Петров в юности был очень недоволен собой. Он, прямо-таки, ел себя поедом.
И, конечно же, хотел исправиться, хотел измениться. Много раз начинал он новую жизнь. С воодушевлением и запалом. Вкладываясь в это дело до конца.
Но- тщетно. Ничегошеньки у него не получалось. Прямо ничего! И новые жизни проваливались одна за другой, что действовало на Петрова удручающе и подрывало и без того незначительную веру в собственные силы.
Измучился Петров со своими начинаниями. Но и смириться с собственными недостатками и слабостями никак не мог.
Долго искал он выхода. Долго и мучительно размышлял о жизни и о человеке.
И стал он задаваться вопросом: а может ли человек вообще измениться?
Когда ему исполнилось двадцать два и он уже был вполне самостоятельный человек немало в жизни повидавший, он решился ответить честно : "Нет!".
Не может человек измениться. Это был его вывод. И он имел на него право за все свои многолетние страдания.
В один из поздних зимних вечеров Петров возвращался с работы. Точнее даже не с работы, а с предновогоднего сабантуя. Где он ел цыпленка табака и пил Киндзмараули в обществе своих новых разодетых в пух и прах коллег.
Молодость и красота девушек совместно с Киндзмараули так подняли ему настроение, что он почти пел. Во всяком случае, если и не пел, то беззвучно витал в облаках.
Электричка была пуста( Петров жил в ближнем загороде), его приятно покачивало и он сам не заметил, как задремал.
"Следующая остановка "Снегири" - разбудил Петрова голос из громкоговорителя.
Петров вздрогнул. Его станция осталась позади. Взглянув на часы, он с тревогой покачал головой. Надо было выходить и ждать встречного поезда.
Платформа была безлюдна. Касса для продажи билетов закрыта. Одинокий фонарь освещал затерянную в декабрьских снегах станцию. Петров взглянул на расписание. Последний встречный поезд ушел пять минут назад. И не только встречный. Но и по направлению на Новоиерусалим поезда не ожидались.
Снег под ногами скрипел каким-то сухим громким скрипом. И Петров скорее догадался, чем ощутил: мороз был жуткий.
Он сошел с платформы вниз к дороге, которая шла параллельно железнодорожным путям. А за дорогой чернел сплошной черный лес. А наверху светили огромные первобытные звезды.
Петров двинул влево. Размышлять было недосуг. Быстрым шагом он прошел вдоль платформы. Дорога была прибита, видно здесь часто ездили машины. Но войдя в лес, она тут же и закончилась. На большой поляне был разворот. Круг. И никаких следов человека.
"Ничего,-подбадривал себя Петров,- ничего. Он повернул назад, чуть прошел вдоль путей и снова углубился в лес. Дорога шла все глубже и глубже в чащу.
Высоченные сосны смотрели строго и холодно. Петров бы, пожалуй и испугался , но надо было идти скорее, и он шел скорее, не успевая испугаться, так быстро, как только мог. Дорога пошла вниз. И шла вниз все дальше. Он, как будто, спускался в колодец. И понимал, без всякого страха, что обратного пути у него нету. И что надо идти вперед, не останавливаясь.
Он оказался на дне огромного котлована. Перед ним открылось свободное пространство, а впереди и чуть выше чернел длинный бетонный забор.
Забор огораживал немалую территорию. Возможно, здесь был санаторий. Или предприятие. Петрову было наплевать. Он отыскал ворота. Но ворота оказались закрыты. Он тряс цепь, которая скрепляла металлические двери.. Затем он стал кричать. И кричал громче и громче. Затем подумал было перелезть через забор и стал отыскивать самое высокое место. Но ничего не отыскал и нигде не смог подтянуться. Пешеходная дорожка шла вдоль забора. И он пошел, рассчитывая найти, быть может другие ворота. И то и дело кричал : "Ау-у-у!"
В темноте он вдруг увидел маленькую тропку, идущую от забора и на ней совсем недавние следы. Впереди показался жиденький огонек. И снова забор. Только дощатый, пониже. А в заборе маленькая дверь. С маленьким окошечком. Но, главное в окошке горел свет. Петров из последних сил стал стучать. В окошке появилось старушечье лицо. Челюсть его замерзла и потому Петров говорил непонятно, как пьяный и старушка вполне могла бы не открыть дверь, но она открыла и впустила Петрова.
Петров слушал по радио, что мороз прошлой ночью за городом доходил до сорока. Это был неслыханный мороз зимы тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Мороз, в который десятки людей замерзли насмерть. Но о том не писалось в газетах и не говорилось по телевидению. И потому, как будто и не было того мороза вовсе.
Петров с совершенным спокойствием осознавал, что сам он не только мог замерзнуть прошлой ночью, но, что должен был непременно замерзнуть. Неотвратимо.
Но он не замерз. Он остался жив.
И с той поры, прямо со следующего дня стали происходить с Петровым удивительные перемены.
Петров стал лучше соображать. На работе к старательности всегдашней добавились ум и оригинальность. И начальник лаборатории Помазанов не мог нарадоваться на свое новое приобретение, на своего нового сотрудника.
Кроме того, у Петрова напрочь прошла стеснительность, сопровождавшая его всю жизнь, как преданный пес.
Петров стал свободнее. Из его жизни ушел безотчетный страх. Страх который сковывал, подавлял и ум его, и чувства, и волю.
У Петрова, как будто, открылись глаза и он, находясь среди людей, уже не был погружен в себя, как прежде. А смотрел вовне, на людей. Смотрел с интересом,сочувствием, готовностью в любую минуту придти на помощь. Незнакомые женщины и приезжие мужчины стали спрашивать у него, как пройти к нужной им улице. Перед тем как спросить, они секунду смотрели на него, будто бы изучая, и смело подходили. И Петров с готовностью и подробно объяснял им.
Кроме того, его стали замечать маленькие дети.
Один полутарогодовалый малыш в загородном парке смотрел на-него, как на диво дивное. Во все глаза. И указывал молодой матери маленькой ручкой- "Дядя!". И мать с ним соглашалась: да, дядя. Как будто это был орден знак почета. И Петров довольный и обласканный шел дальше.
А еще Петров влюбился. И не в кого-то, а в свою старую приятельницу Лизку.Старую подругу Лизку, перед которой он был так виноват, сделанную из чистого золота и бриллиантов. Прежде он ценил в девушках таинственность, а теперь не понимал,что хорошего, что замечательного в этой самой дурацкой таинственности.
Лизка была простая и ясная, как летний день.
Он пошел к ней, увидел в дверном проеме ее испуганные глаза, полные доброты и участия и повалился на колени и умолял простить его, дурака. Непонятливого. И он говорил ей нежные бессмысленные слова, но она как будто хорошо понимала его. И жалела и любила. Он будто впервые увидел ее. Увидел ее мягкость, сердечность, доброту. И он просил у нее прощения и обнимал ее ноги. А она утешала его и прижимала к себе его голову.
И Петров перестал упорно разыскивать своих дальних родственников, которым он по жизни не был нужен. Он вспоминал о них очень нечасто и со спокойным теплым чувством. Он вспоминал о них, как о прошедшей своей жизни, как о своем давнем детстве.
...Так Петров сам опроверг себя. Ведь он полагал, что человек в жизни, по большому счету, не меняется.
Но трудно было придумать перемены более очевидные и разительные, чем те, которые произошли с ним в ночь на тридцатое декабря одна тысяча девятьсот семьдесят восьмого года.