Урок пения

               

     Первое. Заголовок. Конечно, надо было бы озаглавить это повествование иначе. А именно: «Мастер класс!» Но нельзя. Анахронизм – последнее дело, если автор не желает ничего сочинять, а лишь оставаться в рамках изложения фактов. Разумеется, здесь я выразился несколько витиевато. Но пусть так и останется. К тому же, в те годы я был именно таким. Каким? А вот таким, про которых говорят: они свою учёность показать хочут, и потому говорят непонятно.

     Второе. Музыкальный слух. Не объяснив это обстоятельство, я рискую быть не вполне понятым. Начну издалека, ибо только так суть происходящего, может быть, выяснится наилучшим образом.

     Итак, я родился в жарком, сухом, ветренном саратовском Заволжье, где медведи, отнюдь, не водятся, а водятся лишь лисы, дрофы (тогда они ещё водились), да суслики. И кто наступил мне на ухо, остаётся невыясненной загадкой. Впрочем, загадка эта не последняя в ряду фактов хронологического порядка, которые часто не стыкуются один с другим, а свидетельские показания, включая официальные документы, явно, противоречат друг другу. Главная загвоздка: почему, закончив рабфак (историческое отделение) Герценовского института, в котором, несколько десятилетий спустя, довелось и мне провести пять наисчастливейших лет моей жизни, да, почему именно тогда он (мой родной отец) бежал из Ленинграда в Саратов? Но и здесь он не задержался, а женившись на моей матери, скрылся в степях, увезя её с первого курса педтехникума. В той глухой степи, кроме лисиц, дроф и сусликов, счастливо жили немцы, а других русских, кроме учителей, а среди них мои родители, других русских там не было. Влияет ли наследственность на зигзаги судьбы детей, кто знает, но и я не избежал мест вполне захолустных, конкретно – саратовского степного Заволжья. Но это потом, а сначала было захолустье мордовское неподалёку от самого города. Последнее уподобление отца и сына, пожалуй, не имеет никакого отношения к фабуле, а если хотите, и к сюжету моего рассказа. Кратко: мой отец был весьма музыкален. Так что, говоря о себе, в этом смысле, надо сказать, что без какого-то животного тут дело не обошлось. Может быть, тут была замешена корова, которая и наступила мне на ухо. Есть во всём этом какая-то мистика.

     Далее. Если перед чем я и испытывал мистический ужас, так это перед гранёным стаканом до краёв наполненным водкой или самогоном. А ведь именно так нас приучали к «напитку» (термин Мармеладова у Достоевского). Лет с четырнадцати, закончив мужицкую работу в компании мужиков, нам тоже полагалась равноправная и равномерная награда в виде этого стакана, правда, ещё без ободка поверху, всего-то сто пятьдесят грамм. Правда, вскоре этот недостойный дефект ликвидирует советская индустрия, добавив пресловутый ободок. И, хочешь, не хочешь, а туда стало влезать почти двести.

     Как честный человек я должен сознаться, что мистический трепет нисколько не отвращал меня от «зелёного змия» даже, когда, уже на заводе, Витька Копчёный и Мишка Рыжий, наливали в эту стандартную ёмкость, и до краёв, спирту, выданного в качестве побудительного стимула поработать часиков восемнадцать в последние три-четыре дня, дабы план, жупел того времени, не сгорел синим пламенем. Сознаюсь, мне нравилась та тёплая волна, которая распространялась по всему телу, делая меня «мудрым» и говорливым, и смешным, по мнению окружающих. К счастью, я не стал ни выпивохой, ни алкашом.

     Теперь, кажется, всё объяснено и можно приступить к самому рассказу.

     Ах, кажется, нужны новые объяснения. Евреи сочиняют и рассказывают еврейские анекдоты, русские – русские, и так далее, но не без того, чтобы не задеть соседей: украинцы про молдаван и русских, те про них. Мордовский анекдот мне рассказал один, ещё не старый, еврей. И это единственный мордовский анекдот, который я слышал: Приезжает Пётр Первый в Мордовию, спрашивает: «Корабли делать можете?» – «Нет, батюшка!» – «А чугун плавить?» – «Не умеем, батюшка!» – «Ну а канаты дёгтем смолить можете?» – «Не можем, батюшка!» – «Ну, а петь-то хоть умеете?» – И мы как запоём, как запоём!!! Что сказал батюшка Пётр Первый, лучше не повторять!

     А чтобы мне оправдаться перед Трёхлесцами, ибо дело было в Трёхлесье, скажу: нигде я не видел детей более способных к иностранному языку, чем там, ей-богу! Я их учил французскому языку, и ещё они – спокойные и добрые. Всё! Можно и к делу приступить.

     Директор школы устроил меня на квартиру. Не сразу это сделалось, но сделалось хорошо. Хозяйка квартиры тётя Феня оказалась довольно опрятной пожилой женщиной, под стать своей хате. Употребляю это слово за незнанием мордовского слова в именительном падеже, хотя само понятие его мы употребляли в нашей речи в качестве кодовой фразы, когда в застолье, будучи утомлены пиром-банкетом, внезапно решаем покинуть компанию. Вот эта сакральная мордовская фраза: «Адя куду, кши ярцак». Смысл её прост а… обиден для хозяев, но мы никогда и нигде не сказывали перевода – «Пойдём домой, хлебца поедим!»

     Да, изба была чиста, постели венчались пирамидами пуховых подушек в вышитых национальным орнаментом наволочках. Последнее, я имею в виду русский орнамент, почти уже не встретишь в наших деревнях.

     Тётя Феня отнеслась ко мне без преувеличенного уважения (всё же учитель), а скорее по-родственному: звала меня Илька, кормила… Ну, так уж давно не кормят нигде. Причину этого объяснить не берусь, позволю только заметить, что сталинские времена закончились всего лишь восемь лет тому назад. А что, их здесь не было? И колхозной жизни не было? Таких вопросов я тёте Фене не задавал. И не надо было этого делать: по двору, пространству, ничем не ограниченному, в изобилии бродили куры, гуси, индюки. Корову в стадо не выгоняли, как и годовалого бычка, поскольку шёл уже ноябрь. Из соседнего, вполне добротного строения, изредка подавал свой голос кабан, а в овчарне, небольшом загончике, блеяло несколько овец, – крестьянский рай! Ау, Моргунок!

     Всё это в свою очередь должно было попасть сначала в развёрстое жерло русской печи, где с утра уже томился ряд объёмистых чугунов.
     К завтраку тётя Феня меня не будила. Жаворонок, я и сам просыпался до петухов. Один из них уже гордо разгуливал среди толпы своих наложниц, подбирающих щедро насыпанное зерно.
- Илька! Иди, давай кушать! – звала тётя Феня меня, а на столе уже в миске солидных размеров во щах из квашеной капусты плавал чуть ли не целый гусь – а на «припечке» (родное украинское слово), жареная картошка с ломтями свинины. Про пшеничный хлеб и говорить не приходится.
- Тёть Феня! Ну куда столько?
- Ешь, Илька! Худой ты очень!
И так трижды за день. И раздобрел бы я до параметров Ламме Гудзака, не женись я, и не перейди на свой собственный стол.

     В одну из суббот, вернувшись из школы, я увидел за столом странную компанию из трёх мужиков во главе с хозяином, которого я редко встречал в доме, ибо сфера его деятельности было подворье, остальные же были мне не знакомы.
- Гости! – шепнула тётя Феня, ставя на узкий торец стола миску со щами. Гости говорили по-мордовски, лихо включая в «иностранную» речь многие русские слова: школа, учитель, Саратов… Понятно, речь шла обо мне. Полилог длился недолго. Ещё не был наполнен, услужливо поданный тётей Феней, чистый стакан и до половины, как гости перешли на русский язык, разбавляя его, в той же мере, мордовской лексикой – кафта, калма, краватка (галстук, узнал я, по-французски – «cravate»), пипка… Ну, это я уже знал от учеников в первый же день моей педагогической деятельности. Трубка – Pipe на языке Мольера и Эжена Потье.

     Теперь нужно несколько отвлечься от лексикологии и перейти к описанию собственно компании. Это сделать легко. Незадолго до отъезда из Саратова, совершенно случайно, поскольку такой товар не залёживался и на день, в маленьком магазинчике, прилепившимся к узкому фасаду старой филармонии, я купил два альбома французских импрессионистов – Ван Гога и Гогена издательства «Артия». Аляповатые иллюстрации, жутко уродующие великих мастеров, в те времена, мне казались великолепными. Ничего подобного тогда достать было почти невозможно. Так вот, собравшееся застолье походило на мрачную репродукцию Ван Гога «Едоки картофеля» – тот же  мрачный колорит предвечерья, скудный натюрморт из съестного. Отличие состояло лишь в том, что перед «гуляющими» нашими гражданами стояла не тарелка с картошкой в мундире, а громадная миска с квашеной капустой, да стаканы с самогонкой. Ломти пшеничного хлеба как-то меркли на этом фоне. Не было более ничего, даже самого самогона, его черпали из бадейки, которая стояла под столом.

     Да, едоки квашеной капусты, любители запивать её национальным, хмельным до ужаса напитком, сидели за столом без головных уборов – наш православный обычай! Робкое моё желание, нет, скорее, честное намерение, отказаться от самогона, не пить, скоро рухнуло вследствие того, что над столом стали витать известные слова вроде того: ты нас не уважаешь! Мудрая тётя Феня, хорошо знавшая и чтившая обычаи предков, коротко велела:
- Илька! Пей!

     Выпить пришлось дважды, и перед жаркИм тоже. Выпивая, последний тост, кажется, сказанный мною, и, кажется, за здоровье Тёти Фени, которая не покидала своего места у печи, в душе я радовался, что такое количество «напитка» (Мармеладов никак не оставлял меня) не действовали на меня: я чист, как стёклышко, и всё соображаю!

     В состоянии эйфории я бодро шагнул за порог избы. Тропинки к клубу не было. А надо было перейти через улицу, если это пространство можно было назвать улицей, то есть, через дорогу, которую морозец превратил в груды мёрзлых комьев. Поселение не было селом, это был хутор, состоявший из десятка домов разной степени старости, серости и изношенности, включая лачугу, в которой предстояло прожить нам с женой весь текущий учебный год. На этом фоне резко выделялись два новеньких, казавшихся неуместно щеголеватыми, здания – восьмилетняя школа на склоне невысокой горы и клуб внизу.

     Темнота вдруг стала невыносимой для глаза. Со мной был фонарик-жучок, миниатюрная электростанция, приводимая в рабочее состояние сжатием и разжатием пружины. Тогда он начинал жужжать, и скудный лучик добытого света еле-еле освещал дорогу под ногами. И тут обнаружилось, что мои ноги не в состоянии преодолевать кочки, которые при каждом шаге вырастали до высоты Монблана. Чудеса! И всё же я добрался до входа в клуб, ни разу не упав, купил билет (двадцять пять копеек) и вошёл в зал.

     Фильм был старый, знакомый, в зале холодно, детворе ещё не удалось своим дыханием очеловечить зал, хоть и новый, он пах то ли погребом, то ли овечьей кошарой. За клубом глухо рычал движок. К середине фильма я крепко задремал и проснулся только, когда яркий свет пятисотсвечовой лампочки ударил по зашторенным окнам и поднял всех на ноги. Хорош учитель, не храпанул ли я во время сеанса на полную мощь утомленного и упившегося человека, и как отнесутся ко мне завтра мои ученики, видевшие меня в таком бесстыдном состоянии? Должен сказать – никак не отнеслись. Взрослый, напившийся в стельку, оказывается было явлением обыденным и привычным на хуторе. Вместо пьяных отцов, их дети шли работать на овцеферму или на на скотный двор. Можно было не спрашивать, почему сегодня в классе нет Курайкина или кого другого? Ответ был стандартный, и дОлжно признать, на фермах они работали превосходно! Так что, ещё при нас, заведующий фермой получил в качестве премии мотоцикл «Урал» с коляской. Славно потрудились ребятишки! И я уверен, что мой авторитет как учителя не только не пострадал, но даже возрос.

     Обратный путь к дому был уже не столь сложен. Но и похмелье уже давало себя знать жутчайшей жаждой. Взошедшая луна высветила в проёме открытой двери в сенях ведро с водой. Холоднейшая вода несколько промыла моё сознание, и столь же бодро, как я уходил, я вошёл в избу. «Вангоговская картина» нисколько не изменилась: трое сидели перед миской с квашеной капустой. Стаканы были полны. Да здесь уже не Ван-Гог, это – рублёвско-мордовская святая троица!

     И вдруг эта троица запела. Сначала я не понял, что они поют. Но несколько знакомых слов сказали мне всё. Это была русская народная песня «То не ветер ветку клонит». Боже! Как они пели! У меня плохой слух. Хотя, как говорят моя жена и дочь, это не так. Есть, дескать, слух у меня, есть, но внутренний, а я просто-напросто не умею использовать его в пении. Проще говоря, петь я не умею. Но тут моё возмущение было столь велико, что я остановил мордовское трио и показал, как надо петь. Словно послушные ученики, они повторили мой вариант. Качество пения не устроило меня, и я снова велел начать сначала. Они покорно выполнили это требование. Так мы прошли каждую строчку раза по три, потом «правильно» спели всю песню, и я, наконец, успокоился: «Молодцы!»… И ушёл в горницу спать. Засыпая, я слышал, как они запели вновь и уже не фальшивили.

     Интересно, что в течение всего «урока пения» ни учитель, ни ученики не выпили ни грамма. Влияние прекрасного? Утром я вышел к певцам, они оставались всё в той же позиции, то ли не ложились вообще спать, то ли уже поднялись и продолжали пить. Тётя Феня тотчас вынула из печи горячую еду:
- Илька! Садись, кушай!