Я смотрю в дверной глазок, приоткрываю дверь, прислушиваюсь…
– Кажется никого, иди.
– Ну, пока. – Она выскальзывает за дверь.
Я подхожу к окну. Вижу, как к дому подъезжает такси. Аня выходит из подъезда, подходит к такси, открывает дверь, поднимает голову, и видя, что я стою у окна, машет рукой и посылает воздушный поцелуй. Стерва. Ведь я всегда прошу её, не обращать на себя внимание.
И вот я один. Второе января. На столе бутылка красного сухого вина. Я устал от обжорства и пьянства, но что делать второго января, если не продолжать есть и пить? В холодильнике полно закусок, Анька любит готовить, и вкусно поесть, чего не подумаешь, глядя на её довольно стройную фигуру. Жрёт так, будто уже вышла замуж. Тридцать первого декабря увидев количество принесённых ею закусок, я удивился:
– Любишь ты, пожрать.
– Да, люблю, но ты как интеллигентный человек, должен сделать вид, что не знаешь об этом. В праздничные дни мужчина должен пить и кушать, женщина работать, – она гладит меня по щеке. – В остальные дни желательно наоборот, – проводит пальчиком мне по губам.
Аня моя студентка, теперь уже бывшая. Я преподаю в университете историю искусства. Мы встречаемся почти четыре года.
И вот – я один. Завтра вернётся жена, она встречала Новый год с нашей дочерью, и тёщей. Дочь учится в Москве, живёт у тёщи. Я отказался ехать в Москву. Дочка расстроилась, жена сделала вид, что расстроилась.
Я вкручиваю штопор в пробку. Или не пить? Боюсь: выпью и потянет продолжить. Иду на кухню, ставлю бутылку с вкрученным в пробку штопором на стол. На подоконнике лежит новый отрывной календарь. Моя жена любит отрывные календари. Отрываю первый листок, второй… а ведь для кого-то этот год станет годом рождения, а для кого-то годом смерти. Завтра похороны Валерки – умер тридцатого декабря. Остановилось сердце. Сорок шесть лет. Алкоголь. Неплохой был художник. Не знаю, пойду ли я на похороны. Последний раз я видел его летом, встретил на набережной. Валерка сидел на парапете, рядом девушка, бросились в глаза её крепкий, вызывающе смотрящий из лифчика бюст и стройные ноги. Поздоровались, поговорили, пошли по набережной.
– Зайдём ко мне в мастерскую? – предлагает Валерка. Я отказываюсь. Валера уговаривает. Я нехотя соглашаюсь. Валера отходит к лотку купить воды. И тут девушка тихо, но с вызовом мне говорит:
– Меня всю неделю лишали половой жизни (и так при этом на меня смотрит, как будто я лишал), так позвольте ж, я всё-таки им воспользуюсь!
– Да на здоровье… – говорю я несколько ошарашено.
– Спасибо, – улыбаясь, говорит она.
– Извини, не смогу к тебе пойти, вспомнил про неотложное дело, в общем, я побежал, приятного тебе вечера, – говорю я Валере, понимая что другого вечера у него и быть не может.
И вот он умер. Сколько сердец остановится в этом году?
Беру со стола бутылку, иду в комнату. Алкоголь приближает к ящику, но, если выпить, мысль эта покажется забавной. Почему я вообще об этом думаю? Мне сорок один год, два раза в неделю я плаваю в бассейне, по средам и пятницам занимаюсь в тренажёрном зале. Я здоров и часто доволен жизнью.
Подхожу к окну, идёт снег. Неудачное утро. Скучный секс с Аней. В последнее время секс с ней всё чаще скучный. Наши отношения выгорают. И вот – скучный утренний секс, а на улице, носитель фарси, чистит дорогу от снега, скрежещет по асфальту лопатой, меня это страшно раздражает. Отваливаюсь на спину. Аня убирает мокрые прилипшие к щекам волосы.
– Что случилось? – спрашивает она.
– Дворник зараза, – оправдываюсь я.
– Тебе это мешает?
– Конечно, мешает, тебе, разве нет?
– Мне? Напротив, вносит некоторое разнообразие, – и продолжает мило улыбаться. Иногда мне хочется её ударить! Я слегка хлопаю её ладонью по щеке:
– Маленькая сучка, не издевайся надо мной.
Она смешно надувает губы, делая вид, что обиделась, но я знаю, ей такое обращение нравится. Она не сердится. И я не могу на неё сердиться. Разве можно сердиться на красивую бабу? А она красива. К тому же, она на семнадцать лет меня моложе. Но главное – она красива. Женщиной обязательно нужно любоваться, иначе я не могу. Общаться с умной, но некрасивой, всё равно, что пить хорошее вино из лужи.
Звонит телефон. Дочь. Мы разговариваем. Она спрашивает как у меня дела – я отвечаю. Спрашиваю её о том же – она отвечает. Спрашиваю, как мама? Говорит: гуляет по Москве с подругой. Прощаемся. Нам не о чем долго разговаривать.
Дочь. Как быстро прошло её детство. Девятнадцатилетняя девушка. Своя жизнь. Помню, как мы принесли её из роддома домой, развернули одеяло: мокрая пелёнка, тёмное тельце, крохотная ручка цепляется за мой палец.
В своём детстве я предвкушал будущее, и оно представлялось прекрасным. Часто я думал: какой будет моя жена? Какими будут мои дети? Каким будет мой дом? Кто будут мои друзья? Кто буду я сам? А сколько наслаждений, принесёт мне взрослая жизнь, думал я. Наслаждения занимали в моих мыслях не последнее место. Когда мне было три года, у меня была соседка по лестничной площадке, мы часто играли вместе, и как-то у неё в комнате под столом, накрытым бархатной скатертью мы разделись и трогали друг друга. Первый сексуальный опыт. Я запомнил только, что это было любопытно. В первом классе я заглядывался на старшеклассниц, в третьем у нас популярной была игра: «кис, кис, мяу». Мальчик отворачивался, а одна из девочек мяукала, и если мальчик угадывал, кто мяукнул, то целовал девочку. В пятнадцать лет у меня случился первый роман и первый секс. Да, одно не меняется с возрастом – желание обладать женщиной, нет – женщинами. Мужчины не забывают об этом ни на минуту. Старики, я вижу это по моим седовласым коллегам, также стремятся обладать женщинами. Шансов мало, но если повезёт…
В первую очередь я вижу в своих студентках женщин, потом уже учениц. Одни нравятся больше, другие меньше, но в каждой симпатичной студентке я вижу возможную любовницу. Те, что уверенней в себе, кокетничают со мной. Возможно, никто из них не помышляет об отношениях, но их желание нравиться мне – забавно.
Первой была Кристина. Невысокая, с полноватыми бёдрами, маленькой грудью, короткими светлыми волосами. Милая мордашка. Я тогда только начал преподавать. Со Светкой – моей женой, у нас была любовь, четыре года мы были вместе, и никого кроме неё у меня в эти четыре года не было. Но мне казалось, я что-то упускаю, теряю, живу неправильно. Я завидовал своим холостым друзьям, их жизнь была весёлой, разнообразной, красочной, а моя – однообразной и монохромной. Разумом я понимал, что новые отношения могут разрушить мою налаженную жизнь, мою семью, но моё тело было против меня, плоть протестовала и требовала разнообразия. Похоть, банальная похоть.
Накануне моего дня рождения Кристина подарила мне двойной альбом Дейнеки, а ещё через три дня пригласила в гости. И я пошёл. Кристина оказалась девушкой лёгкой, весёлой. Спасть с преподавателем – льстило её самолюбию. Вскоре по взглядам и улыбкам её подружек – моих студенток – я понял, что наши отношения для них не секрет. Я испугался: если об этом начнут говорить в институте, узнают в деканате – мне конец. И хотя Кристина была совершеннолетней, скандала было бы не избежать. Так мне тогда казалось. Я перестал с ней встречаться, не хотел потерять работу. С годами я стал смелее и связь со студентками, стала обычным делом.
И всё же – выпью. Вытаскиваю пробку, наливаю полный стакан, пью. Через полчаса, когда вино почти выпито, понимаю, что одному провести второе января – скучно и нелогично. Беру телефон, просматриваю номера. С кем бы сегодня встретиться?
***
– Я аморальная сука, – говорит она. – Четыре года люблю чужого мужа, делаю всё, чтобы он ушёл от жены и сына.
– Бог наказывает за такие поступки, – улыбаясь, говорю я.
– Буду гореть в аду, – смеётся она.
– Как ты себе представляешь ад? – спрашиваю я.
– Мне кажется, ад – это моя нынешняя жизнь.
Я смотрю в окно и вижу, как по улице идёт мой друг художник, хочу отвернуться в надежде, что он меня не увидит, но где там, он уже машет мне рукой. Вот зараза, так хотелось побыть с Кирой наедине.
К нашему столику подходит Глеб.
– Привет, Саня, с наступившим, теперь уже, – он протягивает мне руку. – Здрасьте, – кивает ей. – Замечаю, что Глеб, как и я, уже в поддаче.
– Привет. С наступившим.
– Не помешаю если присяду на полчасика? Пьёте вино? А я пожалуй, закажу водки. – Он уходит к стойке, не дожидаясь ответа.
– Кто это? – вопросительно смотрит на меня Кира.
– Сейчас познакомлю.
– Знакомьтесь, – говорю я, когда Глеб возвращается. – Кира. Кира – журналист. Глеб. Глеб печёт булки.
– Серьёзно? – спрашивает Кира. – Вы пекарь?
– Что, непрофессионально худощав? – спрашивает он.
– Да нет. Но… необычно.
– Есть вечные ценности, – говорит Глеб, – выпекать хлеб – одна из них.
– Иисус пятью хлебами накормил пять тысяч человек, тебе это известно? – спрашиваю я.
– Я конечно не Иисус, мне не под силу накормить пять тысяч голодных, но вас двоих могу угостить вином, ваше-то почти закончилось. Не против?
Он встаёт и идёт к стойке, и я понимаю, что теперь от него не отделаться.
Глеб возвращается с бутылкой вина в руках.
– На самом деле я художник, – говорит он.
– Неплохой художник, – говорю я.
– Видели, Кира, эпитет «неплохой» он произнёс с усмешкой.
– С друзьями я всегда искренен, – говорю я, злясь, что встреча с Кирой испорчена.
– Да я на тебя не в обиде. Искусствовед – паразит на теле художника, – говорит он, обращаясь к Кире. – Саня питается нашей кровью, но я и другие художники вынуждены его терпеть, так как он ещё и галерист и занимается продажей наших картин.
– Видишь, Кира, Булгаков был прав: правду говорить легко и приятно, – я кладу руку ей на колено. Она не реагирует, о чём-то спрашивает Глеба, он отвечает. Я не слушаю, смотрю на Глеба, мы знакомы больше двадцати лет. Когда-то он писал картины – нервно, грубо, талантливо, теперь пишет тухлые пейзажи и натюрморты, пользующиеся спросом. Прилично одет, коротко пострижен, а по молодости носил шинель вместо пальто, рваные кеды вместо ботинок, волосы до плеч, цитировал Сальвадора Дали и якобы Ницше, а на самом деле Горького, баб соблазнял, предлагая написать портрет, а приведя в мастерскую, после третьей рюмки, припадал на колено и, схватив даму за руку, читал по книжке из «Цветов зла» Бодлера, всегда одно и тоже стихотворение, и чаще всего это работало, девчонки таяли и отдавались. Я ему советовал выучить стихотворение наизусть, но он говорил, что стих из раскрытой книги действует на баб как мантра.
– Как тебе выставка: «Плохая живопись. Ошибки художников»? – спрашиваю я его первое, что приходит в голову, только для того чтобы перебить их разговор.
– Большинство художников будут лукавить, принося работы. По-крайней мере я, точно буду, – отвечает он.
– Мне, как зрителю, такая выставка была бы интересна, – говорит Кира.
– Ерунда, – Глеб подливает Кире вина, – что интересного может быть в плохой живописи? Художники не учатся ни на своих, ни на чужих ошибках. Художник – как Эолова арфа – поёт от дуновения божественного ветра.
– Божественный ветер? – спрашиваю я, чувствуя, что начинаю злиться. – Где этот ветер в твоих работах? Последний раз он дул пятнадцать лет назад. Если б я не собрал два десятка твоих ранних работ, что можно было бы сказать о тебе, как художнике? Десять лет ты приносишь в мою галерею натюрморты и городские пейзажи, у меня скулы сводит от скуки на них глядеть.
– Ничего, потерпишь, – усмехается Глеб. – Я не потерял надежду, божественный ветер ещё подует в мою сторону. Это ты, Саня, прививаешь дурной вкус публике, предлагая выставки типа той о которой мы сейчас говорим. Это ты поставил меня на конвейер, это благодаря тебе я крашу картинки, от которых у тебя скулы сводит.
Я перехватил удивлённый взгляд Киры:
– Не обращай внимания, Эолова арфа поёт не только от божественного ветра. Глеб – мудак. Это не хорошо и не плохо – это как дождь, на который бессмысленно обижаться. Но, как мудака, я его уважаю – за чистоту типа.
– Я отойду на минутку, – поправляя волосы, говорит Кира, – вы только не поссорьтесь.
– Кто такая? – спрашивает Глеб, провожая Киру взглядом.
– Подруга.
– Тип отношений?
– Давно знакомы.
– И какие у тебя на неё планы?
– Что, понравилась? – вместо ответа спрашиваю я.
– Ну... что-то эдакое, – он делает неопределённый жест рукой, – в ней есть. А в принципе ничего эксклюзивного, похожа и на ту, что сидит в углу с чуваком, и вон на тех, что идут по улице, – он кивнул в сторону окна. Массовый вкус – страшная вещь, Саня, – улыбается он.
– Как твои картины.
– Да пошёл ты.
– Ладно, подбери слюни. Ничего тебе не светит.
– Да? Это плохо. Необыкновенно грустно сегодня.
– Что так?
– Хрен его знает. Грустно и всё. Давай накатим.
Возвращается Кира.
– Не поссорились? – спрашивает улыбаясь.
– Не та доза, – Глеб наливает нам вина, себе водки. – Что ждёте от нового года, Кира?
– Денег.
– Хм… прозаично.
– А вы, Глеб, чего ждёте?
– Художники, как дети, ждут чуда, – говорю я.
– Значит тоже денег, – говорит Кира.
***
– Наверху, на стеллаже – исключительно мои автопортреты, – говорит Глеб, упираясь руками в перила антресоли.
– Сколько их там? – спрашивает Кира.
– Примерно полсотни.
– Ты Нарцисс? – спрашивает она.
– Думаешь, художники пишут автопортреты из любви к себе?
– А из чего же ещё?
– Он пишет автопортреты, чтобы остаться в истории, тешит своё самолюбие тем, что какие-то из них попадут в музей, сохранятся для потомков.
– Знаешь, почему он так говорит? – Глеб смотрит сверху на Киру. – Завидует. Да, да – завидует. Если я сдохну прямо сейчас, после меня останутся мои картины, какие ни есть, они останутся. Пять сотен написанных мною картин останется. И пусть они будут висеть не в музеях а на кухнях и в гостиных, это не важно. Я изменил этот мир. До меня не существовало этих картин, а теперь они есть. А что останется после него? Пустота. Поэтому он завидует.
– От меня тоже останется пустота, – говорит Кира. – Кипа журнальных и газетных статеек. Вот и всё. Мне тридцать один год, и я не могу изменить этот мир.
– Поднимайтесь сюда, – говорит Глеб, – сейчас я кое-что тебе покажу, – это он Кире.
Мы поднимаемся на антресоль мастерской.
– Помоги мне это снять, – говорит он мне.
– Я беру со стеллажа большую коробку, тащу на себя, она оказывается неожиданно тяжёлой, и я почти роняю её на пол.
– Болван, что же ты хватаешь её один, в этой коробке три полных собрания сочинений классиков.
– Ничего, культурный груз не в тягость.
– Отец Чехова умер в три дня – надорвался, подняв ящик с книгами. Можешь повторить его участь.
– Что ты хотел показать? – спрашивает Кира.
– Сейчас. – Глеб открывает коробку, на книгах лежит бутылка с вином.
– Эта бутылка лежит здесь… – он делает вид, что считает, – семь лет. Я загадал, что выпью её с девушкой, с которой познакомлюсь именно второго января.
– И много у тебя таких бутылок? – спрашиваю я, понимая, что это один из его крючков.
– Только одна.
– А почему именно второго января? – спрашивает Кира.
– Второе января – необычный день. Девятнадцать лет назад второго января я познакомился со своей женой, и мы прожили с ней двенадцать лет.
– Хватит заливать, – говорю я.
– Не веришь? Ты никогда мне не доверял. Посмотри дату, – он протягивает бутылку Кире.
– Урожай девятилетней давности, – говорит Кира.
– Ну и о чём это говорит? – спрашиваю я.
– Ты не веришь людям, – улыбаясь, говорит Глеб, – тебе трудно жить.
– Как искусствовед я всё подвергаю сомнению, если ты положил бутылку в коробку семь лет назад, она должна быть пыльной с одной стороны, а я не вижу на ней пыли.
– Я эпизодически любовно её протираю, – продолжает улыбаться Глеб.
– Я тебе верю, – говорит Кира.
– Тогда выпьем, – и Глеб идёт за штопором.
– Как у тебя хорошо, – говорит ему Кира. Их общение продолжает меня злить. В руке у меня бутылка «раритетного» вина, я пью из горлышка и отдаю бутылку Кире. Она отпивает немного и отдаёт бутылку Глебу. Я обнимаю её, целую, губы её немного кислые от вина, горячи и приятны.
– Завидую вам, – говорит Глеб, когда мы заканчиваем целоваться. Я забираю у него бутылку, отхожу к окну, пью. Поворачиваюсь: Глеб и Кира целуются. Хм… Ну что ж, пусть так.
***
Голый я спускаюсь с антресоли вниз. Отрываю форточку. Жарко. Не люблю пьяный секс, но… что делать. Подхожу к раковине, моюсь. Полотенца нет. Чем же вытереться? Наверху заскрипел диван, застонала Кира, засопел Глеб. Сажусь в кресло. Почему-то вспоминаю о Валерке, лежит сейчас в морге мёртвый, холодный. А я живой, мне жарко. И Глеб живой и Кира. Возможно, Валерка уже обладает знанием недоступным никому из живых? Всё может быть, всё может быть. Допиваю остатки вина, и поднимаюсь на антресоль.
***
– Саша, Саша, проснись, – шепчет мне на ухо Кира, – девятый час уже. Ты помнишь, что мне нужно на вокзал к Московскому поезду?
– Не помню, – говорю я, хотя прекрасно помню, что ей нужно кого-то встретить и что-то передать.
– Ты ведь не бросишь меня сегодня?
– Нет.
Вставать не хочется, хочется спать. Я приподнимаюсь, через Киру смотрю на Глеба, он спит, отвернувшись к стене.
– Давай не будем его будить, – шепчет она.
– Хорошо.
Мы с Кирой одеваемся и уходим.
– Ты на меня не обиделся? – спрашивает она.
– Мне всё равно, – говорю я.
– Ты мрачен.
Я пожимаю плечами. Тяжело и противно. Господи! Что ты делаешь с людьми? Почему мы не умнеем с возрастом? Вопреки накопленному опыту живём глупо, смешно, нелепо.
На улице празднично, нарядно. Идёт снег.
– Давай не поедем на такси, – говорит Кира, – до поезда сорок минут, прогуляемся?
– Прогуляемся, – говорю я.
Мы идём рядом, молчим.
– Знаешь, я очень обрадовалась, когда ты мне позвонил и предложил встретиться, – прерывает она молчание.
– Правда?
–Да. Надеюсь то, что сегодня произошло между нами троими, тебя не обидело?
– Нет, – говорю я, а сам думаю: «вот сука».
– А мне это поможет.
– Поможет?
– Да, поможет.
– Чему?
– Расстаться с Владом.
– А, так это был сеанс психотерапии?
– Не смейся. Это не смешно. Неужели тебя это обидело?
– Не говори глупости.
– Саня, я специально говорю глупости, чтобы ты на моём фоне казался умнее.
– Хм… – усмехаюсь я, – ладно, и что с Владом?
– Рассказать?
– Валяй. Только, знаешь, я не умею сопереживать, поэтому не жди сочувствия.
– Не жду.
– Ты же знаешь, что я четыре года с ним встречаюсь. Но решила – всё, хватит. Безумная любовь… Я ждала, что он уйдёт из семьи, но… Ха, ха. Знаешь, в какой-то момент думала, не выдержу и поговорю с его женой. Даже представляла, как я и она сидим на кухне, или ходим по парку, обе зарёванные, я говорю ей, что не могу без него жить, что у нас любовь, что всё очень серьёзно. Год назад я не выдержала, позвонила ей, и сказала, что люблю её мужа и предложила встретиться. А она рассмеялась: «Я не встречаюсь с его шлюхами». Я растерялась, стала говорить, что я не шлюха, что он любит меня. А она: «Любит тебя? Думаешь, я про тебя ничего не знаю, Кира?» Я остолбенела. «Дура, он просто трахает тебя, ты – только туловище, молодого мяса ему хочется». И трубку бросила. Представляешь, какая я дура? Первые минуты у меня был шок. Что это? Откуда она про меня знает? Не мог же он сам ей рассказать? Нет, конечно не мог. Тогда кто? Но важно даже не это. Неужели зная обо мне, она ничего ему не говорит? Не может быть! И вот прошёл ещё год и… ничего. Он отправил её с сыном к родственникам на Новый год. Я решила – всё, хватит, – четыре года ожидания. Четыре года по ночам думать, что он с ней… в одной кровати. Представляла, как за час до Нового года скажу ему: «Налей вина, у меня есть тост для тебя. Влад, мы расстаёмся. Я тебя больше не люблю. Ты меня разочаровал». Как мне хотелось увидеть его удивлённое лицо. На улице сигналит машина, звонит мой телефон. Я беру трубку: «Ты приехал? Я выхожу», – говорю улыбаясь, и иду в прихожую. Он идёт за мной, пытается объясниться. «Выпусти, меня ждут», – говорю я. Одеваюсь, открываю дверь, оборачиваюсь, чтобы ещё раз увидеть его физиономию: «С наступающим!» – и ухожу. Хотелось отомстить ему за годы ожидания. Я даже попросила моего приятеля подыграть мне, знала, что он не откажет. Но… я слабая, безвольная, представляешь, я не смогла. Перед тем как пойти к Владу я позвонила приятелю и сказала, что всё отменяется. Он обрадовался: не пришлось портить новогоднюю ночь. Но расстаться нужно, может то, что произошло сегодня, поможет мне?
Она продолжает что-то говорить, я перестаю слушать её. А ведь Анька наверное думает тоже самое.
***
Московский поезд остановился у перрона.
– Подожди меня здесь, я подойду к переходу, передам бумаги и поедем ко мне, – говорит Кира.
– Хорошо.
Идёт снег. Из вагонов поезда выходят люди. Вижу знакомый силуэт. Слишком знакомый. Да, так и есть – моя жена, Светка! Но этого не может быть… она должна вернуться этим поездом, но послезавтра. Я отхожу к стене вокзала, отворачиваюсь, чтобы не быть узнанным. Стою. Странно… почему она приехала, не предупредив меня? И дочь ничего не сказала мне по телефону. Я иду за Светкой, стараясь не подходить к ней близко. У привокзального кафе к ней подходит мужчина, наклоняется, целует её. Она берёт его под руку, что-то говорит. Они идут к стоянке такси. Что-то неприятно приторное подступает к горлу. Я иду за ними. Они садятся в такси. Успеваю запомнить: «Шевроле», кажется 743… Подбегаю к свободному такси, открываю дверь, падаю в кресло:
– Пожалуйста, вон за тем белым «Шевроле».
– Боевиков насмотрелись? Говорите адрес и поедем, – равнодушно смотрит на меня таксист.
– Едем, я всё объясню, тройной тариф.
Таксист заводит машину и медленно, как бы нехотя выруливает со стоянки.
– Пожалуйста, быстрее.
– Я не могу быстрее, здесь пешеходы, машины, я таксист, а не гонщик.
– Вон, вон за тем «Шевроле».
– Кого догоняем?
– Не важно, я же сказал, плачу втрое.
Выезжаем на проспект, «Шевроле» проезжает светофор на зелёный, мы не успеваем и встаём под красный.
Таксист щёлкает языком, и разводит руками:
– Вот так…
– Ну, ****ь… – только и могу выговорить я.
– Так кого догоняем?
– А разве это теперь важно?
– Бабу что ль? – усмехается таксист.
– Жену с любовником.
– А… Ну а догоним, что будет?
– Что будет… не знаю что будет.
– Так может и не стоит?
– Стоит, – зло говорю я.
– Хм… – Таксист берёт телефон, ищет чей-то номер. Загорается зелёный, мы едем. – Сева, ты не в западный едешь? – спрашивает он по телефону… А… Да… А куда? Понял… А дом? А… Понял. Тогда отбой. Да неважно. – Он кладёт трубку.
– А поворот то мы проехали. И мне уже не развернуться. Теперь за ними не успеть. Попробуем, конечно. Он давит на газ.
– Спасибо, – говорю я.
Когда приезжаем по адресу, белого «Шевроле» во дворе нет.
– Обогнать мы их не могли, – говорит таксист и берёт телефон. – Сева, это снова я. Ты пассажиров довёз? Ага. А какой подъезд? Да, надо, надо. Ну? Спасибо. Первый подъезд, – говорит он мне.
Расплачиваюсь. Выхожу из машины. Ну и что делать?! Идти по квартирам?
– Ну, сука! Сука! Какая же сука! – говорю я вслух. Смотрю на окна квартир, примерно в половине из них горит свет. Что делать? Что делать?! Нет! Моя Светка с любовником! Это невозможно… Это же невозможно! Отхожу подальше от подъезда, смотрю в надежде: вдруг она подойдёт к окну. Пять минут, десять… Что они сейчас там делают? От этой мысли темнеет в глазах. Я представляю… Нет! Надо что-то делать! Достаю из кармана телефон – звоню.
– Привет, – говорит мне жена.
– Привет, – говорю я, стараясь скрыть волнение. – Как ты?
– Нормально. А ты?
– Ничего. Ты дома?
– Нет, я у Кати.
– Поздравь её от меня.
– Хорошо.
– Или лучше дай ей трубку, я сам её поздравлю.
– Она курит на балконе. Я передам ей твои поздравления. Голос у тебя странный. Ничего не случилось?
– Случилось.
– Что?
– Нам нужно поговорить.
– Мы и разговариваем, разве нет?
– С глазу на глаз.
– Как ты себе это представляешь?
– Очень просто. Оденься и выйди на улицу.
– В смысле?
– В буквальном.
– Саша, ты напился?
– Недостаточно для того чтобы тебя не узнать.
– О чём ты говоришь?
– Я видел тебя на вокзале с любовником.
Повисла пауза…
– Оденься и выйди на улицу.
В трубке послышались гудки. Нет, она не выйдет. Не выйдет… Я снова набрал её номер. Она не ответила. Я набрал в сообщении название улицы, номер дома у которого стоял и отправил ей. В следующем сообщении написал: «Я сломаю дверь». Она ответила: «Ломай». Я набрал её номер – нет ответа. Я позвонил ещё раз.
– Что ты хочешь от меня? – услышал я её голос.
– Хочу поговорить с тобой.
– Говори.
– Выйди на улицу, – говорю я дрожащим от волнения голосом.
– Нет.
– Выйди, пожалуйста, Светка!
– Нет. Я не выйду.
– Сука! Дрянь! – срываясь, кричу я в трубку.
– Не кричи на меня, – тихо и твёрдо говорит она.
– Как ты можешь? Как? Так подло…
– Помолчи и послушай, – перебивает она, – ты в состоянии меня выслушать?
Я долго молчу, не в силах ответить.
– Ты слышишь меня? – спрашивает она.
– Слышу… – с трудом говорю я. – Послушай, я прошу тебя…
– Не перебивай, – говорит она, – выслушай меня. Я не была готова тебе это сказать, но раз уж так вышло… то… я этому даже рада, когда-то мне всё равно пришлось бы это сделать. Я больше тебя не люблю, Саша.
– Светка, что ты говоришь?
– Я говорю, что не люблю тебя.
– Это больно…
– Да? Ты многие годы делал мне больно, невыносимо больно, но я терпела. Я знала о твоих любовницах, но терпела и продолжала любить тебя. Я не могла жить без тебя. Все эти годы прошли в каком-то кошмаре, горячке. Я не могла тебе ничего сказать, боялась – ты уйдёшь от меня, а без тебя я бы не выжила.
– Светка, я…
– Подожди, я прошу тебя, не перебивай… Знаешь, бывало, во сне ты начинал меня обнимать, целовать, твои руки скользили по моему телу не привычно и равнодушно, а страстно, как когда-то раньше. Но всё заканчивалось, как только ты просыпался. Я понимала: во сне ты принимаешь меня за другую. Ты отворачивался, и засыпал, а я плакала, мне хотелось прижаться к тебе, целовать тебя. Я не понимала: почему ты больше не любишь меня!? Что я делаю не так? Ну, что не так!?
Она замолчала. И я понял – она плачет. Молчал и я.
– Знаешь, – продолжила она, – я ненавижу морщинки на своём лице, а с каждым годом их становится всё больше. Ненавижу мои старящиеся руки. Ненавижу целлюлит, с которым ничего нельзя поделать. А вокруг тебя молодые красивые. Я думала, если сдамся, сломаюсь, ты тут же бросишь меня, и у тебя всё будет заново: и молодая жена и дети. А что будет со мной? И я боролась за тебя. Я была согласна на всё! Делала вид, что всё у нас хорошо, была ласкова, заботлива. Я не могла без тебя. Но всему существует предел… В какой-то момент я поняла: если ничего не сделать, сойду с ума или умру от боли. Я поняла, что больше не могу за тебя бороться. Три месяца назад у меня появился мужчина. Я пошла на это сознательно и жалею, что не сделала этого раньше. Сейчас я живу. Мне хорошо. Мой мир с тобой был чёрно-белым, сейчас он стал цветным. Я не позволю тебе его разрушить. Поэтому – убирайся. Ты слышишь меня? Убирайся! – и она отключила телефон.
Я чувствую, как слабеют ноги, будто я стою на краю крыши. Глаза наливаются слезами. Я бью себя ладонями по щекам. Чувствую тошноту. Как же так? Как же так? Как же так? – твержу я. А, что ты хотел? Что хотел?! Именно так и должно было случиться. А как иначе? Я иду по тротуару, поскальзываясь и спотыкаясь. Надо перейти на другую сторону улицы. Достаю телефон, звоню. Нет, она не возьмёт трубку… Слышу визг тормозов…
***
Я еду в поезде. В вагоне: мама, отец, дед, бабушка, брат, родственники, друзья, соседи. Меняется пейзаж за окном: зима, весна, лето, осень, зима, весна, лето… Из вагона выходит дед. Мама плачет. Поезд едет. Ночь. День. Зима. Весна. Лето… Выходит бабушка. Я плачу. Остановки всё чаще. Выходят родственники, соседи, друзья. Ночь, день, зима, лето… Выходит мама. Выходит брат, отец… Поезд пуст. Я выхожу в тамбур, смотрю на пейзаж за стеклом – ничего особенного, белое заснеженное поле, высокий холм вдалеке. Пейзаж растворяется, исчезает, только белый яркий свет из-за горизонта… Больно смотреть… Я открываю глаза: больничная палата, солнце светит в окно. У окна стоит Светка. Я хочу её позвать, но не могу произнести имя, мешают бинты на голове.
– Света, – шепчу я. Но она не слышит.
– Света, Света.
Она оборачивается. Смотрит. Подходит. Садится на кровать. Наклоняется. Тёплые капли её слёз падают мне на лицо. Она ничего не говорит, только гладит меня по щеке и беззвучно плачет.