Ларсон
Судьба этого парня в общем то незавидна. С юности по зонам. Чему уж тут позавидовать? Садился - по мелочи. Но судьба его метила сроками с завидным постоянством, точно решила отмерить ему всё сполна за какие то прошлые его жизни, сразу за всё. И вот после последней ходки, он решил остепениться. Ходил по своему городку степенный, высокий, руки в наколках. И приятели принесли ему щенка, чтобы в родительском пустом доме не было ему особенно одиноко. И вот в маленьком дворике у берёзы выросшей вместе с ним Ларсон, так прозвали зэки парня, за силу и находчивость, любил отдыхать после чифира, и щенка он выращивал с особенной заботой, как самое главное в своей жизни. Мясо покупал как себе, всё поровну. И как то шёл по лету через дорогу и вдруг откуда то вынырнувший на центральную улицу грязный камаз буквально приближался с огромной скоростью, и щенок оскалившись стал защищать хозяина, что то в его природе сыграло - что надо стоять насмерть. И Ларсон едва увернулся от громыхающей техники, а щенок вякнул неумело, и затих на дороге, умирая...
Ларсон нашёл водилу быстро, и бил немилосердно, потом во дворе родном под берёзой закопал своего друга. И сидел возле могилки точно изваяния, пока за ним не приехала полиция.
На зоне тосковал Ларсон по щенку особенно летом - в ту пору он и погиб, оставил опять Ларсона в одиночестве в этой его непрекращающейся гонке страха и боли.
Георгины на столе
На столе в комнате свиданий стоял букет георгинов, заботливо принесённых из посёлка участвующей в росписи сотрудницей закса. Сергей посмотрел на них, потом на жену и мать - что-то подсказывало ему, что вслед за радостью идёт горечь. Но пока были двое суток свидания с любимым человеком, а другой любимый человек уходил. Мать старалась бодриться, как она всегда делала на свиданиях. Потом ушла. Жена вышла на кухню, а Сергей представил мать бредущей от зоны к посёлку в своём плаще по осенней непогоде. Она всегда поддерживала его. И всегда восхищение сыном не давало объективно посмотреть на его характер, где то остановить его. С юности стал выпивать, и за драку оказался на зоне. Потом вышел на химию - снова тяга к спиртному, драка, добавка срока, и колония строгого режима. И вот теперь девушка которую он знал с юности решила с ним расписаться. Сергей думал о себе, как о постороннем человеке. Так он давно привык. Так было проще видеть фатальность событий, видеть и свои ошибки. Пить не буду, - так он думал. Пришла жена - поели. Рядом была женщина. Он давно уже отвык от неё. Он и в разговоре то рассуждал юношескими понятиями. Давно подмечено, что в колонии человек остаётся с тем же мышлением о вольной жизни, с каким сел. Таким и выходит, неприспособленным к иной жизни, кроме той, что годы была его судьбой. И вот такое напоминание, что люди живут по другому - что у них есть семьи и дети - как роспись в колонии всегда большая нагрузка на психику.
Мать брела по дороге. Она и радовалась за сына, и было боязно, что предадут его и только прибавят ему страданий. Она знала очень хорошо эту жизнь, и понимала, что время может сыграть с людьми свою злую шутку. Разлука - очень тяжёлое испытание. Дул противный злой холодный ветер из степи. Мчались тучи на головой, тяжёлые и тёмные.
А в комнате свиданий на столе алели георгины, и было очень хорошо думать, что жизнь милосердна к тем, что готов ради другого на многое.
А рядом зона жила своей размеренной жизнью. Гудел завод. В жилых помещениях заваривали чифир. В комнате отдыха о хорошей жизни говорил диктор. А над зоной плыли низкие грозовые облака.
Трава мурава
За те годы, что он не был здесь, заросли окружающие проход к реке превратились в непроходимые, и только едва заметная тропинка вела к воде. Когда то вот на этом месте был городской пляж, но время смело и песок, и не было уже в этом родном его городке столько людей, и пляж стал нелюдим. Вода в реке хотя и помелевшей на быстрине была очень холодной, хотя и было уже средина дня. Но как то искупался, и неожиданный прилив энергии встряхнул, как после холодного душа. И стало особенно интересно думать о прошлом, будто бы эта спокойная река перед глазами вернула на секунды его здоровье, его молодость, его бесшабашность. Голубело над головой безоблачное небо, и одиноко над рекой парил ястреб выискивая себе добычу. А на мелководье реки резвились мальки, серебристыми искорками то и дело встряхивая спокойное течение водной глади. Здесь, у древней воды привольно было всей жизни, сюда стекалась её энергия - вода давала живительную силу всему живому. Он подумал об этом, лёжа на мягкой зелёной траве в метре от входа в реку. Трава была шелковистой и тёплой, она точно ласкала тело, как молодая девушка даря бескорыстную негу. Было тихо, так тихо, что можно было уснуть, и он закрыл глаза. Он лежал, точно изваяние, прислушиваясь в тихой еле слышной песне реки, и не уходило ощущение, что он вот пришёл сюда, чтобы родиться вновь - отдав реке свои ошибки, свои боли... Он лежал неподвижно, сливаясь с этой природной силой и наполняясь её покоем.
Так бы жить всегда. Так бы любить жизнь.
Отстойник
В этой душной большой камере всегда было шумно, всегда дым слезил глаза, тут и курили, и заваривали украдкой чифир в железной кружке "на тряпках". Здесь собиралась вся грязь мира тюремного: духота, усталые, очень злые люди, здесь от беспредела был один шаг. Камера с железными нарами на которых места были заняты, были заняты места и на полу, и казалось, что яблоку негде упасть, но вот дверь камеры открывалась, и вваливались новые люди из нового этапа, и точно резиновая камера вмещала их. Зэки называли эту камеру - "отстойник" . Серёга угодил в отстойник после длинного этапа - его возили на судебно-медицинскую экспертизу. И вот он снова в тюрьме, и ожидает, когда "поднимут" в родную 191 камеру - она казалось сейчас достаточно уютным миром, по сравнению с этим адом. Он сидел на своём тощем мешке и спокойно наблюдал за мечущимися, точно тени людьми - освещение от грязной лампочки укрытой железным намордником было неярким, утомляющим зрение. Среди прибывшим из нового этапа сидельцев выделялся горбатый человек в необычайно ярком для этого места зелёном пальто в клеточку, явно не с его плеча. Взгляд у него был очень внимательный - глаза большие навыкате. Он настороже, он оглядывает, кто с ним рядом. Для него уже заваривают чифир. Он в авторитете - это было заметно сразу.
- Горбатый! - уважительно прошептал седой старик, сидевший на дорожном мешке рядом с Серёгой.
Что-то тянуло к этому человеку, то ли его уверенность, то ли бесшабашность. Он чувствовал себя здесь, как рыба в воде. Такие люди впитали в себя тюрьму до кончика пальцев. Так оказалось, что Горбатый заметил и Серёгу, подошёл, поинтересовался из какой камеры - и всё узнав, просиял, буркнул:
- Там Колёк должен быть Крытник?
- Да. - ответил Серёга, польщённый вниманием - Был, когда я на этап уходил.
- Понятно. Я сам в непонятку вот попал, - и Горбатый вдруг начал объяснять суть своей проблемы.
Серёга как мог пояснил, что можно сделать при следственных вопросах - сам то он недоучившийся студент юридического. Это сразу же вызвало уважение у Горбатого. Он слушал Серёгу, как ребёнок, доверчиво кивал головой, пригласил чифирнуть.
После чифира камера не казалась Серёге уже такой уж ужасной. Да и Горбатый рядом, не унывает, что-то рассказывает приятелям, улыбается, и никакой не угрожающий у него взгляд, просто такое лицо, точно гримаса жути какой то осталась на нём. От того и кривится оно, когда улыбается Горбатый, и улыбка кажется зловещей - а так Горбатый вполне адекватный, вполне добрый. Серёга даже улыбнулся от своего этого внутреннего диалога. Распахнулась дверь, и люди охнули в ожидании нового этапа, но стали вызывать по фамильно - по камерам - и настал черёд Серёги, и он, худенький, как вьюн, бледный, поспешил в двери, кивнул только Горбатому, и уже у двери заметил на стене самодельный пошарпанный календарик оставленный каким то тюремным умельцем, на нём было 13 декабря.
Идя по коридору Сергей подумал, что срок идёт, и жизнь идёт, и слава Богу.
Ночью
Ночной дневальный Степанов писал письмо устроившись поудобнее на стуле на гладильной доске у входа в отряд. Было тихо. Зона была по власти ночи. В такие минуты Степанов становился мечтателем, и писал задушевные слова знакомой с юности девушке. Ему приходилось убеждать её постоянно, что это его последний срок. Степанов бережно выводил на белом листе бумаги из школьной тетради шариковой чёрной ручкой покаянные слова. Ему очень хотелось, чтобы ему поверили! Его бледное лицо было озарено улыбкой. Неожиданно в спальном помещении отряда послышались возбуждённые перепалкой голоса, секунду позже на площадку у входа в отряд выскочил низенький бригадир Сааков, а за ним быстрыми шагами проскочил высокий Могила, зэк с огромными руками, и он молча этими руками сгрёб к себе уже безвольного бригадира, а потом вдруг оттолкнул его от себя, и пока тот стоял, точно завороженный, выхватил из кармана огромный зэк заточку, и ударил бригадира куда то в живот. И бригадир крикнул как то по женски надрывно, схватился за пораненное место. А Могила озираясь остановил свой взгляд на Степанове, неожиданно ему даже приветливо как то кивнул, точно здороваясь, и покачиваясь, точно он был на палубе огромного корабля, пошёл в глубь отряда. Степанов отложил недописанное письмо, подошёл к двери, за которой в комнатке спал завхоз, и негромко постучал, потом громче.
- Кто! - послышалось из-за двери, испуганное.
- Никитыч, тут Саакова подрезали, - сказал Степанов тонким испуганным голосом.
- Встаю!
Степанов зачем то постоял ещё немного у коптёрки, затем зашёл в умывальник и закрутил до отказа кран из которого сочилась вода. Он понимал, что письмо ему некогда сегодня будет дописать - сейчас прискочат режимники - уведут Могилу в изолятор, а потом кто-то прискочит из санчасти, и туда понесут Саакова. Низенький тощий Степанов вышел из умывальника на площадку перед отрядом - здесь было светло. И тихо-тихо завыл, чтобы этот его отчаянный голос не был слышен никому в отряде.
С улицы и вправду послышались стуки резкие открываемых локальных дверей, чей то командный окрик. Ночь продолжалась.