4
От Плешина я направился в редакцию – нужно было отдать интервью и отчитаться. Сегодня там было на редкость пустынно – мне никто не встретился ни на первом, ни на втором этаже. Лишь перед самым кабинетом редактора, когда я уже занёс руку, чтобы постучаться, меня перехватил Лёша Арбузов, наш культурный обозреватель. Был он по обыкновению страшно взъерошен и возбуждён, маленькие очочки его забавно подрагивали на востреньком, худом носу.
– Саша, Саша, слушай, – затараторил он, пытаясь уцепиться за мою ладонь, чему я всячески противился, – как удачно, что ты мне встретился! Тут такое дело, с этой выставкой фарфора, о которой Крепилов тебя просил написать…
– Это уже неактуально, – попытался прервать его я, – мне так и не удалось…
– Конечно, конечно, я знаю, – часто закивал он. – Но тут не в том суть. Понимаешь, я поехал на эту выставку, но мне не удалось её найти!
– То есть как это не удалось?
– Представь себе, не удалось! Её там больше нет!
– Не может быть, она должна была длиться неделю.
– И я так думал! – с непритворным разочарованием воскликнул Лёша. – Но когда туда добрался, обнаружил лишь пустые стенды и ни единой живой души. Сам можешь представить, каково было моё удивление. – Так вот я и подумал, может, ты что-то об этом знаешь, раз уж занимался вопросом.
Я недоумённо покачал головой.
– Нет, Лёша, ничем не могу тебе помочь. Мне и самому это очень странно.
– Что ж, – вздохнул Лёша, ероша ещё больше свои непослушные волосы, – нет так нет. Не смею тебя больше задерживать, – и, пожав мне руку, он мелкими шажками засеменил по коридору.
Я постучал. Ответа не последовало, и, подождав некоторое время, я толкнул дверь. Она оказалась незапертой. Из кабинета на меня пахнуло спёртым табачным угаром, в носу защекотало. Клубы дыма наполняли всё помещение, туман стоял настолько густой, что трудно было что-либо разглядеть. Я замешкался на пороге, неприятно поражённый. Насколько мне было известно, Крепилов никогда не злоупотреблял сигаретами. Дым попал мне в лёгкие, я закашлялся. Где-то в глубине, за пеленой, скрипнуло кресло и голос, лишь отдалённо напоминавший голос главного редактора, произнёс:
– Это вы, Александр Вадимович? Входите… раз уж вошли.
Я сделал несколько шагов, пытаясь отогнать от лица назойливую дымку. Наконец, прищурившись, мне удалось разглядеть Крепилова. Он сидел в кресле как-то сгорбившись и казался значительно меньше и ниже. Во рту у него торчала наполовину истлевшая сигарета. На меня он не смотрел, вперив взгляд куда-то вбок и вниз.
– Я... принёс интервью Плешина… о котором он просил. Вот.
Диктофон стукнул о дерево стола. Главный редактор оставался неподвижным. В пепельнице под его рукой громоздилась гора окурков.
– Если хотите, я напишу текст…
– Нет-нет, не стоит, – прервал меня Крепилов. – Текст… кхм… текст я, пожалуй, составлю сам. Так будет лучше.
Мне подумалось то же самое, но я промолчал. Вся эта сцена действовала на мои и так раздражённые нервы. Дым широкими потоками выплывал в оставшуюся открытой дверь, но его как будто не становилось меньше. Чёрт знает что такое! Все сегодня посходили с ума, что ли?
– С вами всё в порядке, Пётр Николаевич? – спросил я наконец, ибо молчание начало неприятно затягиваться.
Главный редактор затушил сигарету, свирепо размазав окурок о край переполненной пепельницы, и пробурчал нечто неопределённое.
– Просто… просто всё это несколько странно, я, конечно, не слишком хорошо вас знаю, но…
– Вы правы, Александр Вадимович, вы совершенно правы. Я веду себя… кхм… мерзко. Знаете, вчера мне пришлось кое о чём умолчать. В общих интересах. А может, и в своих собственных. Это по поводу… кхм… предложения, которое нам сделал уважаемый кандидат.
– Насчёт издательского дома?
– Да, насчёт него. Видите ли, Сергей Сергеевич предложил мне пост директора.
– Что же в этом плохого, тут ведь вроде…
– Повышение, хотите вы сказать? Кхм… Я не спорю, только вот… Понимаете, это ведь не моё, совсем не моё. Я редактор, и мне нравится быть редактором. Журнал – моё детище, моё создание, и мне было бы очень нелегко передать его в чужие руки. Но Плешин настаивает на том, чтобы в редакторское кресло сел его человек; он хочет, чтобы я был… кхм… формальным руководителем всего проекта, а конкретные должности занимали другие. Понимаете? От меня уже ничего не будет зависеть, вся власть сосредоточится в его руках. Я буду этаким почётным президентом без всяких конкретных обязанностей. И это совсем… совсем не по мне. Я люблю работать с текстом, с людьми… кхм… мне нравится находить к ним подход. А это директорство… в нём нет ничего ясного, твёрдого. Не представляю, как я с этим справлюсь.
– Но разве это дело уже решённое? Вы же можете отказаться!
Редактор грустно помотал головой.
– Будь дело только во мне – я бы отказался. Но условия… кхм… предложенные Плешиным, слишком уж хороши. Зарплата может вырасти втрое, если не вчетверо. Для многих в нашем журнале это - значительно, очень значительно. Я не могу лишать их такого шанса.
– Так вынесите вопрос на общее голосование, уверен, что далеко не все разделяют эту вашу заботу о них.
Крепилов помедлил с ответом. Видно было, что мысль эта уже приходила ему в голову.
– Это можно, конечно, сделать, – с расстановкой промолвил он, – но только вряд ли голосование… получится объективным. Вы же сами понимаете, что… кхм… никакого пиетета, мягко говоря, тут у нас к Плешину не испытывают. Многие из одной только гордости не согласятся работать под его началом. То есть в прямой вред себе. Мне ли не знать? Вот и посудите сами, стоит ли выносить на голосование столь важный вопрос, если исход почти ясен?
Я только пожал плечами.
– И всё равно решать следует всем коллективом.
– А вот вы бы, Александр Вадимович, – повернувшись ко мне всем телом, спросил редактор, – вы бы проголосовали за такую… реорганизацию?
– Не проголосовал бы, если бы чувствовал себя неотъемлемой частью журнала, – не задумываясь ответил я.
– Хотите сказать…
– Да, Пётр Николаевич, я окончательно понял, что не могу быть журналистом. У меня иное призвание, и потому, какой бы вопрос на голосование ни выносился, я бы в любом случае не стал в нём участвовать, так как не чувствовал бы за собой права решать. Но будь у меня такое право, Плешин бы моего голоса совершенно точно не получил.
Лицо главного редактора хранило непроницаемое выражение, и всё же я знал, что он расстроен. Я бы и сам был расстроен на его месте.
– Решение окончательное? – только и спросил он.
– К сожалению, да. Правда…
– Ну, говорите.
Мысль эта только что пришла мне в голову. Дело было деликатным, даже в некотором роде скользким.
– Понимаете, Пётр Николаевич… я планирую стать писателем, как вы, наверное, догадываетесь… То есть не то чтобы большим писателем, но я ощущаю в себе такую потребность. Если… если весь этот план Плешина всё-таки воплотится в жизнь – и вы возглавите издательский дом – только если! – вы бы не отказались напечатать… что-нибудь из моих… трудов?
Крепилов посмотрел на меня и в глазах его мне почудилась лёгкая насмешка. Но нет, этого не могло быть, Крепилов никогда бы не позволил себе отнестись ко мне с иронией. Ответил он с видимой готовностью:
– Вы знаете, что я всегда рад вам, Александр Вадимович. Если вы и правда напишете что-нибудь стоящее… кхм… стоящее, понимаете?.. то я непременно помогу вам с публикацией.
– Конечно, Пётр Николаевич, ничего посредственного я бы и не посмел вам предложить. Спасибо… спасибо вам за всё. Вы очень многое сделали для меня, правда.
Редактор нетерпеливо передёрнул плечами.
– Ну… кхм… будет, будет, довольно. УхОдите – так уходИте.
– Разумеется.
Я вышел из кабинета и прикрыл за собой дверь. Мне и в голову не приходило по дороге сюда, что всё закончится подобным образом. Но окончательный расчёт всё равно ведь должен был рано или поздно произойти – так почему бы не сейчас? Нельзя двигаться вперёд со старым грузом.
И всё-таки, медленно шагая теперь по коридору редакции, я с некоторым удивлением отметил щекочущее ощущение грусти, родившееся во мне. Время, проведённое здесь, не было лишь временем как таковым. Я не кривил душой, говоря Крепилову о том, что он многое сделал для меня. Он был первым человеком со стороны, кто поверил в меня вопреки мне самому. Мне предстояло оправдать эту веру – и пусть не в том смысле, который имел в виду сам редактор, но оправдать её нужно было непременно.