Отвага тянет в небо...
Для Бируте.
Наступила осень. Она словно ворвалась в спокойную размеренность сентябрьского быта. Ночи сделались холодные, длинные, нередко окутывая густыми туманами просеку и водную гладь. С каждым днём листья на деревьях превращались в жёлто-красные лоскутки, которые опадали, устилая землю пёстрыми красками. Я обожал эти мгновения, умилявшие душу. Прохлада воздуха, блеклые краски солнца, жухлая трава, отзвуки клича улетавших за горизонт ключей птиц.
Пришла пора уборки урожая. Наш огород состоял в основном из картошки. Копать её — дело довольно кропотливое, нелёгкое. Но когда это делается дружной, весёлой компанией, трудности становятся нипочём. Всегда с особой теплотой вспоминаются мгновения, которые способны сплотить единомышленников, друзей, людей одного духа.
Хорошее настроение в компании поддерживал Шота. Он всё время шутил, поддёргивал чем-то огорчённую Липу, рассказывал невероятные истории, случавшиеся с ним в бытность, когда он ходил в плавание в дальние страны на грузовом судне. Алиса с Настенькой сортировали картошку по размеру, а Аля с Маринкой набирали её в мешки, которые Володя Плейшнер со Славиком отвозили в подвальное помещение богадельни. Николай мечтательно шатался на лопате, то и дело поглядывая на речку, где неподвижно качались на волнах поплавки его удочек. Некоторые из наших бабулечек тоже пытались нам помогать, но Алиса им это строго запретила.
— А вы, говорят, лётчик в прошлом, Иван Лукич? — вдруг спросил Шота у краснощёкого старичка, сидевшего здесь же, на грядке и очищавшего спелую свеклу от ботвы.
Старичок добродушно улыбнулся, многозначительно кивнув. Он появился недавно, на прошлой неделе, его привёз пожилой мужчина с просьбой позаботиться о нём, так как Иван Лукич остался совсем один и нуждается в присмотре и лечении. Его сразу все полюбили. Доброе, приятное лицо, чистый, ласковый взгляд, смирение и невиданное уважение к окружающим людям. Он не делил никого на пожилых и молодых, одинаково ко всем относился, с почтением обращался к каждому на вы. Никто не слышал от него грубого слова или недовольства. Он очень страдал желудком и почками, но старался скрывать свои болезни, не привлекая к себе внимания.
— На войне воевали? — не отставал Шота.
— Доводилось, — не пряча улыбки, отвечал Лукич.
— Вай, маладец! А сколько фашистов сбил?
Старик слегка сдвинул плечами, качнул головой, ответив:
— Скажу вам, я далеко не герой.
— Опять скромничаете?
— Война, сынок, это не только подвиги, а ещё и стремление выжить, спасти чужую жизнь, если хотите.
Все кругом замолчали, приковав взгляды к старику. Он медленно обвёл нас глазами, зачем-то поправил усы, тяжело вздохнул.
— Попал я на фронт в сорок втором, сразу после лётного училища, — начал рассказ Иван Лукич. — Как раз шли кровопролитные бои под Харьковом. Наш авиационный полк обеспечивал прикрытие наземных войск от вражеских бомбардировщиков. Стыдно признаться, я заметил, что лётчик из меня никудышный. Каждый вылет что-нибудь да случится, — то пулемёт заклинит, то пушку, то самолёт очередью прошьют, то вообще собьют. Благо, Бог хранил меня, удавалось выжить. Как-то даже двигатель заглох, когда на посадку заходил. «Пузом» брякнулся, сам цел, а самолёт — на ремонт. Ребята из моей эскадрильи бедовым меня прозвали, — словно сглазил меня кто на беду. Все товарищи мои — герои, отважные истребители, только я один рапорты да объяснительные строчу о своих неудачах. Никто в паре со мной летать не хотел, а за глаза обзывали всякими обидными словами. Тяжело было, только я не унывал. Командир у нас человек хороший был, заступался, прикрывал. Хотел меня где-нибудь при штабе пристроить, — лучше чем бестолку по воздуху болтаться. Только в одном бою сбили мой самолёт, мы тогда на Як-1 летали. Самолёт хороший во всех отношениях, правда, зажигался от одного попадания, ведь большая часть обшивки первой модификации самолета делалась из фанеры, полотна да дюраля. Чуть промешкал, пропустил противника, он и дал по тебе очередь, вся машина в огне. Сколько наших вот так заживо сгорело...
Снова мне повезло, снаряд в двигатель попал, а трассеры по кабине прошли. Две пули насквозь меня прошили. Благо, аэродром недалеко, дотянул самолёт на крене и в заросли сирени грохнулся. На беду, ещё и кости потрощил себе.
В общем, лечился, реабилитировался долго, почти год, думал, и война закончится. Прошёл комиссию, признали годным к полётам. Нам тогда много техники по ленд-лизу присылали. Машины незнакомые, со своей спецификой. Определили в часть, где проходил обучение на американском самолёте Р-39 «Аэрокобра». Самолёт очень сложный в управлении, я бы сказал, непривычный. Двигатель располагался сзади кабины, посему, если в штопор войдёшь без навыка, уже не сможешь выровнять и разобьёшься. Очень много жизней неопытных лётчиков унесла эта «Аэрокобра». Но у меня на удивление всё получалось как следует.
Прибыл на фронт в начале сорок четвёртого. Наши войска уже гнали фашистов к границе, бои шли страшные, не на жизнь, а на смерть. Помню хорошо тот день, первого и последнего моего вылета. Погода с утра стояла чудесная, — оранжевый восход, лёгкий морозец, чистое, ясное небо. Выстроились в ряд, командир объявил боевую задачу: перехватить и уничтожить группу стратегических бомбардировщиков, летящих нанести бомбовый удар по резервным частям Красной армии. Сел в самолёт, а в душе колотун, дрожь непонятная. Ну, думаю, последний мой день пришёл, раз предчувствие такое. Перекрестился тайком, осенил крестным знаменем панель приборов, произнес, про себя: «Если на то воля Твоя, Господи, прими в руки душу мою грешную и не вспомни прежних прегрешений». В Бога верить я в госпитале начал, спасибо сестричке одной, Любушке. До чего милая девушка, добрая, внимательная, терпеливая! К каждому доброе слово находила... Кругом боль, страдания, смерть, а она зайдёт в палату, и как солнышко ясное засияет. Чувствуешь, уже и раны не так болят, и на душе веселей. От неё, родненькой, я и узнал о Господе нашем, о его неизреченной любви к нам, милости, о спасительном промысле для каждой человеческой души. За душу взяли её рассказы. Решил, если жив останусь, после войны крещусь обязательно, ведь вырос в семье коммунистов, где о Боге и говорить было негоже.
Летели мы несколькими звеньями, вразброс, на видимом расстоянии. Я ведущий, а ведомым у меня паренёк один, Игорем звали, совсем молоденький. Он-то и увидел первым вражеские самолёты. Гляжу, летят пеленговым строем Heinkel He 111, несут свой смертоносный груз, а гул такой, что мне в кабине даже слышно. Эти бомбардировщики поздней модификации очень опасны, слепых зон почти не имеют. Ежели неправильно зашёл в атаку, получишь свинцовых гостинцев, мало не покажется. Стали нырять под них, чтобы снизу навестись. Глядь, а с ними истребители в сопровождении Fw 190 и Ме 109. Мы их не сразу заметили, они со стороны солнца появились. Закрутилось-завертелось, слышно только в наушниках: «Прикройте, атакую! Зашёл в хвост! Горю! Падаю!». А я лишь шепчу: «Господи, помилуй! Господи, спаси!». Смотрю, мой ведомый к колонне бомбардировщиков помчался. Кричу ему: «Куда ты, дурак, сейчас тебя на мелкие кусочки покрошат!». А он героем хочет быть, ни капли страха. Тут ещё за ним «фока» увязалась. Конец парню, думаю, нужно выручать. А у самого спину холодом обдало, понял, что на верную смерть иду. Всё произошло в доли секунды. Истребитель мне в прицел зашёл, я на гашетку нажал, промазал. Ещё раз. Опять снаряды в молоко летят. А «фока» уже Игорька сожрать готова. Тут из бомбардировщиков трассеры полетели. И прямо в меня! Решили, что я опасней, видимо. Игорёк на вираж ушёл, а я прямо на «Хенкель» несусь. «Боже, спаси!» — выкрикнул и нажал гашетку. У «Аэрокобры» в носу 37-миллиметровая пушка стоит, один выстрел, — и вражеский самолёт в опилки разлетается. Мой фугас попал прямо в кабину пилота, а там и штурман рядом. Рвануло неслабо, бомбардировщик огнём вспыхнул, завалился в крен и пошёл падать. Остальные немцы струхнули малость. Боевой порядок их сбился, начали рассеиваться. Ну, наши как раз к ним и подоспели. Один загорелся, второй... Падают громадные чудовища, только чёрные кресты на солнце сверкают. «Где же мой ведомый?» — головой верчу. Вижу, он с «фокой» крутится, оторваться никак не может. Вот-вот фашист заберёт его. Опять Господу молюсь, чувствую Его помощь всем своим естеством, надеюсь на Его милость. Не сдюжил Игорёк против опытного аса, вниз пошёл, энергию потерял, вывернуть уже не сможет. Верная смерть! Бросился на помощь ему, да только из-за неправильного маневра сам подставился под огонь летящего надо мной бомбардировщика. Затарахтели пули по самолёту, что-то отвалилось, а я уже ничего кроме Игоря и вцепившегося в него фашиста не вижу. Еле довернул... Ещё чуть-чуть, ещё немножко, — даю очереди пулемётами. И, о, чудо, — задрожала «фока», заметалась, — и в сторону! Фашист, видимо, хотел от огня уйти, да не тут-то было! Самолёт его потерял управление, я элерон ему отстрелил и хвостовое оперение покрошил. Догонять не стал, главное, напарника спас. Фашист тот с парашютом выпрыгнул. Я и так семь жизней одним выстрелом забрал, когда попал в бомбардировщик, упокой Господи их души. Но внутри необъяснимая радость, человека ведь спас! Только рано радоваться, бой ещё не закончился. Игорёк на аэродром пошёл, оставляя за собой длинный шлейф маслянистого дыма, видимо, немец ему маслобак повредил. «Аэродром недалеко, — думаю, — дотянет». Да и я более не боец, закрылок-то левый мне отстрелили, но пободаться ещё можно. В азарт вошёл, а это самое плохое состояние в воздушном бою. Недолго радовался. Гляжу, со стороны солнца заходит на меня вражеский истребитель. Падальщик, видимо, статист, — опытные лётчики не станут спускаться на нижнюю высоту, чтобы добить раненого противника. Хотя всякое бывает, человек по натуре своей вообще существо непредсказуемое. Может, это я его напарника подбил, и он посчитаться вздумал. Одним словом, понял я, что попал. Вроде скорость есть, энергия в запасе. Пойти вверх? Так я только плоскость фашисту подставлю, он мне только спасибо скажет. Сейчас он довернёт, прицелится, и поминай мама, как звали, останется одна надпись на братской могиле. У Fw-190 вооружение такое, что раз чихнёт, и мою «кобру» в мелкий винегрет раскрошит. Это я рассказываю так долго, а в том бою всё молниеносно произошло. Не успеешь опомниться, как нафаршируют тебя снарядами и пулями. Снова я взмолился Господу, помощи прошу и милости. «Не оставь меня, — шепчу, — не дай нехристем помереть». Слышу сзади: бух-бух, тресь-грох! Заревел мотор, задрожал фюзеляж, самолёт накренило. Всё-таки милостив ко мне Бог! Фашист метко прицелился, да только забыл, что у «Аэрокобры» двигатель в задней части корпуса. Весь смертоносный заряд сожрал, а остальное бронеспинка отразила, благо, почему-то, только пулемётами стрелял. Убрал я газ, решил к земле планировать. Фашист разогнался так, что стрелой пролетел надо мной, продолжая тарахтеть своими «мгэшками». От отчаяния, видно, либо от злобы своей неистовой. Утешало одно, что не станет он меня больше донимать, если не совсем дурак, конечно. Так оно и вышло. Взметнулся он в небесную высь и устремился в свою сторону. Вздохнул я облегчённо, да только опасность-то не ушла. С парашютом не прыгнуть, слишком маленькая высота, да и самолёт несёт креном. Мотор бурчит, чихает, глохнет, опять пытается завестись. Никак смерть не хочет отстать от меня! К кому, как не к Господу обращаться в тот решающий момент. Снова прошу Его милосердия, а у самого слёзы градом по щекам. Гляжу вниз, лес подо мною, а за ним поле непаханое. Если дотяну до поля, есть надежда, что живым приземлюсь, ну а в лес упаду, понятное дело, верная смерть. Чихнул мой мотор в последний раз и насовсем заглох. Удивительное чувство... Кругом воцарилась тишина, самолёт планирует. Ощущение такое, будто ангелы тебя несут. В наушниках слышу подбадривающий голос командира: «Ты только до поля дотяни, браток, там уж наши тебе помогут». Нет ничего лучше и сильнее, чем доброе слово поддержки от товарища. Такое слово вселяет мужество, дарит надежду, укрепляет в тяжёлую минуту. Что говорить, в общем, перелетел я лес, хотя слышал, как скребутся по фюзеляжу верхушки деревьев. Посадка была отнюдь не мягкая. Грохнулся я, как говорится, со всеми вытекающими. Очнулся уже в госпитале, там и награду получил, — орден «Красной Звезды». Мы тогда фашистов здорово пощипали, боевую задачу выполнили, ни одна бомба не достигла цели. А я ещё и два самолёта сбил, один из них бомбардировщик. Лечился долго, только к осени стал на ноги. По состоянию здоровья списали меня и отстранили от полётов. До самого окончания войны служил в тылу. Как и обещал Господу, при первой возможности крестился. Так что герой из меня никудышный. Почти всю войну провалялся в госпиталях. Всех наград — Красная Звезда, да две жёлтые нашивки за ранения. Но я ни о чём не жалею. Убивать людей, даже во время войны, неприятное дело, душу отягчает, всю жизнь в сердце эхом откликаться будет. Слава Богу, что мне не довелось забрать много человеческих жизней. Другие считают иначе, знаю. Но такой уж я человек.
— Вы скромный человек, Иван Лукич, — сказал Шота. — Говорите, не герой... Друга спасли, жертвуя собой, большой бомбардировщик сбили, не дали ему бомбы скинуть. Значит, много жизней спасли... Для меня вы герой!
— Спасибо на добром слове, сынок. Вот если бы ещё страсти свои победить да грехи искупить перед Богом. Тогда уж и помирать не стыдно. А покамест никакой я не герой, одно слово — грешник.
Глядя на Ивана Лукича, с удивлением понимал, как загадочна и неоднозначна человеческая душа. Вот мы, казалось бы, молимся, постимся, литургию посещаем, но такого смирения или сокрушения о своих поступках не имеем. Не всегда внешность выдаёт состояние души. Бог есть в сердце каждого человека.
Продолжение следует....