4
Священник выдержал довольно внушительную паузу, и в наступившей тишине было отчётливо слышно его шумное полное дыхание. Затем он осторожно, чуть звякнув ложечкой, отодвинул от себя пустую чашку и, сложив руки на животе, задумчиво взглянул на сестру, как бы желая проникнуть в самую её душу. Признаюсь, что и я не вполне ожидал от неё такого вопроса, хотя давешний разговор, несомненно, никак не мог быть мною забыт. Наконец, отец Иннокентий заговорил – и голос его стал вдруг очень мягким, едва ли не вкрадчивым.
– Давным-давно ещё, когда Господь дал Моисею свои заповеди, сказано было: “Не убий”. Большой то грех, и трудно бывает замолить его, самому, то есть, человеку замолить, самому себя простить, ибо Бог всемилостив и прощает даже такое преступление. Но если и бывает что-то страшнее и чернее этого греха, то это убийство ещё не рождённого человека, ибо в таковом случае не просто отнимается жизнь – отнимается же возможность жизни, надежда на неё, у души человеческой отнимается, только лишь в этот мир пришедший. Тёмное это и дело и тяжёлое очень. И грустно мне, что спрашиваете вы об этом, Юлия Вадимовна, так как, значит, были и у вас такие… побуждения, не так ли?
– Были, – очень тихо ответила Юля, а затем, подробно и ничего не утаивая, пересказала отцу Иннокентию историю, которую незадолго до того поведала мне.
Сейчас, пересказываемая другому человеку – и человеку, при всех допущениях, всё же постороннему, – она не произвела на меня недавнего сильного впечатления, и показалась даже какой-то обыденной и сухой. Но священник слушал внимательно и с видимым вовлечением. Странное, впрочем, дело: выражение озабоченности и тревоги, обозначившееся поначалу на его лице, по ходу рассказа всё более сглаживалось, и наконец совершенно исчезло, так что окончание отец Иннокентий слушал уже как бы с радостью и с некоторым почти торжеством, что обоих нас сильно удивило. Юля закончила рассказ и недоумённо взирала теперь на благостную улыбку, игравшую на его губах. Кажется, священник был чрезвычайно чем-то доволен и не хотел этого скрывать.
– Вот так всё получилось, – добавила сестра, и в голосе её послышалось плохо скрываемое раздражение на столь странную реакцию отца Иннокентия. – Скажите, я ведь очень провинилась? Такая страшная мысль…
– Такая страшная мысль, – прервал её он, – такая страшная мысль, – повторил он, смакуя каждое слово, – такая страшная мысль дана вам была во спасение, во спасение ваше и вашего будущего дитяти!
– То есть как это? – не поняла Юля, смотревшая на священника во все глаза. – Вы же сами только что говорили, что грех убийства, а особенно убийства не рождённого ещё ребёнка…
– Говорил, непременно говорил! Но только несколько не в том направлении понимать изволите, то есть направление даже и правильное, да приложение к вашему случаю неверное. Тут ещё один пункт, на которым решительным образом расхожусь с приверженцами ортодоксальной веры, и всегда расходиться намерен. Грех, по глубокому моему убеждению, лишь тогда грех, когда он совершён, то есть совершенно сделан и ре-а-ли-зо-ван, – последнее слово он произнёс с особенным удовольствием.
– Грех есть действие, действие определённое и обозначенное, но не более. Слово также может быть грехом – при некоторых условиях – ибо и оно способно становиться действием и действие заменять. Но мысль… о, нет, мысль – никогда!
– Это действительно… весьма сильно отличается от традиционных взглядов христианства, – вставил я.
– Точнейшим образом изволили отметить, Александр Вадимович, несомненно и решительно отличается, ибо понятие греховных помыслов крепко укоренилось в ортодоксальной вере, так что и святым животворящим крестом, пожалуй, не выгонишь. Но рассудите сами: помыслы эти, конечно, от дьяволова искушения идут, тут сомнений нет, однако, что есть само это искушение, как не испытание? Трижды искушал Господа нашего в пустыне тёмный дух, и трижды отверг Христос искушение. Чёрные мысли и есть тот самый экзамен, та проверка, что Бог делает человеку, и не все, о, далеко не все способны пройти её и не воспоследовать поступками своими за мыслями. Разве греховен был Христос, когда искушал его Дьявол, когда завладели мыслями его чернейшие искушения Князя Тьмы? Нет, отвечу я вам, не греховен, а напротив – чист и непорочен, ибо преодолел их и победил. Точно так же и вы, Юлия Вадимовна, то есть не в точности так же, разумеется, но вполне, вполне аналогично сумели преодолеть дурные помыслы, которыми искушали и вас. Ваш друг оказал вам посильную помощь, тут я возражать не стану, но решительное, окончательное решение, а значит, и окончательная победа принадлежит именно вам – и никому более. Дьявол отступил, каверзы его были раскрыты и опрокинуты, и свет воссиял, свет вашего счастья и вашего будущего материнства, если позволите мне подобную аналогию.
Тут отец Иннокентий умолк, несколько задохнувшись от быстроты собственной речи. Говорил он с редкой убеждённостью и делал особенно сильные ударения на некоторых словах. Юля, впрочем, вовсе ещё не была убеждена.
– Вы, возможно, и правы, – сказала она медленно и задумчиво, – но вот ведь в чём проблема: душа у меня неспокойна. Я снова и снова думаю об этом своём… искушении, как вы его назвали, и не чувствую успокоения. Мне всё кажется, что такое простить нельзя – по крайней мере, сама себя я простить не могу.
– А вот это, – проникновенно и гораздо более тихим, задушевным даже голосом промолвил священник, – это есть великая мука, уготованная человеку и беспрерывно терзающая его. Совесть имя муке сей, и неизбывна она есть и будет до скончания веков. Но в том и заключается счастье наше, что сподабливаемся мы такой муке и только мы одни из всех существ живых. Ибо хоть и мучает она нас, но просветляет, и возвышает душу нашу очистительным своим огнём. Не бойтесь, Юлия Вадимовна, вы непременно найдёте своё успокоение – не сразу, быть может, и очень, быть может, нескоро, но найдёте, это я вам могу клятвенно обещать.
Наступило молчание. Сестра сидела неподвижно и медленно, как бы проверяя что-то, двигала скулами. Нельзя было сказать определённо, поверила ли она этим несколько высокопарным, но высказанным вполне искренне словам. По крайней мере, возражать не стала, и я этому почему-то очень обрадовался.
Меж тем отец Иннокентий засобирался, как бы вдруг вспомнив, что у него ещё много дел.
– Нет-нет, Александр Вадимович, благодарствуйте, но более не могу, никак не могу и решительно не могу более остаться, несмотря на всё ваше чрезвычайное радушие. О пастве своей должен думать неустанно и каждый божий день, как и предписано высшим законом.
Он спешил и суетился, и грузная фигура его вся сотрясалась от этой спешки. В коридоре, тряся мне на прощание руку, он нагнулся к моему уху и тихо проговорил:
– Берегите вашу сестру, дорогой мой, непременно берегите. Она очень в этом нуждается сейчас.
– Да… я понимаю, конечно, – отвечал я, несколько удивлённый.
– Очень, очень на это надеюсь, – скороговоркой пробормотал отец Иннокентий, после чего простился уже окончательно и буквально выпорхнул за дверь.
Я вернулся на кухню.