«Я люблю усталый шелест
Старых писем, дальних слов…» (М. Волошин)
Мы постепенно стали забывать, какими были прежде письма. Их в нашем обиходе заменяют словесные обрывки без начала и конца, без различия строчных и прописных букв, демонстрирующие уверенное пренебрежение к орфографии и пунктуации. Такое впечатление, что пишущие эти послания находятся в состоянии хронического цейтнота, а русский язык изучали как иностранный. Но, по счастью, есть еще возможность окунуться в прошлое, почувствовать аромат ушедшего времени, утешить себя мыслью о том, что эпистолярный жанр не истреблен окончательно. И порадоваться тому, что сохранились письма тех, кто жил в прошлом и позапрошлом веках. Девятнадцатый век оставил нам столько богатств, что их хватило бы еще на несколько грядущих поколений, конечно, при условии, что они не разучатся понимать и ценить бесценное наследие. Сохранять связь времен, хрупкую, но надежную основу человечности, становится все труднее.
Есть у нас чудесная традиция – отмечать «круглые» даты. В такие дни (к сожалению, только в такие дни) к нам вдруг и ненадолго возвращается память. И мы начинаем вспоминать, прославлять тех, о ком и забывать-то было грешно. А потом наступает затишье – до следующего юбилея. Поддерживая означенную традицию, хочу вспомнить одну замечательную историю, которая потрясла многих ровно 190 лет назад и была непосредственным образом связана с письмами – отправленными и неотправленными. И началась она с письма к даме, написанного по-французски.
«Сударыня. Прямодушие и искренность именно те черты, которые я в вас более всего люблю и ценю», – писал Пётр Яковлевич Чаадаев в 1829 году. Это первая строка письма, за которой следуют рассуждения, занявшие впоследствии в книге 20 страниц печатного текста. Адресат письма долгое время не был точно известен, в качестве наиболее вероятных назывались Е.Г. Левашова и З.А. Волконская, но настоящим оказалась Е.Д. Панова.
«Я познакомился с госпожою Пановой в 1827 году в подмосковной, где она и муж ее были мне соседями. Там я с нею видался часто, потому что в бездействе находил в этих свиданиях развлечение. На другой год, переселившись в Москву, куда и они переехали, продолжал я с нею видеться. В это время господин Панов занял у меня 1000 руб. и около того же времени от жены его получил я письмо, на которое отвечал тем, которое напечатано в Телескопе, но к ней его не послал, потому что писал его довольно долго, а потом знакомство наше прекратилось…» – писал в 1837 году Чаадаев в письме к Л.М. Цынскому.
Екатерина Дмитриевна Панова (1804-1858) имела счастье (или несчастье) быть причастной к истории с Чаадаевым. После публикации первого «Философического письма» она была помещена мужем в психиатрическую лечебницу. (Муж – Василий Максимович Панов – агроном; злые языки говорили, что был он агентом московской тайной полиции). Брат Екатерины Дмитриевны писал о ней в дневнике: «Теперь живет у брата Владимира с каким-то побродягой старшая сестра моя Катерина Панова, оставившая мужа и совершенно потерянная».
Ничего особенно примечательно в этой даме, видимо, не было, и общался с ней Чаадаев «скуки ради», но в историю вошла именно она. И ее печальная участь, и душевная болезнь могли иметь весьма отдаленное отношение к громкой истории, связанной с публикацией чаадаевского письма. В том самом злополучном послании Чаадаев писал: «Одна из самых прискорбных особенностей нашей своеобразной цивилизации состоит в том, что мы все еще открываем истины, ставшие избитыми в других странах… мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежали ни к одному из известных семейств человеческого рода, ни к Западу, ни к Востоку, и не имеем традиций ни того, ни другого. Мы стоим как бы вне времени, всемирное воспитание человеческого рода на нас не распространилось…»
Надо полагать, что с таким рассуждением, автор мог бы обратиться не к каждому, а к корреспонденту, умеющему понять сказанное. Означает ли это, что Чаадаев предполагал в Пановой именно такого адресата? Или это попытка ввести кого-то в заблуждение?
Читаем дальше: «Народы – существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые … существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру…Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили… мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь…» Это серьезное рассуждение и печальный вывод автор, по всей видимости, адресует не только соседке. «Силлогизм Запада нам незнаком», – утверждает он, желая привлечь внимание мыслящей России.
И размышления о христианстве, его роли в духовном развитии народов вряд ли предназначались только для женского ума: «Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанном его божественным основателем, и увлекало за собой поколения, мы не двигались с места… Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства».
В конце письма Чаадаев спохватывается и вспоминает о бедной даме: «Письмо мое слишком затянулось, сударыня. Полагаю, что нам обоим следует передохнуть. Вначале мне казалось, что я смогу в немногих словах передать вам задуманное. Поразмыслив, нахожу, что здесь имеется материала на целый том…» (1 декабря 1829).
Российскому гению и первому поэту Чаадаев адресует в 1829 году такое письмо. «Мое самое ревностное желание, мой друг, – видеть вас посвященным в тайну века. Нет в мире духовного зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и своего призвания. Когда видишь, что человек, который должен господствовать над умами, склоняется перед повадками и косностью черни, чувствуешь, что сам останавливаешься в пути. Спрашиваешь себя: почему человек, который должен указывать мне путь, мешает мне идти вперед?
…Если у вас не хватает терпения следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и в своем внутреннем мире найдите свет, который, безусловно, кроется во всех душах, подобных вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной, сбившейся с пути России…»
Написанное г-же Пановой письмо г-н Чаадаев, как известно, не отослал. В 1836 году письмо было напечатано в журнале «Телескоп». Редактор издания Николай Иванович Надеждин (1804-1856), профессор Московского университета, за публикацию был сослан в Усть-Сысольск (Сыктывкар). Чаадаев пострадал меньше: его объявили сумасшедшим. О подробностях этой истории мы также узнаем из письма; оно написано человеком весьма прозаической профессии, осведомителем Кашинцовым. «В Москве идет рассказ, что издатель Телескопа Надеждин и Цензор сего Журнала Ректор Университета Болдырев востребованы в С.Петербург за переводную статью г. Чеадаева и что издание сие запрещено. Вообще все рады сему, особенно отцы семейств, которым давно желалось, чтоб сей журнал был запрещен… О Чеадаеве, который у всех слывет чудаком, идет слух, будто повелено: что как статья его заставляет сомневаться в его добром здоровье, то чтобы к нему ездил наведываться по два раза в день доктор» (31 октября 1836 года).
О впечатлении, произведенном публикацией первого «Философического письма» на одного из знаменитых читателей-современников, мы узнаем также из письма, предназначавшегося для Чаадаева, но ему не отправленного.
«Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали. Я с удовольствием перечел ее, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана… Что касается, мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что Схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение… Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно осо¬бое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от веяния помех…Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов?
…Действительно нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко…» (19 октября 1836 года)
Как умен и проницателен Пушкин! Немногое здесь выдает в нем поэта: острота неравнодушного взгляда и точность выражения мысли. Во всем остальном он исключительно трезв и рационален, он выражает воззрения мыслителя на историю, точку зрения обдуманную, хотя не бесспорную, но привлекающую внимание. И ничего легкомысленного, романтического, лирического. И как современно звучат его слова…
Давняя история, рассказанная в письмах, разумеется имеет множество любопытных подробностей, о которых не было упомянуто. Это предмет специального исследования, которое предпринималось неоднократно другими авторами. Моя цель проста: напомнить, как были хороши и как много в тебе таили письма девятнадцатого века.
Примечание
В цитируемых письмах сохранена оригинальная орфография. Фамилия автора «Философических писем» писалась «Чеадаев». Знаки препинания оставлены без изменения.