Всё, что нам остаётся

Глава 1

Я всегда скептически относилась даже к новогодним вечеринкам, что уж говорить о сомнительном «празднике весны». Тем не менее, не пойти было нельзя — сколько бы мы с братом не ссорились, мне не хотелось расстраивать его перед открытием первой персональной выставки.
А потому 1-го марта я лениво потягивала «маргариту» из плоского бокала и старалась не думать о том, что скоро ночь перевалит во вторую половину, а дома меня ждёт тёплая постель и чай с бергамотом.
— Веселишься, Уве? — в добрый бодрый голос моего брата врезались иглы издевки.
— Отстань, Ларс, я не в настроении с тобой спорить.
— Хочу напомнить тебе, моя красавица-сестра, что своими серыми картошинами ты обязана нашему с тобой спору о Канте!
Я лениво улыбнулась.
— Ты сейчас назвал моих, самых продаваемых персонажей в Финляндии и во всем мире, картошинами? Не боишься, что в следующей такой картошине я изображу тебя?
Ларс взял с барной стойки бокал и обмакнул его края в соль, рассыпанную на салфетке.
— Не боюсь. Муза сбежала от тебя, ты сама говорила.
Я сжала пальцы. Комиксы (так в Америке называли книги с рисунками) о Толле и Молле, радостной и грустной гоблиншах, и их сказочном мире, оказались хитом, которому мне с каждым годом всё тяжелее было соответствовать. Истории о забавных камнеобразных существах заканчивались, рассказывать мне было не о чем, рисовать — тоже, и я уже всерьёз подумывала о том, чтобы отказаться от контракта на ближайшие годы. Не добавляло радости и то, что о своей музе и ее предательском бегстве я не могла поведать никому, хотя бы потому, что та звалась Вивикой Тендлер и была замужем.
Мне тяжело было переносить последние недели – во всем, даже в случайных взглядах, брошенных в мою сторону, я видела ее, слышала ее голос и каждый раз готова была умолять ее вернуться. Но моя муза уехала – и забрала любовь к Толле и Молле с собой.

Ларс, поняв, вероятно, что задел меня за живое, по-детски трогательно погладил мое плечо и испарился, боясь получить нагоняй.
У него была красивая квартира. Ларс был из той породы художников, которые обожают похвалу в сторону своих работ, но никогда не держат их дома, боясь показаться хвастливыми. Поэтому в его полумастерской, с вынесенными стенами, деревянными панелями и огромными окнами почти от пола до потолка, картин не было - не только его, но и любых прочих. Вместо них по углам были расставлены всевозможные этнические штуки, которые нравились нам в детстве: плетёные корзины, соломенные игрушки, витиеватые березовые эскизы, доски с вырезанными фольклорными сюжетами. Все это навевало какое-то нежное чувство ностальгии, а мне оно, как и Ларсу, всегда согревало сердце. Мягкий свет электрических ламп, расставленных по полу, врезался в деревянные сюжеты нашего детства, и делал эту неказистую мастерскую настолько уютной, что хотелось взять плед и без конца смотреть на звёзды через ее огромные окна. Но звёзд не было. Зато были скрип пластинки, топот ног и уже четвёртый буги-вуги за вечер.
Буги-вуги не прервался даже тогда, когда распахнулась входная дверь — только мой брат подорвался с места, что-то затараторил и принял у нового гостя тёплое меховое пальто.
И тут же каблуки этого нового гостя застучали по паркету в ритме танца — это, очевидно, была девушка, и она ворвалась в буги-вуги, едва успев снять свои калоши.

Я выпила не много, но в тусклом свете мне все равно трудно было рассмотреть ее лицо. Только непривычно тёмные («крашеные, наверное» — подумала я тогда) волосы и розовая юбка в горошек мелькали среди прочих других ярких образов гостей моего брата. 
Ларс неожиданно выскочил у меня из-за спины.
— Ты пропускаешь уже третий танец, Уве, я сейчас обижусь!
Я потрепала его по щеке.
— Буги-Вуги не для моих сорокалетних костей.
Ларс проворковал что-то про любовь к старушке-сестре, хитро подмигнул мне, а через секунду гитара в его руках запела первые аккорды кадрили.
В этом был весь Ларс — устроить посреди молодого веселья традиционные, почти бальные танцы не казалось ему чем-то из ряда вон. Для его гостей, казалось, подобное тоже было привычным. Поэтому уже через пару мгновений чьи-то руки выхватили меня из-за барной стойки и утащили в центр мастерской. Кавалеры и дамы построились в линии. Откуда-то грянуло «Skip to my Lou».
Синие платья, голые плечи, блестящие кольца на покрасневших пальцах – все мешалось в один яркий и утомительный калейдоскоп, от которого непривычного человека легко начало бы мутить, как от качки на корабле. Но я была сестрой Ларса – во-первых, а во-вторых, была готова к буйству любых красок – лишь бы отвлечься от образа Вивики, вечно маячившего перед глазами.
При смене пары я, очевидно, захотела отвлечься особенно остро, потому что, как кокаинистка в поисках дозы, стала рыскать взглядом по залу, стараясь зацепиться за любое мало-мальски привлекательное явление.
Розовое платье полька-дот под эти критерии вполне подходило.

— Скажи пожалуйста, — обратилась я к Ларсу, когда после очередного перехода он вновь стал моим партнером, — что это за девушка?
— Какая? - Ларс обернулся.
Новая гостья отплясывала «боковой» с одним из молодых друзей моего брата. Сложно было определить ее возраст, но по тому, как широко она улыбалась, я дала бы ей не больше двадцати пяти. Изящная шея была обёрнута дорогим жемчужным ожерельем и блестела, как карамельная палочка, каждый раз, когда девушка оказывалась рядом с лампой.
— Это фрекен Лингстад. Она часто приходит на мои вечеринки, удивительно, что ты ее впервые заметила.
— Позволь тебе напомнить, братишка, что я как раз редко на них появляюсь, — я прокружилась под «ручейком» и снова положила руки на плечи Ларсу, — Лингстад, говоришь? Это не те самые табачники Лингстады, которым принадлежат 3 фабрики близ Стокгольма?
— Они и есть, - Ларс кивнул, — так что я могу на всех основаниях задирать нос! Одна из самых богатых невест Швеции исправно гостит у меня! Возрадуемся!
— Дурак, - я наступила ему на ногу, — если ты надумал за ней приударить, у тебя ничего не получится.
— Конечно не получится. Она помолвлена с Бьорном Виртаненом!
— Вот бедняжка, - наигранно воскликнула я и тут же поняла свою ошибку — бедняжка стояла передо мной. Начиналась новая фигура кадрили.
Табачная наследница взяла мои руки. Хватка у неё была крепкая, почти мужская, и мне было даже неловко танцевать с ней в паре, ведь мои шаги мне казались далеко не такими уверенными – я не была королевой танца. Но фрекен Лингстад улыбалась все также широко, и это вселяло в меня уверенность. Розовая юбка, шуршащая при каждом движении, соприкасалась с моей, и мне вдруг показалось, что они целуются — такими мягкими и долгими были эти соприкосновения. Разговаривать не хотелось. Лингстад подпевала песне.

Последний аккорд застал нас рядом с барной стойкой, и мы, уставшие, тут же упали на стоящие рядом с ней по какому-то странному замыслу Ларса глубокие плюшевые кресла. Заиграла медленная мелодия. Люди расходились по компаниям.
Я закинула руку наверх и не глядя вернула себе недопитый бокал «маргариты».
— Можно мне тоже?
У Лингстад был приятный голос - не низкий и не высокий. Протягивая ей вторую порцию, я отметила про себя, что, скорее всего, ошиблась насчёт ее возраста. В глазах, небольших, но выразительных, зелёных, плескалась усталость, свойственная лишь очень взрослым людям. Но меня все еще смущала ее весёлость.
— А я вас знаю, — воскликнула вдруг девушка, и улыбка ее заиграла с новой силой, — вы фрекен Стефенсон, сестра Ларса, да?
— Только не начинайте восхвалять моих каменных книжных зверёнышей, умоляю. В этот вечер все почему-то стремятся это сделать, — я широко улыбнулась, не думая, что могла обидеть собеседницу резкостью своей фразы.
— Вы о Толле и Молле? - она совсем не обиделась, - зачем хвалить то, что выше всяких похвал?
Мне нравилась эта дипломатия. При упоминании Толлы и Моллы глаза девушки предательски ярко заблестели, и мне сразу стало ясно, что она не просто узнала меня, а искала меня в толпе с самого своего появления на вечеринке —  поэтому ей наверняка стоило больших усилий не завизжать, когда я, автор этих гоблинов, не только заговорила с ней, но и улыбнулась в ответ.
Фрекен Лингстад расправила складки на своём упоительно розовом платье и протянула мне руку, задержавшись на секунду, чтобы неловко поставить бокал с «маргаритой» назад на стойку.
— Я Нильсин, — ее улыбка приобрела неумело-кокетливый характер, — Нильсин Лингстад.
Я едва не прыснула.
— А где же ваши дикие гуси ?
Она сложила руки на груди.
— Наверное, там же, где ваши каменные книжные зверёныши. – с вызовом ответила девушка.
В ее глазах на секунду блеснул испуг, и я поспешила рассмеяться, чтобы не смущать новую знакомую.

Нильсин с облегчением улыбнулась, пригубила коктейль, и в тусклом свете напольных ламп она вдруг показалась мне фарфоровой: белесое лицо, завитые феном волосы, тонкая нитка пульса, врезающаяся в тяжелое жемчужное ожерелье, — все это было неестественно красивым для уютной мастерской моего брата.
— Сколько вам лет? - спросила я, не подумав, насколько нетактично звучал этот вопрос.
Нильсин часто заморгала и посмотрела на меня слегка искоса, как заправская соблазнительница.
— Мне двадцать, - было видно, что она смущалась теперь своего возраста, - наверное, я кажусь младше из-за  горошка на платье?

Юность моей новой знакомой оказалась для меня сюрпризом, но все-таки довольно приятным: теперь я могла оставить неловкие ужимки фрекен Лингстад и ее старание произвести должное впечатление без особого внимания  и не стараться поддержать серьезный разговор – судя по яркому румянцу, Нильсин уже была в эйфории от того, что я позволяла себе колкости в разговоре с ней, ведь «взрослые», разговаривая с молодежью, обычно стараются ограничиться формальными проявлениями вежливости, вроде приветствия или комментария о погоде. Я с самого начала решила заговорить с Нильсин как с равной, она парировала, и ее детское, трогательное волнение постепенно начало меня забавлять.
 
Бокал Нильсин звякнул о кольцо на ее безымянном пальце – символе скорой неволи.
— Мне кажется, или вы заскучали? – спросила я, когда девушка, пригубив коктейль, снова на меня посмотрела.
— Немного, — она вкинула брови – совсем как взрослые, когда сожалеют о чем-то, — я не слишком люблю медленные танцы.
— Ларс их обожает, - я бросила взгляд в толпу в центре мастерской. Мой брат, поймав какую-то девицу, прижал ее к себе в фокстроте.
—  Мой жених любит фокстрот, - проговорила Нильсин, наклоняясь чуть ближе. Края наших юбок снова поцеловались, - но он не ходит на вечеринки, танцует только под новый год – на приеме в посольстве.
— Звучит довольно уныло.
— Не знаю, - Нильс пожала плечами, — на самом деле я рада, что его тут нет. Никто не ворчит… Слышите? Скоро квикстеп начнется!
Она замолчала, уставившись в угол с патефоном, и мне показалось, что рядом в розовом платье снова сидела фарфоровая кукла. Впрочем, я всегда любила декоративное искусство, а барышня с крашеными ногтями и в шуршащей, как крылья ангелов, нижней юбке вполне вписывалась в эту категорию.  Но кукла была забавной, говорящей, причем иногда весьма разумно, и ее обёрнутый в роскошь образ пробуждал во мне что-то сродни нежности.
— Можете звать меня просто Уве, - успела сказать я, прежде чем моя собеседница приняла приглашение на квикстеп, - вы мне нравитесь.
— Спасибо, - даже в тусклом свете смущение ярко сияло румянцем на ее щеках, – тогда я для вас - Нильс. И не шутите больше про гусей!
Я подняла руки в клятвенном жесте. Нильсин хотела было обнять меня, как теперь принято у молодежи, но вовремя спохватилась, поправила лиф своего платья и, выкрикнув напоследок что-то вроде «извините меня» или «увидимся», бросилась в пляс, прямо в центр залы.

Вечер первого марта был холодный. Уходя от брата (он знал, что вечеринка наскучит мне очень скоро, и не возражал), я задержалась на крыльце дома, закуривая первую за несколько часов сигарету. На фильтре, казавшимся зелёным в свете уличного фонаря, отчетливо читалась фамилия «Лингстад». Я улыбнулась. Этот цвет совершенно не подходил к розовой юбке, которая так полюбила целоваться с моей.






Мы действительно скоро встретились. По правде говоря, увидеть Нильсин в центральном парке было для меня большим открытием, так как я бы никогда не смогла представить, что девушка из высшего общества будет так безалаберно гулять со своей, по видимому, очень дорогой собакой: несчастный серебристый пудель тщетно пытался выпутаться из оков неправильно завязанного поводка, в то время как его хозяйка так же тщетно пыталась перевернуть носом страницу книги в своей руке. Другой рукой она держала кулёк с орехами в сахаре — такие всегда продавались на входе в этот парк. Вся ситуация слишком напоминала мне абсурдную жизнь созданного мной гоблинского семейства, чтобы я смогла просто пройти мимо.
— Позвольте я помогу, - обратилась я к девушке и, видимо, сделала это очень внезапно, потому что Нильсин, ойкнув, рассыпала все орехи.
— Уве! - она улыбнулась во весь рот, - вы даже не представляете, как я рада вас видеть!
Я отвязала собаку, и теперь серебристый пудель ластился к моим ногам.
— Я думала, этот день обречён на скуку, - продолжала тараторить Нильсин, краснея прямо на глазах, - но теперь появились вы, и мне кажется, что он спасён.
— Вы просто не знаете, какой я могу быть скучной, Нильс.
Она улыбнулась ещё шире.
— Вы запомнили!
Мы синхронно расхохотались — я снисходительно, а Нильсин – с облегчением, —  потому что также синхронно произнесли за секунду до этого «никаких гусей!». Девушка взяла меня под руку, и мы побрели вглубь парка. По правде говоря, гулять я не хотела, но моя новая знакомая смотрела на меня с таким искренним восхищением, что убегать было почти преступно.
— А почему ваш жених не с вами? – бездумно спросила я и тут же пожалела о своём излишнем любопытстве – оно могло быть истолковано неверно. Но Нильсин нисколько не изменилась в лице.
— Он все время работает, у него нет на меня времени.
— И вы это терпите?
Я не признавала институт брака, во много потому что он подразумевал слепое подчинение, и видеть его влияние на Нильсин, чудесной в своем одиночестве в парке и на вечеринке Ларса, мне изначально было неприятно. Но у меня в голове за табачной наследницей уже закрепился образ «фарфоровой принцессы», а у таковой должен был быть либо вечно сопровождающий ее принц, исполнительный и прекрасный, либо никто вовсе. А наличие какого-то абстрактного, находящегося где-то и, видимо, довольно бесстрастного жениха просто-напросто не подходило к тому образу, который я успела нарисовать в своей голове, как не подходит пальто к перчаткам или шляпке.
Нильсин ускорила шаг. Румянец на ее щеках начал постепенно бледнеть.
— Мой отец говорит, что этот брак необходим для нашего капитала. Наверное, он прав. Я привыкла слушаться его, он никогда ничего не делает зря. Иначе не сколотил бы табачную империю! А Бьорн… Он хороший человек. По крайней мере, мне не неприятно проводить с ним время. Когда оно у него есть.
— А что ваша мать? Что она говорит по этому поводу?
Нильсин вдруг грустно-грустно улыбнулась —  я снова видела в ней женщину почти своих лет.
— Она умерла в прошлом году. Была очень холодная зима.
Я испугалась. Казалось, сердце этой фарфоровой девушки могло треснуть в любую минуту, и я совсем не хотела, чтобы оно треснуло из-за моих неосторожных слов.
— Ради бога, простите, Нильсин, я не знала об этом.
— Зачем вы извиняетесь? – она, казалось, вновь повеселела, — Я люблю говорить о своей маме. Она была восхитительной. То, что ее нет, не мешает нам ее обсуждать!  У меня никогда не было человека ближе ее. Знаете, я часто смотрю на людей на улице и пытаюсь разглядеть в них ее черты. Так мне кажется, что она рядом. А то, что ее нет... Людям свойственно умирать, знаете ли.
В этом красивом лице, как алмазы, сияли проблески разума, не свойственные обычно двадцатилетним любительницам танцев. И, что самое удивительное, Нильсин, казалось, чувствовала то же, что и я, хотя, конечно, сложно было сравнивать по ценности наши с ней потери. Но суть оставалась прежней — мы обе потеряли, хотя и в разном смысле, своих любимых женщин. И пытались вновь их найти в чем-то другом.
Мне резко захотелось обнять ее и поцеловать в обе щеки. Но вместо этого я лишь мягко провела подушечками пальцев по ее предплечью и понадеялась, что Нильсин поймёт этот жест. И она поняла — в ее глазах читалась нежность.
— Давайте не будем говорить о грустном, мне кажется, вас расстраивает и напрягает наш разговор, - сказала девушка и сильнее сжала руку на моем локте.
— Главное, чтобы он не расстраивал вас, - мне не хотелось говорить, - расскажите тогда что-нибудь о себе. Хорошее.
— Ну уж нет, теперь ваша очередь, - она видела, что я не настроена на беседу, и специально пыталась меня расшевелить. Это казалось милым, —  над чем вы сейчас работаете? Пишете что-нибудь новое?
— Я пишу новую картину. Но, впрочем, если вы о книгах, то мне нечем вас порадовать: на этом фронте без перемен.
— Жаль, - протянула Нильсин, хотя даже не посмотрела в мою сторону, – а что за картина?
— Вы слишком любопытны, - я хотела было поправить брошку на ее пальто, но вовремя одумалась, поняв, что этот жест может быть истолкован превратно, - словами и не объяснишь, какая это картина. Вот приходите в гости, и сами все увидите.

Я слишком поздно поняла, во что вляпалась.
— А можно?
Зеленые глаза смотрели на меня не то с опаской, не то с восторгом почти до дрожи.
— Разумеется, приходите, - мне было неловко и одновременно лестно видеть подобный ажиотаж в адрес своего простого приглашения, - буду вас ждать.

И она действительно пришла: появилась на пороге моей мастерской в субботу рано утром, с пакетом миндальной черепицы и коробкой цейлонского чая.
Немой укор в моих глазах, очевидно, все-таки смущал ее, но любопытство и желание прикоснуться к тому, где и над чем я работала, пересиливали всякий здравый смысл в этом юном разуме. А раз уж я ее не прогоняла, Нильс, вероятно, решила рисковать до последнего.
— Будете кофе? Я как раз собиралась завтракать...
Мой вопрос врезался в пустоту. Нильсин, икая от смущения, но не противясь открывшемуся ей соблазну, уже просочилась вглубь мастерской и рассматривала что-то на столе у окна. Я взглянула из-за спины на ее находку: девушка осторожно держала в руках мои эскизы.
— Какая тонкая работа, - почти прошептала она и покраснела тут же, когда поняла, что я наблюдала за ней с такого близкого расстояния.
— Это просто эскизы. Думала их выбросить, да руки никак не доходят...
— Да вы что! - воскликнула она, и от неожиданности я чуть не выронила кофейник, - это такая красивая вещь! Многие бы заплатили огромные деньги, чтобы иметь такое в своих коллекциях!
— Вы преувеличиваете, Нильс. А, впрочем, если вам они нравятся, то можете забирать. Мне они не нужны.
То, с каким трепетом она прижала к груди мои изрисованные клочки бумаги, было достойно фотоснимка.
Наконец, мне удалось усадить Нильс за стол. Кофе она пила по-королевски — едва придерживая чашку пальцами, не наклоняя головы, пригубливая такими маленькими глоточками, что, казалось, она будет наслаждаться напитком вечность.
— Я ведь кое-что смыслю в искусстве, - наконец решила оправдаться она за своё поведение, - поэтому знаю, что говорю.
— Хотите связать с ним свою жизнь? - я спросила просто так, не надеясь особо на ответ. Но Нильс деловито отставила чашку, готовясь, очевидно, к долгому разговору.
— В следующем году я заканчиваю Высшую Школу искусств. По правде сказать, я ещё не знаю, с каким именно видом искусства я хотела бы работать, но... - она сделала большой глоток воздуха, - вы видели американские фильмы? Все эти цвета, их работа с камерой, с актерами? А сюжеты? Это же просто волшебство! И я бы очень хотела, чтобы однажды и наши, скандинавские, кинематограф и театр могли подобным похвастаться!
Я поняла, к чему клонила эта девочка, и насколько могла уважительно кивнула головой, подливая ей в кофе молока.
— Так вы, стало быть, хотите стать актрисой?
Реакция Нильсин меня потрясла. Она вдруг посерьезнела и отодвинулась от стола, будто собираясь бежать.
— Конечно нет, почему вы так решили? - голос ее звучал почти оскорбленно, - я разве похожа на актрису? Нет, я бы хотела править парадом. Я хочу снимать! Быть режиссером!
Я дернулась, и пара кофейных капель расплылась по скатерти. Вивика была режиссером в Стокгольмском театре и пару раз порывалась поставить сказку о Толле и Молле на его сцене — ей невероятно льстил тот факт, что она послужила прототипом одной из гоблинш. Я не говорила ей, какой именно. Когда мы только познакомились, Вивика сидела точно так же в моей мастерской, пила кофе без сливок и прославляла будущее скандинавского кинематографа. Но она говорила холодно, рассчитывая в этом вопросе на силы Скандинавии в целом. Нильсин рассуждала страстно и надеялась на себя.
Справившись с накатившими воспоминаниями, я посмотрела на Нильс, пытаясь понять, какой реакции та от меня ждала.
— Режиссёр-женщина? Неслыханная дерзость, - улыбнулась я, давая понять, что в моей фразе заключено лишь одобрение. Нильсин поняла меня.

И дерзость эта проявила себя в ту же секунду. Отставив чашку, Нильсин вновь убежала вглубь моей мастерской, но теперь оттуда не слышно было того шебуршания и шорохов как в прошлый раз, когда она наткнулась на эскизы.
Я нашла ее у окна, задумчиво рассматривающей мое незаконченное творение — огромный холст, длиной в три метра, изображал сцену в ресторане. Работа должна была быть пестрой, захватывающей смотревшего на неё с первой секунды в вихрь ночного летнего Хельсинки, с его открытыми верандами и пряным запахом сосен. Но работа не шла, и картина была закончена лишь наполовину — остальное так и осталось тускнеть на солнце, будучи отмеченным на холсте толстым синим карандашом.
— Это вы, - смущенно произнесла Нильсин, чуть касаясь пальцами работы.
Там и правда была я: в самом низу, сидящая за столиком, почти неузнаваемая, одетая в какое-то дурацкое платье персикового цвета. Я даже удивилась, как девушка узнала мое лицо.
— А это кто?
Тоненький пальчик указал в центр композиции, и у меня вдруг встал ком в горле. Это была недописанная часть картины, и определить, кто скрывался за всей этой сотней синих линий было сложно. Но видимо линии эти были наложены как-то по-особенному, иначе я не могла найти объяснения тому, как их всего этого буйства образов ничего не знающая обо мне девушка, пускай и очень проницательная, смогла отыскать недописанный силуэт моей бывшей возлюбленной.
Я еще месяц назад чувствовала, что расставание с Вивикой не за горами — слишком уж часто она стала наведываться к одному из своих спонсоров,  — и это чувство послужило одной из причин создания «ресторанной» картины - на ней мы были изображены в разных частях залы, будто не знакомые друг с другом. Это был символ нашей скрытности, преступности нашей любви. Но Вивика уехала в Париж, и у меня не осталось ничего, кроме разбитого сердца. Теперь мне некого было любить, нечего было прятать, и картина, никому не понятная, почти потеряла для меня интерес.
— Да так, никто, - соврала я Нильсин, хотя прекрасно понимала, что сообразительная девушка ни за что не поверит мне, — давайте лучше вернёмся к кофе.

Мне захотелось привыкнуть смотреть на то, как она, такая похожая на Вивику, но еще не знакомая мне, рушит обычный уклад моей жизни. Нравилось, как глупо она строила свои вопросы, и нравилось, какой глубокий смысл она в них вкладывала. А когда через ещё пару чашек выяснилось, что Нильсин тоже пытается рисовать, моему удовольствию не было предела. Это значило, что теперь в моей жизни появится человек, которого я смогу критиковать, и который с охотой примет эту критику, потому что сам пришёл за ней. Иметь над кем-то власть - не это ли самое желанное в жизни? Так я думала, смотря на макушку своей субботней гостьи, соглашаясь давать ей уроки. Солнце играло в ее волосах, и теперь я точно знала, что они не крашеные. Каштановый цвет был натуральным, как деревянные вставки в интерьере квартиры моего брата, и тёплым, как чашка кофе в мартовский день. Это был уже не образ фарфоровой девушки — я увидела нечто новое.
Рассказывающая что-то Нильсин смущенно улыбнулась, и то, как небрежно она убрала за ухо прядь своих волос, вселило в меня сомнения насчёт безнадежности дел собственного вдохновения.

Глава 2

— Знаете, — негромко произнесла я, но так, чтобы суетившаяся у подоконника Нильсин подняла на меня глаза, - вам не обязательно делать все это, чтобы быть здесь.

Она пыталась взять на себя роль моей домработницы. Эта милая табачная наследница, очевидно, никогда не держала в руках тряпку, потому что почти каждый день она приходила ко мне в мастерскую и с небывалым интересом пыталась в ней худо-бедно прибраться. Естественно, она хотела не столько помочь мне с бытом (я все-таки могла позволить себе квалифицированную прислугу), сколько искала повод проводить со мной время. Другим ее излюбленным поводом были уроки рисования: по доброте душевной я объясняла ей основы композиции, опять же, в то время, пока Нильсин вытирала очередную полку. Стоило отдать ей должное — при всём своём лоске и любви к роскошным, ярким нарядам Нильсин выбирала для уборки в моей квартире скромный свитер. Впрочем, волосы она все ещё накручивала, а ногти покрывала розовым лаком, и никакой свитер не мог превратить ее из сказочной, почти Андресеновской принцессы в бродягу, которой она так хотела казаться.
— Я не могу придумать другой причины, чтобы вы меня не прогнали, - честно ответила Нильсин и как-то сжалась, будто ожидая от меня оскорбления.
— Вы какого-то странного мнения обо мне, дорогая Нильс. Если бы я была не рада вас видеть, то выпроводила бы при первой возможности. Я не имею привычки общаться с людьми, которые мне не интересны.
Я достала пачку сигарет, и Нильсин густо покраснела, когда я с нажимом провела подушечкой пальца по ее фамилии на упаковке.
— Сколько же таких вы выкуриваете каждый день? - спросила она, явно сама не понимая, зачем решила узнать подобную глупость.
Я ухмыльнулась.
— Достаточно, чтобы поддерживать ваше благосостояние.
— Забавно, - Нильсин отложила тряпку и присела на подоконник, глядя на меня в пол-оборота, - у нас в семье никто не курит.
Это действительно было забавно, и я, улыбнувшись уголками губ, присела рядом с девушкой.
— И вы никогда не пробовали?
— А кто бы мне разрешил? - она развела руками, - если папа или Бьорн узнают, что я курила, мне оторвут голову. Ну, мне так всегда говорили.
— Я могу понять вашего отца, - я демонстративно медленно выпустила изо рта сгусток дыма, - но этот Бьорн, он вас даже не видит. И он ещё смеет вам запрещать что-то?
Нильсин довольно грустно улыбнулась в ответ.
— Я думаю, он делает то, что ему велит делать его отец. И как заведено в его семье.
Фигура Нильсин во всей этой истории показалась мне невероятно трагичной - не из-за того, что ей предстоял брак по расчёту.  А потому, что Нильс осознавала то, что во всей этой афере она - не единственный пленник. И потому покорно шла навстречу судьбе, продолжая повторять как заведённая то, что принято говорить в подобных ситуациях в обществе. Наверняка, ее Бьорн тоже был таким — не имевшим права голоса, зависимым от чужих договоренностей.
От этих мыслей мне стало грустно. Нильсин, очевидно, заметив перемену в моем лице, подвинулась ближе.
— А можно я попробую?
Я не поняла сначала, о чем она говорит, но Нильсин кивнула на сигареты.
Через секунду в ее пальцах запрыгало рыжее пламя. Девушка попыталась, как я, глубоко затянуться, но закашлялась, посинела, и мне на секунду показалось, что она готова была упасть в обморок.
— Может быть, достаточно, Нильс? - я хотела было отнять у неё сигарету, но крепкая ладонь преградила мне путь, уперевшись куда-то в плечо. Этот жест был фривольным, но мне не хотелось обращать на него внимание - тёплое прикосновение оказалось приятным.
— Нет, Уве, - прохрипела девушка, и мое имя, приправленное дымом в ее губах, вызвало во мне странную сладкую дрожь, - мне это нравится. Я хочу курить. Как вы.
Через несколько минут она освоилась, и пепел то и дело падал на ее тёмные брюки. Сигарета в ее пальцах теперь казалась чем-то таким же естественным, как закатное солнце, блестящее в каштановых волосах. Сигарета придавала ей задумчивый вид - казалось, Нильсин самое место на этом подоконнике, рядом со мной, вечером, когда на улице один за другим появляются точки газовых фонарей.
Внезапно раздался звонок в дверь. Нильсин неловко, как грустный гоблин в моей книге, сползла с подоконника и хотела было сама пойти открыть дверь, но я остановила ее жестом. В конце концов, это был мой незваный гость.
Пока я дошла до двери, звонок ещё несколько раз истерично пискнул. Я отворила: на пороге стоял, широко расправив плечи, высокий молодой человек с широко посаженными глазами на пухлом лице. «Как хорёк» - подумала я, а вслух спросила:
— Что вам угодно, херра ?
Должно быть, я выглядела грозно, потому что незванный гость тут же слегка ссутулился и отступил на полшага назад.
— Рува  Стефенсон? - он снял свою модную шляпу, - меня зовут Бьорн Виртанен, я...
— Я догадываюсь, кто вы, - меня раздражал его испуг, - но я совершенно не представляю, зачем вы пришли.
— Но как же, - он начинал мямлить, - ведь Нильсин у вас.
— У меня. И мы чудесно проводим время.
— Позвольте заметить, рува, что ее отец и я несколько нервничаем. Ведь уже поздно.
— Если для вас, молодой человек, семь часов вечера - это поздно, то, боюсь, вас слишком рано выпустили из детской и переодели из шортиков в брюки.
Наверняка я бы бросила в него ещё какой-нибудь колкостью, если бы выскочившая из-за моей спины девушка не запричитала и не бросилась бы оправдываться перед этим похожим на хорька молодого господина.
Увидев Нильсин, Бьорн тут же вновь расправил плечи, отчего показался мне немного значительнее, и принялся спешно натягивать на неё твидовое пальто с лисьей оторочкой.
— Зачем вы так грубо с ним? - спросила Нильсин со странной горечью в голосе, когда Бьорн вышел за дверь, оставив нас попрощаться.
— Он вас уводит, как корову с пастбища, - я не хотела быть жестокой, но слова вырывались сами собой, - а вы даже не сопротивляетесь. Разве так можно?
— Наверное, - она пожала плечами, даже не возмущаясь моей грубости и назойливым поучениям, — наверное так надо.
Было слышно, как Бьорн за дверью стучал каблуком.

Нильсин коснулась моих пальцев своими и вышла, обернувшись напоследок в проем уже закрывавшейся двери. Она была настоящей принцессой, а потому не заплакала даже тогда, когда Бьорн довольно грубо схватил ее за локоть – только пискнула, как пищит, задетый неловко, тонкий фарфор.
Мне казалось, я понимала ее: ей хотелось бы вырваться из этой ситуации, делать то, что хочется, но странный долг перед кем-то не давал ей этого сделать. Она понимала, что поступала как слабый человек, и боялась, что теперь я буду считать ее слабой тоже. Но я знала мужчин и знала, как тяжело сопротивляться их воле, особенно, когда ты сам из себя по сути ещё ничего не представляешь.
Из окна мастерской было видно, как меховой воротник исчезает в желтой коробке такси. Я положила руку на холодное стекло, и дорогу, по которой это такси уезжало, заволокло только мне видным туманом. Такой же туман, должно быть, был в зелёных глазах моей юной приятельницы.
Я отняла руку от окна, и белесые разводы постепенно заменялись мелкими каплями - топили в марте очень рьяно.
Такси скрылось за бульваром. Город накрыло ледяным дождем.




Глава 3

Когда я захандрила, Нильсин стала приходить только под вечер — потому что хандра моя началась как раз в пору ее контрольных университетских работ. Она все так же хотела учиться у меня рисунку и воровала исподтишка мои эскизы, но мне начинало казаться, что, не будь рядом этой надоедливой юлы, я давно бы повесилась. Мне даже не нужно было, чтобы Нильс разговаривала. «Пусть только будет где-то рядом» —  думала я про себя, поражаясь собственной сентиментальности. Наверное, я старела или действительно сильно хандрила, раз присутствие рядом забавного из-за своего небезразличия человека влияло на меня позитивно. А Нильсин явно было небезразлична – к моим работам, а через них – ко мне. В ее слабом, двадцатилетнем уме ещё не доплясали своё гормоны, и, даже если она и видела во мне взрослого товарища, она определённо допускала мысли обо мне как о возлюбленной. Девушки в юном возрасте склонны путаться в своей сексуальности, хоть наше общество и отказывалось это признавать. Мне эта путаница в целом была на руку - красивая девушка рядом должна была стимулировать мое творчество. По крайней мере, так было бы, если бы мир следовал правилам.
Приближался апрель. Мой пятый набросок летел в мусорную корзину.
— Опять?
Нильсин, уже осмелевшая за эти недели, укоризненно упёрла руки в бока и посмотрела на меня исподлобья.
— Попробуйте сами, раз вы такая бойкая.
Она ни то обиделась, ни то смутилась.
Улучив момент, я ускользнула из комнаты, где расположилась пытавшаяся рисовать девушка, и, пытаясь найти себе место для раздумий, остановилась у незаконченной «ресторанной» картины. Фигура, которая должна была однажды стать Вивикой, укоризненно сияла пустыми синимым контурами.
Меня захлестнуло чувство стыда: картина не была виновата в нашем с Вивикой разрыве, и оставлять ее такой, полуголой, недописанной, с моей стороны было кощунством. Но я не могла вернуться к работе, зная, что эта сцена в ресторане никогда не будет иметь продолжения, и Вивика, танцующая по моему замыслу с кем-то в глубине залы, никогда ко мне не подойдёт. Мне отвратительно было и мое персиковое платье - ведь я была в нем, когда Тендлер предложила нам расстаться. Я была практически зла на эту картину — за то, что даже в незаконченном виде она тревожила мои воспоминания.
Из соседней комнаты полилась музыка. Сперва я не обратила на это внимание  —  Нильсин имела обыкновение рыться в моих патефонных пластинках. Она и свои успела принести — из них мне больше всего нравился альбом Кей Томпсон, кажется, в его названии фигурировало слово «Дьявол». Я не могла упрекнуть свою гостью в бестактности. В конце концов, это я впустила ее в свою мастерскую, разрешила в ней хозяйничать, даже дала ей свои домашние тапочки. До сих пор мне сложно было понять, зачем я это сделала — я понимала, что хрупкое существо вызывало во мне разве что чувство эстетического удовлетворения. Ну, и курить на старом подоконнике с ней было не так скучно.
Потушив сигарету о краску на «ресторанной» картине, я вернулась в соседнюю комнату и застала там Нильсин, пританцовывающую под звуки услышанной мной минуту назад мелодии. Это было что-то из немого кино, кажется, из картины Чаплина - некая смесь вальса с фокстротом. Силуэт Нильсин, тёмный напротив окна, мерно раскачивался из стороны в сторону, как тень пламени свечи на закопченной стене. Ее пышная юбка приподнималась, обнажая кружево нижних поддевок, и делала этим Нильсин ещё больше похожей на куклу. Бездушная и бескровная, она раскачивалась под музыку, устремив взгляд куда-то далеко в небо. Наверняка она думала о чем-то невероятно красивом, но мне это было не интересно - преодолев парой шагов расстояние от двери до патефона, я мягко взяла Нильсин за плечи. Та медленно открыла глаза — ощущение реальности не спешило к ней возвращаться. Этот переходный миг между грезой и настоящим был мне очень хорошо знаком — так смотрела на меня Вивика всякий раз, когда возвращалась за столик после очередного танца. Партнеры сменяли друг друга, она была со всеми ласкова, но я видела, что каждый раз, танцуя с ними, она входила в какой-то транс. И этот транс рассеивался только тогда, когда я целовала ее на пороге этой самой квартиры.
Нильсин смотрела на меня спокойно, будто понимала мои мысли. Боясь нарушить красоту момента, я очень осторожно потянулась к ее волосам — лента ослабла, и каштановые кудри крупными кольцами упали на ее плечи. У Вивики волосы вились ещё сильнее, и были раза в два короче, но мне хватало сполна и того, что они были такого же, почти шоколадного цвета. Это был знакомый мне образ. И я — хотя и в другом человеке — недавно его любила.
Я потянула Нильсин за собой, не говоря ни слова. Пластинка дохрипывала свои последние ноты, но висевшего в воздухе ощущения вальса вполне хватало, чтобы не бежать и не переворачивать ее на другую сторону.
Нильсин сразу села в позу, которую я хотела от неё — в пол-оборота, слегка закинув голову и прищурив глаза. У Вивики всегда был хитрый прищур, и мне хотелось сохранить его хотя бы с помощью чужой мимики. Кисть в моих руках слегка подрагивала — я очень давно не работала так спонтанно. Нильсин молчала. Ей нравилось поддерживать ауру таинственности, окутавшую нас, и, казалось, она боялась нарушить ее даже неосторожным вздохом.
— Как вы думаете, почему я разрешаю вам быть рядом, Нильс? - спросила я через пару минут. Ответ был неважен — мне просто непривычно было слышать ее молчание.
— У меня есть догадки, - она чуть повернула голову, но, встретившись с моим неодобрительным взглядом, вновь вернулась в позу, - но я боюсь показаться бестактной.
— Вы сидите в моем доме каждый вечер, пьёте мой кофе и таскаете в мой дом свои пластинки. Мне кажется, понятие бестактности здесь слегка выходит за свои рамки.
— Вам это неприятно? - в ее голосе зазвучала сталь обиды, - в таком случае простите, что отнимаю время.
Она неловко зашевелилась, и я уже хотела было остановить ее своим властным жестом, решив, что Нильсин собралась убежать. Но та не двинулась с места.
— Не двигайтесь, - на всякий случай добавила я и вернулась к картине.
Синие контуры приобретали постепенно приятный оливковый оттенок.
— Полагаю, в этом и есть причина.
— Причина чего? - прошипела я, взяв в зубы кисточку. Свой предыдущий вопрос я благополучно забыла.
— Вы терпите меня потому что вам нужно кого-то любить.
Я ухмыльнулась.
— А вы самонадеянны.
Тишину в комнате теперь прерывало только шуршание кисти по холсту. Бросив через пару минут взгляд на Нильсин, я не сразу поняла, что случилось, но потом страшная догадка озарила меня. Из всех обид я выбрала самую страшную — упрекнула девочку в ее чувствах, вскрыла то, что она так старательно (как, наверное, ей казалось) пыталась скрыть. Нильсин была влюблена в меня, и я нехотя пристыдила ее за это. Однако оправдываться было не в моих привычках, и я вновь уперлась взглядом в рисунок, надеясь, что инцидент забудется, и эту мою обиду Нильсин стерпит как все предыдущие — или, по крайней мере, сделает вид, что ничего не произошло.
Покрытое маслом лицо Вивики-Нильсин становилось объёмнее с каждым мазком краски, и мне казалось, что я вижу его наяву.
Вокруг снова будто слышался гомон той летней веранды, кожи касался шелк, а ноги то и дело покалывало от непрекращающихся танцев. «Вот сейчас», - думала я, обмакивая кисти в охру, - «сейчас Вивика положит мне свою ладонь на плечо, и мы пойдём дышать на веранду. Хельсинки будет гудеть и сиять зелёными ночными огнями, а мы оттанцуем ещё пару-тройку фигур, выпьем, снимем туфли и побежим босиком домой, волоча за собой тяжёлую сумку. Она снимет с меня перчатки и поцелует каждый палец. И обязательно будет ругаться, потому что на моих пальцах всегда остаются пятна краски».
От мыслей у меня заныло под ложечкой, и я резко вдохнула, возвращаясь обратно в реальность. Вивики не было. Передо мной в белесом свете мартовского солнца поблёскивал маслом ее неточный портрет, отражая в своих влажных мазках комнату, мой растерянный взгляд и пурпурное лицо Нильсин, которая изо всех сил старалась не заплакать.
Мы закончили под вечер. За все это время Нильсин не проронила ни слова, и я, признаться, не пыталась ее разговорить. Кудри ее давно развились, и теперь грустно лежали на плечах, как тяжёлые лоскутные ленты.
— Вы очень красивы сегодня, Нильс, - искренне отметила я, подавая ей пальто, – и вы очень мне помогли.
Она коротко улыбнулась уголками губ, и что-то в этом жесте заставило меня усомниться в том, что обида забыта, и, закрывая дверь за Нильсин, я пообещала самой себе, что, когда моя юная приятельница придёт на следующий день, мы сядем и обязательно обо всем поговорим. А потом будем есть миндальную черепицу, вспоминая все, как какую-то глупую шутку.
Но Нильсин больше не приходила.

Поначалу я даже не заметила ее отсутствия — патефонные пластинки и неудачные графические работы все ещё с регулярной частотой попадались мне на глаза. Я решила, что у Нильсин какие-то дела в ее училище, и даже порадовалась, что смогу наконец сосредоточиться на работе – рисунки пошли на удивление легко, да и «ресторанная» картинка сдвинулась с мертвой точки. Но когда Нильсин не пришла и на следующий день, что-то в доме стало идти не так. Все валилось у меня из рук, а беспорядок в мастерской, казавшийся раньше уютным, теперь раздражал до холода в крови. Мной вновь стала овладевать холодная, зимняя меланхолия, и самым страшным в ней было то, что я не понимала ее причин. Связывать свою тоску с отсутствием надоедливой девушки мне не хотелось, а потому я решила бороться с ней самым традиционным из всех способов - прогулкой.
На самом деле, это была глупая идея — гулять в начале апреля по вечернему городу. Все тротуары были залиты лужами, то и дело под ноги бросались выгнанные из своих нор паводком толстые крысы. В сумерках их было плохо видно, и мне даже нравилось поначалу их шустрое перемещение по асфальту. Когда же холодная вода стала заливаться в мои туфли, а крысы из-за наступления темноты то и дело путали мои ноги с мостовой, прогулка перестала меня развлекать, и я, поплотнее запахнувшись в плащ, нырнула в первое попавшееся заведение.
Это было одно из тех «ночных кафе», где можно было заказать кодовый «американо без молока» и получить добрую порцию виски. Сухой закон обходили в стране всеми способами, а я любила те места, где это делали элегантно. К тому же я, очевидно, показалась верзилам на входе смутно знакомой, потому что один из них, вежливо поклонившись, указал мне на дверь где-то рядом с уборной.
Я начинала узнавать это место: судя по шуму и топоту ног в ритме какого-то латино я была в одной из тех «зон отдыха», которые любили посещать оба моих брата. Наверное, я уже бывала в этом месте раньше, потому что ноги сами вывели меня через коридор, полный пыли, к ревущему рок-н-роллом залу. Очень многие из находящихся в нем были мне знакомы: состоятельные финны и шведы, дамы и их господа, разодетые в пух и прах, как на карнавал, пили как не в себя, а выпив —  отплясывали в диком танце на импровизированном танцполе.
Такие места любили мои братья и Вивика. Я обходила их стороной. Наверное, я провела бы в этом баре не больше пятнадцати минут, если бы передо мной вдруг не оказалась фигура в знакомом розовом платье.

Она молча протянула мне стакан виски. Огненная вода ударилась о мое горло и тут же отозвалась шумом в голове - очевидно, это был очень плохой алкоголь. Нильсин молчала. Дождавшись, пока я сделаю последний глоток, она вдруг развернулась и согнулась пополам. Я было ринулась к ней, решив, что девушке стало плохо, но поняла, что это всего лишь движение нового модного танца.
Нильсин будто лихорадило. Какой-то пижон в зелёных ботинках вытащил ее на самый центр танцпола, и девушка самозабвенно падала в его руки каждый раз, когда песня отбивала нужный бит. Ее длинные пальцы путались в волосах, и даже в тусклом свете бара я видела, что под ногтями Нильс оставались тонкие каштановые нити. Шелковое платье промокло от пота на груди и, казалось, мешало ей дышать. Пижон в зелёных ботинках вдруг взвизгнул, подхватил Нильсин под руки и подбросил вверх - так, чтобы потом протащить по полу меж своих колен. Танцующие вокруг взревели от восторга, овации заглушали музыку. Нильс провела рукой по губам, размазывая помаду - не специально, конечно, но для того, чтобы избавиться от пота в ямочке над губой. Ее дикая страсть в танце пугала меня и завораживала одновременно: это был не кадриль в доме моего брата. Это был зверский водоворот эмоций, движений, и Нильсин в нем сама была похожа на смертоносную воронку.
Если еще несколько минут назад я готова была смириться с отсутствием Нильс в своей жизни, то теперь мне хотелось посадить ее на цепь, а лучше — в банку, и вечно смотреть на то, как красноватый свет ночного заведения отражался в складках ее платья.

Наконец, песня прекратилась. Пижон отпустил мою молодую приятельницу и тут же забыл о ней, поймав из числа танцующих новую партнёршу.
Нильсин присела на высокий стул за барной стойкой. Вид у неё был потрёпанный.
— Здравствуйте, - как ни в чем ни бывало сказала она, и я оторопела от того, как спокойно звучали теперь ее слова. Ничто не выдавало в ней человека, только что чуть не растворившегося в музыке. Только тонкая ниточка пульса истерично билась под кожей.
— Вы вчера не пришли, - начала я, вглядываясь в ее лицо, - я удивилась.
— Вы четко дали понять, где мое место.
Она говорила тихо, и я могла лишь читать по губам.
Мне вдруг показалось невероятным и чудесным то, как во всей этой шумной обстановке, в промокшем от пота платье и с полным отсутствием причёски Нильсин умудрялась оставаться похожей на принцессу.
Наверное, я ужасно глупо улыбалась своим мыслям, потому что Нильс, не поняв причины моей радости, не нашла ничего лучше, чем улыбнуться в ответ.
— А где ваш жених?
— Я сказала ему, что буду у вас.
Мне не хотелось даже удивляться. В эту хитрую девичью голову закралась мысль отомстить мне, и Нильс, очевидно, выбрала весьма несложный путь: не заставший у меня своей невесты Бьорн, разумеется, спустил бы на меня всех собак, а Нильсин бы осталась не при чем.
— Тогда может быть не будем его разочаровывать и действительно пойдём ко мне?
Она приложила ко лбу салфетку.
— А вы хотите этого?
— Этого хотите вы. А я привыкла к тому, что вы перестали спрашивать моего разрешения. Пойдёмте, Нильс. Вам не стоит ходить в такие места в одиночку.
— Вы что, заботитесь обо мне?
За сарказмом в ее голосе отчаянно верещал писк надежды. Наверное, так звучала я, когда прощалась навсегда с Вивикой. И, будь я тогда на месте Вивики, обязательно бы прислушалась к этому писку.
Но Вивика не прислушалась. А я не хотела повторять ее ошибок. Поэтому, набросив на худые девичьи плечи пальто, я привела табачную наследницу в обратно, мастерскую, где я могла в одиночестве наслаждаться ее яркой, еще пропитанной запахом бара прелестью, не деля ее ни с кем.
Постепенно огонь в глазах девушки сменился привычным смущением и совсем чуть-чуть —  любопытством. Очевидно, встреча со мной в баре произвела на Нильс неизгладимое впечатление. Наверняка она подумала, что это была судьба, или, что еще хуже, я искала ее все эти дни. Морально я даже была готова к какому-нибудь неосторожному действию с ее стороны — например, поцелую, — но Нильс была слишком взволнована и слишком влюблена в меня, чтобы действовать неосторожно теперь, когда всё только начало возвращаться на свои места.
Моя грубость не охладила ее чувств — они, напротив, казались лишь еще более очевидными.

На незанавешенную «ресторанную» картину упал луч из открытой нами входной двери.
— Попробуем сначала? - спросила Нильсин, кивнув на полотно, но я прекрасно поняла, что она на самом деле имела в виду.

В этом ракурсе Нильс, растрепанная, уставшая, была особенно похожа на Вивику Тендлер. Но я отогнала от себя эти мысли — в конце концов, любовь всей моей жизни предпочла мне другие радости бытия. А у самого удачного ее портрета теперь появились черты двадцатилетней девочки, которая любила танцы. И, кажется, меня.


Глава 4

Я знала, что Нильсин не простила меня до конца. Но она не простила бы себе потерю такой подруги, как я, а поэтому с избыточной вежливостью принимала все мои приглашения - теперь каждый раз, чтобы увидеть ее, мне приходилось слать открытку. Нильсин все-таки знала себе цену. Теперь я это видела.
Когда она пригласила меня провести воскресение с ее семьей и Бьорном, я решила, что Нильсин шутит — таким спокойным и тихим был ее голос. Сперва я даже отказалась, сославшись на уже запланированную встречу, но вовремя вспомнила, что Нильсин знает мой график наизусть. Ее широкий рот стянулся в в сплошную линию, и она, наверное, уже собиралась сказать мне что-то по-детски обидное, но я предотвратила бурю - похлопала Нильс по ладони и пообещала быть готовой к восьми утра.

Мы ехали куда-то в окрестности Порвоо. Импровизированный кортеж из трёх машин, нагруженных до отвала, медленно трясся по проселочной дороге. Из окон там и тут высовывались крашеные головы веселых женщин и тут же тонули в мраке салонов, заменяясь мужскими шляпами и всевозможными составляющими пикника. Правда, пикник планировался как результат основного развлечения, так что в багажнике то и дело звякали снасти, ведра, шелестели канаты для рыбацких лодок. В автомобиле, в котором ехала я, опрокинулась банка с кильками, и сладкий, почти тошнотворный запах расползся по салону, мешаясь с ароматами севера и гарью машинного масла на потной коже.

Когда мы приехали, был уже полдень. Солнце выглянуло из-за одинокого облака и теперь кокетливо щекотало лакированные кузова кадиллаков семейства Лингстад. Оно, к слову, тоже сияло, будто покрытое лаком: очевидно, глава этого семейства, господин Улаф Лингстад, отец Нильсин, овдовев, покрылся глянцевой непробиваемой коркой, потому что, едва он вышел из замыкавшего колонну автомобиля, на шею ему бросились сразу три платиновых блондинки. И я соврала бы, сказав, что они были сильно старше его дочери. Прочие гости, очевидно, племянники и племянницы, друзья и их жены, выбирались на солнце лениво, как стадо тюленей. Они, разумеется, знали меня и учтиво здоровались, каждый по-своему ласково, но я все равно чувствовала себя лишнем на этом празднике легкости бытия. Я не блестела, как они. Солнце меня не любило.
Через пару минут запахло гренками — спутники платиновых блондинок жарили хлеб на разведенном специально для них костерке.
Мне захотелось побродить. Осторожно ступая по скользким прибрежным камням (в апреле снег ещё не стаивает в Финляндии до конца), я побрела вперёд, по самой кромке воды, туда, где на синем небе блестели силуэты рыбацких домов. Я любила наше Северное море — оно было таким же скучным, как я. Его серые воды хранили молчание и терпение до тех пор, пора не взрывались бурей - и тогда их было не удержать. Мое терпение было подобно морю. Серость моей жизни без Вивики — тоже.
Забравшись на валун повыше, я приложила ладони к глазам, пытаясь разглядеть хоть что-то в сияющих вокруг переливах снега и морской воды, и вдруг едва не закричала от неожиданности — обзор мне преградила высокая полная фигура. У неё были широко поставленные глаза.
— Не пугайтесь, – Бьорн казался смущённым, - простите, я не думал, что здесь занято.
Я поправила солнцезащитные очки на носу.
— Вы меня не напугали, я просто не ожидала застать здесь никого из гуляющих.
— Я не очень люблю шумные сборища. Наверное, Нильсин вам рассказывала про это.
— Вы слишком высокого мнения о доверии между нами.
Разговор был неловкий. Каждый из нас, будь он посмелее, пытался бы скорее подвести его к логическому завершению, сослаться на какие-нибудь дела и убежать. Но и я, и Бьорн, очевидно, были людьми, склонными к чёткому расставлению всех точек над i.
— Прогуляемся? - вдруг предложила я и сама удивилась собственной прыти. Юноша молча кивнул мне в ответ.
Я вдруг осознала, что он был таким же юным, как Нильс. И, верно, тогда, в первую встречу, он видел во всех моих нападках на него не попытку беспочвенного упрёка, а обычную, взрослую ругань, которые дети сначала принимают близко к сердцу, а уже только потом пытаются разобраться, за что на них накричали. От всех этих догадок мне стало невероятно стыдно.
— Мы с вами не очень хорошо начали наше знакомство, как вы считаете?
Холодный ветер бросал нам под ноги комья мокрого соленого снега, и мне пришлось взять Бьорна под руку, чтобы не свалиться с камней.
— Наверное, - ответил юноша, тяжело вздохнув. Он был немногословен. Истинный викинг.
— Давайте попробуем начать еще раз, - я старалась придать своему тону как можно больше легкомыслия, чтобы мой собеседник расслабился и не пытался подбирать слова, угодные женщине в два раза его старше, - расскажите мне о себе.
— А что вы хотите услышать?
У него был тихий высокий голос. Не как у викинга, конечно, но довольно приятный.
— Например, что вы делаете в Финляндии? Ведь вы швед, как я понимаю?
— Я такой же швед, как и вы, рува Стефенсон, - он посмотрел мне в глаза и тут же стыдливо отвел взгляд, — я родился в Хельсинки, но мои родители - выходцы из Швеции. Так что считайте меня полукровкой.
— Тогда, думаю, мы подружимся, - я улыбнулась и покрепче схватилась за его локоть.
Я любила людей, в которых было что-то не до конца цельное: какой-то лёгкий физический дефект, неполная национальность, путаница в языках. Вивика была исключением - у нее не было недостатков. По крайней мере, так мне казалось.
Дорога из валунов постепенно сужалась, и мне пришлось почти навалиться на своего спутника, чтобы не скатиться в море. Он начинал быть мне симпатичным: конечно, в этом двадцатилетнем бугае мало было привлекательного кроме отцовских капиталов (без них он был бы не нужен Лингстадам), но было в нем что-то отдаленно трогательное, как в толстом овцебыке, который боится пастухов, а потому зло взрывает перед ними землю копытами.
Бьорн был не глуп, но говорить нам было не о чем. Неловкость из-за ссоры во время нашего знакомства ушла, а потому он, приобретя немного уверенности, теперь даже не смотрел на меня. Мне было все равно — на скользких камнях меня интересовали его руки, а не глаза. Держась друг за друга, мы нога в ногу медленно плелись до самой косы, наслаждаясь обоюдно удобным молчанием.
За косой начиналась вторая гряда валунов, и мы, забравшись на выступ между двумя из них, разложили свитер Бьорна так, чтобы нам обоим на нем хватило места. Солнце вошло в зенит, и мы решили немного позагорать.
Шум волн успокаивал. Был отлив. Жёлтые, ещё не проснувшиеся после долгой зимы водоросли на подножиях валунов уютно шуршали, когда ветер бросал на них мокрый песок. Серо-болотная полоса таких водорослей ползла от камней до самого пляжа, отчего набегавшие волны казались похожими на чёрные кружева.
Бьорн достал из кармана леденец и протянул мне. Я так же молча поблагодарила его кивком.
Неровная сладость на палочке была похожа на гладкие волны. Наверное, я могла бы придумать более развёрнутую метафору, но тут раздался визг, и волны, казавшиеся мне воплощением спокойствия, разлетелись тысячью брызг под четырьмя кудрявыми лапами.
Из-за валуна, едва поспевая за пуделем, выбежала Нильсин. Ее тёплое пальто с огромными перламутровыми пуговицами блестело не хуже кромки таящего снега под нашим валуном, и мне впервые за всю прогулку стало обидно, что я не взяла с собой красок. Юбка, плотная, не двигавшаяся даже когда пудель утыкался в неё своей счастливой мордой, делала Нильсин похожей то ли на снежную королеву, то ли на зеленоватый леденец в моей руке.
Это было красиво.

Девушка нас не замечала.
— У вас очаровательная невеста, Бьорн, - я решила нарушить молчание, удивляясь, почему мой спутник смотрел на Нильс с таким явным равнодушием.
Он поднял на меня свои глаза как у хорька и вытащил леденец из-за щеки.
— И это все, что вы в ней видите?
Признаться, я не сразу поняла, что Бьорн имел в виду, и это наверняка хорошо читалось на моем лице.
— Красота это не дар, - продолжал он, наблюдая, как Нильсин преграждала пуделю путь к воде, рискуя своим пальто, - это проклятие для всех вокруг. Обладание красивой женой несёт в себе очень много проблем. Я собираюсь быть деловым человеком. Мне не нужны проблемы. Было бы проще, будь Нильсин страшненькой.
Юноша говорил, а мне казалось, что я слышу не его, а патефонную пластинку, плотно насаженную кем-то взрослым на его неокрепший ум. Но больше всего меня угнетало другое.
— Обладание? - тихо, с нажимом сказала я, - вы говорите о Нильс как о какой-то игрушке.
— Женщина это дорогая игрушка. Мой отец так говорит.
— А вам не кажется, что он уж слишком категоричен в своих суждениях?
— Я не знаю, - сухо ответил Бьорн и поёжился, — но он так говорит. А я привык его слушать. Я буду деловым человеком. А деловые люди всегда слушают своих отцов.
Мне хотелось плеваться. Слова о каком бы то ни было виде рабства — а брак я считала таковым — вызывали у меня во рту привкус крови.
— Вы спросили, что я вижу в ней кроме красоты. А сами-то вы видите хоть что-нибудь?
Он нервно, по-детски коротко улыбнулся.
— Проблемы.
— Это я уже слышала.
Он задумался — меж белесыми бровями залегла глубокая складка.
— Она вечно пытается стать кем-то. Говорит, что хочет снимать кино, - складка на его лбу слегка расправилась, - вечно шумит. А зачем? Разве не понятно, что больше ничего не нужно?
— Простите, я вас немного не понимаю.
— Да как же, — Бьорн начинал раздражаться, ему не нравился наш разговор - он заставлял его думать. - она будет моей женой. И все. Ей не нужно больше быть никем.
Про себя я отметила, что рано начала чувствовать симпатию к этому пока ещё очень глупому молодому человеку.
Визгу на берегу стало больше. Теперь не только Нильс, но и ее подруги гоняли серебристого пуделя по пляжу. И все они, их шляпки и кожаные сапожки, блестели, как волны, бьющиеся о гладкие камни чуть поодаль меня.
Вдруг Нильсин остановилась и пристально посмотрела в нашу сторону.
— Уве!
Она чуть охрипла, и звук, вырвавшийся из ее горла, совсем не подходил под всю открывавшуюся мне блестящую картинку. Впрочем, он не нарушал красоты.

Бьорна девушка то ли не заметила, то ли не хотела замечать.
Крикнув что-то подругам, она взяла пуделя за ошейник и побежала к нам, спотыкаясь о кучки снега.
На лице Бьорна не промелькнуло ничего, кроме скуки, и мне вдруг стало противно сидеть так близко от него, на его же свитере. Его отношение к Нильсин казалось мне преступным: ее образ все ещё мешался в моей голове с образом Вивики, и это усугубляло мое негодование. Самым глупым было то, что мальчишка даже не хотел оскорбить свою невесту — он искренне не понимал, почему у Нильсин в жизни должно было быть что-то помимо его присутствия.
Нильс приближалась, и я приложила все усилия, чтобы наделить в мыслях ее образ чем-то особенным, значительным - в отместку за слова Бьорна.
Девушка что-то говорила, взбираясь к нам на камень, но за шумом ветра и шелестом водорослей я не услышала ни слова. Солнце припорошило взявшимися откуда-то перистыми облаками, и лицо Нильс, появившееся в полуметре от меня, поймало на себя его последние яркие лучи.
Я впервые внимательно рассмотрела это лицо. Растрепанная и закудрявившаяся от близости моря Нильсин была похожа на Бэмби — кажется, так звали оленёнка из американского анимационного фильма. Зеленые глаза казались тёмными, как вода под камнями, и смотрели на меня с таким восторгом, как редкий ребёнок смотрит на рождественские подарки. Волосы все ещё хранили тепло весеннего солнца и, казалось, его можно было ощутить, коснувшись прядей кончиками пальцев. Нильсин, улыбающаяся, слегка растрепанная, блестящая, всякая — была красива.
Я рассмотрела еще кое-что: она была совсем не похожа на Вивику Тендлер.
— Как вы уютно тут устроились! - Нильсин провела ладонью по краю своей шляпки и остановила взгляд на Бьорне , — и, вижу, вы нашли друг друга!
Она рассмеялась, а я лишь только через несколько секунд поняла, в чем дело: мы оба, я и Бьорн, держали в пальцах карамельные леденцы.
Свитер на камне был мал для троих, и мы пошли обратно, к кадиллакам. Визг подружек Нильсин остался позади - у них ещё были силы резвиться у моря.
Сама Нильсин пыталась быть серьёзной. Ей было грустно от того, что все утро мы провели поодаль друг от друга, и она старалась теперь быть для меня идеальной: пролетала птица над головой — и она не смеялась удивленно, а лишь тихо покачивала половой. Бьорн спотыкался о снег — и она корчила полу-саркастическую, полу-сочувственную гримасу. Но что-то в этой игре в поддавки заставляло меня улыбаться. Нильсин будто приобрела какие-то новые черты, и мне хотелось смотреть без остановки на то, как ее светло-голубое пальто сходилось цветом с линией горизонта. Вивика ненавидела голубой цвет, и мне впервые не хотелось ненавидеть этот цвет вместе с ней. Нильсин он шёл, и мне было приятно смотреть на неё в голубом, даже если воспоминания пытались убедить меня в собственной неправоте.
Что-то щёлкнуло и затрещало перед моим носом. Я повернулась — в руках Нильсин каким-то чудом очутился фотоаппарат.
— Хочу запомнить вас такой, - удивительно смело сказала она, - ни о чем не думающей.
Мне захотелось смеяться — девочка совсем не умела читать мои мысли. Но в чем-то она была права — об одном я действительно больше не думала. О том, чтобы сравнивать.
Подойдя ближе, я протянула руку и убрала со лба Нильсин мешающуюся прядь волос. Я знала, что этот жест будет для неё особенным - шея девушки покрылась мурашками. Но я никак не могла предположить, что такие же мурашки пробегут по моей коже.
Бьорн недовольно рыл песок носком ботинка. Он наверняка чувствовал что-то, пробежавшее в воздухе между нами, но то ли не мог, то ли не хотел обращать на это внимание.
— Спасибо, — смущенно произнесла Нильсин, не двигаясь с места.
Мне нравился ее как будто все понимающий взгляд.
У кадиллаков толпился народ (кто-то вернулся с рыбалки), и Нильсин потянула нас вперёд, неуверенно коснувшись пальцами моего манжета. Бьорн наблюдал за нами, скосив свои хорьковые глазки. Взглянув на него поверх своих очков, я, решив подурачиться, приобняла Нильсин за талию и, чувствуя, как дрожит под пальто ее тело, уверенно зашагала вперёд, оставляя бывшего своего собеседника далеко позади уже за считанные минуты.
Я понимала, что Нильсин может превратно истолковать мой жест, но руки почему-то при этом не убирала. Вся эта ситуация была для меня как пиявка для больной ноги — по капле она вытягивала из моего рассудка мысли о несчастной любви и о том, что я потратила на страдания так много времени.
— Смотрите, кажется, они поймали крупную рыбу!
Нильсин, красная и все ещё подрагивающая, выпрыгнула из моих объятий и побежала к автомобилям. Я не торопилась идти за ней. Свою крупную рыбу мне хотелось отпустить из памяти на все четыре стороны как можно быстрее.


Глава 5

Мама всегда говорила, что собаки болеют не часто, но так, что потом редко приходят в себя. Поэтому у меня никогда не было собаки. А у Нильсин была, и теперь этот серебристый пудель заставлял мою юную подругу болезненно сжаться на кресле у ветеринарного кабинета.
— А ведь папа говорил, что не нужно было брать Бриджа к морю, - причитала Нильсин.
Мы сидели в приемной уже больше получаса, и все это время Нильс не находила себе места: она то вставала, то снова падала на диван, то подбегала к окну, то в очередной раз подходила к сестре на входе, чтобы спросить, где можно выпить молока, и в очередной раз получала в ответ «это больница, рува, а не кофейня». Наконец, после пятого такого забега мне удалось усадить девушку на место, и она, не понимая, что она делает, положила голову мне на плечо. Продлилось это недолго - смущение и страх перед приличиями брали своё. Но я была довольна и этим, ведь, ощутив под ухом ткань моего кардигана, Нильс слегка успокоилась.
— А почему вы решили, что он получил эту занозу на берегу? - спросила я, разглядывая мыски своих туфель, - Бридж мог бегать по дому и наступить на кусок паркета, или бродить по саду...
— Бридж не бродит по саду один, - Нильсин хмыкнула, - он всегда под моим присмотром. Он ведь ещё совсем маленький! А там, на пляже, я оставила его с подругами...

Я находилась рядом с Нильсин в то утро у ветеринара, потому что отчасти чувствовала свою вину: ведь она отвлеклась от собаки потому, что я завладела ее вниманием. К тому же, смотреть на беспокойное лицо молодой девушки в течение трёх дней после прогулки мне было в тягость — грусть ей совсем не шла. И, когда я давала Нильс адрес своего знакомого «звериного» доктора, я прекрасно знала, что пойду вслед за ней.
— Простите, я очень нервничаю, - Нильсин вновь подошла к окну. В ее руках зашуршали сигареты.
— Его осматривает лучший ветеринар Хельсинки, Нильс, вам не о чем так переживать.
— У вас были когда-нибудь питомцы? - резко спросила она, повернувшись ко мне лицом. Тонкая струйка дыма испуганно заколыхалась в оконной раме.
— Если не считать бабушкиной козы, то нет.
— Вот и у меня до Бридж никого не было.
Голос ее звучал тихо и истерично.
— Он всего лишь припадает на одну лапу, от этого ещё никто не умирал! - попыталась успокоить я Нильсин, но она вдруг посмотрела на меня так горько, что все оставшиеся слова утешения сгнили где-то в горле.
— Моя мама тоже всего лишь охрипла после пения рождественских хоралов. От этого тоже никто обычно не умирает.

Я никогда не расспрашивала ее о матери. На самом деле, в тот момент я поняла, что мы с Нильсин вообще не много разговаривали за всё время знакомства. В силу своего возраста и врождённого снобизма я не хотела предполагать того, что двадцатилетняя девушка могла быть интересной собеседницей, а потому лишь скучно улыбалась на все ее попытки завязать разговор и в основном не рассуждала —  отвечала на вопросы. Пожалуй, память о матери была единственным, что заставляло сказать Нильсин больше двух не вопросительных предложений в моем присутствии. Она явно очень ее любила.

Наконец отворилась дверь кабинета. Нильсин, втиравшая сигаретный пепел в паркет в ритме степа, подскочила одним шагом к ветеринару и, казалось, готова была начать драться.
— Где Бридж? - попыталась сказать она спокойно, но я отчетливо слышала в ее голосе страх.
— Не переживайте так, рува Лингстад, - доктор оказался проницательным, - с ним ничего серьезного, просто неудачно наступил на ледышку.
— Просто?! - перебила его Нильсин и тут же густо покраснела —  она не хотела грубить.
И врач это понял.

То, с каким остервенением рвалась наружу ее неоправданная ярость, заставило меня вжаться в кресло. Как тогда, в баре, Нильсин казалась зловещей воронкой, способной затянуть в себя и перемолоть все, что тревожило красоту мира вокруг.
Серебристый пудель был для неё верным другом, а не просто питомцем, и я с восхищением смотрела на то, как Нильс проверяла каждый закуток кабинета ветеринара и раздавала такие смешные, и такие серьёзные указания всем вокруг - лишь бы облегчить Бриджу пребывание в этом неприятном месте. В очередной раз она напомнила мне принцессу, но не ту, каких в сказках вытаскивают из башни, а ту, которая переодевается нищим ради спасения своей страны.
Наконец, ее вывели — буквально выпихнули из кабинета, вручив рецепт и направление к ветеринару на следующую неделю. Руки ее дрожали. Повинуясь какому-то минутному порыву, я взяла ее за запястье, и в этот момент в Нильсин что-то сломалось — по щеке пробежала слеза, сами щёки позеленели, и мне пришлось вложить в голос все своё взрослое самообладание, чтобы остановить подступающие рыдания.
— Это всего лишь неделя, - я пыталась звучать уверенно, как добрая фея, - через неделю он уже будет бегать!
— Я это слышала только что, - Нильс не справлялась с хрипотой, - а что, если нет? Что, если он всегда будет теперь хромым?
Я повернулась так, чтобы она не могла отвести взгляда.
— И что же, вы перестанете любить Бриджа, если он вдруг останется хромым псом? Почему вас так это заботит?
Нильсин открыла и закрыла рот, как рыба, не сумев ответить. Я поняла, что зря начала этот разговор, когда не дождалась ответа и через десять минут, когда мы уже спускались по лестнице.
Девочку нужно было спасать.
— У вас есть планы на вечер?
Нильсин повернулась ко мне, будто не услышав, а потом, совсем как ее Бридж, потрясла головой, будто что-то прогоняя от себя.
— Для вас я всегда свободна.
— Тогда пойдёмте прямо сейчас.
— Куда? - она наконец-то перестала хрипеть.
— Вам понравится.
Я говорила деловито, почти заговорщически, и страх за любимца в глазах Нильсин постепенно сменился любопытством. Я редко куда-то звала ее, и ей это было лестно. Нильсин наверняка почти ненавидела себя за то, что так быстро отказалась от горя, поэтому я старалась вести ее по набережной быстрее — туда, где ее ждала награда за чистые эмоции.

Награда пахла повидлом и била в глаза рядом висящих близко к полкам электрических ламп. Это была одна из тех пекарен, в которых легко можно было затеряться. Она не стремилась впихнуть в свой интерьер все те пластмассовые штуки, которые вошли в моду пару лет назад после вторжения в нашу культуру американского кино. Во всем в этом маленьком помещении — в тёмных резных стульях, в полосатых, отклеивающихся по углам обоях, в полках, залитых тусклом светом — можно было увидеть ту Финляндию, которая обещала уют и внимание.
Свежеиспечённый хлеб дымился и источал аромат поджаренного в масле сладкого лука. Я обожала его — гораздо сильнее, чем лежавшие поодаль булочки с тыквой.
Нильсин прилипла носом к стеклу у прилавка.
— Это же Толла! Смотрите, вон, в глазури!
И правда: среди булок и косичек с сыром притаилась моя белесая глазастая героиня. Хозяин этой пекарни, видно, гордился своим произведением, раз поставил его поодаль от кондитерской полки. Там серая, бисквитная, неказистая гоблинша легко смешалась бы с марципановыми цветами и птицами из темного шоколада.
Оторванный и одинокий, этот кусок теста заставил меня грустно улыбнуться.
— Давайте его спасём? - предложила Нильсин, и я вздрогнула. Она будто научилась читать мои мысли.
Одинокая Толла, которая, по сюжету моей сказки, должна была быть никогда не унывающей ягозой, была осторожно переложена на бумажную тарелочку и теперь гордо взирала на мир со столика посреди зала. Вокруг расположились две чашки кофе, молочник, блюдце с маковыми булочками и россыпь шоколадных конфет.
Нильсин положила одну из них за щеку.
— Вы, наверное, думаете, что всех маленьких девочек можно успокоить сладким, - конфета мешала ей говорить, и выходило неразборчиво.
— А где вы здесь видите маленьких девочек?
Глаза Нильсин блеснули озорством. Неуверенно поджав губы, она покраснела, а затем улыбнулась — широко, как только она умела.
— Я рада, что вы не считаете меня ребёнком.
Мне не хотелось выводить ее из этого милого заблуждения.
— Все относятся ко мне несерьёзно, - продолжала Нильс, – кажется, только вы да Бридж видите во мне хоть что-то значительное.
— Приятно быть удостоенной чести стоять в одном ряду с этим великим мужем. С Бриджем, я имею в виду.
Я определила желание Нильс начать извиняться, и осторожно положила свою ладонь на ее.
— Я не хотела вас смущать.
— Вы делаете это все время, я уже привыкла.
Фарфоровая чашка в руках Нильсин была тонкой, и крепкий напиток насыщал ее стенки благородным кремовым цветом. Некоторое время мы молчали, наслаждаясь каждая своей сладостью. Гоблинша смотрела на нас с укоризной - мы совершенно о ней забыли.
— Почему вы больше не пишете о Толле и Молле? - вдруг спросила Нильсин. На ее губу прилип кусочек слоеного теста, и я с трудом поборола желание его смахнуть - на одно утро хватило уже нежных прикосновений.
— У меня нет вдохновения, - просто ответила я.
— Все время?
— Каждую минуту.
— Но вы ведь пишите картины! Я видела!
— Не картины, а картину, Нильс. К тому же, это совсем другое вдохновение. Как будущий великий режиссёр, вы должны меня понимать.
Этой лестью я хотела осторожно повернуть разговор в другое русло, но моя собеседница вдруг задумалась и, казалось, решила вникнуть в суть проблемы.
— Та женщина с картины, - она резко опустила чашку, и пара тёмных капель упали рядом с Толлой, - которую вы дописывали с меня. Это из-за неё вы больше не пишете?
У Нильсин в глазах плескалось широкое, полное до краев море вопросов, которые она, о, деликатная малышка, уместила в один, короткий и расплывчатый. Она понимала гораздо больше, чем я рассчитывала.
— Это в прошлом, - я спряталась за чашкой кофе.
— Боюсь, что нет, - Нильсин наклонилась, и теперь ее глаза были вровень с моими, - будь все в прошлом, вы бы не бледнели каждый раз, когда видите меня рядом со своим «ресторанным» полотном. Похоже, эта женщина сделала что-то, что очень потрясло вас, иначе бы вы не стали терпеть мое присутствие только потому что я на неё похожа.

Выпалив всю фразу целиком, Нильсин ещё секунд пять боялась открыть глаза, очевидно, ожидая, что я уйду или скажу что-то такое, что лучше слышать не только с закрытыми глазами, но и с зажатыми ушами и носом. Но я молчала.
— Простите, я не должна была этого говорить... - Нильсин дёрнулась, отвела взгляд, и, наверняка, упала бы со стула, если бы не мое колено.
— Если я молчу, Нильс, это не значит, что вы тут же обязаны извиняться, - я чувствовала прикосновение ее бёдер к своим чулкам, и это заставляло меня по-дурацки трепетно улыбаться, - вы, оказывается, остры на язык...
— Я...
— И вы во многом правы. Эта женщина сильно потрясла меня. Можно сказать, она разбила мне сердце. Не дай вам бог такое пережить, Нильс. Если бы вы знали, о чем я говорю, то не удивлялись бы моему поведению.
Я поняла, что сказала большую глупость только когда голова несчастной гоблинши упала в молочник - Нильс отломила ее неосторожным движением ложки.
Девушка потеряла мать, а я упрекнула ее в не знании подобных мук. Худшей обиды сложно было себе представить.
— Нильс, - очень тихо спросила я, не решаясь даже пошевелиться, - вы простите меня?
Я поняла бы, если бы она в ту же секунду ушла. Я обижала ее слишком часто со дня нашего знакомства, причём делала это настолько просто и легко, что, казалось, искренне хотела этого. Наверное, так оно и было: я пыталась прогнать от себя Нильсин — не саму ее, а все те образы, что заставляли меня терять равнодушие. При том, что мне нравилось смотреть на нее, и я с нетерпением ждала проявления какой-нибудь новой грани ее красоты, я не находила Нильс места в моем божественном эгоистичном страдании. Зарывшись с головой в жалость к себе, я не замечала, как это юное существо тянулось ко мне с такой же преданностью и слепой любовью, с какой к ней самой тянулся серебристый пудель. Тот прыгал вместе с Нильс по скалам Порвоо, ранил лапы о снег и все равно продолжал любить ее. Со мной Нильсин ранилась постоянно - о холод моей любви. Даже не к Вивике - к себе. И могла ли она продолжать любить меня после этого?
Но ведь любила же она Бриджа, даже, возможно, уже хромого. Хоть она и не ответила тогда на мой вопрос, я могла предположить всё заранее.
А чем я хуже хромой собаки?

— Мы сегодня обе очень неосторожны в своих наблюдениях, - Нильс говорила всё так же тихо, и я вдруг услышала в ее голосе свои собственные интонации, — давайте не будем так больше делать?
Эта фраза была настолько детской, что мы обе с облегчением улыбнулись. Нильс протянула мне свой мизинчик - розовый и короткий, со следом ручки фарфоровой чашки.
— Больше - никогда, —заверила я ее.
Наши пальцы скрестились. Стало теплее.
— Я никогда тебя больше не обижу.
Мне захотелось клясться. Я готова была прыгать и смеяться от того, что рядом со мной вдруг оказался человек, которому я хотела принести клятву, которую я старалась бы не нарушать до самой смерти — настолько этот человек мне верил.
Нильсин, кажется, думала о том же самом.
Я специально сказала «ты», чтобы убедить ее в своей - теперь - честности и преданности. И Нильсин поняла намёк.
— Я тебе верю.
Границы были сокрушены. Широко улыбающаяся девушка смотрела на меня все с тем же обожанием, с каким смотрела раньше, с первой минуты нашего знакомства, и теперь оно казалось мне очаровательным.

Обезглавленная гоблинша позже была скормлена Бриджу - мы пришли навестить его под вечер.
«Извини, сестренка» - думала я, наблюдая, как бисквит тает на розовом собачьем языке. - «я обязательно напишу про тебя ещё много книг. Ведь я больше никого не хочу обижать».


Глава 6

Когда я узнала, что Нильсин увлекается плаванием в открытой воде, я снисходительно хмыкнула — чем бы дитя не тешилось. Когда же та сообщила, что Высшая Школа Искусств устраивает соревнования с Техническим университетом в заливе Тёёлёнлахти, и мне необходимо будет прийти туда, я впала в острейший ступор.
— А что я там буду делать? - спросила я, роняя кисточку на пол - благо, та была уже вытерта от краски.
— Уве, это же соревнование! Люди часто ходят на них посмотреть!
— Я не люди, пойми и это тоже, – я сняла очки и потёрла переносицу, - а университетские соревнования по плаванию это не совсем то место, где мне следует появляться.
— Не по плаванию, а по заплыву в холодной воде.
Нильсин надула губы и отвернулась к окну, с которого уже в третий раз пыталась вытереть воображаемую пыль.
Я смотрела на неё из-за мольберта – Нильс теперь часто позировала мне, уже для своих портретов.
— Нильс, - позвала я, - ты же сама понимаешь, что мне там делать нечего.
В ответ я услышала только скрип тряпки по влажному подоконнику.
— Я бы не просила просто так, – Нильсин ещё ближе подвинулась к окошку, и ее голос дребезжал о толстые стекла, - но кроме тебя никто не придёт. Моему отцу всё равно, а Бьорн не одобряет плавание в холодной воде. Говорит, я так застужу себе все внутренности... Впрочем, неважно. Это просто соревнования.

И она снова заскребла тряпкой по подоконнику.
Я знала, что мой отказ был для неё травмирующим, но ничего не могла поделать. На протяжении последних недель наши с Нильс отношения хоть и стали более доверительными, но все-таки не делали меня обязанной ходить везде, куда эта неспокойная душа меня тянула. Одних только вечеринок мне хватало сполна — по сути, они по своей смысловой нагрузке не сильно отличались от соревнований по плаванию, но на них я хотя бы получала официальные, личные приглашения, и приходила на них не как спутница Нильсин Лингстад, а как Уве Стефенсон, автор всемирно известных книг, комиксов, большой художник, ну и по совместительству подруга Нильсин, от которой не ждали на вечеринках ничего, кроме танцев.
Вдруг я поймала себя на простой мысли — я Нильсин стеснялась. Осмелев, табачная наследница начала слишком часто показывать на публике наши с ней отношения - достаточно приличные, чтобы оставаться дружбой, но и достаточно близкие, чтобы вызвать подозрения у любителей порыться в грязном белье. То и дело она брала мою руку, поправляла мои шляпки, просила подержать своё пальто. Сплетни меня не пугали, но мне неприятно было думать о том, что мне припишут роман с чьей-то богатенькой дочкой. Ведь сплетники не посмотрят на то, что эта дочка умна или интересна в общении. Им важен будет факт того, что Уве Стефенсон купилась на молоденькую девушку, которая портит свою репутацию просто чтобы влиться в компанию богемы.
Из-за подобных мыслей я становилась отвратительна сама себе. В конце концов, Нильс просила меня пойти на соревнования в качестве зрителя, а не держать ей полотенце у самого выхода из воды. Она ждала от меня сущей мелочи, а я боялась — что самое смешное, я боялась того, что подумают обо мне. Не о ней.
Я была слишком высокого мнения о своей персоне.
— Нильс, хорошо! - крикнула я, забыв, что девушка сидела всего в нескольких метрах от меня, у подоконника, – я пойду на твои соревнования.
От обиды не осталось и следа — Нильс, просияв, подскочила ко мне и обняла так крепко, что моя хлопковая блуза зловеще затрещала под этим напором. Я нахмурилась. Нильс поняла, что повела себя слишком вольно, и отпустила меня — но медленно, так, что я все ещё ощущала над локтями кончики ее пальцев.

Я оказалась неправа насчёт соревнований. Вся эта кутерьма, разведенная вокруг залива: сколоченные на скорую руку трибуны, крики тренеров, студенты, снующие туда-сюда — была весьма забавным зрелищем. Я даже сделала несколько набросков в своей тетради, решив потом обязательно воплотить этот хаос на бумаге, а лучше — в книге о стране гоблинов.
Трибуну Школы Искусств я узнала сразу же — милые девушки заканчивали развешивать на ней флаги своих факультетов. Тут же были и юноши – забавные, одетые по последней моде, но совершенно безвкусно. Так же безвкусно они пытались флиртовать со всеми, кто проходил мимо, а, получив отказ, юноши шли в ближайшую палатку - за сидром.
Мы приехали раньше, и трибуны были полупустыми. Нильсин, указав мне место и объяснив, что примерно будет происходить, умчалась к своей команде, оставив меня одиноко слоняться по всему этому великолепию юности и здравости духа.
Вдоволь насмотревшись на бодрые плакаты на соседней трибуне, воспевавшие спорт и прочие радости молодой жизни, я уселась на ряд повыше и принялась за зарисовки. Выходило плохо: ветер то и дело налетал на залив, принося с собой холод и мелкие противные капли. Те выпивались в кожу, отчего пыльцы на руках коченели, заставляя меня надеть перчатки, в которых рисовать было совершенно невозможно.
Вдоволь намучившись с тетрадью, я достала из сумки маленький походный бинокль (Нильсин сама мне его положила, вместе с билетом и парой бутербродов с сыром) и стала разглядывать людей, постепенно поднимавшихся на трибуны. Красные шапочки, полосатые свитера, куртки, форменные пиджаки — разнообразие образов было колоссальным. Вдруг среди него мелькнули две серые точки. Я пригляделась: распугивая с дороги яркие беретики и куртки, к моему ряду на трибуне стремительно подплывали две широкополые шляпы. Сперва я решила, что мне померещилось, но, подкрутив на бинокле одно из колец диоптрий, я убедилась, что Нильсин не всегда бывала права насчёт своего семейства — серые шляпы приблизились, и под их полями я увидела две пары знакомых глаз. Одну, широко расставленную, как у хорька, и холодно смотрящую на любое проявление красоты, я знала хорошо. Вторую, зеленую, чуть похуже. Но эти глаза были слишком похожи на те, к которым я так привыкла за последний месяц.
Ко мне приближались Бьорн и отец Нильсин, херра Улоф Лингстад.
Первый быстро заметил меня и чуть сбавил шаг - очевидно, наша последняя встреча не очень ему понравилась. Однако приличия брали своё:
— Рува Стефенсон, не ожидали и вас здесь встретить. Здравствуйте, - произнёс Бьорн, и его слова утонули в гуле трибун.
Отец Нильсин пожал мою руку. Он мне не понравился: для такого сухого лица совсем не подходила та масляная улыбка, что он нацепил при виде меня.
— Очень рад вас видеть, фрекен, - он изо всех сил старался звучать галантно, но из всех этих попыток речь выходила с налётом желчи, – в последний раз мы встречались, кажется, в Порвоо, на прогулке. Моя дочь вас пригласила. Сюда тоже она вас позвала?
— Можно и так сказать, - я покосилась на волны в заливе, - она думала, что вы не придёте.
— Да я, собственно, и правда не собирался, - херра Улоф был на удивление беззаботен, - но потом оказалось, что на эти проклятые соревнования придут газетчики. А какую вонь они разведут, если узнают, что Лингстад не пришёл поздравить с победой собственную дочь?
Я улыбнулась, искренне надеясь, что это вышло у меня не снисходительно.
— Вы так уверены, что она победит?
— Конечно! Она же Лингстад, а Лингстады не проигрывают никогда! Нильсин знает правила: проиграл – опозорил себя и всех своих родных! Поэтому она с детства приучена побеждать. Не можешь победить — не берись. Нельзя ничего делать в пол-силы, иначе это дилетантство!

Я вдруг испугалась за Нильсин: знай она, что отец придёт на неё посмотреть, то, скорее всего, даже не вошла бы в воду. При таком воспитании она, должно быть, могла как следует заниматься чем-то только когда никто её не видел — по крайней мере, никто, кого она, согласно воспитанию, могла бы разочаровать. Я готова была побиться об заклад, что херра Улоф даже не знал о рисунках Нильсин. Увидев их, чудесных в своей простоте, он счёл бы их разочаровывающей мазней и запретил бы ей даже прикасаться к карандашам. Я теперь понимала, почему Нильс так слушалась его: у неё не было ярко выраженных талантов (в традиционном смысле), и отец, должно быть, с детства внушал ей, что она ни на что не годится. К двадцати годам такого воспитания он мог крепко вбить ей в голову мысль о том, что годится она только «на развод», а потому Нильс теперь была готова безропотно идти замуж за Бьорна, за эту несокрушимую громаду с эмоциональным диапазоном как у столовой ложки.
От этих мыслей мне стало дурно, и я отвернулась, послав мужчинам извиняющуюся улыбку. Мне было неприятно находиться в их обществе — даже, если все их недостатки я себе надумала.

Первые ряды трибун загремели. Я приложила бинокль к глазам: на деревянный помост, уложенный поверх самой низкой гряды камней в заливе, вышли участники соревнований. Судя по всему, заплыв должен был проводиться по командам, потому что первая группа — и девушки, и юноши, – появилась в одинаковых купальных костюмах. Нильсин было легко узнать. Из всей общей массы она выделялась ростом чуть выше среднего и широкими бёдрами, из-за чего казалась крупнее своих товарищей. К тому же, к ее уродливому темно-синему купальнику прилагалась новенькая (а не изношенная, как у других) белая шапочка. Вторая команда появилась во всем малиновом – цвете формы технического университета.
Началось вступление: ректора обоих университетов по очереди брали приветственное слово, выражали благодарность газетам за внимание к этому соревнованию и чуть ли не с пеной у рта доказывали, что заплыв в холодной воде - самый примирительный для молодёжи вид спорта. Потом выступали тренера и ещё кто-то, наверняка, ужасно важный, и спортсменам в какой-то момент пришлось прижаться ближе друг к другу, чтобы не замёрзнуть.
Я посмотрела на Нильс: в своём купальном костюме и с блестящим от вазелина лицом она напомнила мне ставриду. Непослушная прядь волос выбилась из-под шапочки, и девушка, корча рожи, пыталась убрать ее со лба — шевелить руками в парадном строе было нежелательно. Нильсин пристально всматривалась в трибуны, очевидно, пытаясь найти меня, и я, сжалившись, помахала ей рукой. По блестящему лицу расплылась улыбка, и Нильс дернулась, справившись с желанием помахать мне в ответ. Густо покраснев от удовольствия, она тяжело задышала, не отводя от меня взгляда, и я уже хотела продолжить игру, нарисовав пальцами в воздухе четырёхлистный клевер (я была уверена, Нильс меня поймёт), как вдруг девушка резко помрачнела. Не поняв сперва в чем дело, я испугалась, что Нильсин стало плохо от холода, но, проследив за ее взглядом, я поняла в чем дело: Нильсин заметила отца.
Теперь ее было не узнать. Весёлая и румяная, она как будто за миг похудела и осунулась — глаза болезненно заблестели, руки напряглись и мне показалось даже, что Нильс впилась ногтями в кожу на своих бёдрах. В ту секунду я ненавидела Лингстада с его принципами больше всего на свете.
Решив, что пришло время идти на крайние меры, я дождалась, пока взгляд Нильсин вновь соприкоснётся с моим, и медленно, широким жестом, нарисовала для неё в воздухе «сердце». Девушка смутилась, но я осталась довольна своей выходкой - улыбка вернулась в уголки ее губ.
Наконец, судья объявил начало. Каждой команде было дано пять минут, чтобы размяться и обговорить тактику заплыва.
Я впервые видела Нильс такой: забыв и о моем присутствии, и о присутствии своего отца, она скакала вокруг членов команды, объясняя что-то, и те ее слушали. Все эти мальчики и девочки в синих костюмчиках будто потеряли свой голос и слушали, открыв рот, как пламенно вещала о чем-то их капитан. Нильсин не смущалась их, как меня, и не боялась разочаровать их, как своего родителя, — она вела себя так, будто знала, что все эти люди нырнут за ней и в залив, и в жерло вулкана, стоит ей только попросить. За все те минуты, что она говорила, ее команда, казалось, пережила все этапы влюблённости — так сверкали их глаза после каждого жеста, каждого слова Нильсин Лингстад. Она никогда не была такой со мной, и в те жалкие пять минут я завидовала чёрной завистью всем этим детям в ее команде. Мне не хватало этой страсти — той, что действительно делала Нильс принцессой. Настоящей, а не сказочной.
Грянул выстрел, и участники, как капли, растворились в толще воды. Серое море зашумело, заплескалось, и через секунду две пенные змеи уверенно ползли к другому берегу, сопровождаемые ревом трибун. Я как будто смотрела на поле битвы с высоты птичьего полета: лиц было не различить, и только мощные спины, синие и малиновые, то и дело показывались над волнами, наскакивая друг на друга. Я никогда бы не подумала, что Нильсин любила подобное варварство. Все это, в купе с воспоминаниями о ее розовых платьях в горошек, кудряшках и буги-вуги каждую неделю, казалось отвратительно смешным.
Синие вырвались вперёд. Довольная, я рассмеялась и хотела даже крикнуть что-нибудь из тех лозунгов, какие доносились с первых рядов трибуны, но посмотрела в сторону — и всякое мое желание пропало. Лингстад и Бьорн, эти надутые состоятельные кроты, как в сказке Андерсена, сидели с такими серьезными лицами, будто смотрели не студенческий поединок, а казнь убийцы Шведского короля. Рядом замаячила ещё одна серая шляпа — к Лингстаду прицепился репортёр. И даже сквозь визг трибун я слышала, как табачный магнат хвалился своей дочерью. «Как породистым щенком» — промелькнула в моей голове мысль, и я отвернулась к заливу, чтобы не слышать хвалебных речей херра Улофа.
Пена добралась почти до другого берега. Свиста стало меньше, а криков  —  больше. Настроив бинокль, я попыталась различить среди барахтающейся рук и ног Нильсин, но, когда я наконец поймала в фокус знакомое лицо, судья вновь выстрелил — объявили финиш. Команда Школы Искусств добралась до него первой.
Трибуна, на которой я сидела, взорвалась ликованием. Кто-то выстрелил хлопушкой, и меня, и весь наш ряд покрыло слоем разноцветного конфетти.
Лингстад и его будущий зять сидели мрачнее ночи. «Что вам теперь не нравится?» — хотела уже спросить я, но вовремя поняла, что к чему. Команда Нильсин выиграла соревнования, но сама Нильс добралась до финиша одной из последних. Для меня это не было удивительным - с таким телосложением трудно плыть так же быстро, как это делали юноши или девушки с раскаченными плечами. Лингстад же, при всей своей мозговитости, этого совсем не понимал.
Синие уже стояли на суше, разрумянившиеся от усталости и ветра, набежавшего со стороны моря. Тренера кутали их в полотенца. Сбросив своё, Нильс, забыв о холоде, бросилась обнимать юношей — тех, что пришли первыми и подарили команде победу. Они поскальзывались на деревянном помосте; волны, поднявшиеся из-за порыва ветра, целовали их ноги и пенились так, будто из них вот-вот должна была родиться Венера. Все пловцы, и девушки, и юноши, подходили к Нильс и говорили ей что-то, а она не прекращала всех их обнимать. Она должна была быть потрясающим капитаном, раз все лавры доставались не тем, кто пришёл первым, а ей — той, кто убедил их это сделать.
Судья снова крикнул что-то, и толпа, окружившая спортсменов, расступилась. Вынесли кубок. Снова выпрыгнув из полотенца, Нильс обняла его своими покрытыми гусиной кожей ручками, и подняла над головой. Команда зааплодировала. Где-то у трибун маленький оркестр заиграл гимн Высшей Школы Искусств.
Наконец к ним пустили зрителей. Я очень боялась, что Лингстад и Бьорн окажутся рядом с Нильсин раньше меня, а потому, удивляясь себе, практически бежала к помосту, перепрыгивая через две-три ступеньки. Нильс сняла шапочку, и ее мокрые волосы переливались на солнце, как черепаховый панцирь. Этот блеск рябил - девушка вертелась, очевидно, пытаясь отыскать знакомое лицо в толпе.
Я встала поодаль – так, чтобы Нильс меня заметила, но ближе подойти не осмелилась. Легкое смущение от нашей внезапно близкой дружбы все ещё грызло меня где-то под ложечкой. Нильсин понимала все: надев халат, она, оставив команду ликовать и спорить с журналистами, нырнула в толпу и, перешагнув через канаты, ограждавшие помост, остановилась в паре шагов от меня.
Мы молчали.
— Мы выиграли, - сказала Нильс наконец и улыбнулась от очевидности собственного заявления.
— Я видела, - так же очевидно ответила я, - ты молодец.
— Это Ханс молодец! Это ведь он пришёл первым.
— Не спорю. Но я смотрела на тебя. И ты победила.
Она открыла было рот, чтобы сказать мне что-то, но вдруг утонула в толпе – кто-то потянул ее за руку. А через секунду голос Лингстада-старшего бодро вещал репортерам о том, как прекрасна его дочь и как чудесно, что в заливе Тёёлёнлахти финны и шведы плавают в одной команде бок о бок. Были ещё какие-то слова о гордости за молодежь и о целительной силе спорта, но их я уже не слышала. Пробившись сквозь толпу поближе к центру помоста, я старалась разглядеть хоть каплю недовольства на лице Нильсин. Но она была принцессой, а принцессы всегда с улыбкой слушают ложь своих отцов и терпят то, как больно отцы сжимают их предплечья.

Я прорвалась к ним только через полчаса, на выходе: там репортеров не было, и все трое — Лингстады и Бьорн, — могли быть честными друг с другом. Херра Улоф возвышался над детьми грозной горой: лоб его был насуплен, и весь он походил на героя какой-то трагической поэмы – такими медленными и наигранно-тоскливыми были его движения. Бьорн пытался ему подражать, но у него это выходило вяло — сразу было видно, что недовольство его неискренне. Каждой фразой, которую я не слышала, каждым своим движением они оба старались побольнее ударить по Нильсин, донося до неё одну мысль — она их разочаровала.
Нильс держалась. За то время, пока я ее не видела, она успела переодеться, и теперь капли с ее мокрых волос падали на кашемировый свитер, надетый поверх платья. Платье было голубым. Лицо Нильс – зелёным.
Я видела, что она пыталась возражать, но все ее попытки прерывались грозным голосом отца. Нильсин, может быть, и хотела согласиться с упреками в свой адрес, но даже не могла понять причины недовольства родителя – ведь секунду назад она держала в руках кубок. Она привела команду к победе. Она победила. «Ты пришла не первой. Ты подвела меня» — последнее, что я слышала прежде, чем прервать этот маразм.
— А, фрекен Стефенсон, - страдальческое выражение лица Лингстада резко сменилось масляной улыбкой, — а я как раз наставлял Нильсин на будущие победы.
Я думала, что Нильс не выдержит и теперь-то возразит отцу, или хотя бы изменится в лице. Но она стояла ровно. Только искусанная, белая от влаги губа как-то показывала ее состояние.
— Да, папа как раз поздравлял меня и желал стремится к совершенству, - ее голос даже не дрожал, - Я не ожидала его увидеть, думала, он уже уехал в Стокгольм. Но, как видите, сегодня день сюрпризов.
— И я не уехал в Стокгольм, - зачем-то добавил Бьорн. Наверное, он испугался, что о нем все забыли.
Я не знала, что делать.
— Ещё раз поздравляю, Нильсин. Можно тебя обнять?
Она едва не порвала мое платье - так крепко вцепилась в спину своими крашенными ноготками. Ее подбородок был у самого моего уха, и я слышала, как стучат ее зубы - то ли от холода, то ли от подступавших рыданий.
Мгновенно я поняла, что от меня требовалось.
— Вы не будете против, если я украду Нильс на вечер? Она обещала сходить со мной в галерею, помочь выбрать место для будущей выставки. Я доверяю только ее вкусу!
Разумеется, место для этой выставки было выбрано мной ещё три недели назад, и Нильс знала об этом.
Бьорн насупился.
— Как вы сдружились, - тихо проговорил он, почти не размыкая губ, - а как же ужин в Стокгольме? Нас ждёт твой дядя!
— И правда, фрекен, мы хотели увести ее ближайшим поездом, - Лингстад старался быть учтивым, но я ему явно  не нравилась - голос сочился жёлчью.
Я грустно улыбнулась. О Нильс опять говорили, как о вещи. Но так просто сдаваться я не привыкла.
— Это займёт не так много времени. Когда мы закончим, я посажу Нильс на поезд до Стокгольма, и уже к завтраку она будет у вас. Ну, что скажете?
Лингстад и Бьорн посмотрели друг на друга исподлобья. «Ну точно кроты» - подумала я, стараясь вложить в свою улыбку все обаяние, что у меня было.
— Ну не знаю, фрекен, - Лингстад медленно почесал свой нос, - наверное, ничего страшного не будет, если мы так поступим. Дядя не сильно обидится. Нильсин, - обратился он к дочери, - причешись и умойся. Мы ждём тебя завтра к десяти.
И впервые за разговор я увидела на губах Нильс искреннюю, не натянутую улыбку.
Когда мы вошли в мастерскую, я думала, что Нильсин давно успокоилась, но, едва я отошла от неё, девушка со стоном опустилась на ближайший табурет. Она так боялась показать своё недовольство при отце, что теперь оно вырывалось, как гейзер — с хрипом и истеричными рыданиями.
Осторожно обняв ее, я довела Нильс до кухни и усадила в кресло — единственную мягкую мебель в комнате. Она вцепилась с мою руку.
— Я поставлю чай, - сказала я как можно спокойнее, - и подойду обратно.
Чай получился пряным, имбирным – от волнения я положила немного больше ингредиентов, чем нужно. Нильсин уже не плакала – ее остекленевший взгляд упёрся в окно, и она не шевеля головой смотрела, как вороны уничтожают горшок с геранью на соседнем балконе.
— Я не могу больше, - вдруг сказала она, и та буря, которая только что прекратилась, грозилась вырваться снова.
— Нильс, - я села рядом и вложила свои ладони в ее, - я знаю.
— Я не поеду в Стокгольм. Пусть думают, что хотят. Пусть думают, что я утонула в заливе.
— Не стоит. Боюсь, они расстроятся.
Я попыталась пошутить, но по ледяному взгляду Нильс поняла, что зря это сделала.
— Не бойся, - прохрипела она, и горячий чай обжог ее губы, - они не заметят ничего. Потому что им все равно. Я не нужна им, если в чем-то я не первая. А если не нужна им, то не нужна и Бьорну, потому что он все повторяет за ними, а сам он кроме «да» и «нет» ничего выговаривать так и не научился!
Она ждала, что я скажу ей «ты нужна мне, Нильс», но я не могла этого сделать. Произнеся это, я нарушила бы ту грань, которая ещё сдерживала рвущийся наружу поток любви этой девочки ко мне, а я боялась его. Я вообще была страшной трусихой. А от того, как сжималось мое сердце при виде нильсиных слез, меня и вовсе сковывал отвратительный, ледяной ужас. Это значило, что мне больше было не все равно. Я видела впервые Нильс в образе слабой, потерянной девочки, и мне остро захотелось сделать что-то значительное — чтобы баланс картины был сохранен. Ведь рядом с сильным всегда должен был кто-то, защищающий его.
Слова определили мои мысли.
— Давай поедем к морю?
Нильсин взглянула на меня, и какое-то странное чувство заставило меня смахнуть слезу с крыла ее носа. Мы обе оторопели от этого жеста. Зеленые глаза Нильс пристально всматривались в мои, очевидно, ища подвоха, но, не находя его, готовы были вновь истечь слезами — теперь уже от бессилия.
— Ты когда-нибудь была в Тирмо? - продолжала я, - у меня там неподалёку арендованный остров.
Нильс улыбнулась.
— Как смешно звучит. Неужели целый остров?
— Самый настоящий, - заверила я ее, - и я тебя туда приглашаю.
С пару секунд я видела в ее лице искреннюю радость, но ей на смену вновь пришла неуверенность. Это меня тревожило.
— А что я скажу отцу? Он страшно разозлится, если я не появлюсь завтра в Стокгольме.
— Не переживай, - я взяла ее за руку, - я позвоню ему завтра или отправлю письмо . Это уже не твоя забота. Иногда нужно убегать куда-нибудь.

В ту секунду я искренне хотела заботиться о Нильсин. Она смотрела на меня с таким доверием и таким обожанием, что мне вновь стало страшно — слишком большие надежды на меня возлагались. Я знала, что это приглашение крушило в пух и прах все барьеры для чувств Нильс, и я боялась их всепоглощающей силы. Мне начинало казаться, что я не выдержу их напора и чем-то разозлю или - ещё хуже - обижу Нильсин, и тогда ее слабый, понравившийся мне образ, уйдёт навсегда.

Я могла всего лишь сказать «ты нужна мне», и избежать этой загородной поездки. Одна часть меня была недовольна такой неразумностью. А другая хитро улыбалась, ведь понимала — на самом деле, я хотела всего, что произошло. Нильс нуждалась во мне, и это ее чувство, светлое, нежное, тешило мой эгоизм.
Нам действительно нужно было убежать — подальше от других, но ближе друг к другу.
И мы убежали.


Глава 7

Автобус привёз нас в Тирмо к семи часам утра.
Я хотела начать путешествие хотя бы на следующий день, чтобы успеть позвонить в Стокгольм, к Линдстадам, но Нильсин ждала меня с чемоданом уже через час после того, как я отправила ее домой собираться. Чемодан был маленький, и из его углов торчали скомканные на скорую руку краешки тёплых вещей. Нильс не терпелось вырваться из этого города. И мы поехали ночью.
Всю дорогу мы провели, как цыгане, укрывшись куртками на заднем сидении автобуса. Бридж, про которого мы чудом вспомнили уже на остановке, свернулся калачиком в моих ногах и похрапывал, то и дело пиная лапами переднее кресло. Его явно давно не стригли, и теперь серебристый пудель был похож на слегка косматую грозовую тучку, нервно кряхтящую каждый раз, когда автобус въезжал на гравийную дорогу.
В Тирмо я зашла на почту — она только открывалась, — а потом мы выпили кофе. Я боялась, что Нильсин устанет и очень быстро захочет вернуться обратно, в Хельсинки, но для неё, казалось, было в радость проспать, скрючившись, четыре часа в душном автомобиле, а потом брести километр в гору с чемоданом подмышкой. Она как будто уже отдыхала — все более и более, с каждым километром дальше от столицы. На ее помятом, заспанном лице играли лучи белёсого утреннего солнца, пробивавшиеся в кофейню, и Нильс жмурилась от них – с фырканьем, как котёнок.
— Нам ещё целый день ехать, - в очередной раз предупредила я ее, и в ответ получила усталую, но решительную улыбку.
— Лично я никуда не спешу.
Нильсин подмигнула мне из-за кружки. Я хихикнула: с ее керамической ручки мне точно так же подмигивал чуть стёртый от времени толстый гоблин.

На паром, который отвёз нас до острова Большой Пеллинки, мы запрыгнули в последний момент — я не рассчитала время, а местные жители, промышляющие извозом, вечно куда-то торопились. Это было странно и совсем не по-фински, но в чем-то даже очаровательно. Ведь солнце здесь тоже вставало раньше, и раньше наступала весна.
Бридж, наконец, очнувшийся после автобусной тряски, вырвал из рук Нильсин поводок, и теперь носился по палубе, приставая к детям и гоняясь за чайками, пристроившимися на носу. Пару раз мы попытались поймать его, но рассудили, что Бридж скоро устанет и сам ляжет спать поближе к нам. К тому же, детям на палубе нравилось чесать ему живот.
У Нильсин была большая походная сумка через плечо. Понаблюдав за ней с полдороги, я поняла, что девушка забрала с собой все, что попалось ей под руки дома — какие-то резинки, расчёску, солнечные очки, тёплую шапочку, платок, фотоаппарат и даже кожаные перчатки. На самом дне лежал тяжелый термос, и Нильс с трудом вытащила его на поверхность.
Воздух наполнился ароматом чая с мёдом и молоком. Укрывшись пледом, который отчего-то лежал бесхозно прямо на лавке, мы по очереди отпивали горячий напиток из крышки термоса и смотрели, как солнце медленно желтело и поднималось выше над холодными водами Балтики. Этот апрель был вообще удивительно солнечным.

Когда паром добрался до Пеллинки, нас обеих начало укачивать. Чай был весь выпит, и Нильс, едва мы достигли земли, умылась наплескавшейся в выемки на палубе водой.
— Не боишься подцепить прыщей? - спросила я, подавая ей салфетку.
— Это морская вода, - Нильсин говорила с видом ученой, - от неё не бывает прыщей. Только кожа сохнет.
И, порывшись в сумке, она достала баночку вазелиновой мази. Я закатила глаза.
— Столичные штучки, - проворчала я, но нос все-таки тоже намазала. Поднимался ветер.
День перевалил в свою вторую половину, и люди, мельтешившие на пляже и на причале, постепенно расползались по своим домам. Пеллинки был из тех островов-городов, где каждый друг друга знал, а потому над пляжем вечно стоял гул из пожеланий доброго дня и хорошей рыбалки. Ветер разносил этот гул над волнами, над лесом и портовыми домишками, смешивал его с криком чаек и возвращал только что прибывшим путешественникам со слабым сладким запахом морской гнили.
Я пригладила волосы – ветер ерошил их, делая меня похожей на недовольного ежа.
— Куда теперь? - бодро спросила Нильс, удерживая Бриджа за ошейник.
— Отсюда - куда хочешь. Мы можем взять лодку и поплыть на Кловхарун прямо сейчас, или остаться и переночевать перед долгим...
— Нет, - перебила меня Нильс, и тут же смущенно опустила глаза, - давай поедем сейчас. Пожалуйста.
Я посмотрела на неё. Не выспавшиеся глаза быстро моргали, и мне вдруг показалось, что Нильс хочет заплакать. Подойдя ближе, я потрепала ее по голове.
— Кто-то говорил, что не спешит никуда.
Нильсин оценила шутку. Медленно, как солнце, ползущее над волнами, ее лицо порозовело - то ли от ветра, то ли от смеха, то ли от моего прикосновения.

И все-таки мы не могли сразу отправиться в путь — нам нужны были продукты. На весьма логичный вопрос Нильсин о том, сколько мы планируем купить, я только развела руками. Раньше, чтобы прожить неделю на Кловхаруне, мне хватало удочки, литра молока, банки кофе и шести-семи пачек сигарет Лингстад. Сейчас у меня было дня три, не больше, и будущая хозяйка всех заводов Лингстад со своим питомцем, которых я слабо представляла, чем кормить.
В магазине мы были меньше, чем через четверть часа.
— Это горошек, - сказала я Нильсин, крутившую перед носом большую консервную банку без опознавательных знаков, - поставь на место, я уже взяла порцию побольше.
Герда, хозяйка самого большого магазина на Пеллинки, с нескрываемым восторгом смотрела на то, как мы опустошали полки с продуктами. Каждое лето я приезжала сюда прежде, чем отправиться на Кловхарун, иногда приезжала не одна, но Герда всегда встречала меня с одинаково учтивой улыбкой. Мне нравилась Герда. Она никогда не задавала вопросов.
Через пятнадцать минут споров о том, какой хлеб лучше взять – целый или уже порезанный, американский, нашу корзину уже сложно было нести, и мы толкали ее по полу – осторожно, мысками ботинок.
— А зачем нам столько спичек? - спросила Нильсин уже на кассе, - мы столько сигарет не взяли, сколько спичек.
— А чем ты собираешься разжигать фонарь? – я многозначительно потрясла перед ней одним из коробков, - если ты вдруг решила, что на острове, где нет даже деревьев, есть электричество, то у меня для тебя плохие новости.
Нильс насупилась. Она ненавидела, когда кто-то упрекал ее в наивности. Извиняться я не собиралась, и все остальные покупки мы грузили в пакеты молча.
Вдруг штора за местом продавца зашевелилась, и выпрыгнувшее из-за неё маленькое существо в белом платье, напугав Бриджа, заплясало вокруг моих ног.
— Сельма, ты выросла на целую голову, - сказала я, положив ладонь на голову маленькой девочке - так она меньше вертелась.
— Ты тоже, - не растерялась Сельма и взвизгнула, гордая своей маленькой взрослой остротой.
Обойдя пару кругов вокруг меня, она заметила Бриджа. Несчастный пёс был обречён.
— Какая кудряшка! - воскликнула девочка, - можно погладить?
— Спроси об этом его хозяйку, - я кивнула в сторону Нильсин.
Сельма посмотрела на неё с недоверием.
— А тётя Вивика не придёт?
Если бы мурашки умели топать, они отгремели бы в ту секунду целый парад по моей спине. Я резко обернулась и, поняв с облегчением, что Нильсин нас не слышала, наклонилась к малышке и прошептала ей на ухо:
— Тётя Вивика больше никогда не придёт. Я теперь дружу с этой тётей.

В тот момент я представила, что было бы, если бы Нильсин узнала о том, кого я привозила на этот остров раньше. Наверняка она посчитала бы - любой бы посчитал на ее месте, - что я просто воспользовалась ситуацией и украла ее, чтобы развлечься. Что таких, как она, было уже много. Если бы Нильсин подумала о таком, она, скорее всего, бросилась бежать в ту же секунду и не захотела бы знать меня больше. И, что самое обидное, у меня не было бы причины ее останавливать.
— Уве, тебе нехорошо?
Наверное, от своих невесёлых мыслей я сильно побледнела, потому что Нильс бережно – так, будто знала, что делает, - щупала мой пульс под рукавом плащевой куртки.
— Просто голова закружилась, - отмахнулась я, - зарябило в глазах от этого маленького чертёнка. Скажи, можно она погладит пёсика?
Бридж стоически терпел напор Сельмы, пока мы грузили покупки и чемоданы в автомобиль у калитки.
— Муж Герды отвезёт нас на пристань, а оттуда на катере - до Кловхаруна, - объяснила я Нильсин. Та понимающе кивнула, готовая теперь к любым приключениям. Чтобы убедить меня ещё больше, она достала зубами сигарету прямо из нагрудного кармана и, дождавшись, пока муж Герды, Мартин, не поднесёт ей огня, по-пиратски выпустила дым через ноздри. «Неужели это я ее такому научила?» - подумала я и улыбнулась своим мыслям. Если это было так, то я, бесспорно, была отменным учителем.

Пристань была совсем близко — оттуда я ещё видела, как Герда с Сельмой махали нам на прощание. Катер, стоявший уже под парами, чадил, и я с непривычки закашлялась, встав у его трубы. Собратья нашей посудины вышли «на пенсию» ещё в начале сороковых, а этот дед, грязный, с двумя синими полосками на деревянном корпусе, продолжал нести свою тяжелую службу. Мартин питал к нему какую-то личную привязанность. Я не особо интересовалась, чем она была вызвана.
Бридж примостился на носу, и мы отчалили. Бумажные пакеты, погружённые на карму, шуршали, и я придерживала пару из них коленями, чтобы те не улетали, когда катер кренил на поворотах. Нильсин сидела напротив. Заколка, стягивающая ее волосы, расстегнулась, и шоколадные пряди достались в игрушки морскому ветру. За столбом дыма я плохо видела ее лицо, но готова была поклясться, что Нильс улыбалась. Она не спала почти сутки, а на воде ее укачивало, но ничто из этого не нарушало умиротворения, постепенно разливавшегося по всему ее телу. Она была почти свободна. И свободу давала ей я.
Мне были приятны эти эгоистичные мысли, но я пообещала себе больше не возвращаться к ним. Заботиться стоило не о том, что и как дало Нильсин свободу, а о том, как сохранить это чувство подольше — так, чтобы она привыкла к нему. Ведь к хорошему привыкаешь быстро. Я знала это наверняка, потому что к однозначно хорошему - к присутствию Нильс в моей жизни - я привыкла за считанные дни.

Когда мы добрались до Кловхаруна, уже смеркалось. На небосводе медленно просыпались звезды, и было сложно не упасть по пути от пирса до домика - помост был скользкий и шёл по камням. Мартин помог нам выгрузиться. От приглашения выпить с нами кофе он отказался и, пообещав приехать через три дня, отвязал катер. Его красный рыбацкий плащ ещё полминуты качался на волнах, а затем исчез в сумерках. Надвигалась ночь.
— Приехали, - протянула Нильсин, с трудом поднимая свой чемодан.
Отказавшись идти в дом без меня, она, хоть и клевала носом, с любопытством наблюдала за всеми моими действиями: за тем, как я зажгла газовый фонарь и привязала его к специальному выступу на камне, как сложила в сетку и опустила, прибив колышком, под воду бутылки с молоком и за тем, как, подобрав с пирса половину пакетов с продуктами, направилась к дому. Наверняка, Нильс простояла бы так ещё, если бы я не вручила ей все остальное - чемоданы и пачки сигарет, - и не сказала нести их в прихожую. Бридж фыркал и суетился под ногами - морская вода попала ему под ошейник, и кожаный ободок неприятно терся об его шею. Спросив разрешения, я сняла с него все эти путы — теперь Бридж был похож на настоящего рыбацкого пса, лохматого и просоленного.
Едва войдя в дом, Нильсин со стоном опустилась на пол.
— Ноги отваливаются, - проныла она, снимая свои ботинки.
Я разожгла огонь в камине, и теперь Нильс могла разглядеть наше пристанище: это был маленький деревянный дом, в котором поместилась всего одна комната. Она служила и спальней, и гостиной. Кухня была на крыльце. Обычно я приезжала в этот домик одна, но после того, как начались отношения с Вивикой, пришлось позаботиться о комфорте в домике для двоих – в углу, изображавшем гостиную, было два кресла, а в другом углу изголовье к изголовью стояли две кровати. Раньше они были сдвинуты, но отношения с Вивикой прекратились, и кровати разбрелись в разные стороны. Так было даже красивее - теперь у каждой было по окну, и можно было не вставать утром, чтобы задёрнуть шторы.
Я наблюдала за Нильсин с определенным волнением: аскетичность обстановки могла разочаровать ее, и мне было бы ужасно обидно следующие три дня жить в осознании, что моя гостья мучается от чего-то. Но, к моему облегчению, Нильсин не выглядела расстроенной - напротив, она жадно впивалась взглядом, казалось, в каждую дощечку моего сарая, словно стремясь запомнить его до мелочей.
— Как здорово, - тихо сказала она, посмотрев вверх, - ещё и целая библиотека есть.
Она, разумеется, пошутила, назвав библиотекой три полки с книгами, и от этой простой шутки на душе у меня стало легко.
— Так и будешь сидеть, или поможешь мне с ужином? - спросила я, подавая Нильс руку.

Поняв, что за столом нам двоим будет тесновато, мы устроились на полу у камина. Под ногами приятно покалывало – старый ковёр из овечьей шерсти отсырел, и от близкого огня его ворсинки встали дыбом.
На ужин у нас была припасена банка шпрот и пара бутылок пива. Нильсин казалось невероятным, что можно вот так просто сидеть, скрестив ноги, на полу, не снимая куртки, пока не станет жарко, и есть бутерброды на ужин. С почти животным восторгом она смотрела, как я, демонстративно вытерев масляные пальцы о пол, открыла бутылку пива и выпила прямо из горла.
Нильс никогда до этого не пила пива. И ей было ужасно неловко от того, что я, взрослая и надежная, позволяла себе подобные вольности.
— Откуда в тебе это? - спросила она, и легкая тень смущения проползла по ее лицу. Чтобы прогнать ее, я протянула Нильсин бутылку.
— А что, я не похожа на дикарку? - ухмыльнулась я. Нильс слегка покачала головой, хотя ответ ее был очевиден.
— Мой брат Ларс и мой жених Атос любили устраивать такие посиделки. Тогда в моде были коммунистические беседы в узких компаниях. Там пили пиво и если селедку из банок прямо пальцами, как беспризорники.
— У тебя был жених? - Нильсин так удивилась, что чуть не выронила из рук надкусанный бутерброд.
Это показалось мне забавным.
— У всех бывают женихи, - я попыталась улыбнуться, но получилось кисло, - или ты думала, что я всегда была такой?
Фразу «не любительницей мужчин» я решила опустить — все было понятно без слов. Мы ненадолго замолчали. Пошёл дождь, и поленья в камине начали потрескивать от долетавших из дымохода капель.
Я наблюдала за Нильсин: смущенная, она очень быстро доела свой бутерброд, и теперь вертела головой, как ворона, опасаясь встречаться со мной взглядом. Но сколько бы она не пыталась выглядеть непринужденной, внимание ее раз за разом останавливалось на второй кровати в комнате. Нильс не была дурой и все понимала — она была не первым гостем на этом празднике уединения.
— Почему вы расстались? - спросила она, не смотря в мою сторону.
Я закусила губу: Нильс явно спрашивала про Вивику. Передо мной встал выбор: либо рассказать все честно и перестать бояться впустить Вивику на миг в свою жизнь после того, как я столько времени выгоняла ее оттуда, либо сделать вид, что я не понимаю намеков, и рассказать об Атосе. И Нильсин знала, какой выбор я сделаю.
— Мы были с ним хорошими друзьями ещё до того, как он сделал мне предложение. Но мы не любили друг друга. Наверное, в этом причина. Это не тот человек, с кем я хотела бы быть.
Нильсин выглядела удивленной, но точно не разочарованной. Мне показалось даже, что история о моей с Вивикой размолвке была бы для неё не так интересна. В ее голове наверняка шёл в тот момент мощный, глубокий процесс сравнения моей жизненной ситуации со своей, и этот процесс ей нравился. Я понимала Нильс: она не хотела быть с Бьорном. И сам факт того, что я, та, кого она обожала, смогла избежать нежелательной свадьбы, делал ее увереннее. Если раньше ее и держало что-то, то теперь все страхи Нильс — страхи разочаровать кого-то, страхи не оправдать чьих-то надежд — казалось, остались далеко за морем, на большой земле. Поставив бутылку пива на пол, она подвинулась ближе, и я могла теперь рассмотреть все прожилки в ее усталых глазах. Избавившись от страха, Нильс с головой нырнула в другие оковы — в мои. Теперь она принадлежала мне. И я больше не хотела ее в этом разубеждать.
Нильсин ждала. Взгляд ее опустился на мои губы, дыхание замедлилось. Я думала, что она поцелует меня, но девушка не двигалась с места. Мне это было странно: Нильс столько времени ждала подобной возможности, и вот она была — сидела перед ней на ковре, без сопротивления. Но Нильсин не шевелилась. Только губы ее подрагивали, словно она пыталась мне что-то сказать.
Я поняла, в чем проблема, только когда Нильс встала и отошла к окну якобы налить себе воды. Она тоже боялась. В ее воспитании за все двадцать лет не промелькнуло и намёка на то, что она может сделать первый шаг. В книгах про любовь героини никогда ничего не делали сами — они отвечали на всё предложенное. На приглашения, поцелуи и предложения руки и сердца. Нильс и так серьёзно потрепала эти стандарты, заговорив со мной на той вечеринке в марте и напросившись ко мне в ученицы. Ещё большее бунтарство было бы для неё травмирующим. А я, неосторожная, все последние дни вела себя как самый настоящий сказочный принц — спасла ее от дракона (да простит меня херра Улоф), увезла из места, где ей были не рады, в райский уголок, и каждым своим движением доказывала, что готова ее оберегать. Нильс нужна была забота, но мне было все ещё страшно от того, как близко в моем сознании оказались понятия заботы и любви.
— Давай спать, - тихо сказала Нильсин, подойдя ко мне со спины. Пальцы ее лоснились от масла шпрот, - лично я с ног валюсь.

Я готова была прыгать от радости — Нильс не казалась обиженной. Улыбка с примесью лёгкой грусти на секунду озарила ее лицо, но тут же потухла – как огонь на задних поленьях в камине.
С моей кровати было видно лишь часть другой, и полночи я просмотрела на то, как Нильс, свернувшись калачиком, то и дело высовывала пятки из-под пледа — он был ей короток.
Меня грызли сомнения: я не хотела обидеть девушку отказом, тем более, что отказывать я не собиралась. Поразмыслив немного, я решила, что, скорее всего, хотела того же, что и Нильсин. Если бы она поцеловала меня там, у камина, я бы ответила, не задумываясь, что нас ждёт после этого. Но она не поцеловала, и мне пришлось задуматься. Ситуация была сложная: я слишком дорожила чувствами Нильс, чтобы разбить ей сердце, а я могла это сделать легко — ведь я ее не любила. С другой стороны, девушка была ко мне так привязана, что ее любви хватило бы нам обеим с запасом. Но эта любовь была преступной. И мы обе понимали это.
Пятки под пледом напротив дрогнули. Наверное, я думала слишком громко.

Огонь в камине потух, и лёгкий запах сырого, горелого дерева растекался по полу, принося с собой крепкий сон. Дождь за окном продолжал мерно стучать. Мне казалось, что он тащит с собой бурю, но капли били четко, без всякой дисгармонии, и буря проходила стороной. Фонарь на камнях на улице дребезжал, но не тух, продолжая светить в темноту. Ночь его не пугала. Наконец, за окном стихло – дождь измельчал, и стал оседать на камни изморосью. На Кловхарун наконец-то опустилась спокойная ночь.

Глава 8

Я проснулась и тут же поёжилась — к утру в доме всегда становилось сыро. Нащупав в открытой сумке у кровати тёплые носки, я встала, потёрла глаза и собралась было поправить плед Нильсин — будить ее не хотелось — но обнаружила, что ее постель пуста. Переживать было не о чем - остров Кловхарун в длину был не больше трёхсот метров, и Нильсин при всём желании не могла бы с него убежать. Да и бежать ей было не за чем — я почему-то была в этом уверена.
Заглянув в шкаф, я обнаружила, что Нильсин взяла мой свитер. Это была огромная, шёрстная махина непонятного цвета, которая даже моему брату доходила почти до колен. Поэтому свитер и перекочевал в домик на Кловхаруне. «Будешь носить как платье» — сказал Ларс, вручая мне его на пасху.
Вытащив, за неимением свитера, старую куртку и джинсы, я вышла на крыльцо — там стоял умывальник. За ночь дождь совсем перестал, и остров затянуло туманом. Там и тут проглядывали кусты зеленой травы, пробивавшейся сквозь камни, но ни цветов на ней, ни самих камней, ни краев острова различить было невозможно.
Вода в умывальнике была почти ледяной — рот сводило от каждого прикосновения зубной щетки. От солёного тумана зеркало и расческа в стеклянной баночке над умывальником покрылись липким налётом, и я осторожно вытерла их рукавом. Туман застилал все за спиной; в мутном зеркале на белом фоне я выглядела как призрак – худая, с короткими белесыми волосами, в мужской куртке. Как будто рыбак лет сто назад разбился об этот остров, и теперь его дух слонялся без дела по окрестностям. Фонарь у пирса продолжал гореть, но слабо, и теперь грустно мигал, завершая открывшуюся мне мистическую картину. Я потрясла головой — с самого детства мне не нравились истории о смерти.
Что-то зашумело вдали, и я резко обернулась, едва не поскользнувшись на крыльце. Сперва не поняв, откуда взялся звук, я прошла вперёд по камням, надеясь разглядеть что-нибудь, но тщетно — серо-голубой туман не пропускал даже солнечный свет. Шум приближался. Вдруг темное пятно выскользнуло из мглы в паре метров от меня, и тявкнуло, материализовавшись в собаку.
— Бридж? - зачем-то позвала я, и пудель, отряхнувшись, взглянул в мою сторону, - где твоя хозяйка?
Что-то потустороннее было в его виде — косматый, как грозовая туча, он тяжело ступал из-за влаги, осевшей на кудряшки. Мне даже показалось, что Бридж снова начал хромать. Услышав мой вопрос, он, как заколдованный, встал на задние лапы, потряс передними — видимо, чтобы освободить их от капель, – а потом, завыв, снова пропал в тумане.
На сердце у меня стало тревожно. Вокруг снова было тихо, и никаких знаков того, что Нильсин рядом, я не видела. Из-за тумана она могла не заметить берега и упасть в воду, и я бы даже не услышала ее зова о помощи — воздух вокруг острова после грозы был плотным.
— Нильс! - попыталась крикнуть я, но из-за утреннего холода мой голос осип, и из груди вышло лишь сдавленное мычание.
Никто не ответил.
Я понимала, что Нильсин отлично плавала, но камни под островом были острые, и она, падая, могла потерять сознание. В груди росла паника.
Уже не надеясь поймать Бриджа, я побрела по камням, отчаянно стараясь не поскользнуться на водорослях — за ночь их всегда наносило с моря. Фонарь на пирсе совсем потух, и найти путь обратно к домику в ближайшие пару часов представлялось теперь утопичным.
Под ногами там и тут шелестели кусты осоки. Цветы, растущие в ней, пестрели синим и белым – как сказочные огни, и мне на секунду показалось, что они складываются в тропинку. «Как в зачарованном лесу» – подумала я, обходя их, и тут же отогнала от себя подобные мысли — в таких лесах, согласно сказкам, путников обычно ели.

Через пару минут я уже не могла определить, где находилась — туман оседал, и сложно было различить даже цвет собственных ботинок. Капли, повисшие на осоке, падали в лужи, и по острову расползался тихий, как звон колокольчика, гомон. Казалось даже, что у него был знакомый мотив. Секунду-другую я слушала его, не шевелясь, а потом дыхание у меня перехватило — у капель был женский голос, и напевал он «Fly me to the moon”.
Туман передо мной зашевелился. Там и тут замелькали огоньки голубого и белого, и я увидела Нильс. В огромном свитере, с цветами во вьющихся от влаги волосах она была будто бестелесной. На ногах у неё были сливающиеся цветом с травой тёплые чулки, и от этого весь ее образ походил на что-то ирреальное, словно туман играл со мной в прятки. Это видение было таким неясным, что в первый миг я все ещё была не уверена, что Нильс не разбилась, а меня не навестил ее призрак.
Однако, для призрака у неё была слишком крепкая поступь. Преодолев прыжком расстояние между камнями, на которых мы стояли, Нильсин, на секунду вернувшись в туман, снова стояла передо мной — так близко, что ее волосы защекотали мое лицо.
Желая убедиться в том, что девушка все-таки настоящая, я протянула руку и коснулась ее щеки. Она была холодной, но не мертвенно-морозной, как у покойницы, а слегка замёрзшей, и этот глупый в своей простоте факт заставил меня улыбнуться.
Нильс улыбнулась в ответ — живой, широкой улыбкой.
— Какой мрачный свитер, - сказала она, кивнув на водолазку у меня под курткой, - можно я куплю тебе розовый?
Необъяснимая радость разлилась в моем сердце. Повинуясь ей, я приблизилась к Нильс и медленно, все ещё боясь спугнуть видение, коснулась ее губ своими.
Нильс отвечала с опаской — целоваться она не умела. Я вполне предполагала это, но все равно испытывала небывалое облегчение — это значило, что передо мной не призрак. Значило, что многое ещё впереди.
Воздуха перестало хватать, и Нильс слегка отстранилась — но так, что наши с ней носы продолжали соприкасаться. Тишину вокруг нарушал бешеный стук ее сердца.
— Я взяла твой свитер без спроса, - прошептала Нильсин. Голос ее дрожал. – прости пожалуйста.
— Я беспокоилась, - сказала я, вновь дотрагиваясь до ее щеки и проводя по ней большим пальцем.
Нильс была тёплой и розовела – уже не от холода.
— За свитер?
— Острячка, - я подула ей в лицо.
Мне не хотелось, чтобы Нильсин восприняла этот поцелуй как мое облегчение после страха за неё. Поэтому я взяла ее за руку — крепко и медленно, чтобы убедить ее в неколебимости своего решения.
— Пойдем в дом, - сказала я, почему-то не решаясь взглянуть теперь прямо ей в глаза. – разогреем чайник и нормально позавтракаем.


Вся потусторонняя легкость Нильсин куда-то исчезла с первым же шагом на камни. Туман постепенно рассеивался, превращаясь в лужи, и мы громко шлепали по ним, врываясь в размеренный рокот моря. Неосторожно ступив, Нильс поскользнулась на камне и упала прямо на меня — с извинениями, так, будто разбила при падении чей-то любимый дорогой сервиз. Я лишь посмеялась — наверное, туман все-таки шутил со мной, раз так эффектно предложил мне обнять девушку за талию.

Когда я поставила чайник на огонь, взошло солнце. Маленькие радуги заплясали в лужах, и весь остров стал похож на мерцающий хвост огромной, толстой русалки.
Нильс сидела, поджав ноги, на старом табурете рядом с домом и смотрела, как я разворачивала снасти – я предложила порыбачить. Нос ее все ещё был красным, а руки, державшие бутерброд, слегка дрожали, но это была та Нильс, какую мне хотелось обнаружить после чудесного спасения из Хельсинки — веселую, бодрую, решительную. Сложно было сказать, о чем она думала в тот момент, но мне больше всего хотелось, чтобы Нильсин не беспокоилась о будущем. А потому я игриво подмигивала ей каждый раз, когда кончик удочки, вырвавшись, опасно пролетал у неё над головой — лишь бы отвлечь от раздумий.
— А теперь смотри за поплавком и не зевай, - сказала я, когда, спустя полчаса скаканья по камням, мы нашли рыбное место. Это была щель, уходившая почти до середины острова. Из неё образовывалась своего рода река и, из-за того, что вода в такой реке текла спокойнее, рыба оставалась в ней ночевать.
Стояние на одном месте Нильсин очень скоро наскучило, и она, улизнув в дом, пока я возилась с наживкой, вернулась с фотоаппаратом.
— Только не это, - отмахнулась я в шутку, - я похожа на мертвого рыбака.
— Ты похожа на королеву разбойников. Как у Андерсена!
После одной только этой фразы мои ноги подкосились от нежности - с такой искренностью она прозвучала.
Нильс, как белка, прыгала вокруг меня, ища нужный ракурс. Фотоаппарат ей очень шёл - гораздо больше, чем удочка. Цветы, собранные с утра, все ещё поблескивали в ее волосах, но уже увядали, и их маленькие лепестки падали, прилипая к лицу.
— Не шевелись! - крикнула Нильсин и щёлкнула затвором своей чудо-машины. От этого крика проснулась пара чаек, пристроившаяся на крыше домика, и с недовольным видом пронеслась мимо нас к морю, в сторону Пеллинки.
Нильс проследила за ними взглядом. Тень воспоминаний о большой земле упала у неё перед глазами, и она зажмурилась, скрывая от меня своё беспокойство. Но мне не хотелось верить в него. В конце концов, Нильсин была не расстроена, а всего лишь слегка взволновала. И для того был повод — впервые в жизни ее кто-то поцеловал.

Точно такое же беспокойство, со смесью недоумения, я увидела снова уже вечером, когда мы вернулись в домик. Несмотря на то, что остров легко можно было обойти вокруг минут за пять, не больше, на нем всегда находилось много дел: наловив с полведра рыбёшек — маленьких, клев был неудачный, — мы уселись чистить их на крыльце. У Нильс получалось аккуратно, но медленно, и несколько раз мне приходилось подсаживаться к ней и объяснять в очередной раз, как лучше отрывать селедкам головы. Бридж, гонявший птиц неподалёку, совсем забыл о своём благородном происхождении, и с упоением ловил на лету рыбные ошмётки. Я только качала головой — ему теперь сложно будет вновь привыкнуть к городской жизни. Когда мы закончили, солнце уже клонилось к закату, и сидеть на улице стало холодно. Так что, побросав в котелок вместе с рыбой специй и овощей, я отправила услужливую Нильсин в дом за куртками, а сама, сев на корточки, протянула руки к огню. Уха в чугунной посуде закипала быстро, и, едва голова Нильс высунулась из-за двери, я отправила девушку обратно - теперь уже за тарелками. Аромат супа был таким густым, что, казалось, из него вырастет новый туман. Нильсин никогда не ела такой ухи. Боясь обжечься, она пробовала ее не спеша, с края ложечки, и от острого перца, скопившегося на краях тарелки, губы ее покраснели. Я наблюдала за Нильс издалека — головешки под котелком ещё горели, и я отнесла одну из них к фонарю на пирсе, чтобы зажечь в нем газ. Бридж мешал мне, норовя спихнуть наш импровизированный маяк в воду. А когда я вернулась, ожидая, что моя порция супа уже остыла, и я смогу выпить ее залпом, Нильс подала мне на удивление почти раскалённую тарелку. «Нагрела на пепелище» — догадалась я, и благодарно поцеловала девушку в висок. Разговаривать не хотелось. Когда трапеза завершилась, мы сполоснули посуду в море — Нильсин все ещё глупо хихикала от дикости моих привычек, - и, обнявшись, вошли в дом.
И тут-то я увидела то самое беспокойство, о котором подумала на рыбалке.
Нильсин смотрела на наши кровати. Я прекрасно понимала, что она фантазировала о многом ещё в Хельсинки, когда приходила ко мне в квартиру, и теперь ей было мучительно стыдно от осознания того, что все это может стать реальностью. И, конечно, она ждала от меня решения возникшей проблемы.
— Давай их сдвинем? - спросила я, скорее риторически, и Нильс с облегчением кивнула, положив подбородок мне на плечо.

Воспоминания захлестнули меня, и пришлось спрятать голову в одеяло, чтобы прогнать их. Вивика не спрашивала, можно ли сдвинуть кровати — она просто взялась за край одной из них и сказала мне помогать. Впрочем, вторая кровать появилась в доме именно благодаря ей, и мне сложно было теперь в чем-то обвинять свою бывшую пассию, особенно, когда она была так далеко и совсем не писала писем — хотя обещала присылать по пачке в неделю. За последнее я даже начала ей быть немного благодарной.

Нильсин долго умывалась. Я уже начала засыпать, когда одеяло рядом со мной зашуршало, и тёплые колени уткнулись в мои. На каштановых бровях остались капли воды, но мне почему-то было неловко смахивать их теперь – тишина, воцарившаяся в комнате, делала атмосферу интимной. Девушку била лёгкая дрожь.
— Это самоубийство, - вдруг сказала она так серьёзно, что я едва узнала ее голос.
С полминуты мы лежали, не шевелясь, в считанных сантиметрах друг от друга. Я смотрела в глаза Нильсин. В них блестело отчаяние.
— Когда мы вернёмся... - начала было я, подняв руку над ее головой, но девушка сжалась, будто ожидая удара.
— Не бросай меня.
Наверное, мир ещё никогда не слышал такой отчаянной мольбы. Я знала, что, промедли я ещё хоть одну секунду, Нильс потеряла бы всю надежду, но у меня тоже было сердце.

Я обняла ее, прижав к себе, как котёнка. Нильсин часто дышала мне в плечо, то и дело зачем-то выговаривая мое имя, и, чтобы успокоить ее, я осторожно запустила пальцы в ее слегка влажные волосы, перебирая их — мама всегда так делала в детстве, когда я боялась. Мой трюк сработал — Нильс стало легче, и теперь, на границе дремоты, она только слегка сжимала мою ладонь. Нам обеим нужно было прийти в себя после всех потрясений.
Луч от фонаря на пирсе, каким-то чудом просочившийся в комнату, упал на ее волосы, и в них, как утром, снова заблестели белые и голубые лепестки.

На этом острове мы и правда походили на призраков — тихих и неосторожных, плюющих на правила людей «по ту сторону».
У нас в запасе было ещё три дня этой маленькой смерти.


Глава 9


Если долго и пристально смотреть на спящего человека, он обязательно проснётся. Я не была исключением.
— Доброе утро!
Нильс говорила вкрадчиво и нежно, но над самым моим ухом — чтобы наверняка разбудить. Я открыла глаза и, сощурившись от яркого света, спрятала голову обратно в толщу подушки.
— Ты раздвинула шторы, - констатировала я. Получилось невнятно - весь звук ушёл в постель. Нильс хихикнула.
— И как давно ты не спишь? - теперь я повернулась лицом к собеседнице.
— Час или два, я не следила за временем.
Она сидела по-турецки у самого края подушки, и бахрома ее парусиновых брюк щекотала мне плечо. При всей несуразности своего вида — свитере Ларса, который пришёлся ей по душе, потёртых носках, ленточке в двух косичках — Нильсин казалась на удивление взрослой. Переживания прошлого дня будто добавили ей мудрости, и Нильс, перестав сокрушаться, теперь легко смотрела на открывшуюся нам перспективу постоянного бегства. Так можно было подумать, если не посмотреть вовремя на ее руки – на бледных костяшках отчётливо проступали следы ногтей.
— Нильс, - не строго, но серьёзно позвала я, садясь на кровати и беря ее ладони в свои, - если ты хочешь поговорить, то начинай. Я не могу угадывать все твои мысли.
— Ты похожа на мою маму, - грустно улыбнулась Нильсин, - она тоже не любила делать вид, что все хорошо.
Это вызвало во мне горький смех — откуда же Нильс могла догадаться, что в последние дни я только и занималась тем, что делала этот вид.
— Тебе страшно?
Я убрала с ее лба мешавшую прядь, и Нильсин уронила голову на мою ладонь.
— Никто не знает, что мы здесь, - продолжила я, - и никто ни о чем не догадается, если ты вдруг опасаешься о своей репутации.
— Как ты можешь думать о таких мелочах? - Нильсин посмотрела на меня, сощурившись, - да будь мы хоть на центральной площади, я не двинулась бы с места!
— Чего же ты хочешь? - недоумевала я.
Девушка потупила взгляд.
— Я не знаю, - честно ответила она после недолгого молчания, - просто впервые никто не пытается натереть меня до блеска. И никто от меня ничего не ждёт. Мне это непривычно.
Ситуация была опасной: мне нельзя было проявить чрезмерную нежность, потому что тогда Нильс решила бы, что я жалела ее, и нельзя было остаться сидеть, не предпринимая ничего. Девушка, за которую я взяла ответственность, ждала от меня каких-то правильных, умных слов, но я, как и она, впервые была в подобном положении. Мне никогда не приходилось решать за двоих — даже мои старшие братья для такого были слишком самостоятельны. Ещё неделю назад я могла просто свести все в шутку, и Нильс проглотила бы ее и жила бы дальше своей скучной блестящей жизнью, но теперь я была за Нильсин в ответе — и она готова была свернуть горы, если бы я ее об этом попросила. Эта власть пугала, но пьянила не хуже двойного виски. Я никогда не испытывала подобного. Но Нильс об этом знать было не обязательно.
А потому я улыбнулась — уверенно, насколько могла. Нильсин была проницательной девушкой и определённо понимала, что все не могло быть так, как в сказке, просто, но подыграла мне – улыбнулась в ответ и потянула прочь с кровати. Было позднее утро.

Пока я спала, Нильс успела приготовить завтрак. Бутылка молока, вытащенная из-под воды, опустела наполовину и теперь стояла, поблескивая, в опасной близости к голодному Бриджу.
— Если бы я знала, что ты умеешь варить кашу, не разбрасывалась бы твоей помощью, когда ты хотела быть моей домработницей, - ухмыльнулась я.
За день пребывания на острове крупа слиплась, и каша получилась скользкая, как пудинг, и очень сладкая.
— Ненавижу готовить, - призналась Нильс, размазывая остатки своего завтрака по дну тарелки, - но мне хотелось тебя впечатлить.
— Бедняга Бьорн, вряд ли он когда-либо удостаивался такой чести!
Я засмеялась, а Нильс очень грустно улыбнулась одними только уголками губ.
— Он тебе не нравится, - сказала она.
— Звучит как упрёк! - я ответила, не вынимая изо рта ложку, - как будто он нравится тебе.
— Он очень хороший. И будет деловым человеком.
Эти слова я уже где-то слышала.
— Видимо, я ошиблась, и он все-таки тебе не безразличен, раз ты начала повторять за ним такие глупости.
Нильс покраснела, спрятав глаза. Ей очень не хотелось на меня обижаться, хотя мои слова, очевидно, задели ее за живое.
— Не дуйся, - сказала я нежнее, чем рассчитывала. Мне все-таки было стыдно за свою неосторожность, - я не спорю, что он, возможно, хороший человек. Просто он тебе не подходит.
— Конечно хороший, - вступилась за жениха Нильс, - он любит пирожки с вишней. А ты сама писала в книге о Толле и Молле, что те, кто любят пирожки, не опасны.
Мы засмеялись, салютуя друг другу эмалированными кружками с кофе. Я испытывала некоторое удовлетворение: о том, что Бьорн ей не подходит, Нильс спорить со мной не стала.
Я чувствовала себя старой клушей-сплетницей, влезшей в чужие тайны, но мне это на удивление нравилось — наверное, потому что Нильс не решалась отстаивать свою возможную позицию. А, может быть, она и не собиралась этого делать — в конце концов она была достаточно мудра для своих лет и осознавала все, что сулил ей брак с Бьорном в скором будущем.

Погода стояла отличная, и после завтрака мы, вытащив пледы и стулья на камни позади дома, устроились загорать.
Руки сами тянулись писать — у меня давно такого не было. С самого дня расставания с Вивикой истории о Молле и Толле упрямо сидели в моей голове, словно обидевшись на то, что солнце их жизни – моя вдохновительница – ушло, и отказывались выходить, пока не появится новое. Теперь же им хотелось, как и мне, выйти наружу и погреться, и я давала им такую возможность — очевидно, Нильс вполне подходила на роль нового небесного светила.

Пока я ходила в дом за столиком - писать на коленях было неудобно, - Нильсин уже с головой ушла в своё творчество: ещё в Тирмо я заметила в ее сумке небольшую тетрадь в горчичной обложке, и теперь девушка, согнувшись в три погибели, выводила в ней какие-то загогулины. Сперва я решила, что Нильсин пыталась рисовать, но, подойдя поближе, увидела, что загогулины все-таки имеют форму букв и покрывают больше половины тетради.
Заметив, что я подсматриваю, Нильс смутилась и захлопнула свои сочинения.
— Не спрашивай, - попросила она, осторожно открывая ту страницу, где я ее прервала.
— И в мыслях не было!
Я действительно не собиралась расспрашивать. Не понаслышке я знала, что не вовремя проявленный интерес может сгубить всю работу. Ведь часто за интересом идёт любопытство, а за любопытством - критика. А в случае Нильсин, когда каждый ее шаг дома подвергался жесткой оценке, даже интерес из вежливости мог вогнать ее в ступор и заставить уйти в себя. Так что я решила подождать — моей подруге была не чужда определённая хвастливость, и однажды она бы сама рассказала мне всё, над чем работала.

Но время для откровений было не то, и мы погрузились в молчание. Впрочем, острову и без нас звуков хватало: несмотря на хорошую погоду, море волновалось, и соленая пена с шипением выплёскивалась на гладкие валуны. Чайки будто взбесились, и пролетали над нашим островом с таким воплем, будто мы с Нильс нанесли им личное оскорбление. Я не любила чаек — наверное, это была единственная моя неприязнь в животном мире. Сами по себе чайки мне ничего не сделали, но их крик, пронзительный и тревожный, напоминал вой сирен, а его я вдоволь наслушалась в военные годы.
Поёжившись от жутких воспоминаний, я взглянула на Нильс — та все ещё о чем-то писала. Перед глазами стали, как песчинки, пролетать странные фантазии и домыслы: Нильс в тридцать девятом году должно было быть пять лет. Фантазия рисовала мне розовощёкую, заплаканную девочку, прячущуюся под кроватью от звука бомбежек, наверняка, очень сонную, прижимающую к себе мягкую игрушку. Я понимала, что Нильсин вряд ли была в это время в Финляндии — скорее всего, она и ее мать были где-то в безопасном месте. Но, раз уж я взялась заботится о Нильс, мое сознание делало все, чтобы снабжать меня новыми причинами делать это — как будто обычной симпатии было недостаточно.

Углубившись в свои мысли, я не заметила, как Нильсин подвинула свой стул к моему, и теперь нависала надо мной, чего-то ожидая.
Как тогда, в баре, она протянула мне стакан, но уже не с виски — с молоком.
— Спасибо, - я выставила, не глядя, вперёд руку, но Нильс перехватила ее, отводя в сторону. Стакан звякнул о поверхность камней. Через секунду Нильсин поцеловала меня – впервые сама. Причина была понятна: девушка начинала привыкать к любви, и хотела всё чаще и больше чувствовать физически, что я не собиралась ее оставлять.
Однако целовалась она по прежнему из рук вон плохо.

— Неужели Бьорн никогда не целовал тебя? - спросила я, подперев щёку ладонью и подвинувшись к Нильс вплотную.
— Ты что, - Нильсин посмотрела на меня исподлобья и покраснела, понимая причину моего вопроса и смущаясь ее, - он говорит, что это неприлично. Слышала бы ты, как он ругается на влюблённых на улице.
— Правда? - я нарочито медленно провела пальцами по ее скуле, остановившись у самой кромки волос. - какой противный.
Нильсин рассмеялась и потянулась ко мне, и я поняла, что разговаривать ей совсем не хотелось.
Это было безумно приятно — обнимать Нильсин Лингстад в ее новом, «диком» образе, с лентами в волосах и в старом свитере, под мерзкие крики чаек на необитаемом острове в Финском заливе. Ее пальцы, влажные от волнения, как кошачьи лапки уперлись мне в грудь, не осмеливаясь сдвинуться и на миллиметр.
— Если ты хочешь чему-то научиться, то тебе нужно перестать быть такой скованной, – сказала я между поцелуями, ловя ее взгляд, — Ты как будто боишься меня.
— Нет, - тихо ответила Нильс, отвернувшись, - не совсем...
Я терпеливо дождалась, когда она вернётся ко мне.
— Я боюсь не тебя, - слова давались ей как будто с трудом, - я боюсь разочаровать тебя.
— Нильс, - серьёзно сказала я, усадив ее прямо, так, чтобы смотреть ей в глаза, - не говори глупостей. Все с чего-то начинают, и я ничего от тебя не жду. Чем ты можешь меня разочаровать?
— Я не знаю, - она чуть не плакала, – я всегда всех разочаровываю. Особенно тех, кто мне дорог.
Мне вдруг вспомнилась безобразная сцена во время заплыва и Нильс после неё — заплаканная, свернувшаяся клубком в кресле в моей кухне. Она не врала и не кокетничала, и действительно была свято убеждена в том, что разочаровывает всех вокруг. Я, наивная, думала, что смогу справиться с этим чувством постоянной вины, просто забрав Нильс туда, где ей некого было разочаровать, но не учла, что в последние месяцы она больше всего на свете боялась разочаровать именно меня. Поэтому, несмотря на всю прелесть Кловхаруна и наших начавшихся странных отношений, Нильс находилась в состоянии перманентного стресса, и он, как раковая опухоль, съедал всю пользу нашего с ней бегства.
— Понятно, - хмыкнула я, решительно вставая и беря ее ладонь в свою, - идём со мной?
— Куда? - удивилась Нильс. Тетрадь, которую я оставила на стуле, стал трепать ветер, и Нильсин шагнула было к ней, но я крепко держала девушку за руку.
— В ванну.

Ванной я называла крохотное озерцо, образовавшееся посреди острова. Во время дождей и прилива в нем накапливалась вода, и камни, удачно выточенные морем, не давали ей уходить. Половина влаги, разумеется, испарялась, но ее всегда оставалось достаточно, чтобы окунуться почти по грудь. На одном берегу «ванны» валуны были выше, чем на другом, и заслоняли маленькое озеро от ветра. Зимой над ним клубился туман — вода не успевала остыть, — а летом висело марево, образующееся от испарений соли.
Я уже наполовину расстегнула свою рубашку, когда заметила, что Нильсин чем-то обеспокоена.
— Ну и чего ты ждёшь? - спросила я, с вызовом обернувшись.
— Мы что, в воду полезем?
— А что тебя смущает?
— Там же... - Нильс обхватила себя руками, - там же холодно.
Конечно, дело было не в холоде, и Нильсин знала, что я ей не поверю — три дня назад я наблюдала, как она рассекала волны почти открытого ледяного моря. Девушка просто-напросто стеснялась, но я не собиралась поддаваться на ее провокации, а потому медленно, как в немых фильмах, сняла сначала рубашку, потом джинсы, потом носки — и так вещь за вещью, пока не осталось ничего, кроме очков для чтения. Их я положила сверху на образовывавшуюся кучку - как завершение композиции.
— Я жду, - строго сказала я.
Нильс не двигалась. Меня так и распирало засмеяться: в тот момент табачная принцесса больше всего напоминала одну из тех рыбёшек, что мы поймали вчера на ужин — глаза ее вылезли из орбит, рот открылся, и Нильс ошарашено уставилась куда-то мне в плечо, очевидно, стараясь не казаться рассматривающей.
У меня было неидеальное тело, но оно всегда мне нравилось – худое и узкое, с маленькой грудью, как у танцовщицы. И, судя по реакции Нильсин, ей оно тоже пришлось по душе.
— Будешь дальше так стоять или, может быть, присоединишься? - подмигнула я ей, обернувшись через плечо, и маленькими шажками вошла в воду. В отражении я видела, как Нильс судорожно стягивала с себя свитер, едва не падая от того, что то и дело засматривалась на меня. Я соблазняла ее — и получала от этого удовольствие.
Наконец, когда я была почти на середине «ванны», послышался плеск. Нильсин, как лягушка, добиралась до меня вплавь мелкими рывками, боясь показаться из воды. Встретившись со мной взглядом, она остановилась и спряталась в воду по уши — так, что ее губы четко отражались в гладкой поверхности озера. Нильс было неловко — за свою наготу, за неопытность, за свои, понятные мне, но пугающие для нее потаенные желания.
— Прохладная водичка, - булькнула она в воду, убирая со лба мокрые волосы.
Занятая собственными переживаниями, Нильсин не заметила, как я оказалась рядом, и вздрогнула от прикосновения к своим плечам. Не дав ей вырваться, я ухватилась покрепче и потянула девушку вверх - так, чтобы та почувствовала ступнями дно, и мы были в одном положении. Нильсин была чуть выше меня ростом, а потому смущение, испытываемое ей, усиливалось. Наверняка, смотря на мое тощее, андрогинное тело, она чувствовала себя ужасно огромной и пухлой, как булочка рядом с дешёвым крекером. Все сказочные стандарты снова рушились – рыцарь не мог быть ниже принцессы, это было не по правилам.
— Нильс, - позвала я, - посмотри на меня.
Она подняла глаза, и я, воспользовавшись моментом, поймала в ладони ее лицо, очерчивая скулы большими пальцами.
— Ты очень красивая, Нильс. Мне нравится смотреть на тебя. Не прячься больше.
Разговаривая с ней, я опускала руки ниже, оглаживая, притягивая мягкое тело к себе — так, чтобы Нильсин мне поверила. Мне действительно очень нравилось смотреть на неё, хотя бы потому, что ещё никто не смотрел так в ответ на меня. Казалось, она видела во мне что-то необыкновенное, какого-то волшебника, который всегда находил нужные слова и делал то, что было нужнее всего. Мы долго шли к этому взаимоприятию, и теперь, в этом маленьком соленом озере, оно было почти материальным.

Смотря Нильс прямо в глаза, я приподняла ее за бёдра, прижала к себе - так, чтобы ей пришлось скрестить ноги у меня за спиной, - и медленно отошла, кружась, к самой середине «ванны». Вода действительно была прохладной – особенно в сравнении с огненной кожей, касавшейся моей. Нильсин улыбалась. Все ещё красная от смущения, она, немного осмелев, всматриваясь в мое лицо, то и дело проводя по нему пальцами — будто боялась, что я испарюсь. Розовый, покрытый лаком ноготок очень медленно прочертил дорожку от моего лба до носа, чтобы в конечном итоге остановиться на губах.
— Можно? - спросила она, и я почувствовала, как от ее горячего дыхания моя кожа покрылась мурашками.
— Перестань спрашивать, - ответила я, поцеловав ее палец, — делай.

И она делала. И делала ещё много раз, пока, наконец, я не сказала Нильс, что та научилась. Была глубокая ночь, мы лежали, не одеваясь, на пледах у камина — и я учила ее не только поцелуям. Я обращалась с ней, как с драгоценной вазой, принадлежащей кому-то другому — боялась лишний раз коснуться, сделать что-то, что было мне не позволено, самой ли Нильс или нормами морали. Но Нильсин была настолько податливой и так доверяла всему, что я с ней делала, что я в какой-то момент захотела больше никогда не выпускать ее в злой мир, который давил ее страсть, ее желания, который скрывал это все от меня. Бьорн, с его заплывшими глазками, жестокий херра Улоф, отвратительный кокон Хельсинки, из которого мы вырвались, был недостоин видеть и чувствовать то, что видела и чувствовала я, укладывая Нильсин в постель. Если бы в ту же минуту началось цунами и затопило Кловхарун, я была бы в долгу перед природой. Чем дольше я дышала одним воздухом с Нильс, чем смешнее и умилительнее я находила все несуразности ее поведения, тем отчётливее я понимала, что воронка, которую я разглядела в ней ещё в первые дни, разверзлась снова. Ещё пару дней назад я знала, что смогу, справившись со своей совестью, оставить Нильс после всего, что произошло на Кловхаруне. Теперь эта мысль казалась мне сродни жажде убийства.
Улыбаясь уже в темноте, Нильс, очевидно, пожелала мне спокойной ночи, но я, погружённая в свои мысли, уловила лишь ставшее привычным «Не бросай меня». И мне хотелось верить, та действительно снова попросила меня об этом.
По ночам я становилась сентиментальнее, и потому мягко поцеловала уже спящую девушку в губы, кладя голову ей на плечо.
Туман, растекшийся, как молоко, в ночи, оставлял на окне влажные капли, и свет фонаря, пробивавшийся сквозь дымку, делал их похожими на слёзы. Наверное, они тоже были сентиментальными - и фонарь, и туман, и ночное небо над Кловхаруном.



Глава 10

Это был наш последний день на острове. Домик, казавшийся самым уютным местом во всей земле, постепенно пустел, скуднел, и вскоре потерял все те милые черты, за которое и был прозван нами «домиком», а не «сараем». Свитер Ларса вернулся на своё место в шкафу, с дверцы буфета пропали теплы носки, а кровати — последнее, что заставляло меня вспоминать о прошлом — разъехались каждая к своему окну. Погода менялась, и желтые шторы, висевшие на них, отражались не теплым апельсиновым - как раньше – светом от простыней, а каким-то блеклым, пустым, отталкивающим.

С самого утра мне было тревожно за Нильс — она казалась слишком весёлой. Я не понимала, что ей руководило: Нильс не могла не понимать, что после Кловхаруна от наших отношений останутся только приятные воспоминания. Мои пристрастия обществу были уже давно известны, и никто ничего не мог мне возразить — я была богемой, и гомосексуальность в таких кругах была простительна, — но Нильс ждала свадьба, жизнь в роскоши до конца дней и та судьба, которая предначертана всем богатым невестам — скучная и тягучая, как облака в финском небе. Я не бросила бы ее, всегда была бы рядом, но только как хороший друг — даже если ночью я ещё была готова окунуться во всё с головой и продолжать делить с Нильс постель, вся сентиментальность утром всегда сменялась рациональностью. Эти отношения поддерживать было невозможно. Я не сомневалась, что рассуждала как трусиха, но я искренне считала, что боялась совсем не за себя. Конечно, стоило начать бояться раньше — когда Нильс сутки напролёт торчала в моей мастерской — ведь подобное поведение уже тогда могло вызвать толки, — но тогда мне было совершенно плевать на эту девочку. С тех пор многое изменилось. Меня тянуло увидеть ее в новых жизненных ситуациях, в новых образах так же, как тянуло к сигаретам каждое утро. Это было похоже на влюбленность — или очень близкое к ней чувство.
Нильсин вела себя так, будто надеялась на что-то на большой земле, и мне от этого было не легче.
Катер Мартина загромыхал над морем, и через считанные минуты все наши скудные пожитки были уложены на корме. Бридж, совсем одичавший, рычал и упирался, не желая идти в лодку. Я грустно ухмыльнулась — хоть кто-то на этой крошечной суше не скрывал своих истинных чувств. Он так отчаянно тявкал и рычал, что Нильсин пришлось посадить его на поводок — она боялась, что пудель прыгнет в море. Если честно, я даже не стала бы его останавливать — у меня в ту минуту были очень схожие желания.
— Мы уезжаем, - зачем-то напомнила я, когда Кловхарун превратился в маленькую черточку темных камней на горизонте. Нильс не расслышала — дым, вырывавшийся из катерной трубы, хлюпал и кряхтел прямо у неё над ухом.

Герда встречала нас на пристани. Ее белое платье мерцало на фоне серого утреннего неба, и издалека казалось, что на изображение берега кто-то нечаянно капнул щелочью для стирки.
— Вы засиделись, - крикнула она издалека, - утренний паром уже ушёл!
В ответ я только виновато развела руками. Я знала, что паром ушёл, потому что специально попросила Мартина приехать к нам на час позже. Три дня на Кловхаруне были слишком ценным даром, чтобы уехать, не поблагодарив за него старых друзей — и дело было не только в Мартине и Герде.
Предупреждая вопрос Нильсин, я выскочила из лодки почти на ходу и подала ей руку:
— Следующий паром отходит после трёх часов дня, - я старалась не казаться грустной, — я успею тебе кое-что показать.

После завтрака у Герды я, выпросив у ее мужа ключи от маленького зеленого пикапа, и дождавшись, пока Нильс вырвет из цепких ручек ее дочери Бриджа, попрощалась с хозяевами до трёх часов.
— Куда мы едем? - спросила Нильс, забираясь на переднее сидение. Крыша была низкой, и она пару раз несильно приложилась об неё темечком.
— В Долину Гоблинов. Пристегнись.

Пикап страшно скрипел и еле взобрался на горку позади приютившего нас магазинчика. Я не любила водить, хотя делала это хорошо, и никогда не занималась этим в городе - автобусы казались мне лучшим изобретением человечества. Но на Пеллинки автобусов не было, а превращать Мартина в личного шофёра мне было неудобно.
Мимо проносились ничем не примечательные северные пейзажи, но я невольно цеплялась взглядом за каждую хвоинку на соснах, за каждый камушек, вылетавший из-под колёс — как будто уже вечером меня ждала не тёплая квартира в Хельсинки, а плаха и топор палача, и эти грустные холмы были последним, что я видела в жизни.
Через десять минут мы были на месте — и даже такой промежуток времени для Пеллинки казался вечностью.
Пейзаж не изменился, но как будто сомкнулся вокруг нас. Пикап, закряхтев, остановился на небольшой полянке — дальше дорога переходила в тропинку, и ехать по ней было невозможно.
Заглушив мотор, я вышла из автомобиля, постанывая от затёкшей даже за такой короткий путь спины. Бридж как будто мне вторил, и мы, как два старых, побитых волка, поплелись по тропинке, пытаясь не потерять из вида давно уже ускакавшую вперед Нильсин.
Несмотря на все мои грустные мысли, меж тонких сосен этого леса мне стало немного спокойнее — считавшая себя мамой яко бы местных гоблинов, я была в своей стихии. Тут и там попадались островки лесных цветов — алых и лиловых, – и Бридж, повеселев вместе со мной, вспугивал притаившихся в них мошек и бледных бабочек.
— Так это он? - послышался восторженный возглас, - здесь живут Толла, Молла и другие?
Нильсин забралась на валун метрах в трёх от меня, и, как русалочка с утеса, смотрела на меня сверху вниз, гордо подняв голову.
— Да, если ты не будешь так резво бегать, то, может быть, даже их не распугаешь.
Я хотела быть злой — противная тяжесть лежала на моем сердце, и я инстинктивно пыталась с кем-то ее разделить. Но Нильс будто снова было десять лет: она, рассмеявшись, пригнула с высокого валуна и пробежалась дальше по тропинке, взрывая носками своих ботинок густой, влажный песок.
Мне хотелось плакать от разрывавших меня переживаний: Нильс, с этой внезапно проснувшейся детской прелестью заставляла меня почти петь от радости, и в ту же секунду окатывала меня ледяным душем правды жизни — через пару часов все закончится. И больше не повторится.
Меж сосен пробежал легкий ветерок, взъерошивая волосы. Я посмотрела вперёд: вокруг Нильсин, влезшей на очередной огромный камень, поднялось облако золотистой пыли, и цветы, которые та держала в руках, по лепестку рассеивались в ней, превращая образ моей подруги опять в нечто магическое. Это было естественно – Долина Гоблинов кишела магией.
— Ты стоишь на Молле, - хмыкнула я, едва сдерживая улыбку. Нильс посмотрела на меня слишком серьёзно.
—А мне кажется, что Молла сейчас – это ты, - Нильсин спустилась ко мне, и я почувствовала на руке ее прикосновение, —  ты мрачнее тучи.
— Просто устала, - отмахнулась я, не желая делиться своими переживаниями. Я уже смирилась с мыслью о том, что Нильс не разделяла их, и решила, что пусть уж она хотя бы эти последние пару часов улыбается — широко, искренне, и только для меня.
Нильсин подобрала с земли кусок известкового камня и, заговорщически прищурившись, пририсовала камню два глаза и зубастый рот.
— Это ты, - гордо заявила она, демонстрируя свою работу. Я не выдержала и рассмеялась — получилось действительно похоже на угрюмую и злую меня.
Нильс взяла меня за руку и повела дальше, вглубь леса. Было тепло, и птицы, будто проспав наступление весны, громко верещали, стараясь разбудить все, что их окружало. Это был особый мир, в котором каждый, не рождённый в нем, был чужаком, но все-таки желанным, которому тут же открывались все прелести придуманной — или все-таки существующей? – страны сказочных, добрых гоблинов.
Что-то защекотало мое ухо. Нильсин, тяжело дышащая от бега, надела на меня тонкий венок. Лесные цветы обычно ничем не пахнут и скромно выглядывают из под хвои и травы, но я готова была поспорить, что этот венок благоухал слаще всех розовых клумб Хельсинки.
У Нильс в волосах был такой же. Маленькие цветы, пестревшие в двух каштановых косичках, очень остро напомнили мне о том, что все вокруг имеет конец — мне казалось, что они начали увядать на моих глазах, хотя, конечно, это было неправдой. Беззаботность Нильсин была очаровательна, но я не могла слишком долго обманывать себя — это была тщетная радость. И через несколько часов она грозила обернуться самым большим разочарованием в нашей жизни.
Нильсин вдруг поцеловала меня, и даже этот поцелуй мне показался отравленным — так мрачны были мои мысли.
— Вдруг кто-то увидит? - попыталась возразить я, но Нильс только крепче сомкнула объятия.
— Уве, мы в лесу, – Нильсин прижалась поцелуем к моей шее, - кто нас увидит, Толла? Может быть, Молла?
Это показалось мое забавным — Толла и Молла, увидев подобное, наверняка придумали бы какую-нибудь свою, волшебную теорию. И обязательно бы угостили нас обеих чаем, причём с блинами и ежевичным вареньем — потому что жителям Долины Гоблинов было все равно, какого пола человек, если им было хорошо с ним. Наверное, я больше всего хотела бы, чтобы наш мир был хоть капельку похож на их. Но это были мечты.
Нильс, на удивление, быстро от меня отцепилась — ей гораздо больше нравилось собирать цветы, чем видеть мою угрюмую физиономию, и я это понимала, хотя старалась выглядеть веселее. Мне тоже хотелось бы так же бегать по лесу и радоваться прикосновению к миру гоблинов, но, во-первых, я была старой мудрой женщиной — такой я себе казалась, — а во вторых,  этот мир был моим творением, и я скорее хотела оградить его от вторжения нежелательных гостей, чем возвращаться туда самолично. Нильсин вполне подходила на роль его хозяйки: бойкая и красивая, она была воплощением всех сказок, что я читала в детстве, и в которые хотела бы верить. И когда эта сказочная принцесса нежно целовала меня в щеку, мне хотелось кричать — от страха и от восторга одновременно. Мне нельзя было влюбляться в Нильс, но я это сделала, и тем самым обрекла себя на долгое лечение от этого недуга — одиночеством и работой.

Автобус прибыл в Хельсинки поздно вечером. За то время, пока мы добирались до родного города, Нильсин будто подменили — с той самой минуты, когда наш паром отчалил от Пеллинки, она не улыбалась и даже не заговаривала со мной. Обижаться было бессмысленно – она постепенно осознавала нашу дальнейшую судьбу, и это осознание ее не радовало. Пару раз я пыталась с ней поговорить, но выходило вяло — Нильс отвечала односложно, неохотно, и почему-то вечно отводила глаза. В какой-то момент это поведение стало пугать даже меня: да, расставание предстояло тяжелым, но даже оно не оправдывало жестокость, растущую в ее глазах с каждым метром приближения к столице.

Когда такси затормозило у дома Лингстадов, я потянулась, чтобы обнять Нильс на прощание, но та не сделала ни движения в мою сторону.
— Не стоит, Уве, - сказала она холодно, - не утруждай себя.
Я опешила.
— Я чем-то тебя обидела?
— Нет, что ты, - Нильсин посмотрела куда-то в сторону. В глазах ее блестели слезы, — я думаю, ты сама хотела бы именно такого расставания. Не будем задерживать друг друга.
Готовясь к долгому и неприятному разговору, я поспешила заплатить таксисту - мне не нужны были его любопытные уши, - но Нильс выскочила из автомобиля, едва я достала кошелёк.
Я нагнала ее на лестнице.
— Нильс, я не хочу прощаться с тобой так! - от быстрого бега у меня закружилась голова, - что на тебя нашло?
— Вся твоя угрюмость там, на Пеллинки, была от того, что ты, может быть, и не хотела меня бросать, но все равно собиралась это сделать, - она говорила спокойно, почти с улыбкой, но я буквально слышала, как кошки изнутри рвали ее душу, - Ты знала с самого начала, что мы больше не сможем встречаться. Я долго не могла догадаться, но мы ехали сюда долго – у меня было время подумать.
Бридж метался вокруг наших ног, не понимая, где спастись от растущего вокруг напряжения.
— Нильсин, - я попыталась взять ее руки в свои, но девушка отступила на шаг, - я думала, ты понимала это ещё тогда, когда поцеловала меня. У нас не может ничего быть с тобой! Я готова быть твоим другом, но, если кто-то узнает о наших отношениях, от моей репутации, да и от твоей тоже, ничего не останется. Это просто опасно!
Девушка стояла, как истукан, на три ступени выше меня. Лицо ее было бледным, и маленькие лепестки, оставшиеся на прядях волос, бросали на него в свете фонаря разноцветные тени.
— Вот оно что, - сказала она тихо, покраснев и натянув на себя красивую, фальшивую, кукольную улыбку, - от твоей репутации ничего не останется? Теперь все ясно. Прости, что поверила тебе, Уве. И что поцеловала тебя тогда. Не стоило мне надеяться. Спокойной ночи.
И прежде, чем я успела что-то сказать, входная дверь перед моим носом захлопнулась. От злости — на себя, на спокойную ярость Нильс, на весь мир, - я ударила по железной ограде и взвыла от боли – острый край кованного шестилистника врезался в ребро моей ладони, казалось, до кости.
Произошло то, чего мы обе боялись: Нильсин разочаровалась во мне. Это нежное, хрупкое существо до последнего надеялось, что я плюну на мир и сохраню то странное чувство, которое возникло между нами. Я обещала не бросать ее, но, по сути, всем своим видом показывала, что собираюсь сделать это при первой же возможности, и для Нильс самым страшным было то, что для этого находились весомые отговорки — общество, страх перед ним, ее обязательства перед Бьорном. Поэтому она хотела расстаться быстро — скандалы были не в ее природе, и Нильс просто хотела убежать от меня, не прощаясь – так она сохранила бы иллюзию того, что сама разорвала эти отношения, что, несомненно, давало бы ей повод думать о продолжении хотя бы эфемерной любви во взглядах и прикосновениях во время случайных встреч. А я, глупая ведьма, дала ей повод подумать, что я хочу расстаться не из-за страха перед обществом, а из-за жалости в себе — не сумевшей противиться своему чувству и первой поцеловавшей ее.
Я действительно была похожа на Моллу — такая же печальная, проворонившая все хорошее в жизни, и теперь слонявшаяся грустным, темным камнем по улицам и домам, превращая в лёд все, к чему бы не прикоснулась. Я была даже хуже Моллы – у той хотя бы была Толла, которая, собирая по каплям всю веселость этого мира, обнимала ее и пекла блины, чтобы растопить наросший на Молле иней.
Иней на мне затвердел и источал могильный холод – иначе я не могла объяснить то, почему цветок на моем окне замёрз в середине апреля.
В город, согретый апрельским солнцем, снова пришла зима.


Наверное, прошло дня два, не больше, но мне казалось, что часы тянулись неделями. С тех пор, как мы с Нильс расстались, я, как медведь шатун, бродила по мастерской, не делая даже перерыва на обед. Я чувствовала себя вполне живой и здоровой, но это была какая-то неправильная и пугающая жизнь — словно я вдруг проснулась от зимней спячки в доме, где никто и не думал просыпаться, и не могла найти выхода из окружавшей меня молчаливой темноты. Работать не хотелось. Искать вдохновения для работы — тоже.
Я была противна сама себе от того, что просиживала часами на подоконнике в гостиной комнате и разговаривала, как умалишённая, с портретом Вивики — мне почему-то казалось, что она в ту минуту поняла бы меня лучше всех. На тумбочке рядом стоял телефон, и я бездумно пялилась в него невидящим взглядом. Несколько раз меня подмывало позвонить Нильсин и извиниться, но я не понимала, как сформулировать своё извинение так, чтобы оно снова не звучало как страх за саму себя. Так что все, что мне оставалось, было сидеть и бездумно смотреть на то, как пепел из сигареты падает на мои чёрные домашние брюки.
Раздавшийся в один прекрасный момент звонок сперва даже не удивил меня. Решив, что мне послышалось, я сначала проигнорировала его. Потом я потянулась к телефону, подумав, что звонят на него, и только потом, собрав все мысли в кучу, я сползла с подоконника и открыла дверь, не выпуская сигареты из зубов.
Нильсин стояла на лестнице, бледная, как чахоточная больная, в уже знакомом мне зелено-голубом пальто. Увидев меня, она отшатнулась, будто забыла, зачем и к кому пришла.
— Здравствуй, Уве, - начала она спокойно, но через секунду руки ее затряслись, а голос скакнул на октаву выше, — я так больше не могу.

В последний раз, когда Нильс говорила эту фразу в моей квартире, она плакала навзрыд. Сейчас же она была почти спокойна — только щеки с каждой секундой наливалась болезненным румянцем.
От моего ответа в тот момент зависело все. Сперва я даже не сообразила, что Нильс хотела от меня — ее появление в мастерской было настолько естественно, что мне даже захотелось зевнуть и предложить сварить ей кофе — так я привыкла к ее визитам по утрам за эти месяцы. Через секунду меня прошибла волна осознания, и с ужасом, кусающим за самое сердце, я поняла: если не ответить сейчас, Нильсин больше не вернётся. А эта мысль становилась невыносимее с каждой секундой. Я стала отвратительно, по-детски глупа зависима — от этой девушки и ее меняющихся оболочек.
Впрочем, казалось, Нильс не ждала ответа - она все поняла по моим глазам. Шагнув вперёд, она сжала меня в объятиях — так, словно я могла улететь или испариться. И мне не хотелось ничего другого, кроме как так же крепко обнять ее в ответ.

Она однажды была очень права, сказав, что мне нужно было кого-то любить.

Я не требовала извинений, а она не требовала их от меня. Мы стояли, обнявшись до треска в одежде, прямо в дверном проеме, и дышали так громко, что соседская домоправительница недовольно закряхтела из двери напротив. Нас легко могли увидеть, но я вдруг поняла, что смогу найти слова, объясняющие происходящее. Если Нильсин готова была рискнуть, то я хотела ей верить — потому что такой человек, как она, не стал бы разбрасываться положением в обществе ради какой-то мимолётной забавы. Нильс действительно, очень крепко привязалась ко мне, а я по прежнему была за неё в ответе. Оставаться вместе — это было всем, что нам оставалось теперь.
— Я больше никогда так не сделаю, - сказала Нильсин, ещё теснее смыкая руки у меня за спиной. – Я знаю, ты не хотела меня обидеть. Но я была очень расстроена.
— Я знаю, - ответила я, перебирая ее волосы, — и я не собиралась тебя бросать, Нильс. Думаю, ты понимаешь.
Она посмотрела на меня, впервые подняв глаза, и взгляд ее упал на мою перебинтованную ладонь. — Что с рукой?
— Пустяки, - сказала я, пряча ее за спину, — порезалась, когда чистила карандаш.
Мне не хотелось признаваться, что в этой травме виновата сама Нильс (пусть и опосредованно). Узнай она, что я испытываю такие сильные чувства — если не к ней, то к ее любви ко мне, — то, скорее всего, плюнула бы на все приличия и осталась жить прямо в этой мастерской, гордо сообщив Бьорну и отцу о том, что отныне будет моей любовницей.

Оглядевшись — было утро, и город ещё казался пустым — Нильсин осторожно взяла меня за ладонь и поцеловала ее, жарко выдыхая. Наверное, она понимала, что так широко порезаться при чистке карандаша было невозможно.

И больше она не уходила. Мне даже начало казаться, что Нильс и правда стала жить у меня — с такой частотой я находила в мастерской ее вещи. Так было и раньше, когда она приходила ко мне рисовать, но теперь мы больше не молчали целыми днями, а если и затихали ненадолго — на то были весомые, приятные причины, которые всегда завершались ещё большей тишиной, усталой, закатанной в сигаретный дым и наши объятия.
В город и правда вернулась зима — цветок на окне каждый вечер покрывался инеем. Но теперь она казалась мне не убивающей все вокруг, а замедляющей — чтобы наше с Нильс время тянулось дольше. И я была благодарна ей за это.


Глава 11


Несмотря ни на что, мы старались быть осторожными. На мероприятиях, на которые нас — если такое случалось — приглашали обеих, мы вели себя нарочито сдержанно. Бедняга Бьорн, сопровождавший теперь Нильс чаще обычного, даже решил, что мы поругались. Мне было жаль его, такого серьёзного и правильного, понимавшего каким-то шестым чувством, что с Нильсин определённо было что-то не так, но не способного проанализировать ничего, что выходило бы за рамки его представлений о мире. Нильс, казалось, и вовсе перестала его замечать. Чем меньше дней оставалось до ее свадьбы, тем злораднее она упивалась тем, что обманывала Бьорна, проводя время со мной.
— Неужели тебе ни чуточки не стыдно? - спросила я однажды ее, когда на какой-то из вечеринок Ларса, куда Бьорн принципиально не ходил, мы наконец-то остались вдвоём.
— Чем больше я влюбляюсь в тебя, тем отвратительнее мне думать о том, что мне придётся однажды спать с Бьорном, - сказала Нильс, поправив волосы. Стакан коктейля развязал ей язык, и мне пришлось наклониться к самому ее уху, чтобы Нильсин не говорила слишком громко, стараясь перекричать музыку. Хоть Ларс и знал о моем пристрастии к женщинам, он не должен был знать, какую женщину — а главное, какой фамилии, - я выделяю больше других.
— Поэтому мне проще его игнорировать, - продолжала Нильс, - он хороший человек, но при любой мысли о нем меня тошнит.

Она сильно изменилась после нашей поездки на Кловхарун — то ли Нильсин перестала меня смущаться, то ли я больше не пыталась сравнивать ее действия с тем, как вела себя Вивика. Это все ещё была та весёлая девушка, которая улыбалась во весь рот от каждой моей, даже посредственной, шутки, но теперь она не пыталась казаться лучше, чем она была. Из ее движений, раньше дёрганных и постоянно обращённых ко мне, а теперь независимых, исчез страх разочаровать кого-то. И если раньше мне казалось, что Нильс полна комплексов, сейчас она выглядела совершенно свободной от чужого мнения — от моего в том числе, хотя она продолжала с открытым ртом ловить каждое мое слово. Этот контраст веселил, но делал Нильсин в моих глазах ещё привлекательнее.

Однажды она пришла с огромным бумажным конвертом в руках.
— Я проявила пленки! - прокричала Нильс, скидывая туфли на ходу, и, влетев в мастерскую, со звонким хлопком бросила конверт на стол.
Очень долго мы раскладывали получившиеся фотографии по стопкам, отбирали лучшие, спорили, какие стоило бы повесить в рамку, а какие никто не должен был видеть — не из-за качества, а из-за интимности изображённого момента. Это даже не зависело от того, что происходило на снимке: вся суть была в том, как Нильс видела меня сквозь объектив фотоаппарата, и как я смотрела на неё в ответ. Что бы я не делала — чистила рыбу, надевала ботинки, смотрела через бинокль на большую землю, — я была красива. Я не имела иллюзий по поводу своей внешности, но то, как меня видела Нильс, вселяло в меня чувство, схожее с эйфорией. Никто и никогда не фотографировал меня так, даже Ларс, хотя он был почти профессионалом. На его снимках я всегда оставалась старшей сестрой — суровой и статной, застывшей вечно в какой-то позе, свойственной только великим мыслителям. В этих фотографиях тоже была любовь, но другая — любовь-уважение. На кадрах Нильсин я казалась поразительно счастливой — даже если лицо мое было недовольным (Нильс и ее фотоаппарат порой меня раздражали),  - и от того очаровательной. Глаза блестели каким-то потрясающим светом, и я даже сквозь черно-белую пелену изображения могла услышать смех своего голоса. «Наверное, это и есть любовь» —  подумала я тогда, —  «превращать всё обычное в красоту». Но мне не хотелось называть наши с Нильс отношения любовью — слишком уж громким было это слово.
Были и другие снимки — не только с Кловхаруна. На одном из них мы оказались вместе с Бьорном — сидящими на камне, как два гуся, и жующими карамельные конфеты. Были и фотографии Бриджа. Он прыгал над волнами в Порвоо, и брызги, видные даже на черно-белом фоне неба, разлетались от него почти ангельским ореолом. Видимо, после этих прыжков он и поранил лапу. Однако больше всего фотографий все-таки было сделано во время нашего маленького бегства. За те жалкие три дня, что у нас были, Нильс облазила весь Кловхарун, и я с трудом узнавала его — в острове будто прибавилось ещё километра два и три климатических пояса в придачу. На фотографиях было все — и маленькие расщелины, и стая чаек на крыше, и морская пена, кусты осоки меж валунов, и я — в чёрном тонком свитере и венке из голубых цветов, сорванных самой же Нильсин с камня под нашим крыльцом. Что уж таить — моих фотографий во всей разложенной по столу куче было больше всего.
— Чудесные снимки, - искренне восхитилась я, — у тебя явный талант. Не хочешь поучиться этому?
— Я пробовала. Ходила на курсы при нашей школе, - Нильс покрутила в руках один из кадров, очевидно, пытаясь найти, где у него низ, а где - верх, - но мне стало ужасно скучно зубрить какие-то формулы по композиции и фотографировать кубы с тыквами каждый вечер. И я бросила.
— Что ж, возможно, ты была права. Научиться по правилам можно только тому, к чему у тебя изначально нет способностей.
Нильс покраснела, но продолжала сидеть молча — ей явно нравилась моя косвенная похвала.
— Можно я возьму себе вот эти? – спросила я, указывая на фотографии в центре стола. На них я ловила рыбу и что-то писала в большой тетради, сидя, свесив ноги, на крыльце домика.
— Бери, конечно, - ответила Нильс, хитро прищурившись, - но у меня есть ещё кое-что для тебя.
С этими словами она потянулась к сумке и достала оттуда ещё один конверт – потоньше и поменьше. Я оторвала корешок: то, что выпало из этого конверта, заставило меня нервно сглотнуть. Это были фотографии, точнее, это были мои портреты. И на всех них я спала: очевидно, Нильс специально просыпалась раньше меня, чтобы делать эти снимки. Стоило бы удивиться, почему я не слышала звуков затвора пленки, но все мое внимание и все мои мысли в тот момент были сконцентрированы на упавших на стол изображениях: судя по свету, Нильсин фотографировала утром, незадолго до того, как я просыпалась. Как прерафаэлитская натурщица, я лежала в полуестественной позе, обнаженная и совершенно беззащитная — плед едва прикрывал мое тело. Солнце, очевидно, тогда уже было довольно высоко, и я — черно-белая я — прикрыла глаза ладонью, отвернувшись от окна. Вдруг я отчётливо почувствовала этот момент — сырой запах домика на Кловхаруне, ветер, пробивавшийся из-под пола, дыхание Нильсин на моем плече, уже готовой сказать «Доброе утро!», бурлящее шептание чайника и шум океана. Я хотела быть там. Хотела снова быть с ней, с Нильс, в этом маленьком доме, хотела, чтобы она всегда видела меня такой, какой я была на этих фотографиях — желанной и привлекательной.
Вдруг острое чувство тревоги пронзило меня. Если я видела любовь и желание Нильсин через эти фотографии, то его легко могли увидеть и понять другие.
— Тебе не нравится? - расстроенно спросила Нильс.
— Кто-нибудь ещё видел эти снимки?
— Я ещё никому не показывала.
— И не показывай никогда, - строго сказала я, но, посмотрев в грустные глаза своей подруги, добавила нежно, — они слишком хороши. Я оставлю их у себя.
— Эй, так нечестно! - Нильс шутливо толкнула меня в бок, - я тоже оставлю себе парочку! Зря я что ли сидела битый час у тебя над ухом, чтобы поймать нужный свет!
И мы, смеясь, стали делить фотографии поровну. Я на всякий случай забрала самые откровенные себе — мало ли, кто мог найти их у Нильс в доме, начиная от горничной и заканчивая херра Улофом, которому и так хватало причин убеждать свою дочь в постоянной перед ним вине. Прежде, чем отдать Нильс ее порцию, я строго настрого указала ей спрятать фотографии туда, где их точно никто и никогда не увидит.
— Буду доставать по праздникам и любоваться! – Нильс театрально подняла руку в якобы клятвенном жесте и тут же рассмеялась, пряча конверт в сумку. Любоваться и впрямь было чему — ещё никогда я не видела, чтобы спящий человек казался настолько откровенно сексуальным. А то, что этим человеком была я, делало ситуацию и вовсе невозможной.

Это была суббота. Я хорошо запомнила день недели, потому что Нильс всегда по субботам приходила ко мне раньше обычного — занятия в Школе Искусств заканчивались до полудня. И в ту субботу я лишила ее девственности.
Не могу сказать, что подобная просьба Нильсин меня шокировала, но я не понимала, зачем ей это было нужно.
— Потому что я люблю тебя, - отвечала Нильс на все мои вопросы, — и я верю тебе. Я не хочу Бьорна. Я хочу, чтобы первой была ты.
И я согласилась, хотя понимала, что мои действия в будущем могли иметь серьёзные последствия — невозможно было предугадать наблюдательность Бьорна в этом вопросе. Но сам факт того, что Нильс позволила мне сделать все то, что я сделала с ней, почему-то меня будоражил. Наверное, прав был мой жених-ветреник, когда говорил, что сорвать «невинный цветок» — самая сладкая награда.

— А приходи к нам на обед завтра, – вдруг сказала Нильсин, оторвавшись от, наверняка, увлекательного рассматривания потолка.
Я прыснула.
— Ты серьёзно предлагаешь мне это именно сейчас?
Вокруг валялась наша одежда — казалось, по комнате прошла рота викингов. Окна были зашторены, и Нильс, завернутая в пуховое одеяло, лежала поперёк кровати и курила, как ребёнок, держа сигарету двумя руками. Я бы хотела подколоть ее по поводу внешнего вида, но лежала точно так же — поперёк кровати, глядя в потолок, с сигаретой фирмы «Лингстад» в пальцах.
— Пожалуйста, Туве, - Нильс подвинулась ближе ко мне, и я ощутила ее дыхание на губах, — мы никуда не ходим вместе!
— И ты знаешь причину, - я повернулась к ней, стараясь звучать убедительно, — все должны быть уверены, что ты — всего лишь моя молодая подруга.
— Но есть же клубы, куда ходят такие, как мы с тобой!
Я невольно улыбнулась: Нильсин, выходившая через месяц замуж и лишь пару недель изменявшая жениху с женщиной, уже без стеснения причисляла себя к «таким».
— Где же ты слышала про такие клубы?
Я говорила с ней нарочито-поучительным тоном, и Нильс, смутившись от него, поплотнее завернулась в одеяло.
— Наш тренер по плаванию как-то рассказывал, что зашёл в такой по ошибке, и понял, что к чему, только когда ему предложили уединиться, — Нильсин хихикнула и покраснела. Очевидно, ей было совершенно не жаль тренера в этой неловкой ситуации. — Вот я и подумала, что для женщин тоже такие есть!
— Есть, - кивнула я, закуривая вторую сигарету, – но мы туда не пойдём.
— Но почему?
— Потому что туда ходят люди, которые прекрасно знают тебя в лицо. Думаю, ты понимаешь, что не стоит давать им лишний повод для разговоров.
— Да ну? - она оживилась, - а я их знаю?
Я стала загибать пальцы и перечислять ей каждого и каждую из нашего окружения, кого мы могли бы встретить в подобном заведении.
— Не может быть! - воскликнула Нильсин, когда я упомянула сестру ректора государственного университета. Она вместе со своей «знакомой» иногда приходила на вечеринки Ларса, и Нильс любила танцевать с ними обеими твист. Когда к списку прибавилась еще и пара ее любимых шведских актрис, Нильсин расстроилась – не только из-за того, что ей не представится никогда возможность побывать в «нетрадиционном» клубе, но и от того, что такое обилие любителей своего пола в высшем финском и шведском обществах означало ее, Нильс, неуникальность.
— Видишь теперь, почему нам нужно быть осторожными?
Девушка недовольно хмыкнула.
— Все это грустно. Почему мы должны прятаться и от них тоже?
Я понимала ее чувства: Нильс, как и каждой пылко влюблённой девушке, хотелось вынести своё огромное, раздутое чувство за пределы маленькой мастерской. И факт того, что она не могла этого сделать, разумеется, ее мучал. Несмотря на всю нашу осторожность, мне несколько раз приходилось довольно неделикатно одёргивать Нильсин, когда она, забывшись, пыталась взять меня за руку на улице или слишком откровенно близко подходила ко мне на вечеринке. Она не обижалась, но ее глаза в такие моменты становились такими грустными, что я порой была готова плюнуть на все и обнять ее на глазах у всей изумленной толпы — объяснения мы бы придумали позже. Мне становилось мерзко от того, что, будь я мужчиной, Нильс осудили бы за измену, но все равно продолжали бы принимать в обществе — возможно, ей удалось бы даже расторгнуть помолвку и выйти за меня, пускай это был бы страшный скандал. Но я была женщиной, и, сколько бы Нильс не была счастлива со мной, мы были обречены скрываться. Раньше, когда я встречалась с Вивикой, эта игра в кошки-мышки с обществом меня забавляла, но, видимо, я постарела — и мне хотелось хоть раз в жизни ни от кого не прятаться. Но проблема была в другом: я, как представитель «порочной» богемы, могла себе позволить подобную вольность. Нильсин — нет.
Я встала с кровати и подошла к окну, чтобы отвлечься от накатившей на меня меланхолии. В комнате был широкий подоконник, и я любила сидеть на нем раньше по вечерам, но с тех пор, как в моей мастерской появилась Нильсин, на этом подоконнике яблоку негде было упасть — она превратила его в свой маленький шкаф, и среди мелких безделушек и моих кисточек то и дело попадались ее блузки, перчатки и нижнее белье.
Мой взгляд задержался на вещи, которой я раньше там не замечала:
— Что ты все-таки пишешь здесь? - спросила я, поднимая из груды вещей небольшую тетрадь горчичного цвета.
Нильс как ошпаренная вскочила с кровати и потянулась за ней, пытаясь вырвать тетрадь из моих рук, но я оказалась проворнее. Наконец, девушка сдалась и, краснея от смущения, вернулась в постель. Пока я открывала тетрадь, Нильс совсем завернулась в одеяло, и теперь мне была видна только ее взъерошенная макушка.
Это оказался дневник, который Нильс вела практически с самого первого дня нашего знакомства. Здесь было все: от описания моего гардероба до самых откровенных фантазий на мой счёт. Мне на пару секунд даже стало неловко от того, как жадно и в подробностях Нильс описывала все наши с ней возможные любовные похождения. Но я не стала ничего спрашивать у неё: вместо этого, отложив тетрадь, я забралась к Нильсин под одеяло и сделала с ней все, чего она так хотела.
С тех пор эта маленькая тетрадь стала нашей любовной энциклопедией. Мы не только читали ее, но и вписывали туда новые страницы, поражаясь при том собственной изобретательности. Впрочем, у нас было не так много возможностей и времени остаться наедине, и тетрадь заполнялась медленно. Иногда я рисовала в ней Нильсин — и за эти рисунки я боялась ещё больше, чем за свои фотографии.
— И все-таки, что насчёт ужина? - Нильсин обняла меня со спины.
— Не знаю, зачем тебе это нужно, – я обернулась и поправила на ней одеяло, — но я приду, так уж и быть.
Мы замолчали, снова укладываясь в постель. Дым сигарет поднимался к потолку, и в свете закатного солнце мне казалось, что две его струи обнимаются. Нильсин улыбнулась — ей тоже хотелось думать, что дым, как и мы, способен к объятиям. И его, в отличие от нас, никто не мог за это осудить.





Глава 12


На ужин к Лингстадам я так и не попала: утром в день визита я проснулась и поняла, что тут же хочу умереть — боль и жар во всем теле были невыносимыми. Термометр, до которого я еле доползла, завернувшись в три пледа, показал 38,9. Я первым делом подумала, что стоит позвонить Нильс, но потом представила ту суету, которую она развела бы вокруг меня в попытках окружить заботой, и отказалась от этой затеи — звонка с сообщением через горничную было для меня вполне достаточно. Я рассудила, что Нильс, узнав о моей болезни и, соответственно, отсутствии только в начале ужина, не станет убегать из-за стола и мчаться ко мне через весь город.
Но я недооценила Нильсин — или болтливость горничной.
Очень скоро нечто розово-пестрое ворвалось в мастерскую с диким грохотом — мольберт где-то опрокинулся — и принялось разворачивать тот кокон из одеял, в котором я лежала. В тот момент я больше всего жалела, что додумалась однажды сделать Нильсин дубликат ключей.
— Уве, что с тобой? - ахала и охала девушка, откидывая с моего лба мокрые от пота волосы, — ты заболела?!
— Всегда поражалась твоей наблюдательности, — попыталась сострить я, но вместо этого невнятно промычала что-то и закашлялась – тоже вяло. — уйди и дай мне умереть.
— Все ясно, - Нильс ушла куда-то внутрь комнаты, — я звоню в больницу.
— Не вздумай! - я почти бодро села на кровати, упираясь плечом в стену, чтобы не упасть, — они опять скажут, что это воспаление легких и упекут меня на месяц в палату. Я это уже проходила.
Я застонала – горло болело невыносимо. Нильс, прислушавшись, положила телефонную трубку. Через минуту я почувствовала на лбу ее руку — кожа девушки пахла духами и новыми тканевыми перчатками.
— Иди домой, Нильс, - прохрипела я, —  я о себе позабочусь.
— Я вижу. Ложись обратно на спину!
— Нильс! - я чувствовала, что лимит моего голоса исчерпывался, —  что подумают твой отец и Бьорн, если ты пропустишь ужин? Уходи! .

Мне казалось, что Нильс не осознавала всей опасности ситуации. Даже при том, что в моем мозгу вряд ли осталось что-то кроме соплей к вечеру, я понимала, что херра Улоф и Бьорн, и все те, кто был приглашён на ужин к Лингстадам вряд ли бы поверили, что Нильсин сорвалась с семейного мероприятия и прибежала бы к подруге — пускай и очень близкой — только потому, что горничная предупредила о ее болезни. Зная Нильс, я могла предположить, что она никому ничего не сказала, но не стоило недооценивать силу слухов.
Я хотела спросить обо всем этом Нильсин, но мой голос и вправду решил, что с него на сегодня хватит, и из груди теперь вырывалось лишь болезненное, скребущее дыхание.
Нильс села у изголовья кровати. В руках у неё был ящик с лекарствами.
Теперь я могла рассмотреть ее: на Нильсин было ее любимое розовое платье в горошек и высокая прическа — она редко ее делала, но та была ей к лицу. Из аккуратной укладки там и тут торчали выбившиеся пряди, лицо раскраснелось от бега, и весь вид девушки — ещё час назад, определённо, крайне изысканный, — заставлял думать, что Нильсин бежала этот час пешком с тяжелой ношей. Впрочем, если считать тяжелой ношей известие о моем нездоровье, я вполне могла ее оправдать. Нильс при любом раскладе оставалась красива, что не сказать обо мне.
— Не пялься, - проворчала я, когда голос наконец-то вернулся. Нильсин будто нарочно взяла мое лицо в ладони, – я выгляжу как навозная куча.
— Я не знаю, что с тобой делать. – Нильс промокнула мой лоб полотенцем, — поэтому я кое-кому позвонила.
В своём коконе из одеял и при слезящихся глазах я видела немного, но заметила отчётливо, как Нильсин снова схватилась за телефонную трубку.
— Наш семейный доктор живет неподалёку, - сказала Нильс, не дождавшись вопроса, — он тебя посмотрит.
В ответ я лишь жалобно промычала — у меня не было сил возмущаться.
— Не мычи и не жалуйся! - Нильс продолжала свой односторонний диалог, — ты не разрешаешь мне позвонить в больницу, но я сама не смогу тебя вылечить! А этот врач — лучший доктор в Хельсинки! Он лечил меня от скарлатины, когда мне было пять!
Я не сомневалась в компетенции врача, но здравость рассудка Нильс вызывала у меня серьёзные вопросы. Этот доктор, судя по общегородской тенденции, был на короткой ноге со всеми членами семейства Лингстад, и ему совсем не стоило знать, ради кого Нильсин Лингстад способна убегать с семейного ужина и портить вечернюю причёску.
Доктора я запомнила плохо — он быстро осмотрел меня и долго что-то бурчал над ухом, очевидно, выписывая рецепт. Мне хотелось что-то ему сказать и прокомментировать как-то сложившуюся ситуацию, но Нильс, будто специально играя с огнём, обняла меня и устроила мою голову на своём плече.

— Зря ты так, - сказала я, когда доктор ушёл, а лекарство, которое он дал мне, начало действовать, - теперь он догадывается.
— О том, что у тебя серьёзная простуда? Не сомневайся.
— О том, что мы с тобой не просто подруги, —  я закашлялась и попросила жестом стакан воды.
Нильсин поцеловала меня в лоб и осторожно уложила обратно на подушки, поправляя верхнее одеяло.
— Не разговаривай, Уве, побереги связки.
— Я не могу, Нильс, потому что ты ведёшь себя неразумно! - выдавила я из себя, —  что теперь подумает этот доктор? И что он расскажет?
Нильс сняла туфли и забралась на кровать с ногами.
— Моему отцу ? Ему все равно, он теперь считает, что за меня отвечает Бьорн. Он со мной даже почти не разговаривает.
— Это потому что ты ещё ничего не натворила!
— Ты хочешь поругаться сейчас? — спросила Нильс, вглядываясь в мой кокон из одеял прищуренным взглядом.
— Я хочу, чтобы ты вела себя благоразумно и не распространяла причины для слухов!
Я снова закашлялась. Стакан с лекарством давно опустел, но я этого не видела, и было дело протянула руку к тумбочке, чтобы достать его, но силы оставили меня на полдороге.
— Нильс, будь человеком, - попросила я. Никто не ответил.
Сперва я решила, что просто невнятно выразила свою просьбу, и повторила ее ещё пару раз. Но Нильсин не отзывалась. Сделав над собой волевое усилие, я села в кровати и обнаружила, что комната опустела — только зажжённый свет и рассыпанная на прикроватном столике мелочь — часть гонорара доктора — напоминали о том, что в мастерской недавно кто-то был.
«Она больше не придёт» —  пронеслись у меня в голове страшные мысли. Конечно, я накручивала себя, но так же справедливо рассуждала, что у Нильс были все основания бросить меня, даже в таком состоянии. Она помогла мне, а я ей нагрубила. При всём том, что вся моя критика, по сути, была оправдана, я не должна была злоупотреблять ей, когда Нильсин была так добра ко мне. За все то время, что она провела в мастерской — минут сорок, ни больше — она ни разу не повысила на меня голос, ни разу не заставила меня, слабо соображающую, измазанную соплями и кашляющую с диким рыком, как умирающий дракон, почувствовать себя отвратительной. Ради меня Нильсин практически поставила на кон свое положение в семье, а я отплатила ей грубостью. Грубость подействовала: Нильс ушла, а я осталась лежать в кровати, в трёх мокрых от пота одеялах, не в силах даже выплюнуть накопившуюся в горле слизь. Когда сквозь шум в ушах я услышала, как по окнам забарабанил град (хотя утром светило яркое солнце), нервное состояние мое окончательно слетело со своей орбиты, и я сделала то, что не делала лет с тринадцати — я заплакала, с писком и фырканьем, как школьница, получившая двойку.
Внезапно я почувствовала поток холодного воздуха – кто-то открыл входную дверь. За воздухом в комнату ворвался запах снега, а уже за ним – осторожные, тихие шаги и шуршание пакетов. Дойдя до середины комнаты, Нильс, очевидно, поняла, что я не спала, потому что тут же затараторила что-то о граде и варёной курице.
Вдруг тараторение затихло.
— Уве, ты что, плачешь? - прошипела она, и через минуту две теплые руки выдернули меня из плена одеял и прижали к чему-то мягкому и мерно вздымающемуся. На секунду я решила, что уже умерла.
— Я думала, ты ушла навсегда, - проговорила я, пряча лицо в складках ее пальто. Мне не хотелось, чтобы Нильс видела мои слёзы. Но она будто специально медленно стирала их с моего лица, касаясь кожи кончиками пальцев.
— Господи, как это вообще тебе в голову пришло? - она посмотрела на меня строго, почти так же, как я на неё обычно смотрела, —  доктор сказал поить тебя жирным бульоном, и я ходила за курицей. А из-за града задержалась. Меня не было двадцать минут, Уве, что ты себе напридумывала?
Но Нильс была лучше меня: она не ругалась и больше не говорила ничего, что как-то могло бы меня задеть. Сняв с меня пижаму и принеся новый плед, табачная наследница закатала рукава своего розового платья и ушла на кухню — варить пресловутую курицу. От всего этого мне снова захотелось плакать — вид домашней, уютной Нильсин, готовой заботиться обо мне несмотря ни на что, был слишком трогательным испытанием для моих нервов.
— Уже поздно, Нильсин. Что скажет твой отец? — вновь принялась я за свое, когда девушка, усевшись на кровати, поднесла ложку с бульоном к моим губам.
Реакция Нильс меня потрясла.
— Если ты сейчас же не замолчишь, я затолкаю эту ложку тебе в глотку! —  злобно зашипела моя подруга, и мне, стыдно признаться, и впрямь стало страшно. В ней снова просыпалась смертоносная воронка, и мне не хотелось испытывать на себе ее мощь. Поэтому, притихнув, я послушно, до последней ложки, съела тот отвратительно жирный — хотя и вкусный — куриный суп.
— Я останусь ночевать у тебя. И не смей мне перечить!
Мой строгий доктор в розовом довольно сильно ткнула меня в бок, укладываясь рядом.
— Ты заразишься.
— Я могла бы сделать это уже сотню раз.
Дальше барабанной очередью Нильс выпалила мне все аргументы, по которым она должна была остаться в моей мастерской на ночь. Что самое смешное, мне нечем было ей возразить. С трудом я уговорила ее позвонить домой и предупредить хотя бы херра Улофа о своём отсутствии.
— Ты как герой моих книг, - слабо улыбнулась я, когда Нильс, надев мою ночную рубашку, устроилась на соседней подушке, – самый упрямый гоблин в Долине.
— А я думала, я Толла! - прыснула Нильс и придвинулась ближе, - а ты - Молла.
— Потому что ты готовишь мне, а я на тебя вечно злюсь?
— Потому что, как ты писала в предисловии, однажды на море поднялся шторм, чтобы бросить их в объятия друг друга. И больше они не расставались.
На моем комоде стояла, протираемая чаще, чем все другие стеклянные поверхности, рамка с фотографией, снятой на Кловхаруне. Это был единственный снимок, сделанный мной: на нем Нильс сидела, как русалочка, на одном из камней, отходящих от острова на несколько метров. Лица ее не было видно, как не было видно и следа на воде от недавнего далекого заплыва, и поэтому со стороны казалось, что бледная обнаженная фигура появилась на камне с помощью потусторонних сил.

Я прикрыла глаза и улыбнулась. Магия была частью почти всех моих произведений. И когда Нильс, эта маленькая волшебница, делала для меня что-то, что я не ожидала от неё, вроде того же глупого бульона, мне начинало казаться, что созданная мной добрая сказка оживает с самого начала — где океан бросал две крайности – радостную Толлу и печальную Моллу – в объятия друг друга.
Океан вокруг нас был злым и бурлящим. И мне очень хотелось думать, что, оказавшись друг у друга, мы сможем с ним справиться.
Град за окном кончился. Возвращалась весна.


Глава 13

То, что мои опасения по поводу поведения Нильс были обоснованы, я узнала буквально на следующий день.
— Я надеюсь, фрекен Уве, вы меня понимаете, - голос херра Улофа в телефонной трубке звучал учтиво, но непоколебимо, – Нильсин ведёт себя неразумно. Мне не хотелось бы этого говорить, но мне кажется, это ваша вина.
— Я не могу запретить ей учится у меня рисунку.
Я всеми силами старалась обойти самые скользкие темы, но херра Улоф в красноречии явно меня превосходил.
— Скажу по правде, я не вижу смысла в этих занятиях. Только если она не будет новым Рубенсом! А она им не будет. Но не в этом суть: Нильсин постоянно пропадает в вашей квартире! Вчера она не ночевала дома!
— Мне казалось, она вас предупредила...
— Это неприлично, фрекен! - перебил меня Лингстад. Он начинал раздражаться, — я не хочу вас оскорбить, но вы все сами знаете про свою репутацию. И из-за вашей дружбы с моей дочерью эта репутация перекидывается и на мою семью!
Его грубость начинала переходить все границы.
— Не знала, что дружба с одной из успешнейших писательниц Скандинавии теперь как-то негативно сказывается на чьей бы то ни было репутации, - съязвила я.
— Скромности вам не занимать, - выплюнул херра Улоф, - но давайте не отходить от темы: несмотря ни на что, я уверен в вашем благородстве, и потому не боюсь за дочь. Но Бьорн не доволен, потому что она совсем перестала проводить время с ним! Он крайне нервничает, а мне он нужен!
— Тогда женитесь на нем сами! - в сердцах выкрикнула я. В трубке ненадолго замолчали – только противное электронное шуршание нарушало сложившуюся тишину.
— Извините, - наконец продолжила я, – давайте не будем ссориться, херра. Мы с вашей дочерью очень сдружились, и мне лестно, что она так тепло обо мне заботится. Но если вы имеете какие-то возражения, то я могу поговорить с Нильс. Она умная девушка и должна прислушаться.
— Уж пожалуйста, фрекен. Иначе мне придётся запретить Нильс приходить к вам. Всего доброго.
Я положила трубку и зажмурилась – от тягучего голоса Лингстада у меня заболела голова. Мне было стыдно за свою несдержанность: ради наших отношений с Нильс мне стоило быть с ее семьёй учтивой, как бедная родственница — иначе нам точно запретили бы общаться, – и ссора с Улофом никак не входила в эту схему. Мне стоило больших усилий не плюнуть в лицо этому высокомерному прагматику, когда тот начинал разговаривать о Нильсин, по привычке, как о товаре – Слава Богу, большую часть разговоров между нами были расстояние и телефонные провода. Он был умён, и в какой-то момент от него стало довольно сложно скрывать нашу с Нильсин преступную связь и держать оборону на две стороны — не давать спуску Нильс в демонстрации и обсуждении своих чувств и в то же время в поддержании с ней нежных отношений. Как бы то ни было, я слишком привыкла к тому, как эта девушка целовала меня каждый вечер, и потерять эту привычку из-за какой-нибудь неосторожности было бы преступлением.

Через неделю мы собрались в город. Презентация моей новой книги и пресс-конференция требовали места, а я была все ещё слишком слаба после болезни, чтобы весь день выбирать его в одиночестве. Так что, одевшись максимально женственно, чтобы не привлекать внимание хотя бы работников столичных галерей, я ждала Нильс у одного из потенциальных помещений. Она опоздала, и я хотела уже отчитать ее за это, но белое платье с синим кружевом, которое мы купили с ней совсем недавно, шло ей слишком сильно, чтобы я могла злиться.
Она хотела было поцеловать меня в щеку, но я остановила ее жестом. Нильс улыбнулась — мне показалось, что это была всепонимающая улыбка.
Первое помещение нам сразу не понравилось. Это был тёмный, унылый холл, в который едва поместилась бы и полсотни человек. Два других были немного лучше, но их слишком аскетичное устройство почему-то вселяли в меня уныние.
— Почему ты не хочешь проводить презентацию в Центральном книжном магазине? - спросила Нильс, откусывая большой кусок от кекса.
Мы присели отдохнуть в одном из кафе на площади. Солнце уже порядком грело, и столы выставили на улицу, несмотря на часто поднимавшийся ветер и дожди по вечерам.
Я допивала кофе.
— Потому что я проводила там презентацию предыдущей книги, и поклонники Толлы и Моллы чуть не разнесли этот несчастный магазин по щепкам. В нем слишком мало места.
— Да уж, я помню это столпотворение, - улыбнулась Нильс, - я тогда подошла к тебе за подписью на книге. И ты нарисовала мне звездочку.
— Прямо на обложке? - рассмеялась я, —  да, кажется, помню, я тогда почти всем нарисовала такие звезды. Но если бы я знала, что ты — это ты, то придумала бы что-то более оригинальное.
— Не стоило, - Нильс дёрнулась было, чтобы взять мою руку в свою, но вовремя вспомнила, что мы были на публике, — я уверена, что моя звезда была самой красивой из всех. Потому что вселенная уже тогда всё про нас знала.
Она вдруг достала их сумочки свою горчичную тетрадь и, перебрав пару страниц, открыла одну из первых: на ней была приклеена фотография, точнее, вырезка из газеты. На ней я стояла рядом с двумя гипсовыми фигурами гоблинов — меня снимали рядом с ними после пресс-конференции. Фотография была хорошая, но я все равно не понимала, почему именно ее Нильсин вклеила в начало нашего дневника.
— Присмотрись получше, - шепнула она и ткнула пальцем в верхний левый угол. Я ахнула: позади меня, нечёткая их-за затемнения фона и более пухлая, чем я к тому привыкла, стояла Нильс.
— Я же говорю, вселенная все знает.
И я простила Нильсин то, что она все-таки сжала под столом мою руку.

После кофе мы ещё долго бродили по городу. Я видела игривое настроение Нильсин, и чем веселее становилась она, тем сильнее я напрягалась — девушка переставала быть осторожной.
— Что ты делаешь? - зашипела я на неё, когда за одной из колонн Торгового пассажа Нильс вздумалось обнять меня за талию.
— Никто не видит, - ответила она, теснее прижимаясь ко мне.
— Нильс, прекрати немедленно, - я почти зло посмотрела на неё, - что на тебя нашло?
Она отошла на шаг, но на губах ее все ещё играла нехорошая, хитрая ухмылка.
— Я весь день хожу рядом с тобой и не могу даже прикоснуться к тебе. Я требую компенсации.
— Ещё одна такая выходка, и ты не получишь ее даже вечером!
Я не хотела быть грубой, но Нильс вынуждала меня к этому. Решив, что она серьёзно отнеслась к моим словам — Нильс вдруг задумалась – я хотела было отойти от колонны и вернуться в зал, но девушка подлетела ко мне и молниеносно прикоснулась губами к моей шее.
Как ни в чем ни бывало, она улыбнулась, поправила шляпку и вышла в зал, делая вид, что за колонной она выбирала книгу.

Как бы то ни было, этот зал очень мне нравился — не только из-за ширины колонн. Торговый пассаж был рассчитан на большое количество человек, и залы в нем располагались так, что я могла спокойно занять лишь половину из них, не нарушая работы находившихся в здании магазинов. Я даже была готова внести полную сумму за аренду нужных помещений, но когда управляющий назвал мне цену, настроение у меня упало и больно ушиблось.
— Что-то не так? - спросила Нильс, стоявшая все это время неподалёку - она рассматривала стенд с кожаными перчатками.
— На неделе мне нужно внести аванс за Кловхарун, - ответила я, - помнишь, я говорила, что хочу его выкупить? Такую же сумму просят за этот зал.
— И я советую поторопиться, рува, потому что его уже приходили смотреть представители авиасалона для своей выставки, - вмешался в диалог управляющий.
Пообещав подумать над предложением, я уже мысленно распрощалась с залом и, расстроенная, побрела к выходу, не замечая, что Нильсин зачем-то задержалась.

За воротами ждал подозрительно знакомый кадиллак. Присмотревшись, я заметила на заднем сидении херра Улафа, и хотела было позвать Нильс, но Лингстад опередил меня. Смерив взглядом идущую позади меня девушку, он сощурился, открыл было рот, чтобы сказать что-то, но вместо этого сделал молчаливый, властный жест.
Нильсин коснулась моей ладони.
— До вечера, - шепнула она, следуя за отцом. Меня удивило, как послушно она села в автомобиль, и то, что Лингстад даже не удосужился мне кивнуть, но больше всего вопросов у меня вызвало то, почему вдруг он решил забрать дочь самолично и, главное, неожиданно. У меня на секунду появилась мысль о том, что, возможно, доктор, осматривавший меня, о чем-то проболтался.
Кадиллак, блестящий в апрельском солнце, проскользил мимо меня. Пытаясь разглядеть в его свежевымытом стекле глаза Нильсин, я мельком бросила взгляд на своё отражение и, наконец, поняла, что так задело херра Улофа: на моей шее, будто укус вампира, красовался след от алой губной помады.

Вечером раздался телефонный звонок. Я села наконец рисовать  иллюстрации для новой книги о гоблинах, и ответила довольно раздраженно, потому что не любила, когда меня отвлекали от работы, но голос управляющего Пассажем на другом конце провода заставил меня резко сменить тон. Не дав мне опомниться, дотошный пожилой господин объяснил, что интересующие меня залы будут оборудованы под презентацию уже через пару дней, так как на счёт учреждения поступила необходимая сумма денег. Сперва я решила, что произошла ошибка, и попросила перепроверить счёт, но господин настоял на том, что деньги они получили и пожелал мне успешного представления книги, прежде чем, не прощаясь, повесить трубку. В абсолютном ступоре я находилась минут пять, не больше — в конце концов, у меня было не так много знакомых, которые знали, какой зал я хочу арендовать и сколько для этого нужно было средств. Вернее, таким знакомым была лишь одна глупая девушка — Нильсин Лингстад.

Мне с трудом удалось побороть желание ударить себя по лбу чем-нибудь тяжелым: вся та безупречная маскировка, выстроенная вокруг наших с ней отношений, была разрушена. Даже, казалось бы, беспрестанный управляющий галереи произнес имя Лингстад с таким придыханием и явной улыбкой, будто знал, как часто мы с Нильс занимались любовью. Оно и немудрено: никакая обыкновенная подруга, даже самая близкая, никогда не стала бы помогать чеком суммой почти в полумиллиона крон. Я даже не пыталась представить гнев херра Улафа при виде уведомления о снятии средств из банка – он мне казался невообразимым.

Когда раздался звонок в дверь, я была готова накинуться на Нильс с кулаками. Разразившись накопившимися за долгое время самыми нелицеприятными выражениями, я втащила девушку в квартиру и не сразу заметила, что та мне не отвечала.
— И почему ты молчишь? Я к тебе обращаюсь! – крикнула я сантиметрах в десяти от ее лица, когда заметила, что Нильс плачет.
— Прости меня, Уве, - очень тихо сказала она.

С Нильс было что-то не так. Приглядевшись, я поняла, что та была вся перепачкана землёй. Красивое кружево на платье оторвалось и теперь висело, как забытая мишура на елке.
— Что с тобой случилось? - мягче спросила я, пропуская девушку в гостиную. Нильс не двигалась с места.
— Это я во всем виновата, - причитала моя непутевая подруга. Я взяла ее за руку, но Нильсин не отреагировала.
— Отец догадался, - наконец сказала она, — из-за денег и из-за всего. Про нас с тобой. И он назначил новую дату свадьбы. Она через неделю.
Я посмотрела на руку, которую взяла в свою, и едва сдержалась, чтобы не закричать: под нежной кожей на предплечьях расползалась малиновая гематома. Не нужно было быть врачом, чтобы понять, что кровь в ней принимала форму человеческой ладони.
Нильс вдруг резко опустилась на пол — с размаха, не боясь удариться, — и потянула меня за собой.
— Я не могу, Уве, - она вцепилась в мои плечи, не сдерживая рыданий, —  я не могу выйти за Бьорна теперь! Я люблю тебя!
— Почему у тебя платье в земле? – спросила я, игнорируя ее громкие слова.
— Я выпрыгнула в окно, - В голосе Нильс, дрожащим от слез, появились горделивые нотки. – Отец запер меня на втором этаже.
От злости я сжала кулаки: Нильсин сидела в моей прихожей, грязная и заплаканная из-за меня, а я никак не могла ее защитить.
— Пожалуйста, Уве, поезжай со мной завтра, - Нильс уткнулась лицом в мою шею - туда, где все ещё красовался один из ее роковых неосторожных жестов, —  я умру в Стокгольме без тебя. Я умру без тебя везде. Я люблю тебя!
— Нильсин, я не могу, - я пыталась отцепить девушку от себя, чтобы посмотреть ей в глаза, - твой отец убьёт нас обеих, если снова увидит вместе.
— Да, я знаю, - она вдруг почти успокоилась, - он собирается запретить тебе приезжать на мою свадьбу.
— Что же ты мне предлагаешь? - недоумевала я.
— Поезжай другим поездом, следующим! - Нильс умоляла, —  Бьорна мы легко сможем обмануть!
Я хотела было сказать что-то, но под окнами, как раненый зверь, заверещали тормоза автомобиля.
— Это отец, - с ужасом зашептала Нильс, - пожалуйста, не выдавай меня!
Меня раздирали противоречивые чувства: обманув херра Улофа сейчас, я лишила бы нас с Нильс любой возможности получить прощение. Но открыв ему дверь, я предала бы Нильс, и тогда не простила бы саму себя. Поэтому, когда Лингстад, словно разъярённый бык, ворвался в мою мастерскую, я преградила ему путь со всей стойкостью, на какую была способна. Он был выше меня, и мне стоило большого труда звучать грозно, смотря на него снизу вверх, но у меня перед глазами, не исчезая, маячил образ испуганной, заплаканной Нильс, прятавшейся в ванной комнате, и это давало мне сил. Наконец, Лингстад успокоился: легенда о том, что Нильсин, скорее всего, просто ушла бродить по городу, потому что она была не круглой идиоткой и не пошла бы ко мне сразу же после того, как отец запретил ей это, начала казаться ему разумной.
— Позвоните, когда она придёт домой, - попросила я, закрывая за ним дверь.
— Посмотрим, фрекен, - фыркнул Лингстад.
Едва его шаги на лестнице стихли, я убежала в ванную комнату —  с такой скоростью, будто Нильс и впрямь могла умереть там во время моего отсутствия.

Она лежала на полу, за шкафом. Ее рука, распухшая и покрасневшая, безвольно болталась на фоне белой кафельной стены, и на секунду мне показалось, что она оторвана. Повинуясь секундному ужасу, я рухнула рядом с Нильс на колени, сгребая ту в объятия — целую, с руками и ногами на своих местах, —  и пряча ее лицо у себя на плече, будто бы это могло спасти мою подругу от жёсткого мира вокруг.
— Я люблю тебя, - прошептала Нильсин. Я поцеловала ее в растрескавшиеся от рыданий губы.
— Это самоубийство, - повторила я фразу, некогда сказанную самой Нильс.
В голове яркими пятнами стали всплывать все дни, проведённые рядом с ней, записанные в горчичную тетрадь и другие, казалось, забытые — все те, после которых я не могла бросить Нильс на растерзание общественному мнению и собственной семье. Я долго не воспринимала ее всерьез, но теперь обычная привычка видеть Нильсин по вечерам оказалась одной из тех, что невозможно бросить – как опиум или курение. Это была эгоистичная любовь  - любовь к слабому, к тому, кого следует защищать и кого любишь не целиком, а лишь за образ, однажды врезавшийся в память. Таких образов было несколько, и я любила их все. Моя эгоистичная любовь была для Нильсин — целиком.
Наше самоубийство было долгим и мучительным, как если бы мы тонули в солёной воде. Она постепенно заполняла легкие, разъедая их, и мы, пытаясь выплюнуть ее, лишь харкали кровью. Но я крепко держала Нильсин в своих объятиях. Мы умирали вместе. И я ни за что не отпустила бы ее теперь, когда началась агония. А если уж наша любовь была таким большим грехом, как о том говорили, то я готова была пройти по раскалённым углям ада с удовольствием — и с Нильсин на руках.

Девушка наконец перестала плакать.
— Что нам теперь делать? - спросила я, оглаживая пальцами ее все ещё мокрое лицо.
— Бежать, - прошептала она.
За окном темнело, и мы лежали на кафельном полу ванной в темноте, прижавшись друг к другу.
Бежать нам было некуда.

— Позвони пожалуйста Бьорну, - попросила Нильс, - пусть приедет за мной, и я переночую у него. Отцу это понравится, и он больше не будет хотеть меня убить.

Бьорн забрал Нильс, почти ничего не говоря — только поздоровавшись со мной и попрощавшись. Он не обратил внимания на ее синяки, потому что наверняка решил, что они его не касаются.
— Я приду проводить вас завтра на вокзал, - предупредила я, надеясь, что Бьорн про запрет Лингстада ещё ничего не слышал.
— Ждём, рува Уве.
Его хорьковые глазки блеснули в свете фонаря на лестнице, и мне показалось, что они безжизненны — Бьорн не испытывал никаких эмоций, кроме, пожалуй, легкого дискомфорта, от того, что увозил посреди ночи свою заплаканную невесту. Впрочем, я была благодарна ему за это — нам с Нильс не нужны были лишние расспросы.
Все повторялось: Нильсин снова безропотно шла за тем, за кем не хотела идти. А я, закуривая сигарету с ее фамилией на этикетке, снова позволяла ее — Нильсин — уводить.
— Я буду ждать тебя, - шепнула Нильс, когда я почти закрыла дверь.
Мне не нужно было отвечать — Нильсин теперь знала, что я ее не предам и буду стоять, как Бридж, верно на перроне в назначенное время. Мне некуда было деваться.
И не очень-то хотелось.
 

Глава 14

На Хельсинском вокзале было людно: в воскресение он наполнялся до отвала, всасывая всех желающих уехать из страны — на день или навсегда, - а вечером снова пустел, и его грустные кирпичные стены с зеленовато-серой порослью начинали казаться заброшенными.
Было ранее утро, и я ждала на перроне человека, который всеми силами не желал уезжать — ни на день, ни на всю жизнь.

Нильс и Бьорн вошли с другой стороны вокзала, и я могла легко пропустить их, если бы не Бридж. Увидев меня, он вырвался из рук Нильсин и, завиляв хвостов, бросился в мою сторону. Девушка догнала его в трёх метрах от меня.
— Вот и все, - сказала я, кивая на чемодан в ее руках, - завтра ты станешь фру Виртанен.
— Ты так говоришь, будто в этом есть что-то хорошее.
— В чемодане подвенечное платье, полагаю? - мне отчаянно хотелось острить - наверное, из-за нервов. — Какое-то маленькое, я думала, херра Улоф арендует вагон.
Я была готова утирать Нильс слезы и утешать ее словами о том, что мы все равно будем вместе - мне тоже хотелось бы в них верить - но та, к большому моему удивлению, была довольно спокойна.
— А где, собственно, херра Улоф? - спросила я, оглядываясь.
— Он уже в поезде, - ответила Нильсин, - он любит приезжать заранее, чтобы проверить, все ли в порядке. Не бойся, он тебя не видит.
Но я на всякий случай все равно надвинула шляпу почти на глаза.

Бьорн был уже у дверей вагона. Нильс стояла к нему спиной, а потому его широкие — но кривые, как у марионетки, – жесты, говорящие о том, что поезд скоро отправляется, были обращены ко мне. Я кивнула.
— Тебе пора, - поторопила я Нильсин, - я постараюсь приехать следующим поездом.
Девушка на секунду обернулась, прикрыла глаза, будто решая что-то, а потом, поставив чемодан на землю, порывисто обняла меня.
— Я никуда не поеду, - быстро зашептала она мне на ухо, — в чемодане - необходимые вещи и билеты на поезд до Копенгагена. Сейчас я попрощаюсь с Бьорном и вернусь к тебе. Пока он сообразит, что к чему, мы сядем на поезд и убежим отсюда. Я все продумала. Я люблю тебя. Пожелай мне удачи.
И прежде, чем я успела сказать что-то, Нильс быстрыми шагами двинулась к двери вагона. У меня в сердце словно разорвалась сотня фейерверков: Нильсин, моя храбрая девочка, рисковала всем, что у неё было, ради нашего с ней призрачного счастья. Я должна была остановить ее — и не могла пошевелиться. Я понимала, что эта авантюра разрушит жизнь Нильсин и репутацию ее семьи, но эгоизм, эта мерзкая клякса в моей душе, крепко держал меня за ноги и за язык, не давая даже крикнуть Нильс о том, какой глупый шаг она собиралась совершить. Я ненавидела себя. И я была счастлива.
Нильсин смотрела на Бьорна. Очевидно, она уже сказала ему все, что собиралась, но все равно ждала чего-то — словно хотела, чтобы тот ее остановил. Обернувшись ко мне, Нильс сунула руку в карман и протянула жениху что-то прямоугольное и яркое. Я присмотрелась - это была горчичная тетрадь. Думать было нечего — Нильсин так долго держала в тайне свои запретные чувства, что теперь, на пороге крушения старой жизни, решила поделиться ими с первым попавшимся живым существом. Я не могла ее в этом обвинить — мне даже на секунду захотелось, чтобы не только Бьорн, но и весь мир вдруг узнали о нашей с Нильс связи. Потому что это означало бы, что мы не побоялись бросить миру вызов. И мы побеждали.
Бьорн открыл тетрадь, когда Нильсин уже шла ко мне. На лице ее играла потрясающе широкая улыбка — я не видела, чтобы она улыбалась так счастливо со времён поездки на Кловхарун. Мои губы сами растянулись в ответ. Фейерверки в сердце продолжали рваться. У нас с Нильс впереди был весь огромный мир, и появился он ценой того, что мы разрушили все позади себя. У нас ничего больше не осталось. Но теперь мы могли бежать — вместе. Я забыла обо всем, что держало меня в Хельсинки - о презентации книги, о братьях, об обязательствах. Я упивалась тем, как Нильсин вдруг взяла всё в свои руки и разрешила себе броситься в чувства с головой— страстно, по-животному бездумно.  Мне хотелось вечно смотреть на этот ее редкий образ, любить его, а Нильсин хотелось быть со мной — ведь эта потрясающая улыбка не могла означать другого.
Ей оставалось сделать шаг, чтобы упасть в мои объятия.

Когда раздался хлопок, я сперва не поняла, что произошло. Люди, стоявшие вокруг, закричали и забегали, все помещение вокзала смешалось в большое, пестрое, шумное пятно, и Нильсин в нем не было. Бридж метался из стороны в сторону, истошно лая — он потерял хозяйку. Странные люди в мундирах, похожие издалека на муравьёв, набросились на Бьорна - тот, рыча, как бизон, выронил из рук какой-то чёрный предмет. А через секунду, опустив глаза, я увидела почти под самыми своими ногами край голубого пальто — и тонкую красную струйку, ползущую от него вниз по плитам.
Нильсин хлопала глазами, не понимая, почему она вдруг очутилась на перроне, лёжа на спине в окружении толпы посторонних людей. Она, как рыба, выброшенная на песок, открывала и закрывала рот, ловя воздух или пытаясь заговорить — понять было невозможно. Глаза ее закатывались, и Нильс из последних сил указывала мне куда-то в сторону.
Я сидела на коленях рядом с девушкой, глупо трогая ее лицо — будто искала какой-то рычаг, чтобы всё вмиг починить.
— Тетрадь, - сумела произнести она и закашлялась кровью.
Я бросилась к тому месту, откуда уводили Бьорна. Пистолет, выпавший у него их рук, все ещё дымился, и пепел с его ствола, как пыль, оседал на обложке горчичного цвета. Вокруг рассыпались фотографии — те самые, за которые я так боялась и которые просила Нильс спрятать подальше и рассматривать только по праздникам. Эти фотографии вкупе с тетрадью разрушили картину мира Бьорна. И больше их никто никогда не должен был увидеть.
Собрав все рассыпанное на перроне — кроме пистолета — в охапку, я, не долго думая, бросила «улики» под поезд. Тот тронулся. Тетрадь, блеснув в последний раз на солнце, растворилась под его колёсами.
Херра Улоф, спрыгнувший с перрона в последний момент, не заметил меня. Я на карачках бросилась ему в обход, чтобы оказаться рядом с Нильс раньше, чем он.
Но все было тщетно. Когда я пробилась через толпу, Нильсин уже умерла.

Ее похоронили в фамильном склепе. «Ты все таки поехала в Стокгольм» — стучало у меня в висках все то время, пока гроб с телом Нильсин медленно опускали в могилу.
У херра Улофа на фоне потрясений оказалось доброе сердце — он разрешил мне присутствовать на похоронах. Мы стояли рядом с ним, почти прижавшись локтями, и смотрели, как бледное лицо нашей любимой маленькой женщины скрывалось за деревянной крышкой гроба. Плакать не хотелось. В нескольких метрах от кладбища на лужайке щипали траву дикие гуси, и это показалось мне невероятно смешным. «Ты бы оценила» — шепнула я, и бледные, вытертые бесконечными рыданиями глаза Лингстада уперлись в меня с детской, необъяснимой жестокостью. Ему все еще была противна и я, и мои чувства к Нильс, но теперь он не мог без них обходиться. А потому звал везде, пытаясь то ли утешиться, то ли смириться.

Позвали меня и на судебный процесс Бьорна — как свидетеля. Тот почти все время молчал, и повторял, если спрашивали, лишь одну фразу: «так было надо». То, что он увидел в горчичной тетради, и впрямь оказалось роковым для его «правильного» мировосприятия. К чести Бьорна нужно сказать, что ни про тетрадь, ни про меня и Нильс он не упомянул ни разу. Следователи записали в качестве мотива «ревность».
А стоило записать меня.
Херра Улоф сидел на суде - как и на похоронах - по правую руку от меня и постоянно что-то спрашивал: о Нильс, обо мне, о жизни в целом. Удивительно, какой вдруг важной и нужной я стала для его семьи, когда единоверное, что должно было поддерживать отношения между нами, перестало существовать.
Мне не было противно — я понимала все, что тот чувствовал. Но сил переживать точно так же, как Лингстад, у меня не было, как и сил противостоять его нелюбви ко мне - тоже. Я будто убедила себя в том, что Нильс не умерла, а просто уехала, никому не сказав. И я утешала ее отца теми же словами, что говорила ему, когда похитила Нильсин на Кловхарун — «Ей там будет хорошо».
Мне не было противно — я понимала все, что тот чувствовал. Но сил переживать точно так же, как Лингстад, у меня не было. Я будто убедила себя в том, что Нильс не умерла, а просто уехала, никому не сказав. И я утешала ее отца теми же словами, что говорила ему, когда похитила Нильсин на Кловхарун — «Ей там будет хорошо».

В моей квартире все ещё тут и там попадались ее вещи. Через месяц их стало меньше, но я все ещё чувствовала их запах — будто Нильс только вчера надевала платье или брала книгу, нанеся на кожу духи. Я не любила этот аромат при ее жизни. Но теперь я не могла жить без него.
Больше всего меня выводило из себя то, что мир не умер вместе с Нильс — все в нем, даже минимальные черты, напоминали мне о ней. Каждый раз, думая об этом, я ранила себе руки — так крепко сжимала стаканы с алкоголем. Я стала очень много пить и курить – мне казалось, что Нильс, увидев, как я веду себя, обязательно вернётся и начнёт ругать меня. А потом мы помиримся и будем долго курить в постели, вспоминая о ссоре, как о маленьком недоразумении. Нильсин будет перебирать мои волосы и говорить, что те пахнут селедкой с Кловхаруна, а я предложу бросить все и уехать немедленно на этот маленький райский остров.
Но Нильсин не могла прийти. И чем чаще я заставляла себя понимать это, тем реже лопались стаканы.
В какой-то момент я перестала пить в одиночестве. Посуда так оставалась целее — и мне казалось, что я снова была готова жить.
Ларс звал меня на вечеринки. Он, разумеется, не знал о том, какие отношения связывали меня и Нильсин Лингстад, но замечал мое состояние — наверняка, он о многом догадывался. К тому же, Ларс видел некоторые из тех фотографий, которые делала Нильс, и уже по ним он мог понять всё. А потому упорно пытался заставить меня вылезти из своей берлоги и развеяться.

В какой-то момент я сдалась: Ларс устраивал вечер только для близких друзей в своей мастерской. Уже поднимаясь в неё, я поняла, что надела ту же юбку, что была на мне в день знакомства с Нильсин — и я все ещё чувствовала на ткани поцелуи ее розового платья.
Ларс встретил меня на пороге. Ничего не говоря, он протянул мне стакан, полный виски до краев. В его глазах не было сострадания, но было сочувствие — и оно, молчаливое и грустное, было мне дороже всех слов утешения.

Обстановка в мастерской была уютной и тёплой, и в какой-то момент мне показалось, что я начала веселеть. Виски приятно грел горло, будто говоря «давай, расслабься, забудь хоть на минуту», и я послушалась — и через пару минут уже танцевала с Ларсом какой-то медленный танец. Образ Нильс то и дело проплывал у меня перед глазами, когда я жмурилась, но я почти перестала обращать на него внимание — и он постепенно поблек.
Возвращаясь за барную стойку, уже изрядно выпившая, я вдруг заметила, что мое одиночество кто-то нарушил. Симпатичная пухлая девушка, слегка взъерошенная от танцев, сидела в кресле передо мной и жадно смотрела на стакан, к которому я потянулась.
— Можно и мне тоже? - спросила она, тряхнув своими кудрями. Я подала ей вторую порцию, думая, что слышала уже однажды подобный вопрос.
— Как вас зовут? - вдруг решила поинтересоваться я.
Девушка зарделась —  очевидно, она меня узнала, и знакомство это было для неё крайне лестным.
— Тууликки, - проговорила она, взглянув на меня, - просто Тутти.
Стакан в моей руке пискнул и разлетелся на мелкие осколки.
У Тутти был приятный — не низкий и не высокий — голос.
И у неё были зеленые глаза.