Глава 10.
Где ты, счастье?
Прошло три года. За это время произошло несколько важных перемен в жизни Гаврилового семейства и в самом Пришахтинске. На вторую зиму ушел от них дед Филипп, отправился к своей Фенюшке. Болел недолго, но тяжко. Терпел боль, не кричал, а поскрипывал зубами и терял сознание. Девчата кружили около деда, утирали тайком слезки, приносили воды, трогали лоб, гладили по голове, и он терпеливо и даже с благодарностью принимал эти знаки любви и свидетельство его слабости. Улька вообще начала пользоваться своим особым положением младшей в семье и - она это знала - любимицы дедуни, единственной из внучек носящей его имя, - и она уверенно взяла себе право подходить, когда ей вздумается, и чмокать деда в небритую щеку, обвивать тонкой ручонкой шею и что-то шептать ему в ухо. Тогда морщинки на его лбу и на щеках разглаживались, лицо становилось мягче, растягивались в подобие улыбки твердо сжатые губы, и он затихал, полный радости от этой неприкрытой и такой искренней любви. И нежности. И приближающегося покоя.
Приходили друзья-ровесники проститься, подержать за руку, подбодрить, зная, что уж недолго. Пришли Ильины старшие, давние соседи, почти родня теперь, после всего вместе пережитого. Попили бледный чай с Гаврилом и Аннушкой, да и Филипп пригубил теплое питье, оживился немного. Повспоминали молодые забавы, костры на донском берегу, говорил больше старший Ильин. Пытался шутить - получалось не очень. Уходя, перекрестили, поцеловали в обе щеки. Понимали, что прощались до новой встречи, уже там. Ушел во сне, не разбудил, да и сам, видно, не проснулся. Старики говорили - хорошая смерть, покойная.
Долбили мерзлую землю, жгли что придется - что нашли вокруг кладбища, чтобы отогреть стылую землю - никто не отказался помочь, и проводили с почетом и грустью старого казака в последний путь. Выпили по паре глотков горькой на скудных поминках. Аннушка, как смогла, собрала по крохам на поминальный стол. Каким-то чудом нашлась пара горстей риса для кутьи, остальное как получилось - голодали все и чудес не ждали.
Теперь, по прошествии трех лет, поселок выглядел уже так, что появившийся здесь новый человек с трудом бы поверил, что недавно здесь была голая степь и одни только шары перекати-поля разнообразили местный пейзаж. Зеленели и тянули свои верхушки уже и чуть повыше крыш землянок несколько тополей вдоль улицы. Скоро-скоро появятся у них здесь и подружки-березки с белой пятнистой корой и трепетными листами. Призывно краснели ранетки на двух яблоньках на маленьких огородах, - нашлись же где-то саженцы! Про лук, редиску, морковку и говорить нечего - чем бы еще спасались от голода и безвитаминья поселенцы.
Выделены им были огороды местными властями или сами новосельцы договорились и поделили «ничейную» землю «на задах», за домами, никто уже не расскажет. Теперь это были картофельные полянки, у каждой семьи по равной, - и хоть ведерко картошки да добыто было и посажено первые годы. Картофелину резали на несколько частей, чтоб в каждом кусочке по глазку. И прорастали и давали хоть малый, но приплод. А потому, что руки росли из правильного места, потому что лелеяли - и пропалывали и удобряли, а небо уж заботилось о поливе. Да и впоследствии - хоть и недоедать будут, а семенную картошечку к весне сохранят - кормилица!
Через некоторое время дворики в поселке начали окружаться не заборами еще, а невысокими загородками, появилась живность - сначала куры закудахтали, а позже и поросята завизжали-зачавкали во дворах. Ну а коровы- аристократическое племя - появились позже и только в нескольких семьях, помогая поднимать малышню свою и соседскую свежим парным молочком, а хозяев выводя в разряд состоятельных и относительно сытых.
Выглядел Пришахтинск уже вскоре после того, как население его стало потихоньку приживаться, уютно и чистенько. Снаружи стены землянок мазались глиной, а сверху покрывались гашеной известью, и эти стены собирали на себя все тепло и разноцветный блеск солнца. А сидеть на обязательных при каждой стене завалинках, притулившись спинами к тепленькому, было одной из радостей и самых старых новосельцев и детворы.
Стены изнутри так же, как и снаружи, начали белить, и к Пасхе каждая хозяйка специальными щетками покрывала потолок и стены иссиня-белой известкой.
Подрастали Гавриловны. На вторую осень пошли в школу Раиса и Даша. Школка эта была небольшим деревянным бараком, с несколькими классными комнатами и даже школьным двором. Бедненько было, скудновато, не было бумаги, были газеты да куски грубой оберточной. Для письма ученикам выдали чернильные карандаши, и не раз после школы приходили сестрички домой с фиолетовыми губами. Раиса и Дарья старались упрятать свое сокровище куда подальше, чтобы оно ненароком не попало на глаза меньшой. Она ведь и разбирать не станет, где рисовать, и наестся чернил - видела, пострел, что надо намочить карандаш слюной, и тогда получается красиво, фиолетово и ярко.
Улька в силу своего малолетства оставалась в семье на особом положении, - ей спускались промахи и прощались шалости, за которые «большим» могло и достаться. Батеня никогда не кричал и руку на них не поднимал, но его одного слова или даже взгляда было достаточно, чтобы все запретное останавливалось на полпути. У детей и в мыслях не было спорить с ним или вступать в какие-либо объяснения. Это было делом матери. Наедине родители могли и поспорить и повздорить и даже пошуметь - а как без этого в семье,- но если отец что сказал или решил, - все, значит, так оно и будет. Авторитет Гаврила, как и его отца, а прежде деда и прадеда, был в семье непререкаем, муж и отец был и оставался ее столпом и главным кормильцем.
В первые несколько лет сезонная работа была главным источником дохода; по весне Гаврил с десятком таких же потомственных и рукастых хлеборобов, работяг, а по сути, дешевой рабочей силы, отправлялись на поля и огороды. Копать землю, засевать, полоть, поливать, потом собирать урожай. За кормежку, семена, скудную плату.
Домашний огород и картошка-кормилица была заботой Аннушки, как и других казачьих жен. Так же, как и малая скотинка, невеликая числом. А потом бабы наловчились из бараньей шерсти прясть и вязать - носки, варежки и даже пуховые платки. Там же, на базаре, купил Гаврил прялку - чистое чудо и сокровище, и тогда внучки вспомнили бабы Фенины уроки и стали материными помощницами: она прядет, они пряжу сматывают в клубочки, находилось дело и младшей, которая это за игру принимала. Улька держит вытянутые вперед руки, на которых пряжа, и нужно двигать ими так, чтобы матери удобно было сматывать эту пряжу с рук и закручивать в мотки. А потом мамушка выдаст спицы и учит набирать, считать петли, вязать первый шарфик для самодельной куклы.
Сам Гаврил позже наловчился чинить обувь, подшивать валенки, а позже и тачать какие-то чуни. Он называл их «таковские». Из «таковского» материала шились тапки-не тапки, а примитивная обувка для лета, малая по цене. Сапожничал в свободное время, чаще зимой, а потом вез товар на базар. Оттуда привозил то, что невозможно было вырастить на огороде. Нитки, ножи и ножницы, в конце концов, «справил» даже «ногу» железную для ремонта и пошива обуви. Не разбогатели, но хоть перестали так голодовать, как первые годы. Иногда - ну как не побаловать своих девчат - покупал кулечек «подушечек», единственно известной и доступной кондитерской радости, если не сказать, счастья скудного детства. Аннушка тайком загружала лакомство в старый жестяной чайник, привезенный еще «оттуда», прошедший с ними все дороги и ставший нынче не пригодным для кипячения, но, конечно же, хранимым «для какой-нибудь оказии». Этот драгоценный чайник - почти семейную реликвию - она вешала высоко на крюк в клеушке, (так называлась крошечная пристройка к входной двери, где хранились ведра, лопаты, а позже и несколько куриц поселились), чтоб доставать угощение по особым случаям: праздник, выходной или просто побаловать девчат. И вот однажды, когда такой «случай» наступил, выяснилось, что запасы подушечек в чайнике как-то подтаяли и осталось их всего-то с гулькин нос на самом дне. Начались расспросы старших - ни одна не признала греха, только подсказали: «А Ульку спросили?». - «Да какая Улька? Она и не влезет, там высоко, и на табуретке не достать». Улька молчала, только сопела, и чувства вины не выказывала. Да и то, от горшка два вершка, куда ей!
А видел бы батеня, как его маленькая Улька, в потемках клеушка, подвинув ящик и навалив на него все, что придется, забирается на это хлипкое сооружение, с трудом дотягивается до горлышка чайника, запускает в него руку, и с кулачком, быстро становящимся липким и мокрым, выскальзывает и скрывается за углом землянки. Как присев на завалинку, она медленно опускает в рот один крошечный, сладкий комочек, ощущая весь необыкновенный, сказочно прекрасный вкус этого после ни с чем не сравнимого лакомства. Потом, вздохнув, достает следующий кубик сладкого счастья, рассасывает его, помогая язычком отлепить этот кусочек от зубов и ждать, пока он медленно тает.
Она признается в этом своем воровстве лет через десять, и мать с отцом, покачав сначала головами, поцокав языком осуждающе, потом взглянут друг на друга и рассмеются. Отсмеявшись, отпустят ей этот грех за давностью лет. А сестры скажут: «Ну вот, а вы не верили! Маленькая, маленькая… мы так и знали, что это она, ну больше ж некому было». Простили, конечно, тоже.
К концу учебного года стало ясно, что Раисе после седьмого класса нужно идти искать работу, - про дальнейшую учебу речь не шла. Начало тридцатых. Голод. Они пришлые, репрессированные. Надо жить, поддерживать семью.
Ильина Прасковья, подружка Раисина задушевная, тоже собиралась работать, - братьям надо было школу заканчивать, они младшие, а она уже помощница. Прасковья и статью и характером пошла в мать - крепкая, ладная, темнобровая, она и выглядела старше своих лет. Ну чистая красавица, вот-вот заневестится. Леся поговорила с медсестрой в больнице, расположившейся теперь в таком же бараке, как и школа, и та пообещала взять Прасковью нянечкой на испытательный срок.
Рая против подруги выглядела как младшая сестренка - худенькая, ниже той на полголовы, робкая. Но была она вся такая складненькая, с узенькой талией, маленькой высокой грудкой, - чисто фарфоровая статуэтка. Носик от матери достался прямой, аккуратный, глаза такие же светло-серые с голубинкой, коса русая - ну всем бы хороша, если бы не это проклятие ее - зашитая как попало заячья губка. И так сильно Раиса страдала от этого, и каждый взгляд, на нее брошенный, воспринимала болезненно, что нужна была Прасковья рядом, чтобы одернуть резко слишком внимательных и шикнуть на подругу. Она навсегда и останется в их паре верховодкой и защитницей.
Найти работу для девочки было делом нелегким. Спасибо, поселковые держались все вместе, и где могли, делились новостями. Кто-то шепнул Гаврилу, что в Тихоновке открывается маленькая пекарня, может, люди нужны будут. Сходил, поговорил, порасспросил подробно, узнал, кого нанимать будут. Было ясно, что пекарем Раисе не стать, но вот уборщицей может еще подвезти, если она понравится - «пусть придет, попробует день-два», а мы поглядим. Так и нашла Раиса себе работу в тепле, да рядом с хлебом, что, конечно, было по тому времени чистым везением, да и она, молодец, оправдала доверие: работящая, неленивая, привычная к труду и покладистая, она была находкой для начальницы: что велят, то и сделает, быстро и споро. Работа эта оказалась как находкой, так и бедой: работа рядом с пылью и, что хуже, с пылью мучной, привела к астме, и надрывный кашель с той поры сопровождал ее по всей жизни, ровно до того дня, как она ушла на пенсию.
Там же, в пекарне (вернее, подходя к ней) через пяток лет работы на том же месте, радуясь, что работа есть и хоть скудно, но оплачивается, повзрослевшая Раиса встретит свою судьбу, единственную любовь своей жизни. когда она, наконец, забудет о своей несчастной губе, и возлюбленный ее тоже будет видеть только сияющие глаза ее, хрупкую фигурку и душу, готовую к любви и счастью.
Случилось это в в один из ранних весенних дней, когда, в точном соответствии с капризами местной погоды, наступающая весна сменилась опять холодом и даже упавшим почти до щиколоток свежим снежком. Иссиня белым и блестящим на солнце он оставался только до следующего утра, - работающие уже в полную силу шахты припорошили его черной пылью. Так же точно украшены были и лица шахтеров, которые постепенно становились основной частью населения города, и, если с рук и лиц эта чернота смывалась после выхода людей на поверхность, то вокруг глаз она оставалась навечно - словно обведенные черным карандашом глаза придавали выразительность и своеобразную красоту лицам шахтеров и сразу выдавали их профессию.
Ранним утром ранней весны спешила на работу Раиса, замотанная платком до бровей, в толстых пушистых рукавичках, осторожно ступая ногами в валенках, стараясь не упасть и прокладывая себе дорогу по нетоптанной еще снежной целине. Навстречу ей с ночной смены шагал высокий статный шахтер, чью профессию она угадала, едва взглянув на встречного.
- Куда так рано поспешаешь, красавица? - шутливо поприветствовал он ее.
- На работу. - улыбнулась глазами, - хлеб вам печем, пока вы спите.
Я Николай, а тебя Раисой звать?
- Почем знаешь, я и не видала тебя ни разу.
- А я уже видел тебя здесь раньше, ты каждый день работаешь?
Ну а как, ты-то, небось, тоже не по праздникам. Побежала я, не могу опаздывать.
- Увидимся еще, - многообещающе попрощался он.
В этот день Рая работала как летала. Обычная вроде встреча, и парень обычный, но сердце уже начало стучать громче, и поговорить с Прасковьей нужно было обязательно. Такого с ней еще не бывало.
- Смотри, Райка, не будь дурой, не влюбись сразу, - кто знает, что там у него на уме. А может, так просто, поговорил со встречной да и забыл.
Прасковья, которую теперь все звали Полей (Полиной для чужих - имя, подсказанное ей ее новой подругой-медсестрой вместо «деревенской» Прасковьи), смотрела и не узнавала подругу. Откуда этот блеск глаз, эта уверенность в другом, да и в себе, эта убедительная надежда, что все у нее будет и что-то уже случилось. Прасковье было и радостно за подругу, которой она всегда желала только хорошего, и немного обидно, что у нее это все необычное, весеннее уже вроде бы и закончилось. С рождением ребенка отношения ее с мужем перешли в другую, более обыденную стадию - много дел и забот, колгота с пеленками, стиркой и обедами. А все эти нежности и любезности, как называл это ее молодой супруг, остались в прошлом.
Николай и впрямь появился скоро, поджидал ее после работы недалеко от пекарни. Снег уже стаял, открыв землю теплому весеннему солнцу и привычному легкому степному ветерку. Скоро-скоро появятся перышки свежей травы. Все дышало радостью и надеждой: легко покачивались пока еще голые ветки немногочисленных деревьев, почки которых уже вот-вот надуются и лопнут, выплеснув наружу светло-зеленые юные листики. Пара бездомных собак грелась на подсохшем пригорке, доверчиво подставив свои чумазые спины послеобеденному солнцу. Основная пернатая братия - серые шумные воробьи - собирались у небольших лужиц и под деревьями, отыскивая свежий корм и питье, споря до хрипоты и взъерошенных перьев.
Увидев Николая, Рая даже не удивилась. Все именно так и должно было происходить. Шли сначала молча, подлаживая шаг друг под друга. Потом заговорили о чем-то, что даже и не имело значения. Может быть, о воробьях. А может, о том, какие у них смены на этой неделе и когда они совпадают. Он не провожал ее до дома, простились не доходя до улицы. Не время еще.
К Поле-Прасковье не побежала - сразу домой. Помогла матери на кухне, потом на дворе. Перебросилась словечком с Дашей, расспросила Ульку и даже рассмеялась в ответ. Сама удивилась своему желанию скорее расправиться со всеми делами и остаться одной. Одной ну хотя бы на своей кровати (у них уже появились свои топчаны, и у нее, как у старшей теперь, был свой и отдельный - а Дашка и Улька спали на одном в их малюсенькой «детской»). Ей хотелось не разлить и не расплескать всего, что случилось сегодня: их встречу, недолгую прогулку, решение увидеться еще, и она даже знала, когда это случится - через два дня он опять встретит ее после работы. Заснула уже под утро, но пробуждение было легким и путь на работу похожим на полет.
Их роман развивался быстро, через три месяца он предложил пожениться, Гаврил и Анна благословили молодых - и Раиса переехала к молодому мужу. Это было недалеко от поселка, но до работы приходилось добираться на попутных или идти через поля. Все это, как и новые обязанности, как постоянное волнение за Николая, когда он уходил на смену, было не в тягость, а в радость. Засыпать рядом было сладко, просыпаться счастливо, - скоро Раиса поняла, что понесла. Николай хотел сына, Рае было все равно - был бы ребенок здоров да похож на него, с такими же добрыми глазами и спокойным характером. У нее начал округляться животик, ребенок давал о себе знать, постукивая и толкаясь изнутри. Аннушка начала готовить пеленки, рвать старые халатики, маечки на подгузники - нужно было все простирать и перегладить.
Беда пришла откуда не ждали. Пришла новоявленная Полина, принесла новость. Прежде, чем начать, справилась: «Сам дома?». Узнав, что в шахте, успокоилась.
- А ты знаешь, что твой-то еще одной такой же дурочке, как и ты, ребеночка сделал? Она теперь на сносях, работает на шахте ламповщицей. Вот и посветила ему, да и он хорош, анчихрист! Что делать-то будешь?
Раиса молчала. Руки по новой привычке лежали на животе. Слов не было. Села. Положила руки на стол, подняла голову. Начала медленно, едва выговаривая слова:
- А может, это и не он вовсе. Ты, что ли, свечку держала? Мало ли чего эта ламповщица скажет. У нас семья, дите вот. Он любит меня. Не верю я. - каждое слово весом с пуд. - Иди, Прасковья, домой. Разберемся сами. Иди, мне прилечь надо, живот что-то тянет.
Разговор с Николаем не развеял морок и не утешил:
- Да, был грех, до тебя еще. Что брюхатая она - не знал сперва, потом думал - ну мало ли кто. Когда сказала, что мой, испугался, ты уже тоже нашего носила. Что делать, не знал, и сейчас не знаю. Вон оно как вышло. Я вот так думаю - надолго замолчал. - Я с тобой жить хочу. Но и там дите тоже. И ее жалко.
Вон оно как выходит, всех он любит и всех ему жалко:
- Что ж ты, Коля, натворил-наделал? Как же нам жить теперь, как мне верить тебе? Дите-то наше уже вон оно, тоже на подходе. Ой, за что же это мне все, как же я любила тебя, и как мне дальше жить? - она заголосила, как когда-то в беде и отчаянии голосили ее бабушки и прабабки, когда сердце навылет и одно желание - бухнуть головой в омут от всех вопросов и от темноты непроглядной. Она рыдала и ребенок откликался внутри стуком пяточек и толканием большенькой уже головки, словно хотел поддержать ее, свою родную мамушку, помочь ей, защитить ее, как будто кроме него больше и некому было.
Но защита нашлась, быстрая и решительная. Прознав про подвиги зятя, долго не думая и сильно не расспрашивая заболевшую тяжко дочку, опасаясь за ее и ребенка здоровье, Гаврил на чьей-то телеге в один день перевез дочку с ее скромным скарбом назад, в родной дом, в ту же землянку в Пришахтинске, где она в положенный срок и разрешилась сыночком. Ее радостью, ее счастьем, уж таким-то крепеньким и горластым, с такими же, как у матери, небольшими, но такими ясными голубовато-серыми глазками. На радость Гаврилу появился мужик в его семействе. Фамилию записали материну, то есть дедову, - а как же, продолжатель рода казацкого! Мальчонка рос шаловливым и шустрым - а каким должен быть поселковый пацан? Лапта, футбол с тряпичным мячом, «ножички» - все радости детства на вольном воздухе. Когда позже появились двоюродные, младшие, стал настоящим старшим братом, - заботился, защищал, был немногословно нежен - хорошим вырос Гаврилов внук, надежным, порядочным. Долгие годы так и жили одной семьей: деданя с бабаней в большой комнате все той же землянки, он с матерью, души в нем не чаявшей, в маленькой спаленке. Квартиру получит уже после смерти деда и там будут играть его свадьбу, куда по старой привычке, не понятной уже людям его поколения, приведет молодую жену и там, молодая семья с матерью жениха и его бабушкой, будут уживаться долгие годы, до самых последних их дней.
А в день его свадьбы, поздней ночью, когда гости уже разошлись, а Раиса с матерью домывали посуду и расставляли стулья, вдруг выплеснулось у Раисы в ответ на какое-то мелкое замечание Аннушки:
- А ты знаешь, мама, каково мне это было, - всю мою жизнь в людях прожить?
- Да ты что такое говоришь, в каких людях, окстись!
- А ты думаешь, я счастливая была, когда вы, не спросив меня, взяли и забрали от Николая. Вишь, батене как казаку позор был, что зять не таковский попался, а про меня вы подумали? У меня своя жизнь была, семья была, я с ним жить хотела, а не к вам возвращаться. Я свою жизнь жить хотела, - она утирала слезы фартуком, а они катились и никак их было не остановить.
- Ну ты, Раиса, нашла время обиды вспоминать. Смотри, какого мужика взрастили, все вместе старались - кормили, поили, ума давали. Иди спать уже, намаялась, напереживалась. Я сама домету. А завтра молодые придут домой от свахи и все по новому начнется, - ему теперь помогать будем детей растить. В тесноте - не в обиде, закон такой у нас, кто ж его ломать будет…
.