Глава девятая
1
Мне нередко вспоминается один осенний день, когда я, без всякого предупреждения, пришёл к дяде в гости. Я был тогда в седьмом или восьмом классе, и меня уже некоторое время начали отпускать в школу одного. В расписании, как сейчас помню, стояла одна математика, которую я терпеть не мог, и потому мне ещё накануне пришла в голову идея сделать дяде сюрприз. К тому времени мы уже года два не бывали у него. Как с апломбом заявил однажды отец, “дети уже вышли из сентиментального возраста, и не стоит слишком им потакать”. Мать приняла это с извечным своим стоическим молчанием и ещё больше замкнулась в себе. Не могу сказать, что меня особенно тянуло к дяде, – всё-таки я действительно уже вырос и интересы у меня были совсем другие, – но в тот день что-то прежнее, глубоко детское, поднялось в душе, когда я, с некоторой опаской, позвонил в его дверь.
Дядя долго не открывал. Мне подумалось даже, что его нет дома, хотя ранним утром – в половину девятого – это было маловероятно. Наконец, минуты две спустя, которые показались мне очень долгими, замок глухо лязгнул и дверь отворилась. В первый момент я даже вздрогнул от неожиданности – так сильно он изменился со времени нашей последней встречи. Лицо, и обычно худое, буквально истончилось до болезненности, глаза запали, вниз по щекам опускались углубившиеся морщины. То был скорее призрак, нежели человек. Но когда дядя увидел меня… о, это было самое удивительное преображение человеческого лица, которое мне доводилось видеть на своём веку! Оно всё словно вдруг осветилось изнутри; я словно видел, как сияние это просвечивает сквозь прозрачную кожу и заливает всё вокруг. Улыбка медленно наполняла его глаза, та настоящая, глубокая улыбка, которая не отражается на губах. “Ты пришёл”, – только и сказал он, но сколько силы, сколько всего невысказанного было в этих двух словах, сколько бесплодных часов отразилось в них! Кажется, никто и никогда не был мне настолько рад, и радость эта была такой неподдельной, такой живой, что я смутился: мне стало стыдно самого себя, стало стыдно, что я так долго сюда не приходил и что решил-таки прийти. Мне казалось, я не заслуживаю такой радости.
“Ну, проходи, проходи, – тихо пригласил дядя, отступая на шаг. – Ты ведь… надолго?” Сам этот вопрос, а ещё более – тон, которым он был произнесён, больно резанули меня. Я окончательно застыдился. “Да, надолго, то есть… пока уроки… не кончатся. Я вместо школы, я…” – тут слова закончились, и мне осталось лишь понурить голову. “Ничего, ничего, – ласково заметил дядя, помогая мне снять портфель. – Один раз не повредит. Математика небось?” – “Да, математика…” – “Ну вот, тут сам бог велел не пойти. Я ведь и сам математику в школе терпеть не мог, знаешь?” – “Нет, ты не рассказывал…” – “О, это действительно целая история, история ненависти и сопротивления”, – чуть слышно рассмеялся дядя. – “Давай, проходи на кухню, ты, наверное, чаю хочешь, на улице холод жуткий”.
От чая я не отказался – стояли действительно сильные морозы, и я успел продрогнуть. Мы сидели на кухне за простым еловым столом, пили чай с печеньем, а за окном приветливо светило холодное зимнее солнце, и мне было хорошо, очень хорошо, как редко бывает в жизни. Дядя рассказывал что-то из своей жизни, рассказывал неторопливо и без того налёта нравоучительной снисходительности, которая всегда проскальзывала в речи моего отца, несмотря на всё его выделанное добродушие. Я слушал, прихлёбывая ароматную жидкость, грел руки о горячую чашку, и мне казалось, что вот так и должно быть всегда, что люди должны относиться друг к другу так, как относились мы с дядей, просто, без притворства. Не припомню уже сейчас, о чём шёл разговор, но помню, что было смешно и легко. Мы просидели так, наверное, около двух часов, прежде чем одна мысль, одно желание вдруг поднялось во мне и настоятельно потребовало выхода. “А можно мне… туда, – спросил я, ощущая приятное покалывание под ложечкой. – В игрушечную комнату?” Я по-прежнему называл её так, хотя отлично теперь понимал, что тут была неправильность, неудобство языка. Дядя снова улыбнулся, во второй раз за сегодня, только теперь эта улыбка показалась мне грустной. “Ты не забыл”, – только и сказал он, и я понял, что он разрешает.
Дверь в комнату открылась легко, словно моего появления ждали. Я сделал несколько шагов и остановился, внимательно осматриваясь кругом. Да, со времени наших детских забав тут ничего не изменилось. Игрушки всё так же стояли ровными рядами на полках, опоясывавших кругом все стены. Солдатики, куклы, животные, крошечные машины, поезда, самолёты, самодельные паяцы и волчки, – всё это пестрело вокруг, поражало разнообразием цветов и моделей. И вместе с тем в глазах вовсе не рябило от всего этого богатства, настолько продуманно были расставлены игрушки. Я стоял и смотрел, наслаждаясь, вызывая из глубины то подзабытое, ушедшее на дно чувство восхищения перед волшебством этой комнаты. Нет, конечно, теперь мне уже трудно было испытать его, я вырос и перестал быть ребёнком, я даже старался, как и многие в моём возрасте, отмежеваться от своего детства. И всё-таки даже сейчас особая атмосфера этого помещения пьянила, кружила голову, завладевала всем твоим существом. Не знаю, как долго я стоял там. Помню лишь, что вышел из игрушечной комнаты очень спокойным и глубоко задумавшимся. Вскоре настало время и совсем уходить. На прощание дядя пожал мне руку – это было мягкое, почти женское пожатие, но в нём всё равно ощущалась сила. Мы виделись потом с ним несколько раз, всё как-то мельком, на улице или у общих гостей, но к нему я больше не приходил. Сам не знаю почему, не до того, наверное, было. Когда дядя умер, я заплакал. Не от горя, нет, а от чего-то бескрайне печального, от внезапно образовавшейся пустоты.
И вот сейчас, когда раздался звонок и я пошёл открывать, мне вдруг подумалось – совершенно неожиданно – что с того самого дня, когда я прогулял школу, чтобы навестить дядю, дверь эту, скорее всего, больше и не открывали изнутри, чтобы кого-либо впустить. По крайней мере, мне этого не доводилось делать ни разу. Я даже замешкался на некоторое время, потому что, ко всему прочему, не очень-то представлял, кто мог ко мне вдруг прийти. Затем, когда звонок повторился, отодвинул щеколду и распахнул дверь.
В первый момент я даже опешил. Объёмная фигура заполняла собой почти весь проём; человек был выше меня по крайней мере на голову и существенно шире в плечах. Лицо его скрывалось в тени широкополой шляпы, так что черт было не разглядеть. Но испугаться я не успел: новоприбывший почти сразу же заговорил, и рокочущий басок его мгновенно развеял все мои сомнения.
– Здравия желаю вам, Александр Вадимович, здравия крепкого и пожизненного, дабы крепли и преумножались силы ваши! И да будет благословение на жилище это, в которое вы столь великодушнейше изволили меня пригласить.
– Отец Иннокентий! – воскликнул я в удивлении. – Вы… это такая неожиданность. Проходите, проходите пожалуйста.
Я отступил в глубь коридора, и священник вошёл, притворив за собой дверь. Он сразу заполнил всё пространство моей небольшой прихожей, принеся с собой хорошо различимый запах ладана и благовоний. Одет, впрочем, был вполне по-светски, в лёгкую открытую рубашку и брюки.
– Смею надеяться, что неожиданность то приятная и радующая ваше сердце, – заметил он. – Потому что, как некогда говорили, нежданный гость хуже татарина, а татарин, как изволите понимать, в те времена почитался существом в некотором роде низшим и даже недостойным.
– Нет, нет, что вы, я, конечно, вас не ждал, то есть… именно сейчас не ждал, но раз уж сам сказал приходить в любое время, то… В общем, милости просим. Только вот с тапками… с тапками беда. Всего две пары, а сейчас у меня сестра, и…
– Не извольте беспокоиться и раздражать свою чувствительнейшую нервную систему, Александр Вадимович, – внушительно отрезал отец Иннокентий. – Никакой проблемы, даже самой малой, тут и быть не может. Я босичком, босичком, оно куда приятнее по таким-то погодам.
И он действительно скинул свои мягкие летние туфли и прошёл в гостиную в носках. Юля поднялась ему навстречу.
– А это, полагаю, ваша очаровательная сестра? – воскликнул священник, восторженно смотря на неё. – Потрясающе, совершенно потрясает воображение, если позволите употребить столь легкомысленное выражение, более, разумеется, свойственное поэтам.
– Да, это моя Юля. А это отец Иннокентий, помнишь, я упоминал о нём?
– Помню, помню, – весело заметила она, протягивая священнику руку, которую тут самым галантным образом поцеловал. – Мой брат отзывался о вас весьма восторженно, должна заметить.
– Чудеснейший человек Александр Вадимович, прекраснодушнейший, что, заметьте, совсем нечасто в нынешние времена случается. Вам его, сударыня, следует весьма и весьма беречь.
– Непременно буду, и начну, пожалуй, с того, что приготовлю вам обоим чая. Вы не возражаете?
– Ну что вы, что вы, – всплеснул руками отец Иннокентий, – с превеликим удовольствием попью, а за предусмотрительность вашу благодарствую.
– У нас и пирожные есть, – сказала Юля, чем немало меня удивила – видимо, она снова успела закупиться. – Правда, Саша у нас не любитель сладкого, а что вас, отец Иннокентий, то сегодня ведь среда, день постный, и я не знаю…
– О, не извольте совсем беспокоиться, – прервал её священник с живостью, – я отлично могу полакомиться пирожными, ибо оно и для души пользительно, а не токмо для тела. Вы вовсе не извольте думать, что я в противоположность официальной позиции или что-нибудь в этом роде, отнюдь нет, отнюдь нет!
– И совсем я такого не думаю, – усмехнулась Юля. – А раз всё так чудесно устраивается, то давайте накроем стол.
И уже через десять минут гостиная моя была превращена в столовую, тарелочки с пирожными и фруктами покрыли весь стол, а в чашках, разлитый аккуратной рукой моей сестры, приветливо поблескивал чай, заваренный, как заявила Юля, по старому бабушкиному рецепту. Маленькое волшебство маленькой волшебницы, которого мне так давно не хватало.