Марина теперь доподлинно знала, что это за дом и что за комната. И, как ни странно, знание это почему-то успокаивало. И красивый изможденный соплеменник казался близким, как брат. Он, между тем, отпустил ее руку и через голову потянул с себя серебряную цепочку. Вложил медальон в ее протянутую ладонь, аккуратно сомкнул пальцы.
- Возьми.
Глаза- глубокие, карие- как в самую душу Марине смотрели, когда восточник продолжил:
- Только не твой он и не мой. Он всегда – ничей…как ветер.
… Ветер, Леена… ветер… закрой окна,- повторяла Марина, мечась головой по подушке, не открывая глаз. - Закрой.
Леена нашла ее утром, за столом, в жару и бреду. Метель стихла, и вскоре Вилле привез из города старичка-фельдшера. Тот нашел сильную простуду, оставил порошки, велел много пить и ждать. И Леена ждала – уже вторые сутки.
- Закрыла уже. Все закрыла, и лампу твою дурацкую зажгла. Могу еще с бубном попрыгать,- все что угодно, только ты выздоравливай скорее.
- Я умру здесь. Дом стоит пустой, в нем только ветер… ветер, окна закрой. Белый волк придет - скажи, ждут его, пусть вернется к нему… а я обещала,- в эту землю лягу.
- И ляжешь. И я лягу. И Кари – лет через пятьдесят. Все будет хорошо, держись, Маринка моя. Леена рядом…
Кризис наступил ночью. Марина вдруг пришла в себя и открыла глаза, простыни и рубашку было хоть выжимай.
- Леена,- произнесла она ясно и отчетливо. – Пообещай мне кое-что.
- Говорила же,- все что хочешь…
- Если со мной что-нибудь случится,- детей моих к себе забери. Никому не отдай, обещаешь?
Леена улыбнулась.
- Детей? Ну, раз о детях говоришь, значит умирать раздумала. Вот и молодец. Сейчас постель сменим…
- Обещай.
- Не дам я тебе такого обещания. Ничего с тобой не случится, не кликай беду.
- Не понимаешь…
- И понимать не хочу. Жить будешь сто лет, детей вырастим твоих и внуков в придачу. Давай-ка переодеваться.
Через полчаса Марина, переодетая в сухое и чистое, напоенная бульоном, умытая и причесанная, спала тихим и спокойным, самым обычным сном…
8.
Дядюшка Коскинен заявился аккурат под Рождество, никого не предупредив о приезде. Заявился шумно и весело, с подарками, подобно сказочному Санта-Клаусу. В доме сразу стало тесно, он наполнился суетой и праздником. Конечно, у девушек уже и елка была поставлена, и красные носочки над камином развешены, и гостиная украшена сосновыми ветвями и омелой,- но они совершенно не собирались устраивать пир на весь мир. Марине уже тесны стали ее собственные платья, и в ход пошли леенины наряды, умело перешитые для нее северянкой.
- Вот колобочек какой, кто бы мог подумать,- улыбалась Леена, глядя на Марину – округлившуюся и пополневшую за последний месяц. Беременность была ей к лицу, но непривычная полнота озадачивала и мешала двигаться как прежде, легко и уверенно. Откуда-то явился довольно внушительный бюст, очень мило смотревшийся в открытых леениных платьях, но донельзя смущавший Марину.
- Да уж,- отозвалась она, вздохнув. – Хорошо, что Кари не видит, какая я стала… Леена, а вдруг все теперь так и останется - навсегда?
В глазах восточницы был такой неподдельный ужас, что Леена рассмеялась.
- Ну и ладно! Станешь похожа на меня, - сама же говорила, что я красивая.
- Ой, ну то – ты, а то - я. Кари меня другой помнит, понимаешь? Приедет, а тут я – толстая…
- Глупая ты, Маринка. Он же не за худобу тебя полюбил. Тем более, Кари – врач и прекрасно знает, что после родов женщина меняется… А разлюбит – так мы его с тобой выгоним к маахисам, негодяя такого, правда?
Леена дурачилась, разговаривая с Мариной как с маленькой девочкой, и та уже улыбалась, и смотрела в зеркало с любопытством и симпатией. Ребенок толкнулся внутри, она перехватила движение ладонью, рядом легла ладонь Леены.
- Смотри-ка, за пяточку племяшку поймала,- смеялась Леена, и Марина смеялась вместе с ней, и ни та, ни другая не заметили, как за окном мелькнул и исчез в сумерках белый волчий хвост.
Тут и послышался во дворе скрип санных полозьев, звон колокольчика и зычный голос генерал-майора, выкликающий:
- А ну, где мои девочки? Чего не встречаете?
И началась веселая праздничная кутерьма. Во-первых, Вилле внес в дом детскую кроватку-качалку, плетеную из ивовых прутьев, с голубым тюлевым пологом. Во-вторых, в центре гостиной утвердился настоящий мешок Санта-Клауса, из которого, как по волшебству, появились две собольи муфты, две собольи же круглые шапочки, альбом для рисования и большой набор грифельных и пастельных карандашей,- Марина сразу же прижала подарок к груди, как ребенок – желанную игрушку. Последним штрихом оказались две сафьянные ювелирные коробочки, в которых на черном бархате сияли одинаковые пары серег,- золото и жемчуг в окружении мелких бриллиантов. Насладившись сполна восторженными восклицаниями, Коскинен загнал Марину в спальню, где учинил ей полный осмотр и остался доволен, пророча здоровенького парнишку к исходу февраля.
Марине не терпелось расспросить доктора про Кари, но она все не находила подходящей минуты,- то нужно было помогать Леене на кухне, то накрывать на стол, то показаться по требованию генерал-майора в обновках… В конце концов он сам завел об этом речь, спросив:
- Письмо-то было?
- Было… скорее записка, не письмо… Доктор, скажите, как он там?
На Коскинена теперь смотрели две пары встревоженных глаз. Он помолчал, вспоминая стандартную обстановку военно-полевого госпиталя – кровь и смерть, тяжелый запах гноящихся ран, операции при свете керосинок, постоянная нехватка то одного, то другого… Вспомнил и Кари – исхудавшего, с запавшими, усталыми глазами, в халате, забрызганном кровью, как у мясника – но собранного и строгого, не проронившего ни слова жалобы,- только попросившего: «Моих поберегите»… Не собирался он рассказывать своим «девочкам» таких подробностей, не для нежных они ушей.
- Ну, как—как? Жив, здоров. Молодцом наш доктор Сорьонен, прекрасный врач. Трудно бывает, конечно,- но он же солдат… Может быть, и в отпуск отпустят, кто знает. Просить за него не буду – обозлится. И правильно сделает.
Рождественская ночь проплыла в теплом свете свечей, под разговоры и звучный голос Леены, певший рождественские гимны, под треск дров в камине и завывание метели, снова разыгравшейся к рассвету. По комнатам разошлись уже к утру, и Марина не сразу уснула, вспоминала Рождество дома, в N-cке, и думала о Кари. Не верилось ей в бодрые слова веселого родича, чувствовала, знала сердцем,- трудно ему, всем существом рвалась помочь, поддержать, успокоить,- но была по-прежнему здесь, в тепле и уюте старого дома, и чувствовала себя птицей, посаженной в клетку. Засыпая, имя шептала, молила все сущие Силы защитить и сберечь, и словно наяву, видела его светловолосую голову на соседней подушке.
На следующий день Леена пекла медовые пряники, а доктор Коскинен с обеда отбыл в Лаппаярви на партию в вист с давними знакомцами. К вечеру Вилле привез из города полный возок девушек – собирались гадать. Уединенный и тихий дом, оказалось, был излюбленным местом для ежегодной девичьей рождественской ворожбы, и Марина из своего кресла с интересом разглядывала приятельниц Леены, о которых раньше приходилось только слышать. Толстушка Илма, красавица Анне, медлительная Кирсти, щеголиха Енни, заявившаяся, между прочим, в одном из шелковых платьев Марины (та только вздохнула, вспоминая, как блестящий лиловый шелк облегал когда-то ее собственную стройную фигурку) … Девчонки уплетали пряники и болтали без умолку по-фински. Марине быстро прискучила чужая речь, которую она понимала через слово, и она задремала. Леена укутала ее вязаным пледом и мимоходом погладила по голове, обещав разбудить к самому гаданию. Дома у Давыдовых это было не принято, так как в просвещенной генеральской семье не одобряли «темноты» и «мракобесия», и, как положено любому запретному плоду, мистические таинства всегда манили Марину. Теперь же, месяцы прожив по соседству с Братцем и Белым Волком, она относилась к подобным вещам совершенно иначе…
-…Девочки, девочки, ой, смотрите, у Илмы у первой нитка догорела!
- Ну все, Эйно твоему не отвертеться, Илма!
Гадали на то, кто первой выйдет замуж, - поджигали толстые шерстяные нитки и со с мехом смотрели, как они сгорают. Следующей счастливицей оказалась Енни, затем – Кирсти. У красивой зеленоглазой Анне нитка погасла сразу, и девушки подавленно умолкли – все знали, что жених ее недавно ушел добровольцем на Южный фронт… Леена ниток не жгла, а лишь подливала ягодного морсу подружкам и усмехалась снисходительно.
- Леена, а ты чего на замужество не гадаешь? – спросила добрая Илма, тронув подругу за рукав. Леена качнула головой, - только взблеснули новые жемчужные серьги:
- А мне не за чем. Я про себя и так все знаю.
И засмеялась сухим, нерадостным смехом.
Еще гадали на богатство, сложив в старый валенок золотое колечко, золу в носовом платке, рюмку, луковицу и кусочек сахару. Смеялись, когда дочке богатого лавочника Кирсти вынулась зола – пророчество на бедность, а Леене – рюмка… Леена сделала вид, что выпила и завела дурашливым голосом: «Ой, напилася я пьяна-а… Не дойду я до до-ому…» Потом кто-то предложил:
- А давайте Марине на будущего ребеночка погадаем?
И по тому, как опущенная предварительно в воду игла маятником ходила возле ладони, охотно протянутой Мариной, заключили, что родится мальчик и принялись наперебой выбирать имя, пока Леена не прикрикнула строго:
-А ну, тихо, сороки. Негоже имя младенца нерожденного просто так трепать, нечистому на потеху! И не смотри на меня так обиженно, Марина Сорьонен. Сама ведь знаешь, что я права.
Марина вспомнила разоренную комнату из своих видений,- и прикусила язычок, согласно кивнув Леене. Хотя мало верила она, что ее призрачные соседи – от этого мифического «нечистого». Понимала и училась принимать, что связаны с ней каким-то образом ее Братец и Белый волк, что та зазеркальная жизнь для них - самая настоящая, и страдают они в ней неподдельно. Не зря же в развалинах лежит там этот добрый и теплый дом, не зря так пронзительны голубые не - волчьи глаза и так жестоко осунулось лицо молодого восточника. И не зря в окне горят по ночам две лампы – ее и его…
«Ничего, дорогой,- с неожиданным теплом подумала она. – Ты дождешься, и я дождусь. Мы, рыжие – народ упрямый.»
Доктора Коскинена, по словам Леены, можно было не ждать до завтрашнего дня. Обычно «партейка-другая» в вист со старыми приятелями плавно перетекала в веселую пирушку, с которой доктора привозили через сутки довольного, тихого - и все еще хмельного. Так что дом был полностью в распоряжении девичьей компании, и ночевать все тоже остались здесь. Леена уступила свою комнату Илме и Кирстен, Анне и Енни предпочли диван в гостиной, саму же Леену предсказуемо приютила Марина,- в комнату была в спешном порядке водворена кушетка. Леена, утомленная дневными хлопотами, смехом и разговорами, улеглась сразу, Марина же, привычно поставив лампу на подоконник, уселась, завороженная сиянием снега под убывающей луной, за стол и уставилась неподвижно на огненный язычок. И чудилось ей, будто чье-то теплое и сильное плечо касается незримо ее плеча.
«Ну что же, друг мой, - судьба, видно, вместе нам ждать» - светло подумала Марина и мысленно пригладила Братцу растрепанную длинную косу.
9.
…В середине января ударили жестокие морозы. Все окна в доме затянуло причудливыми ледяными узорами, и вечерами слышно было, как трещат по опушке древесные стволы, разрываемые холодом. Сам дом тоже потрескивал и поскрипывал, точно корабль в бурю, и ощущение было, прямо сказать, жутковатое. Леена чаще заговаривала о нечисти и с наступлением сумерек велела Вилле наглухо закрывать все ставни. Только свое окно Марина трогать упрямо не позволяла. Лампа должна была гореть, освещая дорогу теперь в обоих мирах… Шторы она тоже не закрывала и успела привыкнуть к тому, как заледеневший Лес пялится из темноты тысячами невидимых глаз в теплое людское жилье.
-Не страшно тебе? – в который раз вопрошала Леена, глядя на невестку как на полоумную. Сама-то она от незанавешенных окон шарахалась в ужасе, и Марина списывала этот страх на изобилие жутких сказок, коими пичкали северянку, похоже, с раннего детства.
- Страшно,- признавалась она. – Но не страшнее войны. Кари ведь там тоже не сладко…
Белый волк не показывался больше, хотя пару раз утром Марина замечала на снегу под окном следы больших звериных лап. Сунулась было с этим к Леене – та сразу же всполошилась, не спятила ли дражайшая родственница, потому что сама никаких следов не видела, и вообще волки никогда так близко к жилью не подходят. Из всего этого Марина заключила, что видит соседей - призраков она одна.
Восточник заявлялся теперь с завидной регулярностью. Не было ни одной ночи, чтобы он хотя бы не обозначил своего присутствия. Чаще всего это было ощущение тепла, - то рукой, то щекой она чувствовала тихое дуновение, как будто рядом открылась и закрылась невидимая дверь. Иногда она видела и самого Братца – обычно он спал, и она вволю могла рассматривать его лицо, знакомое до веснушки, до морщинки, уже родное почти. И невольно Марина задумывалась, - а вдруг, пока сама она спит, ее тоже удивленно рассматривает этот славный и всегда немного печальный парень? Однажды, отходя ко сну, она поймала себя на том, что заплетает на ночь косы намного тщательней, чем обычно. Плюнула с досады и сердито разлохматила рыжие волосы,- так и улеглась, повернувшись к предполагаемому «наблюдателю» спиной и с головой нырнув в старое, уютное Карино одеяло…
Комната с «той» стороны потихоньку преображалась – исчезло то страшное запустение, что так ужаснуло ее раньше, мебель была в порядке, пол вымыт, с потолка не свисала клочьями паутина, на полках снова начали появляться книги. Обживался «сосед» - и это наполняло покоем душу Марины. Надо ли говорить, что Леене она обо всем этом ни слова не сказала?
Между тем приближался февраль, а с ним и срок родин, и это неизвестное таинство казалось восточнице страшнее всяких призраков. Срок доктор Коскинен определил ближе к концу месяца, и собирался сам приехать к этому времени, чтобы принять малыша. Леена перестала ездить на службу, -боялась оставлять Марину одну и взяла отпуск. Дома северянка постоянно находила кучу всевозможных дел, - мыла, чистила, то и дело переставляла что-то и перекладывала, баловала свою маленькую семью разными вкусностями. «Семья» лопала за двоих и больше не сокрушалась о потерянной фигуре. Перестала Марина так же думать о том, как воспримет перемены в ней Кари. Она и сама уже едва помнила ту девчушку, которая читала взрослые стихи в садовой беседке отчего дома и подглядывала в подзорную трубу за купающимся чужеземцем, и ту отчаянно влюбленную молодую женщину, что штурмом брала военный госпиталь и потом ехала на Север преодолевать трудности и создавать своему любимому дом. Дом уже ждал ее, и принял в свои объятия легко и естественно, будто она всегда принадлежала этому месту и просто уезжала надолго, чтобы вернуться. И тихой гаванью, и прочным якорем здесь была Леена, - простая, ясная, надежная, как земля, и Марина понимала - не получилось из нее дерзкого первопроходца, а получилась, как и дома, всеми любимая, оберегаемая и лелеемая младшая сестренка… И нельзя сказать, что Марина была этому не рада. Единственное, что умела она пока в этой жизни – это любить, и делала это от всего сердца. Любила далекого, мифического уже почти, Кари и их ребенка, таинственно расцветавшего в ней, любила Леену и доктора Коскинена, любила даже своих призраков… Только на дне ее души, едва заметное, но постоянное, жило знание того, что все это – лишь передышка перед будущим, что настоящие трудности и печали ждут ее впереди. Разоренный дом в видениях рассказал ей больше, чем она готова была понять и принять в свои 18 лет…
Домой Марина писала регулярно, и письма в ответ приходили теплые и полные беспокойства. Генеральша Давыдова писала, что Катя вышла замуж и уехала с мужем в гарнизон, что генерал пристрастился к цветоводству со скуки, и теперь выращивает в оранжерее чудесные розы, знаменитые на всю округу. Марина радовалась письмам и бережно хранила их в шкатулке с драгоценностями, но по дому не тосковала, а лишь хотела поскорее всех увидеть.
Вестей от Кари больше не было, но Марина почему-то оставалась спокойна – знала каким-то шестым чувством, что все хорошо. И точно – в первых числах февраля генерал-майор написал, что, возможно, военврач Сорьонен будет в скором времени отпущен в отпуск на неделю. Жизнь продолжала баловать Марину в этом северном краю так же, как и дома,- и она тянулась к любви и радости, как цветок к солнцу, напитывалась ими будто бы впрок,- и расцветала душой и телом.
…Кари вскочил среди ночи, как ему показалось, едва закрыв глаза. Казалось, совсем недавно закончилась последняя операция – тяжелая, как и большинство здесь, на фронте. По сравнению с оторванными руками и ногами, раздробленными костями и снесенными наполовину лицами такой ерундой казались всевозможные хвори мирного времени, что последний прооперированный им совместно с профессором Малиновским аппендицит вспоминался как детская игра.
В глазах его все еще стояла ночная снежная целина – синеватая и серебряная под звездным светом - и белый волк, несущийся по ней, взметая мелкую, колкую пыль. Он помнил неясную, мучительную тревогу, заставляющую зверя бежать вперед что есть силы, помнил, как свою, потому что этим волком был он сам. Что-то творилось там, впереди,- нехорошее творилось, ненужное никому; злобное нечто бродило вокруг заветного дома, в котором горел его Свет. Кари помнил, как сводило челюсти, когда он рвал это нечто зубами, оттаскивал, свирепо рыча и упираясь всеми четырьмя лапами, от беспомощного человеческого существа, ничком лежащего в белом снегу…
Сорьонен поскреб заросшую светлой щетиной щеку, перекинул на грудь растрепавшиеся волосы, машинально заплел косу. Спать больше не хотелось, несмотря на навалившуюся после операции привычную уже тяжкую усталость, и он, накинув относительно свежий халат, вышел в большую общую палату. Госпиталь оборудовали в бывшей церкви,- разномастные металлические койки стояли под огромными витражами, с которых скорбные лица святых взирали на страдающих людей. Кари проходил между ними – кто-то спал, кто-то бредил, а кто-то лежал, пялясь бессонными глазами в потолок, словно ища у небожителей ответа на извечный вопрос: «За что?» Доктор склонялся над бодрствующими, удивленными неожиданным обходом, брал исхудавшие руки, считал пульс, внимательно вглядывался в лица спящих, по звуку дыхания наученный определять, сон это – или беспамятство… Двоим уже ничего не требовалось в этой жизни, над одним из них, смуглым по-южному мальчиком, плакала молоденькая медсестра. Сорьонен мимоходом погладил ее по плечу и ладонью прикрыл мальчишке глаза. Второй был средних лет бывалый вояка с ампутированной третьего дня гангренозной ногой. Привезли его слишком поздно, и, не смотря на ампутацию, сделать ничего уже было нельзя. Солдат лежал спокойный и умиротворенный,- боль, наконец-то, отпустила его. Кари чувствовал себя королем в царстве призраков. «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя Смерть…»
Кари отвернулся от умершего и, отдав необходимые распоряжения, вернулся в свой кабинет, служивший ему и спальней. Достал лист бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, вывел заветное: «Дорогая Марина…» И снова – белый волк, несущийся по синему снегу. «Люблю. Люблю. Люблю.» И, смяв бумагу, Сорьонен выбросил ее в корзину. Смысла писать то, что можно было лишь шептать, обнимая во тьме ночной, он не видел… Уснул под утро, был разбужен прибытием новой партией раненых, весь день провел на ногах, а под вечер был вызван к командиру госпиталя, где ему сообщили о том, что ему предоставлен недельный отпуск.
10.
… Леена проснулась, как от толчка, со вполне определенным ощущением, что происходит что-то очень и очень нехорошее. Ночевала она теперь в спальне Марины, боясь пропустить начало родов, до которых, по предположениям доктора Коскинена и по ощущениям самой Марины, счет шел на дни. Окно было не занавешено,- как всегда, эта сумасшедшая девчонка открывала шторы, стоило только Леене заснуть. Лампа горела на подоконнике, освещая рассеянным светом стол с раскрытой книгой («опять, наверное, про этого Сида, Кари им зачитывался»), шкаф и кровать Марины… в которой Марины не было! В открытую дверь спальни отчетливо тянуло сквозняком, точно была открыта и входная дверь тоже. Леена крепко ругнулась по-русски и, сунув ноги в валянные домашние башмаки, на ходу накидывая шаль, опрометью вынеслась в коридор, в кухню, в сени… Дверь действительно была распахнута настежь и порог постепенно заметало снегом. Леена глянула во двор и обмерла. Через широкий пустой двор, босиком, шла Марина. Шла, как завороженная, протягивая руки перед собой, точно видела что-то, никому другому не доступное. Совсем немного оставалось до калитки, и восточница, как видно, собиралась это расстояние преодолеть. В воздухе висела страшная тишина, как будто собиралась гроза. Ярко горели звезды.
Леена не помнила, когда в последний раз ей приходилось так бежать. Ноги вязли в снегу, а Марина, напротив, шла легко и быстро, презрев все законы физики, будто вообще ногами земли не касалась. В тот миг Леена уверена была, что стоит только той открыть калитку и выйти из очерченного оградой безопасного домашнего круга, как она тут же исчезнет, растворится миражом – только ее и видели.
- Маринка! Дура малахольная! Вернись сейчас же!..
…Голос был, несомненно, знакомый, - но какое это имело значение сейчас, когда перед Мариной, на расстоянии буквально вытянутой руки, грациозно выступал лось. На спине его сидел никто иной, как Кари Сорьонен, белый «конский хвост» так и мел по алому мундиру, а сам Кари улыбался ей, как будто нет никакой войны, как будто нет у нее этого огромного неуклюжего живота, будто они все еще гуляют по северной Столице, влюбленные и счастливые…
- Иди ко мне, - твердил Сорьонен,- и Марина шла, ведь жене положено следовать за мужем, и не слушать, что там кричит за спиной такой знакомый, родной голос.
Старика она увидела, когда уже взялась рукой за щеколду, когда почти открыла калитку. Черная, страшная тень в лохмотьях истлевшей одежды, с безглазым, пустым лицом надвинулась в тот момент, когда исчез лось – а вместе с ним и улыбающийся Кари. И в тот же самый миг из леса вынесся волк. Белоснежная шерсть стояла дыбом, и ничего призрачного на этот раз не было в красивом, свирепом звере, с леденящим душу рычанием накинувшемся на жуткого старика. Марина споткнулась вдруг – и тяжело осела в снег. Сознание милосердно покинуло ее.
На этот раз волка увидела и Леена. Зверь выплеснулся из темноты сгустком лунного света наперерез Марине, вскинувшей руки в защитном жесте и тут же упавшей ничком. Волк вздыбил шерсть и страшно зарычал, встав к восточнице спиной и точно загораживая ее собою. Потом он вцепился во что-то черное, похожее на шевелящуюся корягу,- но Леене уже не было до всего этого дела, она видела только скорчившуюся фигурку в снегу. Подбежала, обняла, прижала к себе, согревая дыханием лицо:
- Ну что же ты, глупая… Девочка моя, очнись! Маринка-Мариночка-Маруся…
Марина медленно открыла глаза. Обеих уже била дрожь, и Леена потянула ее за руку вверх,- вставай, скорее, замерзнем тут с тобой к маахисам… Северянка потянула с себя шаль, укутала Марину и, обхватив ее за объемистую талию, повела к дому. Оглянувшись-таки через плечо, увидела, что и белый волк, и его таинственный враг исчезли.
Добрый печной жар, ложка коньяку в теплый брусничный морс и растирание водкой сотворили чудо - Марину вскоре перестало колотить, и взгляд приобрел осмысленное выражение. Леена не стала размениваться на морс и замахнула стопку прямо так, не разбавляя, крякнула по-мужски и утерлась рукавом. Марина округлила глаза – и рассмеялась. Чувствуя, что смех переходит в истерику, северянка обняла ее, прижала к себе, подула в растрепанную рыжую макушку.
- Ну будет, Марина, будет. Сейчас ляжешь и уснешь, и окно я велю Вилле ставнями закрыть.
- Леена… Там был Кари…
- Приедет скоро твой Кари. А там был просто волк. Мало ли какое зверье зима из леса к жилью выгнала.
- Нет, ты не поняла… Кари на спине лося. Он меня позвал.
Леена застыла с марининой подушкой в руке.
-Лося?.. Тогда понятно, что тебя из дому в ночь погнало. Хийси балуется, не иначе. Ложись-ка, сейчас расскажу… Так вот, создает лесной Хозяин из коряг и трухлявых пней подобие лося – и пускает эту тварь смущать честной народ. А людям прекрасные картины кажутся,- то дева обнаженная у зверя на спине, то близкий кто-то, любимый, как тебе вот… Так и уходят от жилья, в лес, на вечную погибель. И не видит их более никто живой. Говорила же я тебе – ставни закрывай! Не слушаешь никогда… а теперь как бы рожать не начала раньше времени… Что я с тобой делать буду?
Леена ворчала, а сама подтыкала одеяло вокруг Марины, взбивала подушку, отводила ей со лба щекочущие пушистые волосы.
- Не начну. Рано еще. Подождать надо… подождать… а волк меня, выходит, спас…
Марина уснула, едва договорив. Разбуженный Вилле задвигал на улице ставни. Потом все стихло. Леена долго еще лежала без сна, но не призраки и лесная нечисть тревожили ее. Намного больше боялась она, что начнутся у Марины от пережитого испуга схватки. Однако ничего не случилось,- ни в эту ночь, ни в последующие несколько суток.
11.
В последних числах оттеплело, будто зима вежливо и снисходительно потеснилась, уступив на время место влажному юго-восточному ветру и застенчиво улыбнувшемуся солнцу. Дом жил трепетным, страшноватым ожиданием. Марина, окончательно отяжелевшая и утомленная, с запавшими глазами, ходила медленно и как-то торжественно даже, то и дело, впрочем, присаживаясь то на диван, то на стул, замирая болезненно и счастливо, когда ребенок слишком сильно толкался внутри. Леена не спускала с восточницы тревожных и любящих глаз, и это напряженное внимание одновременно и сердило, и успокаивало. Марина была совершенно не в состоянии чем-либо себя занять, всеми мыслями, чувствами и инстинктами обратившись внутрь себя, туда, где беспокойно двигалась, готовясь выйти на свет, новая жизнь.
И среди этого тягучего, сводящего с ума ожидания вестовой доставил депешу от доктора Коскинена. Генерал-майор был срочно вызван на фронт и приехать решительно не мог. Велел держаться и звать старичка-фельдшера, а также расписал целую страницу дотошными указаниями, что делать «в случае чего», и от этих подробных инструкций у Леены противно вспотели руки и куда-то в живот вдруг провалилось сердце.
- Ничего, справимся,- сказала она и сердито дернула себя за косу. Марина в это время улыбалась чему-то неведомому и не отреагировала.
Через два часа у нее отошли воды.
…Оттепель умерла. Зима, ослабившая было жестокую хватку, навалилась на округу с прежнею силою. На ночь глядя стекла снова заволокло морозными узорами и по схватившемуся холодом снегу опять зазмеилась поземка.
Марину устроили в спальне Леены, где кровать была шире. С минуты на минуту ждали фельдшера, за которым в срочном порядке послали Вилле с возком. Леена грела на печи, в немецкой эмалированной кастрюле, воду и старалась не думать о том, что будет, если старик не приедет вовремя. Не думать не получалось,- схватки были сильные, лицо Марины белело от боли и покрывалось испариной, и Леена внутренне обмирала от каждого ее тяжелого, животного стона. Она бросала кастрюлю, бежала в спальню – и натыкалась на потемневший, изумленный взгляд восемнадцатилетней девочки, до этого дня ничего не знавшей о настоящей боли. Гладила беспомощно тонкие пальцы, вцепившиеся в простыню, и снова неслась в кухню проверить воду.
- Леена. Лампу зажги,- попросила Марина, тяжело дыша между схватками. – И ставни – не надо…
- Ну, о чем ты думаешь, прости господи, какая, к маахисам, лампа? – отмахнулась было Леена, но Марина только решительно стиснула челюсти, обожгла умоляюще-сердитым взглядом – и вновь провалилась в боль, застонав низко, плачуще. Леена вздохнула, - но послушалась и побежала в Маринину комнату, зажгла «проклятущую, чтоб ее черти взяли» лампу, зло плюхнула ее на подоконник. И шторы раздернула, как всегда поступала Марина. Потом, стараясь не вслушиваться в то, что происходило в ее спальне, выскочила на крыльцо. Мело уже всерьез – и подъездной санный путь за калиткой был ужасающе пуст.
- Ну что ж, Леена Коскинен,- вздохнула северянка. – Кажется, никто к тебе не приедет. Никто тебе не поможет. Эх, Кари, Кари,- одни от тебя проблемы, как всегда…
Увязала в узел на затылке тяжелую косу, машинально отмыла горячей водой дрожащие руки, сунула в карман передника майорские «инструкции» и, вздохнув, как перед прыжком в воду, вошла в комнату, где на ее широкой кровати выкручивалась в страдании Марина.
…Что-то шло не так. Что-то шло невероятно, ужасно неправильно,- Леена не имела в таких делах никакого опыта, но у нее внутри будто гудел набатный колокол, предвещая беду. Схватки все не прекращались, на кровати, сбивая простыни, корчился сплошной комок страха и боли. А еще на этих простынях теперь была кровь,- немного, но ярко и страшно. Докторские инструкции такого даже не предполагали,- никто не знал, что Маринин здоровый молодой организм даст сбой, никто не предполагал, что надежного и опытного Коскинена не окажется рядом, что фельдшер будет на вызове, что снова начнется метель, затягивая непроглядным мраком все вокруг и превращая дом в отрезанный от мира остров…
Леена ничего не могла сделать, только держать Маринины судорожно сжимающиеся руки и делать вид, что все идет как надо. Что она и делала, игнорируя испуганное «Я что, умираю?» через каждые пять-десять минут и напряженно, всем существом вслушиваясь в звуки на улице – не раздастся ли скрип полозьев по снегу, не стукнет ли дверь, обещая спасение и снимая груз страшной ответственности с ее плеч.
Очередная волна боли накатила особенно сильно, от стен комнаты отразился крик… И тут Леена действительно услышала,- но не звук подъезжающего по снегу возка, а грохот распахнутой двери и стук об пол чего-то тяжелого. А еще – забористый солдатский мат, когда вошедший, скорее всего, основательно приложился головой о притолоку.
И было уже все равно, кто это- грабитель, призрак, волк-оборотень,- да хоть сам Хийси из леса, лишь бы только теплилось рядом чье-то живое тепло, чтобы не так страшно было одной ждать неизвестности. А потом опять грохнуло («Лыжи»,- машинально определила Леена), гость матюгнулся снова – и она наконец-то узнала голос... Вышла в сени на негнущихся ногах - и прошептала, падая в руки высокому худому человеку в крестьянском полушубке поверх алого северного мундира:
- Вовремя ты, Кари Сорьонен. В кои то веки вовремя.
В жизни Леены это была, наверное, самая странная ночь. Фельдшер не приехал, но какое-то чудо привело в дом Кари, который, вникнув в ситуацию, тут же выставил подругу детства из спальни и принялся сам колдовать над роженицей, изредка высовывая из двери встрепанную голову и отрывисто требуя то одно, то другое - докторский чемоданчик из брошенного в коридоре заплечного мешка, горячей воды, еще что-то, что стерлось начисто из памяти Леены к утру, когда наконец раздался долгожданный крик родившегося младенца…
-Сын,- проговорил Сорьонен, устало повалившись на расписную табуретку в кухне. – У меня родился сын, Леена…
Улыбка бродила по его губам бледная, шальная какая-то, нездешняя. Леена достала стеклянные стопки и заветную «обморочную бутыль» с коньяком и щедро плеснула ему и себе.
- Марина как?
- Спит. Все в порядке, даже оперировать не пришлось, но намучилась страшно… Господи, я же на фронте десятками за день резал, зашивал, лица собирал по косточкам,- и ничего. А ее увидел – и чуть сознание не потерял.
Леена подняла на него глаза, полные нежности и слез, погладила его склоненную льняную голову.
- Любишь сильно, вот и все. Ты их спас, Кари. Все хорошо теперь, милый. Все хорошо…
Они выпили не сговариваясь, разом,- и улыбнулись друг другу, когда схлынула пряная алкогольная горечь.
- Как же ты в метель такую к нам добрался-то?
- А я у станционного смотрителя лыжи взял,- как чувствовал, что быстрее надо, хоть он и смотрел на меня, как на умалишенного. И рванул прямо через лес, я там путь давно разведал покороче… На свет вышел, - в моей комнате на подоконнике лампа горела.
И тут Леену наконец-то прорвало неуемным, истерическим почти, хохотом…
Она смеялась, утирая слезы, Сорьонен смотрел недоуменно, за окном светало, а за стеной спала, измученная болью и страхом, не осознавшая еще даже его возвращения, его жена. Спала рядом с новорожденным сыном. И лампа все еще горела, позабытая, на окне.
12.
12.
Неделя пролетела, как во сне, и запомнилась, вплавилась в память золотой мушкой в янтарь – навсегда.
…Проснувшись уже после полудня следующего дня, Марина долго не могла вспомнить, что произошло накануне и понять, почему она чувствует себя такой слабой и опустошенной. Рядом раздался шорох и легкий звук- нет, скорее, ощущение- дыхания… Марина повернула голову – и осознание обрушилось на нее сплошной волной. У постели на высоком табурете стояла старинная резная люлька, а рядом с нею, прямо на полу, сидел Кари и смотрел на нее усталыми, покрасневшими глазами. Непривычный Кари – в домашней рубахе с вышитым воротом, слишком широким,- видны были тонкие ключицы и часть худого, жилистого плеча. Неприбранные волосы текли на это плечо серебряной волной, а лицо было какое-то тихое, мягкое и очень открытое, какое у людей бывает только во сне. Одна рука лежала на покрывале, узкая, длиннопалая кисть была вся в синяках и царапинах, – и Марина вспомнила, как среди сплошной боли схватилась за эту руку как за единственное, что держало ее в сознании, вцепилась, как в якорь, не дававший волнам малодушного страха унести ее в беспамятство. И они, эти руки, совершили этой ночью чудо,- не дали умереть ни ей, ни ее ребенку…
-Кари,- прошептала Марина, голос был как будто чужой, сорванный в крике.
Он неловко подполз по полу и погладил ее по щеке, по волосам, положил прохладную ладонь на лоб.
- Жара нет. Слава богу, обошлось… У нас сын, Мариша.
- Я помню… ты сказал мне, когда он родился. Только я думала, что брежу и решила, что это лучший бред в моей жизни… Дай мне его скорее, он, наверное, голодный?
- Спит, как сурок. Не буди,- он долго шел в этот мир.
И, будто опровергая его слова, малыш в колыбельке завозился и закряхтел, а потом разразился громким и требовательным плачем.
- Голодный, говорю же,- улыбнулась Марина, и уже через несколько мгновений устраивала безымянного пока сынишку у груди. Кари смотрел на них, не отрываясь, всем существом впитывая эту незнакомую, новую Марину, в которую он никогда не был влюблен,- но любил, однако, всем сердцем. Прежняя Марина вся была – огонь и ветер, порыв и нетерпение, упрямство и милое чудачество. Ее окружал романтический ореол из стихов, необдуманных и искренних слов и непостижимой тайны. Кари еще помнил их первую ночь, когда он думал, что предпочтет сбежать, нежели поступить с нею, как с любой другой женщиной в своей постели. И перед глазами его все дни, проведенные на фронте, так и стояла тоненькая бесстрашная девочка, провожавшая его на вокзале, окутанная паровозным дымом, словно пеплом несбывшихся грез… А встретила его совершенно другая Марина – встретила затуманенным болью взглядом, в котором не было узнавания. Она в тот момент не была красива, и ничего не осталось в ней романтичного – лишь та же боль и то же страдание, окружавшие его все последние месяцы… Как будто рухнула последняя преграда, разделявшая их, и она стала ему ровней – земная, обычная, истинная. На его руках была ее кровь. На ее – его ребенок. Теперь они были сообщники, между которыми не было больше никаких тайн.
А Марина и не догадывалась о его мыслях, она вообще сейчас не думала ни о чем, только смотрела то на мужа, то на сына, жадно приникшего к мягкому темному соску,- и Кари чувствовал, как перехватывает дыхание от этой близости и огромного, теснящего грудь чувства, так не похожего на сводящую с ума влюбленность первых дней.
- Люблю тебя,- сказал он медленно, словно пробуя каждое слово на вкус. – Я так тебя люблю…
Мальчика назвали Эрно, и он был белокожий и рыжеволосый и совсем по-северному спокойный. Глаза, неопределенного цвета, как у всех новорожденных, вызывали массу споров всех троих старших родственников. Кари говорил, что будут серые, как у Марины, Марина настаивала на карих, а Леена была готова прозакладывать душу за зеленые. Кстати, в итоге разочарование ждало всех,- уже к концу отпуска Сорьонена стало ясно, что глазами сын пошел в отца – прозрачные, голубые, они смотрели внимательно и проницательно, будто Эрно видел что-то, давно недоступное взрослым.
Леена было собралась уехать погостить к одной из своих подруг, дабы позволить супругам без помех наслаждаться радостями воссоединения, однако оказалось, что состояние Марины, слабой после трудных родов, ни каким радостям особо не располагает, что Кари не умеет поджарить даже яичницы, не уронив туда скорлупу, что маленький Эрно слаще всего засыпает под тетушкину колыбельную и вообще весь дом идет прахом без участия ее крепких и умелых рук. И Леена, недолго думая, распаковала чемодан и принялась устраивать семейный быт.
Ковальский не мог уснуть. В последнее время это часто с ним случалось, и он старательно гнал от себя мысль о причине. Вместо этого постарался загрузить себя делами под завязку,- днем, пока руки постоянно что-то делали, думать было некогда, тосковать – тоже. А тоска жила в нем. Казалось, она просто заняла место души,- пока та бродила где-то в перекрестьях неведомых Марусе миров…
Дом он привел в порядок, насколько смог,- и получилось неплохо даже на самый взыскательный взгляд, на широком Леенином подворье красовался свежеотстроенный сарай; прослышав о приезжем докторе, в дом потянулись горожане с различными мелкими хворями. Стараниями Леены у него всегда была крынка молока и каравай хлеба, иногда она приносила и шкалик домашнего самогона на каких-то неведомых лесных травах,- они молча пили, а потом Леена гладила его по голове, вздыхала и уходила. С того момента, как он отверг ее более чем щедрое предложение, северянка стала обращаться с ним, как с больным, и, возможно, была не так уж и неправа… Болезнь у них была общая, и оба это знали,- оттого и молчали над простыми стеклянными стопками, потому что иначе слова напрочь разнесли бы стену искусственного спокойствия, которую каждый из них выстроил вокруг своей тоски и боли. Сегодня, видать, самогон оказался крепче обычного – или просто выпито было больше, и имя Кари Сорьонена впервые за долгое время всплыло между ними. Леена, подперев щеку рукой, полуприкрыв глаза, рассказывала монотонным голосом:
- Странный он всегда был, Кари. Все по земле ногами ходили,- а он вечно где-то витал в облаках. О славе грезил, об иных землях… Я всегда знала,- не удержит его здешняя глушь. И Марина… Ты знаешь, она его Чайкой звала. Она тоже под стать ему была,- малахольная… я так ее за глаза и честила в первое время. А потом узнала получше – и полюбила. Нельзя было не полюбить, светлая она была душа, земля ей пухом. Светлая да теплая, как и ты вот… Ребенок их первый тут родился, в этом самом доме,- Кари собственными руками принял, и мне показать вынес… О, ты и лампу нашел?
Леена протянула руку и погладила видавшую виды керосинку по потемневшему боку, как животное.
- Она с ней носилась как с торбой писаной. Ты понимаешь, в голову себе вбила, что пока лампа горит в ночи, с ним все хорошо будет. И ведь не зря…
И под ее тихий голос Максим видел, как спешит через лес, продираясь сквозь белесую метель, человек на лыжах. На человеке полушубок поверх алого мундира, иней осел на ресницах и бровях, покрыл растрепавшиеся, и без того светлые, волосы… Он знает – медлить нельзя, но метель застилает глаза, заметает знакомые приметы. И только замерцавщий вдруг впереди слабый свет не дал сбиться с пути, привел домой чуть не в последний миг.
- Они умереть могли, и Марина, и маленький. Да все и шло к тому, когда Кари в сени ввалился. На свет, сказал, вышел. Вот тебе и малахольная…
И она вдруг вцепилась в Марусину руку, зашептала исступленно, как молитву:
- Ты жди его. Жди. Ему нужно, чтобы ждали… и чтобы свет горел… тогда вернется. Он всегда возвращается, если любит... Не ко мне только. Всегда – не ко мне.
Теперь очередь Максима была понимающе молчать и гладить густые светлые волосы и теплые тугие плечи. Возможно, счастлив он был бы рядом с этой женщиной, засыпал бы с нею и просыпался, для нее бы охотился и землю пахал, сараи вон строил бы… не случись в свое время с ними обоими беды по имени Кари Сорьонен. От этого яда противоядия нет, подумал Максим – и не знал, чего было больше в этой мысли, тоски или затаенной, гордой нежности.
Дни летели за днями – да, если задуматься, не так уж и много их было, этих дней. Всего неделю пробыл дома военврач Сорьонен, с женой и маленьким сыном, с Лееной, которую с детства звал сестрой. Он просыпался по привычке рано, и первым, что он видел, была Марина,- спала ли она, кормила ли Эрно, или просто лежала, подперев голову рукой и смотрела на него,- с нее начинался каждый его день. Она пополнела и округлилась, движения стали плавными, а в голосе появилась тихая, воркующая мягкость. Было так естественно каждую ночь лежать рядом – и чувствовать ее тепло, обнимать, огнем гореть от желания, когда она без стыда касалась его тела в самой откровенной ласке. Трудно было представить, что еще день или два – и ему останутся только воспоминания. Об этом не хотелось думать,- и все дни были заняты всевозможными делами. Поправить окошко в сауне, передвинуть в комнатах какие-нибудь шкафы и сундуки, вырезать из дерева первую лошадку для сынишки, помочь Вилле наколоть дров… Часто они с Лееной уходили на лыжах в лес,- но ненадолго и не далеко, чтобы не волновалась Марина, которая едва начала самостоятельно передвигаться по дому. С Лееной было хорошо и спокойно, с ней легко говорилось обо всем на свете, и молчалось тоже не менее легко. Она была «свой парень», осколок детства,- и Кари упорно не желал замечать, как странно она порой смотрит на него, как вспыхивает от ответного взгляда. В предпоследний день приехал генерал-майор, шумно радовался, что еще застал, тряс руку и тискал в медвежьих объятиях, поздравляя с рождением сына.
- Я-то исказнился насмерть, что не смог приехать, бросил девочек на произвол судьбы. А тут тебя принесло, - чудо, не иначе…
В тот вечер оба доктора были вдохновенно пьяны, сидели на кухне до рассвета, то оглушительно смеясь, то заводя вдруг песни, то ударяя по столу стаканами, поминая кого-то крепким солдатским словцом,- и уснули рядком на диване в гостиной. Леена, встав с утра завести тесто на хлеб, криво усмехнулась и укрыла обоих тканым покрывалом. После обеда Коскинен отбыл. Кари отказался ехать с ним в Столицу,- утром его поезд отправлялся от станции Лаппаярви.
День прошел как-то по-особенному тихо, как будто все трое старались растянуть каждую отпущенную им совместную минуту, проживая ее глубоко и вдумчиво. Вечером долго не расходились, - сидели молча в креслах вокруг камина, Леена вязала племяннику очередную милую мелочь, еще больной с жестокого похмелья Кари задремал с сынишкой на руках, Марина смотрела на него с беспокойством (не уронил бы!) и все той же затаенной лаской в глазах. Он мил был ей несказанно вот такой - в той же домашней вышитой рубахе, с небрежно заплетенной белой косой, с ребенком, безмятежно сопящим на груди, под сильной изящной ладонью...
- Я все хотел спросить тебя, Мариша,- Сорьонен лежал в постели и смотрел, как Марина переплетает волосы на ночь. - Спросить хотел,- а почему ты все еще зажигаешь лампу? Я же здесь.
Марина вздохнула, кинула короткий взгляд на окно и ответила:
- Я хочу, чтобы все, кого где-то ждут, нашли дорогу домой… Я не могу прекратить войны, я ни на что не влияю в этом мире, крошечная былинка в посеве божьем. Но я могу поделиться светом,- это все, что у меня есть.
Глаза ее сияли, и перед ним будто вновь была та, прежняя Марина, «бренная пена морская»…
Кари обнял ее, чувствуя, как она исподволь, на инстинкте, шелково льнет к нему, прошептал:
- Видит бог, этого достаточно…
Марина затихла на его плече, а в памяти мелькнул и исчез рыжекосый восточник, смотрящий в пустое темное окно больными, тоскливыми глазами.
13.
Дом был вообще странный,- как и хозяин, усмехался про себя Ковальский, очередной бессонной ночью устраиваясь у старого стола с медицинским справочником. Надо было освежить в памяти кое-что, сказывалось долгое отсутствие регулярной практики, да и вообще, лучше было думать о симптомах, скажем, родильной горячки, нежели вновь и вновь прокручивать в памяти раскаленный подвал неведомого города, горячее дыхание, сухие губы, непривычно нежные прикосновения, от которых прерывалось дыхание и давало сбой сердце и без которых оказалось так невыносимо трудно жить.
-Сволочь ты, Сорьонен,- вздохнул Максим в темноту. Дом отозвался скрипом старых балок, точно вздохнул в ответ. – Вернешься – за все ответишь. Никуда не отпущу больше, на цепь пристегну, если нужно будет, будь ты хоть трижды долбаный нойда…
Ковальский потер лицо – жестко нажимая всей ладонью, будто сдирая непрошенные воспоминания, и поднялся налить себе чаю. Сделал шаг – под ногой тихо звякнуло. Маруся нагнулся и выудил откуда-то из широкой щели промеж половиц неведомо как закатившуюся туда безделушку,- серебряный круглый медальон на длинной цепочке. Раскрыл – и увидел чуть выцветшую от времени и непочтительного обращения миниатюру светловолосой тонколицей женщины, показавшейся ему смутно знакомой. В неверном свете керосинки казалось, что она улыбается ему спокойно и ободряюще. Максим сжал медальон в ладони на мгновение, а потом надел его на шею и спрятал под рубаху. Чай пить расхотелось. Снаружи поднялся ветер, близко подступающий лес размахивал ветвями и шумел угрожающе, в стекло ударили первые капли дождя…
Максима достаточно редко посещали даже обычные сны, не говоря уж о видениях и тому подобном. Поэтому он до последнего не мог поверить в то, что увидел, отвернувшись от окна. Стена напротив вдруг пошла рябью, как вода, и вот уже вместо нее возникла комната – как будто зеркальное отражение той, в которой он находился, только отражение это отличалось от оригинала ровно настолько, насколько картина, написанная маслом, отличается от черно-белой гравюры. Та комната была залита мягким приглушенным светом и, казалось, дышала теплом и покоем. В беспорядке разобранной постели спали Кари и совсем молодая рыжеволосая женщина. «Марина»,- подумал Максим, боясь вздохнуть. Голова доктора лежала на ее плече, лицо его казалось совсем юным и безмятежным, он улыбался во сне. Она обнимала его нежной белой рукой, словно оберегая ото всего на свете. «Вот как, значит»,- прошептал Ковальский, чувствуя, как перехватывает горло. «Вот каким ты был когда-то…» Таким он не знал своего Сорьонена,- и как же ему хотелось узнать!
- Не поедешь все-таки провожать, Маринка?
Леена одернула на себе ладный полушубок, оправила у лица цветастую русскую шаль. Марина в домашнем платье стояла рядом с Эрно на руках, глаза ее знакомо блестели решительным сухим блеском.
- Мы здесь простимся, Леена. Дальние проводы – лишние слезы, как у нас говорят. Не хочу, чтобы он видел, как я плачу. Пусть знает, что мы с Эрно дома, в тепле и безопасности. Пусть помнит только это, когда снова будет – там…
Леена молча погладила ее по плечу. Из комнаты вышел Сорьонен, - уже не принадлежащий этому дому, в мундире и при шпаге, тщательно выбритый и причесанный волосок к волоску. Домашний, теплый, растрепанный Кари остался только в памяти, а этот строгий и красивый офицер крепко обнял Марину, поцеловал в лобик спящего сынишку, накинул шинель, подхватил ранец – и вышел в мерзлое серое утро, аккуратно затворив за дверь, унося с собой ее непролитые слезы и немое благословение. Вслед за ним вышла и Леена.
…По перрону маленькой станции вовсю разгуливал ветер, поземка кружила и вилась змеею у ног. Еще далеко, но уже неотвратимо слышался шум подъезжающего поезда.
- Береги их, Леена. На тебя оставляю.
- А ты себя береги. Тебе есть к кому вернуться, когда все это безумие закончится. Я… мы все тебя ждем, Кари.
- Леена,- он взял ее за плечи, заглянул прямо в глаза. – Прости меня. Прости - за все.
Она улыбалась, а в глазах дрожало, переливалось, переполняло их до краев то, о чем она никогда ему не расскажет.
- Давно простила,- и оттолкнула его от себя мягко, но решительно, боясь, что еще немного - и никакая сила не вырвет ее из этих объятий. – Глупостей не болтай, Кари Сорьонен,- лицо ее уже приняло обычное суровое выражение, и лишь глаза опаздывали, все еще сияли, все еще любили его… Поезд подошел и остановился с грохотом. Кари вскочил на подножку,- стоянка в две минуты никак не располагала к продолжению беседы.
- Поезжай спокойно. Все у нас будет хорошо. Все хорошо будет, - все еще шептала Леена, даже когда поезд уже скрылся за близким поворотом. Потом она повернулась и пошла прочь, туда, где ждал ее со своим возком хмурый Вилле. Заплакала она только тогда, когда возок тронулся и под колеса потекла, побежала знакомая белая дорога.