Нет, я не тороплюсь. Однако мементо море, как говорили римляне. Они были не дураки хорошо пожить. Заметьте – пожить. И о смерти предлагали помнить в том ракурсе, что надо жить веселей, один хрен нас заберет земля. Кажется, о том же самом студенческий гимн Гаудеамус. Студенты тоже не дураки. Итак, давайте представим ненадолго, что это безобразие свершилось. Прошло много-много лет, и я таки умер. Не верится. Но как художественное допущение вполне вероятно. Ладно. Помер. Не шевелюсь. Обмыли и запротоколировали. Лежу, никого не трогаю, примус вообще никогда не видел. А если видел, то не починял.
Безутешные родственнички в лице супруги заказали гробик и памятник. Денежку я оставил, обстоятельный покойничек. Еще не решил, гореть ли мне в пламени крематория (о другом огне пока не будем) или удобрить планету бренными останками. Эпитафия тоже под вопросом. Очень нравится «Лежу здесь я, читаешь ты. Лежал бы ты – читал бы я». Но чужое брать нехорошо, плагиат. Из собственного, как ни пыжился, лучше не придумал. Наиболее приближенное к этой скорбной ситуации: «Как хорошо лежать в гробу, подраскатав на рай губу». Тоже неплохо, но боязно. Есть ли у Всевышнего чувство юмора, неведомо. На что вы там губку подраскатали, немолодой человек? Не будет ли угодно подзакатать… М-да. Очень даже возможно. Оставим пока эпитафию, даст бог, время для креатива еще есть. Вернемся к благонравному покойнику. Живьем, правда, он столь благонравен не был, да укатали сивку крутые горки. Много народу, конечно, не соберется. Тот еще был козлобаран, вечно всем наперекор, склочен и зело водку любил. «Чудище обло, озорно и лаяй» – это про него. Однако парочка друзей все же имеется – дружба, как и любовь, зла. Будут живы – приедут. Несколько соседских бабушек сердобольных, да алкашей местных немного – поминки дело приятственное. Бухнуть на халяву никак нельзя случай упустить – главное, рожу счастливую поглубже прятать. Не исключено, что из детей кто все же доедет, хотя надежды на наследство мало. Мамы сызмальства толковали им об этом прохиндее, вместо сказки на ночь. Так что наверняка эта грамотная сволочь точно знала, как писать «никому и ни …я» – слитно или раздельно. Однако внука приволочь не помешает, вдруг что обломится. Хотя скорее всего откинувший копыта папахен кошке Машке завещал квартиры, счет в банке и литров двадцать недопитого спирта. Нет, спирт не отдаст. Четко пропишет, сколько канистр с собой положить, а сколькими землю вокруг могилки окропить, не жалеючи. С собой не заберешь… На, выкуси!
Ладно, сколько ни есть, собрались. Вдова со сценарием сверяется, заботливо покойным оставленным. Звучит траурная музыка – Визбор, Высоцкий, через каждые две песни «Очередь за хлебом» Розенбаума. Зачитывает очередной пункт, согласно желанию неподвижного супруга. «А кому музончик не нравится, могут идти на…, в… и к…». Стыдливо мягширует окончания, но все и так предельно ясно. Друзьям музончик нравится, бабушки глуховаты, алкашам все равно, а дети и внуки ничего лучше и не ожидали от мордатого старичка в гробу, о котором им рассказывали столько хорошего. Вдова и друзья лихорадочно роются в небогатом творческом наследии виновника торжества, надо же сказать что-то хорошее о покойном, согласно традиции. Наконец обнаруживают какие-то старые вирши, где почти ничего нет о бабах и пьянке. С облегчением зачитывают, упиваясь каждой строчкой, ибо еще чего приличного найти надежды мало. Алкаши уже и без строчек упились, кому выносить гроб к катафалку и далее к последнему приюту, неясно. Один внук, двое друзей, бабушки не сдюжат – здоровый был кнур, а по смерти еще круче отяжелел. Да ладно, мелочи. У катафалка шоферюга имеется, делов на тысчонку, не более.
Траурная церемония на кладбище. Бомжи-аборигены разбегаются от печальной мелодии, которая подозрительно похожа на марш лейб-гвардии Кексгольмского полка, убыстренный раза в четыре. Немногие в курсе, что это последняя песня покойного, музыкальное образование которого ограничивается тремя классами церковно-приходской, не музыкальной. Безутешная вдова прощается и целует усопшего в привычно холодный, как с похмелюги, лоб. Одновременно незаметно покалывая неподвижное тело булавкой в бок – супруг и при жизни те еще представления закатывал. Нет. Молчит. Не шелохнет, не прогремит… Финита. Опустили, закопали. Мой мятущийся дух летит на разбор жизненных полетов. Определяют, само собой, в ад. А вы что хотели? Не праведник, чай. И не чай пил. У мрачных врад ада новоприбывшего встречает толпа давно ушедших друзей с пузырями и немудреной закуской. Обнялись. Прослезились. Бухаем. Меня жалко… Оказывается, огонь и медные трубы это фигня, россказни поповские. Нашим назначают бухалово, как при жизни. Мучайтесь и дальше, алкаши проклятые. Все как и раньше, только голова не болит, нет ее. А я и раньше знал! Знал, что рай существует…