С чего это ты, Соня, пироги затеяла? – спросила бабушку тётя Аня.
– Так ведь Борису совсем плохо. Фельдшерица пришла, посмотрела и говорит: «Ты что, помирать собрался, Боря?», а он лежит, рот открыв, дышать не может совсем. Вот и хочу «Утопленник» сделать. Сейчас тесто потоплю. Я загадала, коли тесто утопнет поправится Боря.
«Утопленник» был бабушкин фирменный пирог. Особенность его в том, что обычное с виду дрожжевое тесто не ставили в тёплое место, а бросали в ведро с холодной водой. И когда оно шло ко дну, тогда становилось ясно, что пора его вылавливать, раскатывать в блины и ставить в русскую печку. А потом бабушка промазывала их масляным кремом и посыпала тёртой шоколадкой. Такое лакомство было у нас в особые дни: на Новый Год, Рождество или чей-то День Рождения. Но никак не в будний день.
Вообще дедушка и бабушка часто болели, работа такая была на ферме: там все друг с другом общались и заразиться было очень просто. Но так, как в этот раз, дедушка действительно не болел никогда. Очень жёсткая была ангина, и дедушка просто не мог дышать с закрытым ртом. Бабушка без разрешения вызвала фельдшера тётю Любу. Она и усмирила нашего трудягу на больничный, который он сроду не брал.
– Загадала, говоришь? – сказала тётя Аня. – Н-да, когда-то наш отец тоже так вылечился, когда из-плена вернулся.
– Из плена? Как это, тётя Аня? – спросила я.
А так, Софушка, что прадед твой, Борис Борисыч, в июле сорок первого призван был на войну, а в сентябре под Опочкой их батальон пал на болотах. Дед Боря был ранен в руку. Несколько дней ещё слышал он голоса стоны, а потом всё смолкло. Он полз по болотам, по кочкам – рука, конечно, зачервивела. Дед Боря даже покончить с собой хотел. «Вот, – рассказывает, – взберусь на кочку повыше и думаю: дай прыгну может шею сверну».
А на девятый день дедушку нашёл крестьянин местный. Пришёл за хворостом в лесок и нашёл раненого солдата. Подобрал привёл в дом, а деревня оккупирована. Дед только просил крестьянина письмо нам написать, что он у него. За это отдал сапоги тому. И уж не знаем мы, как, только зашли в тот дом немцы и дедушку забрали в лагерь. И там уже немецкий врач ампутировал Дедушке руку. А нам передали, что дедушка в лагере под Псковом.
Пока территория оккупирована была, отдавали раненых пленных на руки родным, да и не только – кто приезжал, тому и отдавали. По сарафанному радио нам передали что, дедушку могут отпустить. И вот наша баба Лёля пошла пешком в лаптях с саночками просить, чтоб сына отпустили. Так они с мамой решили, что маме за ним ехать нельзя: молодая, симпатичная – всяко могло случиться.
Баба Лёля ушла, а через пару дней отца мужики из соседней деревни привезли. Ездили тоже забирали родню, и деда, как знакомца, с ними отпустили. Дед, когда привезли его, был в беспамятстве, весь заросший и завшивевший. Его мужики принесли в дом и кинули на лавку. Ох, и дух от-него шёл... Так и началась наша мука.
Несколько дней, пока баба Лёля не приползла, отец толком не приходил в себя. А баба Лёля приползла с горем: ей сказали, что сын её, Борис Хвощевский, был сожжён в тифозном бараке. И как она только доползла с такой новостью, мы все удивлялись тогда. Как потом выяснилось, отец на перевязке был, когда барак сжигали.
– А причём здесь загад, тётя Аня? – снова спросила я.
– А притом, что дедушка, Софушка, вернулся сумасшедшим. Он ведь столько пережил, столько насмотрелся. И во-время боёв (ну-ка, переживи весь батальон!), и потом это его одиночество раненым, и в плену чего ему насмотреться пришлось...
Отец ночью соскакивал и бросался везде: и на стены, и в окна. Лёшка маленький закричит, а он злится. Чуть один раз ножом не ударил. Лёшка потом всё детство как захочет поплакать, прятался Маме в шубу чтоб не слышал Отец. Мы все дети, Софушка, ушли спать на сеновал. Мама так распорядилась от греха подальше. Отец, правда, понимал, что он болен, но что делать не знал никто. Оккупированная территория была, никаких врачей.
Немцы приходили в деревню,пусть и не жили, но приходить приходили. И партизаны приходили. И тех, и других надо было кормить. И самим есть. Тогда семьи даже дальней родни подкармливали ребятишек друг друга. И вот тётка Саша, родня наша, Машки, твоей подружки, прабабка пришла к нам и говорит маме: «Аниса, давай плошку, я киселя ячменного наварила на молоке, возьми своим четверым». Маме идти было некогда, а нас кого-то отправлять если, так мы этот кисель не донесём, весь выпьем по дороге. Тогда мама и говорит: «Борис, сходи ты, принеси киселя».
У отца тогда рука тряслась жутко, он есть нормально не мог, ложки проливал. А тут Мама посылает его с плошкой. Но делать нечего. Отец встал да пошёл. Молча. И только когда уже занёс ногу за порог, обернулся и сказал: «Ну, Аниса, не пролью ни капли, поправлюсь». И ведь не-пролил. Ни единой капли не пролил.
А ещё баба Лёля наша сходила к знахарке в соседнюю деревню. Объяснила той всё, и она дала каких-то травок. И вот не знаю то ли травки отцу помогли, то ли Загад. но отец бывало всё приговаривал,0 что вот он кисель принёс, не пролив, потому и поправился.
– Как странно, тётя Аня... Я дедушку Борю помню другим совсем: мы с ним всё песни вместе пели, – со светлой улыбкой говорю я.
Тётя Аня обнимает меня смахивает слезу, а потом оборачивается к бабушке.
– Соня, ты смотри-ка, утоп твой «Утопленник». Давай печку затоплять, надо раскатывать.
А через несколько дней дедушка действительно был здоров и вышел на работу. С тех пор «Утопленник» бабушка и называла всегда «наш пирог на Загад».