"Идите в лабиринте строго по указателям, -
настойчиво рекомендовал гид. - Никуда ни при каких
обстоятельствах не сворачивайте с проложенной тропы.
В стороне от вашего пути вы увидите много заманчивых
тропок и пещер. Если вы свернете, то рассчитывайте сами
на себя, вам никто не поможет. Скорее всего, вы не
вернетесь обратно"
Папа Гена лежал на диване и долго с интересом разглядывал схему лампового черно-белого телевизора на развернутом листе, поделенном на шашечки сгибов. В воскресенье после семейного обеда он любил «почитать» и потом сладко заснуть, укрывшись той самой схемой, как газетой. Газеты папа Гена не признавал, не любил запах типографской краски, да и схема телевизора была куда как интересней.
- Чего ты там все время разглядываешь? – интересовался сын Валька. – Неужто ты понимаешь, что там нарисовано, и как это все работает?
- Да, Валик. Что тут не понять? Напряжение – это в одну сторону, а ток – это в другую. Вот, поступишь в институт, сам всё начнешь понимать.
Друг отца дядя Витя Тащилин железно обещал хоть бы и после двух-трех курсов политехнического института устроить Вальку мастером в местный РЭС. Поработает лет пяток, глядишь, и квартиру дадут. А потом и на машину можно будет денег скопить.
Дядя Витя постоянно ходил в куртке-спецовке цвета хаки. Куртка с работы, удобная, с карманами, на лацкане инженерский «ромбик», в кармане три авторучки. У него был синий «Москвич». Судьба сына Вальки была решена.
Так, первого сентября в год окончания десятилетки появился Валька на площади перед зданием политехнического института областного центра, где проходила торжественная линейка встречи бывших абитуриентов, набравших нужные баллы на вступительных экзаменах, ставших студентами и зачисленных на первый курс электротехнического факультета.
Парни и девушки радостно толпились, разбитые кураторами по группам, галдели и братались, обнимали друг друга за плечи, объединялись в круги-хороводы, смеялись и скакали.
Валя потерянно стоял чуть в стороне и не принимал участия во всеобщем ликовании. К нему подошли, спросили фамилию, показали группу, в которую он зачислен и попросили завтра не опаздывать к общему сбору. Кто-то из администрации, стоя на ступенях входа в здание института, как с трибуны, вещал в рупор о завтрашней отправке новоиспеченных студентов на осенние сельхоз-работы.
Месяц спустя в полукруглой цирком аудитории студенты пяти групп шуршали авторучками и пытались успевать записывать за преподавателем знаки и формулы. Угрюмый физик, погруженный в свои мысли, монотонно бубнил «дэ-у по дэ-тэ». Понять смысл и назначение этого Валька даже не пытался. Тем более он не тешил себя надеждой что-то из озвученного понять и запомнить, чтобы потом пересказать материал на экзамене тому же преподу-физику. Не сложились у него и отношения с Начерталкой, которая никак не могла оценить стараний первокурсника, виртуозно украшавшего вензелями строгие буквы на чертежах болтов и гаек.
Единственным относительно веселым предметом была история партии большевиков, где, судя по возрасту, один из тех самых большевиков – ровесник революции – вел вольный пересказ тех судьбоносных событий.
Но дома вечерами мама и папа с пристрастием расспрашивали сына о ходе учебы. Поэтому почти регулярно Валя посещал лекции и занятия всю осень вплоть до первой экзаменационной сессии, которая стала естественной и непреодолимой преградой на его пути к должности мастера-электрика в местном РЭСе.
* * *
Молодые специалисты молодожены Миша и Нора Вильниц после окончания Ленинградского Технологического института по распределению попали в глубинку для работы технологами на новом химическом комбинате – растущем гиганте советской индустрии. Буквально сразу получили комнату в коммунальной квартире. Друзей в новом городке не было. Только две семьи, новые знакомые по коммунальной квартире.
Элеонора Наумовна быстро сошлась с соседками, хлопотали на кухне, помогали друг дружке. А Михаил Моисеевич с соседями Геннадием и Виктором по-приятельски общался, на просьбы помочь всегда охотно откликался, только в товарищеских посиделках за пивом и папиросами не участвовал, извинялся и уходил к себе, читал вечерами.
Но по календарным праздникам устраивалось обязательное застолье. В одной из комнат вскладчину накрывался большой стол, приглашались друзья. Расходились за полночь. Михаил Моисеевич, единственный в компании убежденно малопьющий, очень уставал от праздника, к концу застолья начинал помогать женщинам убирать со стола, сокрушался по поводу большого количества закупленной водки и лишних салатов, накрошенных тазиками, а потому остававшихся несъеденными.
Но жили дружно. Других друзей не было.
А спустя несколько лет начали расселять коммуналки. Мише с Норой дали «двушку» с маленькой спальней и проходной гостиной на первом этаже серого кирпичного пятиэтажного дома. И тут, до того момента мягкий и уступчивый Михаил Моисеевич проявил твердость и решительность.
- Нора, если мы войдем в эту квартиру, то мы уже никогда больше не вернемся в Ленинград.
Решились и уехали. Теперь в родном Ленинграде у них большая квартира на улице Звенигородской. Высоченные потолки. Буфет с посудой, «титан» на газу для горячей воды и нет обязательных гостей и соседей.
* * *
После недолгожданного отчисления из ВУЗа Валя не остался незамеченным и был призван на службу в армию. Два года он смотрел сквозь мутное стекло окна туалета на бесконечные степи и сопки Даурии, или сидел в маленькой «художке», отведенной ему для выпуска стенгазеты воинской части. Там Валентин начал писать свои первые зарисовки и рассказы, и, конечно, веселые заметки для стенгазеты. Вскоре он получил конкретный выговор от командира части, заметившего гогочущих у стенда с газетой солдат. И после отеческого напутствия «здесь тебе не тут!» Валя быстро усвоил кондовый стиль армейской журналистики, вольностей в стиле советско-офицерского юмора впоследствии не допускал. Что позволило ему оставаться на посту главного редактора и единственного собкора стенгазеты, а также безраздельно пользоваться маленькой редакционной комнатушкой до окончания срока службы.
По возвращении домой под строгий взгляд папы Гены и ободрительное напутствие дяди Вити Тащилина, что вторая попытка – не пытка, Валька снова направился в покинутый институт. Факультет не выбирал, не видел разницы, пошел прежним путем. Но и на этот раз столкнулся все с тем же Физиком, и той же Начерталкой.
Зная результат заранее, он начал осознавать себя и всерьёз готовиться к взрослой самостоятельной жизни. Буквально на следующий год он легко поступил на заочное отделение факультета журналистики ЛГУ, где с любопытством погрузился в учебу.
Папа Гена развел руками, дядя Витя Тащилин ими же махнул, но заботливая мама приняла участие в жизни сына, написала письмо подруге Норе в Ленинград с просьбой приютить и приглядеть.
Дважды в год Валик выезжал на очередную сессию, целый месяц гостил у Вильниц, посещал лекции и сдавал экзамены.
Элеонора Наумовна каждый раз слышала, как поздно, к ночи, тихо щелкнув замком, возвращался Валя с занятий, уходил в отведенную ему комнатку, включал свет и долго читал. Потом она очень мягко и виновато напоминала Валику, что у них есть неписаное правило выключать свет после девяти вечера, что Михаил Моисеевич ложится спать и всегда ворчит за лишние траты энергии. А брать деньги за свет со своих им не удобно.
Валя старался проживать в рамках гостеприимства, не надоедал своим присутствием, старался не быть в нагрузку. Не жаловался. Приезжая домой увлеченно рассказывал про университет, говорил о новых интересных предметах. Но родители, помня первый неудачный опыт получения сыном высшего образования, снова волновались, и в одну из зимних сессий снарядили папу Гену в контрольную поездку в Ленинград.
Сойдя с поезда папа гулял по городу до момента прихода с работы Миши и Норы, зашел наконец. Повстречались, душевно обнялись и стали делиться новостями. Геннадий всё расспрашивал про сына, но кроме его поздних приходов и ночных чтений супруги Вильниц ничего не знали о жизни Валика в культурной столице. Самого студента дома не было. Оставалось ждать. Нора накрыла на стол.
За ужином Михаил Моисеевич налил по рюмашке и убрал бутылку в буфет. Папа Гена маялся, но вежливо не настаивал. Посидели недолго, в девять часов гостя уложили спать. Валя в тот вечер так и не появился. Нора успокаивала, что так бывает, иногда Валик ночует у друзей.
Где находится учебный корпус факультета журналистики университета, Геннадий не знал. Потому весь следующий день коротал время в Эрмитаже, бродил по залам, представляя для подавления скуки, что вдруг неожиданно в одном из залов встретит сына. Вечером ему предстояло сесть на поезд в обратный путь, отгулов взял на работе только три дня, билет был куплен заранее. День подходил к концу, Геннадий двинулся на Звенигородскую в надежде повидать-таки сына. По дороге купил бутылку сам. И за ужином с Мишей и Норой поставил на стол.
Михаил Моисеевич опять по-хозяйски налил по рюмке и убрал бутылку в буфет.
Поужинали. Валик не появлялся. Пора было идти на вокзал.
Элеонора Наумовна окликнула Геннадия, позвала в кухню.
- Гена, ты уж не обижайся, - она достала бутылку и налила папе Гене стакан. – Ты прости нас за сына, ему неловко у нас, и нам неловко брать с него деньги. Жаль, что вы не повидались, да ты не переживай, он в порядке, как придет, я напишу или позвоню. Да и сам скоро приедет, все расскажет. Не пропадет.
Заканчивалась сессия, но не заканчивалась слякотная питерская зима. Закончились и карманные деньги. Аудитории закрывались сразу после лекций суровыми старой закалки ветеранами-вахтерами. Сидеть в кафе без денег нельзя, по улицам бродить холодно. На квартиру идти не хотелось. Валя топтался у раздевалки с верхней одеждой, уворачивался от подозрительного взгляда вахтера и мигрировал от гардероба до туалета.
Из туалета в клубах табачного дыма вывалился бездельник Лопес под руку с каким-то иссиня-черным африканским сокурсником. Тот шлепал толстыми губами неразборчивые фразы на английском, но Лопес всё понимал, и они весело болтали. Было очевидно, что лекцию по иностранной литературе они прокурили в том самом туалете, строя планы, как африканцу сгонять в Германию, купить аппаратуру и загнать здесь за хорошие бабки.
Завидев грустного Валика, Лопес отцепился от своего партнера по новому бизнесу и предложил интересно провести вечер. Узнав, что друг абсолютно на мели, Лопес, как показалось, обрадовался еще больше, тем паче, что как раз на этот случай у него есть отличный план.
Двинули в центр. Где-то на углу Невского и Рубинштейна свернули в подворотню, там к черной железной двери в подвал. Лопес привычно толкнул дверь, и они погрузились в теплый душный полумрак кочегарки.
Два топчана углом с ватными матрасами и ящики из-под бутылок окружали стол. Алюминиевые кружки поочередно наполнялись коньяком и передавались по кругу. Ливерная колбаса заканчивалась, потому много и часто курили. Сомнений в богемности компании быть не могло. Разговор шел за философию в искусстве.
Вошедших спросили, что они принесли из еды?
- Ничего? Тогда садитесь, вот стакан, только закусь кончается, а ходоков больше нет.
Пара глотков коньяка из кружки и сигарета сделали пространство многомерным и дружелюбным. Потом еще порция напитка. Потом еще сигарета, голод отступил, захотелось высказаться. Но силы покинули, придавило теплом. Валя размяк и только молча улыбался.
Распахнулась железная дверь.
- Закрывай, чо встал, тепло выходит, жильцы жалуются!
Под общий гомон в дверь ввалился новый гость с целой охапкой пакетов с едой и выпивкой.
- Штырь, ты откуда свалился? – хозяин коптёрки командовал, потянулись руки, затащили Штыря на топчан, пакеты на стол. – Откуда, говорю, прикуп?
- Да, я «Рождение моря» продал какому-то барыге на Мосту. Взвесил раму на руке, чо-то померял так и сяк, сунул мне пачку денег и отчалил.
Раздался дружный ржач. Уже и не чаяли, что Штырь когда-нибудь расстанется со своим монументальным полотном, где по версии художника был запечатлен момент рождения Моря. На большой по размеру картине на первом плане красовалась голая дева, а перед ней вставший на дыбы конь с огромным фаллосом, из которого била струя той самой воды, наполнившей моря.
- Штырь, ну ты просто внес бесценный вклад в мировую культуру своим творением.
- Деньги и выпивка, - Штырь поднял кружку в знак тоста, - Это настолько ценные вещи, что их не зазорно добывать из любого источника!
Дружный одобрительный хохот.
- Да ты прямо философов цитируешь! Разбудите-ка Фому, это по его части!
Растолкали незаметно спящего в углу под фуфайкой небритого мужика. Сунули ему в руку кружку, он сделал пару больших глотков и, помолчав с минуту, переждал спазм и выдал:
- Знание! Знание - дураки вы все! - настолько ценная вещь, что его не зазорно приобретать из любого источника! Так говорил сам Фома Аквинский, неучи вы немытые.
- Так, слышь, Фома! Штырь таки продал свой главный опус. Как думаешь, его проклянут в веках или просто на кол посадят, когда разглядят картину?
Фома отпил еще коньяку, погрустнел и добавил:
- Каждый есть сам творец жизни своей и да воздастся ему смерть, кою он заслужил деянием своим!
Компания разделилась на разные темы, спорили и выдвигали невероятные идеи. Обсуждали роль писателей и будущих журналистов в формировании уровня культуры в массах. Лопес открещивался от журфака, говорил, что это не его, что скоро он уедет в любую страну и станет переводчиком, так как он понимает всех людей, говорящих на любых языках.
- Есть разумное существо, полагающее цель для всего, что происходит в природе. И его мы именуем Богом! – сев на своего коня продолжал стоя вещать Фома. – А в каждой душе живет тяготение к творчеству и самовыражению. Сие означает – к счастию и смыслу.
Валя наполнялся чувством полной решимости на новую творческую жизнь, он писал свои несмелые рассказы, складывал в стол, никому не показывал. А почему? Ведь надо показывать, чтобы понимать – есть ли в этом смысл, и видеть отклик, как оценку. Получать оплеухи и похвалы, чтобы знать, куда идти, как расти, видеть ошибки, чувствовать свою безграмотность и учиться, учиться.
Валя поплыл. Его разморило настолько, что клонило лечь на топчан. Он откинулся назад, потом слегка вбок, оперся на локоть. Потом совсем сполз и погрузился в сладкую дрему.
Кто-то заботливо подсунул ему под голову валенок.