Дверь в лето - II
Between skin and skin, there is only light.
John Fowles, 'The Magus'
Красный штурвал поворачивается и, как пробку, выталкивает алюминиевую дверь наружу. Забыть этот тонкий самолетный керосинный воздух. Первый шаг совпадает с первым вздохом - легкие наполняются запахом иода, тмина и разогретого солнцем шалфея. Держась за шаткий поручень, еще холодный - жмуришься, моргаешь, привыкая к новым цветам. Глаза, сетчатка, привыкшие к городским полутонам, еще не могут принять такого белого, как этот аэродромный бетон, такого синего, как эта полоса моря
Дальше - шаг на шаткий трап и по гремящим ступенькам топ-топ вниз, и подошвой чуешь решётчатые ступени. А когда уже стоишь внизу - тонкий лен рубашки будто парит над кожей - он как после утюга, отглаженный и теплый - но кожа еще помнит самолетный кондей.
Стоишь на аэродромном шершавом бетоне и через тонкие подошвы ощущаешь стыки, неровности, снова вдыхаешь этот воздух и понимаешь - головой понимаешь, что все позади, что больше ничего не будет - но тело еще отказывается понять.
Все то, что сознание жадно вбирает в себя, но еще не может назвать, обозначить. Вот, скажем, шары эти, тяжелые стеклянные шары в грубой плетеной сетке, чтобы ветром белую занавеску не вытягивало с балкона к морю, я не знаю, как они называются, ну, такие...
Так вспоминай.
Или вот - волосы прядями ложатся от морской воды и соли и не нужно всех этих гелей. Или - хорошо бы расставить шезлонги.
И прошлогодние красные и белые шуршащие листья, сухая ваниль, по углам не дометенная, а ладно, пусть - кстати, куда ты дел кремы от загара, мы же разоримся тут их покупать.
Ведь скоро будет совсем жарко.
Нужно будет закрывать ставни от этого солнца.
Все что было, сброшено, заброшено и забыто в кладовке - 'воробьиные кофты и грязь по числу щелочей', разводы реагента на тяжелых ботинках, эти мои походные длинные штаны, все темное, тоскливое, не маркое... Зачем тебе куртка. Она тебе больше не понадобится.
Сжечь бы все это- но я уже забыл, где и зачем.
...Да, и часы - туда же.
Книжку только оставь, Фаулза своего.
Да, полностью, совсем, все. Ныряй, а я за тобой. И в тот момент перед прыжком, но после всплеска воды, когда уже набрал полные легкие воздуха и видишь сквозь голубую линзу бассейна играющие полосы солнца, блики воды на твоем нагом теле - ты, разводя руками, уже готовишься вынырнуть, чтобы обернуться, собрать на затылке мокрые волосы - вот тогда окончательно понимаешь, что больше ничего не будет, что все закончилось, все позади.
Что мы стали уже совсем взрослыми.
Что закончился Карибский кризис, давно убран трап и растворился в синем небе, будто его не было, самолет, и впереди - только лето, только долгие, благодатные семидесятые.