3
– Как это вы сейчас сказали, – переспросила Юля через несколько минут, когда первое впечатление от монолога священника несколько улеглось, – главное – кровь не пить?
– Истинно так, прекрасно запомнить изволили, прелестнейшее моё дитя!
– Запомнить это нужно, – серьёзно заметила сестра.
– Да, пожалуй, и записать, – добавил я.
Отец Иннокентий нагнулся и с одобрением похлопал меня по колену.
– В правильном направлении мыслите, Александр Вадимович, что одно уже похвалы достойно. Есть такие мысли, такие идейки – ибо не решаюсь в скромности своей назвать их идеями, – которые очень полезно было бы записать, да записать так, чтобы и в будущих поколениях сохранились они и благу всего человечества служили. Страшно много крови людской выпито на этом свете было, а что страшнее всего – не вурдалаками какими-нибудь или там вампирами, а такими же людьми, что и мы с вами, то есть не такими же в сущности, разумеется, но по форме, по форме вполне такими. И вот такие-то люди опаснее вурдалаков будут, более того – они и есть самые настоящие вурдалаки, духовные кровопийцы. А самое печальное во всём этом то, что и сами они не понимают или не желают понять, как много зла и несправедливости творят на свете. Бывают среди них и глубоко верующие индивиды, и постники убеждённые, чему сам я не раз случался свидетелем. Более того, скажу даже, что постничество-то опаснее всего их делает, это самая ужасающая разновидность вампиров, верующие-то постники. Со свету сживут вас – и это с совершенно чистой совестью, ни на волос вот даже не омрачённой.
– Вот и рассудите, дорогие мои, – продолжал он, ловко подцепив последнее пирожное и откусив от него кусочек, – каким предрассудком должны казаться представления о скоромной пище. Вся пища, вся какая есть, дана нам самим Господом для пропитания, и никогда бы не запретил он своим детям, своим любимейшим творениям своим – а мы, несмотря ни на что, остаёмся у Него таковыми, – никогда не запретил бы он употреблять эту пищу, хотя бы и на время, да и не запрещает, никак не запрещает. Вкусная трапеза радует сердца и возвышает дух наш, а нет для Господа большей радости, чем видеть радость творений своих, и потому за каждый кусок, который вкушаем, нам следует Его благодарить. Без удовольствия есть нельзя, как и жить – особенно жить – нельзя без удовольствия. Не на муки посланы мы в мир этот, не для страданий и лишений, а для радости и счастья. И отнимать у нас такую скромную радость, как пища, никогда бы и не подумал Господь.
– Ну а как же в таком случае грех чревоугодия, отец Иннокентий? – пытливо спросила Юля. – Ведь это смертный грех, который даже Богу нелегко простить.
– Верно изволите излагать, Юлия Вадимовна, очень верно. Но, видите ли, в том-то штука и заключается, что чревоугодие есть грех потому лишь, что излишеством, непотребным и нарочитым излишеством является. А излишество как раз и уничтожает то самое, ради чего удовольствия нам даны, саму радость пресекает на корню. Преступление против весёлости и лёгкости духа, если позволите подобным образом выразиться. Вы ведь вот что рассудите. Нынче принято считать, что любая религия – и наша в этом смысле вовсе не исключение – небывало ограничивает свободу человеческую, лишает его свободной воли, заменяя её своими догматами и наставлениями. Тут следует отметить, что, хотя много верного есть в таком суждении, в самом главном, то есть в основополагающем, это решительно не так и есть самая форменная клевета. Ибо хотя во внешних проявлениях своих многие религии действительно весьма строги к последователям своим и многое им не разрешают, но зато в главном вопросе – в вопросе свободы самой души – они решительно стоят за её полное и однозначное освобождение. И христианская религия здесь вовсе не исключение, хотя с прискорбием должен подтвердить, что деятельность церкви за последние полторы тысячи лет была зачастую далека от идеалов, завещанных нам Спасителем. Но то вопрос в данном случае сторонний и мало касающийся сути. За свободу души ратует наша религия, за свободу её от оков греха и страстей, а грех и страсти суть есть именно излишества, именно неспособность, неумение ограничивать себя в собственных удовольствиях. Как и любое лекарство в дозах превышенных становится отравой, так и самые простые радости земные могут обратиться страшной и неизлечимой зависимостью нашей от них. Потому и была в своё время воздвигнута система семи смертных прегрешений, каждое из которых есть лишь возведение естественной и доставляющей удовольствие человеческой потребности в высшую, греховную и поистине дьявольскую степень зависимости. То путы крепкие, и держат они надёжно, так что даже порою и мечом ангельским не перерубишь их. Но до тех пор, пока разум наш ясен, а сердце чисто и открыто простым радостям, нет никакой угрозы нашей свободе, а значит, нет угрозы и нашей душе. Пост же есть напоминание – пожалуй, весьма искусственное – о том, как важна умеренность и как опасно излишество. Самые великие постники, скажу вам по секрету, – это самые слабые люди и есть.
– Вы это серьёзно? – воскликнула Юля.
– Даже и невозможно быть более серьёзным в такой момент, очаровательнейшая госпожа! – в упоении подтвердил священник, сильно стукнув по столу огромным своим кулаком. – Более того, я готов стоять на сей позиции твёрдо и недвижимо.
– Да вы любитель парадоксов, отец Иннокентий, – рассмеялась моя сестра. – Оскар Уайльд бы позавидовал.
– Вполне можно и так сказать, – с готовностью подтвердил он, – хотя на мой, несомненно субъективный взгляд, парадокса тут никакого нет, а, напротив, перед нами естественный и логичнейший вывод из всего мною ранее сказанного. В монахи да в отшельники порою идут от излишней блажи, из скуки одной и легкомысленного любопытства, с этим я не поспорю, да и трудно бы было, но только долго такие не выдерживают, таким лишь своё самолюбие насытить надобно, доказать себе и другим, что способны-де на отшельнический подвиг. Тут, конечно, известная слабость характера имеется, что также нельзя отрицать, но она скорее наносная, то скорее даже нецельность натуры, нежели настоящая слабость. Но вот те, кто жизнь свою посвящает умертвлению плоти, кто денно и нощно истязает себя физически и духовно – вот те-то и нуждаются, значит, в постоянном и непрекратимом напоминании о соблазнах, их окружающих, о силе этих соблазнов и их неизбывности. А нуждаются потому, что стоит подобное напоминание хотя бы на небольшой срок прекратить, как слабость натуры сразу же и проявит себя, и завладеет всем существом их, и полонит. Вот так и получается, что чем значительнее и строже взятое на себя послушание, тем большая в нём потребность имеется, а значит, тем значительнее и опаснее слабость их духа.
Отец Иннокентий сделал паузу, дав нам возможность как следует поразмыслить над его последними словами. Не могу не отметить, что они произвели на меня известное впечатление.
– Сказали вы это действительно хорошо, – одобрила Юля. – Бьюсь об заклад, из вас вышел бы прекрасный проповедник. Вы не пробовали писать?
– Нет, прелестнейшая мадемуазель, не доводилось, ибо времени вовсе не так много, как многие сторонние люди считают, а время дорого, воистину дороже злата и брильянтов.
– Это конечно, – кивала Юля, но я видел уже, что мысли её были заняты другим. Брови её чуть сдвинулись, лоб прорезала тонкая, чуть заметная складка, и она решительно повела скулами влево-вправо. – Но право, – продолжала она, – у вас настоящий ораторский талант. И знаете, отец Иннокентий, вам хочется доверять. Это важное качество для священника.
– Благодарю вас за добрые слова, и во сто крат воздастся вам за них.
– Хорошо бы, – вздохнула сестра. – Скажите, отче, – вдруг резко возвысила она голос, как будто на что-то решившись, – скажите, ведь нет такого греха, который Господь не смог бы простить?
Отец Иннокентий внимательно посмотрел на неё, тоже, видимо, удивлённый внезапной серьёзностью её тона. Но ответил он быстро и решительно.
– Совершенно точно, что нет, и даже не извольте сомневаться. Милосердие тем и замечательно, что не имеет оно границ и пределов. Даже любовь – божественная – даже она иногда, хотя и весьма редко, может ослабеть и истощиться, но милосердие – никогда. Но вы ведь, Юлия Вадимовна, задали столь ответственный вопрос вовсе не случайно, как мне представляется, не так ли?
Сестра медленно и со значением кивнула.
– Само собой, отец Иннокентий. Я хотела спросить… Я хотела спросить, как на ваш взгляд, аборт – это очень страшный грех?