Солнце давит на голову почти физически ощутимо. Беспощадное, яркое, висит оно на небе, а ведь ещё только утро. А днём только плотные шторы будут защищать от палящего зноя, но не от духоты. Пески, камень и сталь накаляются, и на них можно ставить сковороду и жарить. Одно хорошо — песок пока тих, и не вьётся страшной тучей по небу.
Городок, затерянный в песках… Есть немного воды, до которой добираются скважины. Есть электричества от местой станции. Здесь живут либо военные, либо государственные чиновники. Если построят тюрьму — будут и заключённые.
— Привет, — усмехается старый художник Эдуард Казаков, шевеля седыми усами, поправляя вечный и неизменный берет.
— Привет, — отвечаю я старому знакомому. — И опять мы встретились. -
— Не так много на свете чёрных дыр. А нам — раздолье. Только рисуй. И пиши, — он хитро кивает мне. — Как, в прошлый раз не очень сильно обморозился? -
— Нет, — качаю я головой. — Это художнику надо в минус пятьдесят рукавицы сбрасывать. А писал я только в тепле. -
— Ничего, я уже солнечный удар словил. И заболевание бронхов, когда песка в бурю наглотался. А потом — здесь закончу, откочую в джунгли. С влажностью под девяносто. -
Я помалкиваю в ответ. Мне не нужно таскать мольберт в лютый мороз и в беспощадную жару, рисовать в лютую метель и в пыльном вихре. Здесь я даже набросков не оставлю. Только ещё немного постою рядом, чтобы впитать дух песков.