В начале жизни…
«Прошло много зим, много вёсен,
И жизнь по – другому идёт!
Украсили волосы проседь,
Но память о детстве живёт!»
( Анна Агеева).
Жизнь возложила ответственную историческую задачу на людей, которым теперь с курьерской скоростью подкатывает под восемьдесят. Они по моральному, человеческому долгу обязаны передать спешащим им на смену поколениям всё виденное, пережитое ими в годы сурового военного времени.
Люди эти последние довоенного поколения, лично пережившие, видевшие всю не парадную сторону тех лет. Их возраст не позволяет им лакировать, замалчивать, фильтровать в угоду моде времени всё, что они видели и понимали, пусть и смутно по малолетству, что запечатлела их память из трагического, героического, лихого, коварного, бесчеловечного тех далёких дней, не дающих покоя и на склоне жизни.
Восьмидесятилетние теперь носят ответственное человеческое звание – довоенные.
После них уже никто не будет иметь право сказать о военных годах: «Я помню!».
Это святое право им передала жизнь. Она же и напоминает им, призывает: «Не опоздай! Не лукавь!...».
Теперь у них главная обязанность, « государственная, общепартийная задача», как совсем недавно звучало в их ушах, честно, как на духу – вспоминать бессонной ночью.
Теперь в уединении размышляю: «А что я помню о войне? Как мне отличить лично виденное, слышанное мной от преобразованного детской памятью из рассказов, воспоминаний близких мне людей? Где мне найти ответ – это я видел или слышанное превратил с годами в виденное мной?».
Теперь задумчиво листаю многостраничную историю «Тамбовская область в годы Великой Отечественной войны».
Жизнь военная моего маленького, в пятьдесят домов, посёлка яркая иллюстрация к двум томам «Истории…» . Каждую страницу, каждый архивный документ пережили мои родители, родственники, соседи, весь посёлок…Самые первые воспоминания о военных днях, скорее ощущения, отпечатались в памяти постоянным голодом и холодом. Когда пробуждаю свою память, первое, что вспоминаю – хочу есть…
-«Бабушка, хочу есть!...» - настойчиво пристаём с братиком к бабушке. –«Ещё поиграйте! Рано есть, нечего есть!...» - грустно отвечает она нам.
Зимой на печке:»Бабушка, мне холодно! Одень меня чем нибудь…»
На окнах морозный узор серебрится в лучах зимнего утреннего солнца. Бабушка кружкой пробивает лёд в ведре с водой.
Раздувает оставшиеся с вечера угли, спичек нет…
Бабушка наша вся жизнь. Она спасает нас, старается кормить, обогреть. Мама придёт с колхозной работы затемно, грустная, уставшая…
Радость, если из кармана достанет и даст нам по кусочку жмыха…
Теперь мне представляется, что первые слова, запомнившееся мне – «берут на фронт» и «похоронка».
Дети военного времени жизнь скорее тревожно ощущали, чем понимали.
Ярко вижу, в наш дом заходят часто какие - то дяди и мама, бабушка их обнимают и плачут- провожают на фронт.
Не могу ответить себе – помню я (мне было уже около трёх лет) или представляю по рассказам мамы.
Зашёл брат мамы дядя Яков, взял меня на руки, подошёл к окну и сказал:»Вырастут они и не будут помнить нас…».
Одно письмо прислал из под Валдая:»Уходим в сторону Пскова…».
Пропал без вести. Следов не осталось… Несколько лет пытаюсь отыскать…
Похоронка – самое страшное слово из моего детства.
Вдруг все люди, и стар и мал посёлка бежали к несчастному дому, все начинали громко плакать.
Люди бросали работу на ферме, в соседнем поле и бежали к осиротевшему дому:»Фёдора убили!!».
Через неделю, иногда и раньше: «Петруха погиб!...». И снова бабий стон…
Каждая женщина, потерявшая мужа, сына, брата, не один раз переживала трагедию. В посёлке все были родственники и гибель кума, свата сыпала соль на не зарубцевавшуюся рану…
До сих пор в ушах стоит тот стон – плачь…
Сколько же Россия пролила слёз!?...
В войну особенно некому было опекать детей, родители, бабушки были заняты круглосуточной работой в колхозном поле, на огороде.
Нет! Дети не были брошены. Им была невольно предоставлена большая свобода, самостоятельность. Старшие присматривали за младшими. Целыми летними днями были заняты игрой в лесу, овраге, поле. Были поручения и по дому: за курами присмотреть, телёнка среди дня напоить, сохнущую на солнце траву граблями ворошить…
Иногда сверстник во время игры вдруг бросался на траву, землю, громко начинал плакать: «Я больше никогда не увижу папу! Он никогда не вернётся домой! Нет у меня папы…».
«А война, словно тень,
Всю жизнь она ходит за мною…».
Пишет поэт Николай Добронравов о нашем военном времени. Справедливо и точно пишет. Не расстаться мне с этой тенью…
Когда бываю в родном посёлке, прихожу к состарившейся, покосившейся от времени избёнке, бывшей школе.
Печальны мои воспоминания о первом школьном годе, первом классе. Занятия проводит всегда сердитый хромой учитель. В большой комнате занимается сразу четыре класса. Некоторые учащиеся «великовозрастные», они навёрстывают пропущенные из-за войны годы, не посещали школу и теперь больше хулиганят, чем учатся…
За перегородкой постоянно кашляет больная жена учителя, на холодном полу ползают беспрерывно плачущие, дерущиеся полураздетые дети учителя…
Нужда во всём, нет учебников, клочка бумаги, чернила замерзают, детские ручонки стынут…
Учителя кормит весь посёлок, кто горшок молока принесёт, другой – ведро картошки, или десяток яиц. Учитель наш был, как говорили в посёлке: «Беднее бедных!».
Нужда беспросветная…
Моя первая школа есть неколебимое подтверждение народной мудрости: «Не место красит человека, а человек место!».
Спустя годы я это хорошо понял. Пришла в «школёнку» новая, молодая, энергичная учительница Татьяна Андреевна и всё , как по волшебству, преобразилось. Сама школа умылась, избавилась от грязи и копоти. В школе стало интересно и увлекательно. Татьяна Андреевна нам открыла окно в мир, позвала к знаниям… Вдохнула в нас надежду, веру в светлое и доброе. Убедила нас, нам нужно учиться, чтобы стать людьми, другой дороги у нас нет…
Была она строгой, доброй и активной. Особенно нам нравилось, что она всегда была весёлой.
Я и в конце своей жизни безмерно благодарен этому необыкновенному человеку!...
Школа в жизни моего поколения занимала высокое положение. Моё поколение на всю жизнь сохранило благодарение школе, учителям. Школа была единственным окном в мир, в жизнь.
Жаль, что теперь советскую школу унижают:»…не тому и не так учила…», « …насквозь идеологизированная».
Наша школа была школой жизни! Школой нравственного воспитания, воспитания любви к Родине. Спасибо ШКОЛЕ!!...
Из военного времени память сохранила немало тревожных, колючих слов. Одно из них – агент.
Жаркое лето. Больной отец полет картошку, мы около него вертимся. Приходит какой – то толстый дядя, в сапогах, с сумкой через плечо. Достаёт из неё бумаги и начинает кричать на папу: «Налоги не платишь!... Недоимка за тобой!...Огород отрежу!...Корову уведу!...В суд потяну!...».
Папа оправдывается, что-то обещает. Мы стоим за спиной папы. Нам страшно.
Злой дядя уходит. Папа бросает тяпку, уходим в нашу избу. Папа садится за пустой стол. Подпёр голову рукой и уныло говорит: «Ну как жить? Хоть в бутылку лезь…».
Мне становится страшно: «Как же он такой большой полезет в маленькую бутылку?...».
В посёлке внезапно появились странные и страшные для нас люди – эвакуированные. МЫ их боимся, и нам их жалко. И детским умом понимаем, скорее – чувствуем, этим людям плохо.
К домику подъезжает подвода и какой –то дядя говорит: «Слезайте! Здесь будете жить!».
Не слышал, чтобы хозяйка возражала, не принимала. И в избёнку шли с кульками молодая и старая женщины, дети…
Однажды и к нашему дома приехала подвода: «Слезай Ваня! Теперь это твой дом!...»
Так в нашей избе появился наш старший товарищ и брат Ваня Турбол.
Погиб он на фронте через три или четыре года…
Теперь в архивной подшивке районной газеты «Коммунар» как счастливую находку читаю скромную заметку о его работе на быках на колхозном поле. Совестливый и послушный был юноша. Тосковал по своей маме, мечтал после войны увидеться с ней…Не пришлось!
Не смог отыскать его родственников…
Всякое бывало в отношениях хозяйки и эвакуированных, бывали случаи и в суде мирили двух женщин.
В 1960 году призвали меня в армию. Оказался в городе Хмельницком. В письме мамы получил просьбу дяди Фёдора сходить по адресу передать привет, разузнать, как теперь живёт эвакуированная семья, коротавшая военные годы у него в семье.
Как же тепло и душевно встречали меня эти люди! Сколько воспоминаний со слезами и смехом!...
Дружно мы играли с эвакуированными ребятами. Были и размолвки и драки. Не было злости, долгой обиды.
Иногда обиженный нами плачущий мальчик сквозь слёзы говорил:»Вот придут немцы, возьмут вас за ноги и ударят головой о стену…Похоронят вас в саду, как мы Борю похоронили…».
И мы испуганные, пристыженные спешили мириться, успокаивать обиженного нами…
В посёлке появились раненые на войне – без руки, с перебитыми руками, без ноги, с пробитой головой, больные…
Были среди них «долечивающиеся», выписанные из госпиталей, выздоравливающие, но их ещё нельзя было призвать на фронт по состоянию здоровья.
Были и инвалиды, но их родина была ещё оккупирована.
Все они размещались в тех же посёлковых домиках, и, конечно, без согласия и возражения уже многих осиротевших хозяек.
Какие возражения – война!
Больно смотреть? А как жить?...
Искалеченных, обезображенных. больных и беспомощных мы, вступающие в жизнь, встречали повсюду. На колхозном поле, на улице, на базаре и в вагоне, часто с протянутой рукой.
Иногда они были грубыми, нетрезвыми, но были они нашими кумирами, героями наших детских игр.
И дети понимали, в каком адском котле варила их жестокая война.
И дети спрашивали себя, почему они, защитившие Родину, нищие? Почему просят подаяние?
До нас, как раскаты грома, докатывались разговоры о безразличии, неуважение и невнимание к ним в самых разных управленческих кабинетах.
Наши детские сердца уже начинали страдать от несправедливости…
Задумываюсь, размышляю о судьбе тех людей, что им было отпущено пережить, перенести!
И где они брали силы?! Какая сила духа была в них! Как они верили в жизнь!...
Не один из тех раненых, выздоравливающих создали новые семьи, родили детей, и не одного.
Были и горько – печальные случаи. От мужа с фронта несколько лет нет весточки, пропал без вести. В дом на правах мужа пришёл выздоравливающий, инвалид и вдруг явился муж без вести пропадавший…Трагедия…Слёзы…Проклятия и прощение…
И инвалид – муж вскоре перешёл в семью сестры, муж которой умер от ран в уральских госпиталях…
Особенно жестоко безжалостное, тяжелое колесо войны проехало по судьбам детей, потерявших родителей.
Нередки были случаи, осиротевших детей брали в приёмные семьи. Несколько таких новых родителей было и в нашем посёлке. Отношение к приёмным детям было доброе, внимательное. В условиях войны, когда во всём недостаток, они были обеспечены всем необходимым.
Моя бабушка о соседской девочке – приёмыше говорила:»Живёт, как в масле сыр катается!».
А мама постоянно нам напоминала: «Никогда девочку Н. не дразните приёмышем. Ей будет больно и обидно…».
Вспоминаю печальный случай. Однажды в посёлке появились две женщины. Мы сразу поняли – городские. Разыскивали они родителей девочки Н., мы объяснили, где они живут и устремились всей ватагой за ними.
Вскоре в домике раздались спорящие голоса, а девочка громко плачущая убежала в лес, спряталась.
Выяснилось, приехали тёти приёмной девочки из Москвы и хотят её взять с собой.
Все поселковые женщины собрались около дома, просили не травмировать девочку, она живёт хорошо, о ней заботятся, сыта, одета…
Война приносила часто совсем непредвиденные трагедии и слёзы – печаль…
Военное лихое время обостряла все чувства человека, и добрые, и недобрые. Злые люди, пусть их было и мало, иногда желали выжить за счёт других, часто несчастных.
В нашем посёлке жил такой, прозвище носил «Чернонутренний», назову его Д.
Страшный, злой, мстительный был человек, отец нескольких детей.
Он часто говорил, как бы предупреждал:»Мы Д., с нами не борись, поперёк дороги не становись, раздавим!...».
Судьба трагически столкнула моего отца, тяжко больного колхозного конюха с «Чернонутренним».
«Уходи из конюхов. Мне эта работа сподручней. Не уйдёшь, будет плохо!» - рассказывал папа маме за столом, а я, уже подросший, тревожно слушал.
И чёрный человек стал донимать заявлениями – кляузами. Написал в правление колхоза, что отец плохо содержит лошадей. Колхозный «парламент» отверг заявление как надуманное, необоснованное.
Тогда через некоторое время «накатал» кляузу в райисполком. Приехала комиссия во главе с ветеринарным врачом: «Лошади в образцовом состоянии, сытые и здоровые. Конюх добросовестный человек и на своём месте…».
Вспоминаю, мама с папой о чём-то тревожно шептались всю ночь, мама плакала.
Рано утром папа ушёл в милицию. Мама часто выбегала на дорогу, не идёт ли папа.
Уже поздно вечером он пришёл. Мама кормила его, а он с гордостью рассказывал, как он убедил следователя, что лошадь никогда не возьмёт стекло в рот…
-«Чернонутренний» написал заявление, что накануне сева я хотел погубить колхозных лошадей и сорвать сев, набил стекло в чан с водой для лошадей…» - рассказывал папа маме, я тревожно слушал.
Теперь понимаю, пожалел тот следователь отца, не отправил колхозного безграмотного конюха в жернова ГУЛАГа.
«Чернонутренний» не успокоился, кажется, целью его жизни стало мщение любым способом. Даже бесчеловечным.
Не срабатывала его коварная формула жизни:»Мы Д,, любого сотрём!».
Мне теперь представляется, что презрение к людям, неутолимая злость сжигала его изнутри. Остался в моей памяти этот человек чёрным, засохшим, скрюченным как старое дерево на опушке леса…
Вскоре после войны, в августе 1947 года, когда всё было заготовлено на длинную зиму, ночью вспыхнул в доме пожар. Всё сгорело…
Весь посёлок помогал справиться с огнём и только этот человек не пришёл. Все несли погорельцам, кто что мог и единственный он не появился.
Помню, горько плакал я на пожаре и всё спрашивал маму: «Все нам всё дают, но кто же нас поджёг?...»
Весь посёлок знал, шёпотом передавал друг другу: «Чернононутренний» запалил! Больше некому!!».
Отец тяжко больной не мог перенести страшной беды и тяжкой работы. Спешил к зиме поправить домик, чтобы не у соседей гнуться с семьёй на полу. Умер в мае 1948 года…
И это не успокоило злого человека.
Вскоре маму «потянули» в суд по кляузе этого человека – получила лишнюю сумму по страховке по пожару, якобы в сговоре с пожарным инспектором.
Суд оправдал маму, но сколько было вылито слёз!!...
Состоялась и моя встреча с «Чернонутренним», от которой пришёл в ужас и помню до сих пор.
На летних каникулах в 9 классе работали с его сыном, конными граблями сгребали колхозное сено. По неосторожности его сын получил серьёзную травму головы.
Оба перепуганные примчались мы в посёлок, встретил нас его отец и стал избивать – кулаками, пинками, не обращая на боль, кровь и плачь сына…
В испуге от невиданной жестокости, я убежал домой…
Давно в посёлке нет былых людей – односельчан. Все на кладбище на опушке леса.
Могила отца и «Чернонутреннего» недалече друг от друга. Подхожу к могиле и этого злого человека, нет у меня обиды, всё время выветрило – сгладило. Оставило только жалость к этому человеку и недобрую память…
Память сохранила удивительную жажду тех людей до работы. Сутками у них не просыхала от пота спина на колхозной работе «за бесплатно», да своём огороде, подворье.
Это подворье только и помогало им выжить, «не загнуться» от голода.
Они и детей приучали трудиться с малых лет. В доме всегда имелась работа посильная по малолетству.
На всю жизнь врезалась в мою память картина, как наравне со всеми трудились «увечные», раненые.
За сохой на колхозном поле «прыгал» мой сосед с деревянной ногой. Другой, без руки, перекинет ремень солдатский через шею и косьё, и одной рукой машет косой.
Мой дядя Фёдор с прострелянной рукой и пробитой головой «не выгадывал, не прятался от работы», наравне, если не впереди всех трудился.
А ещё было необходимо и в срок обработать собственный огород в полгектара, запасти в зиму дрова, сено, подремонтировать к морозам печку, «халупу» - избёнку.
В колхозе, в доме всегда работы «полон рот», как говорил дядя Фёдор.
Тяжёлая послевоенная жизнь обрекала этих несчастных людей выживать круглосуточной работой.
И как они выдерживали, не могу и самому себе теперь объяснить! А если и начинаю рассказывать о том времени, слушают с скептической улыбкой. Не верят! Да и трудно в эту рабскую жизнь поверить!...
Особый печальный сказ о начальниках послевоенного времени. Это были люди, не имеющие понятия, и даже не представляющие, что люди села могут иметь какие – то права, что их может защищать закон.
Они не задумывались, насколько законно распоряжение, «спущенное сверху».
Оно должно быть выполнено любой ценой!
Теперь, когда внимательно читаю «Тамбовская область в годы Великой Отечественной войны», восхищаюсь, удивляюсь и возмущаюсь отношениям властей всех «рангов», особенно «низовых» к вечным труженикам – долготерпевцам.
Это начальство пришло с фронтов и кровью усвоило «приказ любой ценой должен быть выполнен». «Любая цена» часто оборачивалась произволом, беззаконием, заливаемая горьким самогогоном, ставшим «твёрдой валютой»…
Какие только указания они не выполняли, какие только налоги не платили!
Всё оправдывалось:»Идёт война жестокая! Терпите! Бьём врага!...».
У людей жила надежда, с окончанием проклятой войны государство вспомнит и о них, ослабит удавку на шее, даст послабления…
Увы! Мечты не сбылись!
В первые послевоенные годы громко звучало – призывало к очередному терпению: то на восстановление, то на развитие, то на возрождение индустриализации, то на вооружение.
И мои односельчане из последних сил «выполняли задачи очередной пятилетки».
Глухо роптали, но непосильный воз везли, кто как мог, выживали.
Скупят украденное масло с Обловского маслозавода и везут на санках «пешим строем» в Рассказово на базар. Или привезут тюк, один – другой дефицитной материи и потихоньку торгуют среди соседей.
Появились грозные уголовные статьи: «спекуляция», «не трудовые доходы», «подрыв экономики государства», «мелкобуржуазное сознание»…
В городах люди стали жить заметнее легче, знали восьмичасовой рабочий день, за труд деньги получали, имели паспорта и право свободного перемещения, какое – никакое жильё в бараках получали, в летний отпуск к родственникам в деревню приезжали…
Крестьянин и того малого был лишён. От опостылевшей крестьянской доли могли его избавить или призыв в армию, или вербовка на очередную «стройку коммунизма», на Сахалин, Камчатку или Донбасс.
И молодёжь стала пользоваться этими «окошками» в мир, бежало из села, из колхоза.
Деревня обезлюдела, стала вымирать.
В послевоенное десятилетие не считанное число маленьких посёлков исчезло, кладбища распахали…
Эх! Как теперь сожалею, что моя мама, вечная труженица, так и не дождалась «светлой человеческой жизни», о чём она мечтала и постоянно её ждала.
Видела труд от зари до зари «за палочки» да несправедливость, бесправие…
А в начале «перестройки» с болью в сердце не принятой мамой, бессердечный телевизор ещё и обвинил её – «русские не умеют работать!», « русские пьяницы да воры!».
С какой болью она слушала эту несправедливость! С какой горечью старички да старушки, спасшие Родину, обсуждали на скамейке состарившейся в тени вишенника!
Не могу вспоминать без удушающей сердечной боли…
Самые разные, порой совсем неожиданные, всплывают теперь в моей памяти.
Смотрю «Бессмертный полк», плывущие в новой, другой, незнакомой толпе портреты.
Спрашиваю себя – не те ли портреты, которые вдовы и матери на последние копейки заказывали у заезжих «съёмщиков»?
Откуда то в посёлке в ясный день появлялись фотомастера, на скамейке расставляли образцы своих работ. Быстро собирался поселковый народ, обсуждали –«кумекали», считали мятые рубли и заказывали…
Потом эти портреты до последних дней висели в разных украшениях на «красной» стене…
Стою, прижавшись к стене в «присутственном месте», в толпе стариков и старушек, моих ровесников довоенных – отменило демократическое государство льготы по группе инвалидности. Переоформляем на «ветеранские», кипа документов – доказательств, слёзы и обиды…
Горько и обидно! Эти люди столько страдали и в конце жизни им нет покоя… Не заработали они благодарности…Слышат пустое славословие, обещания и даже упрёки:»Молодые живут хуже вашего!». Горькая правда!
Восхищаюсь, удивляюсь изворотливости наших управленцев всех рангов, достоинств и форм упрвления – любую «бяку» они, рьяно объясняя, могут превратить в «конфету». Доказать, что ты безмозглый верблюд!! Убедят, что ,к примеру. 500 рублей хуже, чем 300… Восторг!! Фурор!! Приехали!!!
Грусть! Протест! Отторжение! Непонимание навевают на страдающую душу наши «управленцы» своим безразличием к народной судьбине…
Горько обиженный современным бессердечьем, ищу утешения в верном и безотказном лекарстве – стихах
Пётр Андреевич Вяземсий:
В воспоминаниях ищу я вдохновенья,
Одною памятью живу я наизусть,
И радости мои не чужды сожаленья,
И мне отрадою моя бывает грусть.
Жизнь мысли в нынешнем; а сердца жизнь в минувшем,
Средь битвы я один из братьев уцелел:
Кругом умолкнул бой, и на поле уснувшем
Я занят набожно прибраньем братских тел.
Хоть мертвые, но мне они живые братья:
Их жизнь во мне, их дней я пасмурный закат,
И ждут они, чтоб в их загробные объятья
Прип ал их старый друг, их запоздавший брат.
И ещё близкая душе и сердцу короткая фраза из его «Тропинки»:
Таинственно во мне и предо мной
Минувшее слилося с настоящим;
И вижу ли иль только вспоминаю,
И чувством ли иль памятью живу,
В моем немом и сладком обаяньи
Отчета дать себе я не могу.
Отчёта дать себе я не могу! Как точно!!
Жизнь надо прожить, чтобы придти «по тропинке» к этой вечной мысли!
Очевидно, судьба всех людей и во все времена с душевным благоговением возвращаться в преклонном возрасте в давно ушедшее время, забывая и прощая всё немалое плохое.
Сама текущая за окном разочаровавшая жизнь зовёт к воспоминаниям.
Жить памятью теперь, кажется, единственное спасение и обаянье страдающей душе…
Многое вспоминается с грустной улыбкой.
Втроём – папа, мама и я едем летним вечером на возу только собранного сухого полевого сена. Как мне было тогда хорошо и уютно! Моя юная душа пела и парила над землёй. Какой бальзам души эти воспоминания!
Прошло около 60 лет, но и теперь помню тот духмяный запах травы!
Как бы мне теперь хотелось проехать на том возу. Вот было бы счастье ни с чем несравнимое! Увы! Унесло время безвозвратно…
По теперешнему времени совсем удивительно и даже с трудом верится: измученные непосильной работой, нуждой да бедами, потерями близких, казалось бы – люди должны быть унылыми, грустными да печальными.
Какие же это были жизнерадостные люди! Как торжественно и весело отмечали они праздники1
Какие в какой либо избе попросторнее устраивали он вечеринки! Каждый на стол приносил, что имел. Принаряжались из древних сундуков. Как заливалась, пела гармошка!
Удивительные люди!
Вспоминаю теперь и с трудом верю самому себе…
Нет, теперь совсем другие люди: неподъёмные на общее дело, замкнутые, каждый сам в себе и для себя. Не коллективисты, разобщённые и всегда чем – то озабоченные…
Нет теперь былого веселия. «Зашнурована» душа человека. Многие, как будто – бы что-то дорогое потеряли…
Теперь весь район проедешь праздничным вечером, голоса гармошки не услышишь. Молодёжь на брёвнах при домике не встретишь….
Жизнь совсем другая, и люди не те, колхозные труженики…
Многое доброе и светлое куда – то ушло безвозвратно.
Бессонной длинной ночью вспоминаются многие добрые люди встретившееся в самом начале моего жизненного пути.
Считаю себя счастливым человеком. Добрых, внимательных было много, большинство. Каждого с благодарностью вспоминаю.
Мои дяди Фёдор Иванович, заменивший нам отца, во всякой беде «подставлявший плечо», Василий Иванович, часто приютивший нас длинными зимними вечерами, Тимофей Васильевич, мой крёстный отец, долго уговоривший маму отдать меня в их бездетную семью, Михаил Васильевич, сочувствовавший нашей бедной семье, обстригавший нас, тётю Машу, сестру мамы, часто со слезами переживавший за нас.
Помню с благодарностью каждого.
Моих добрых соседей, всех и не назвать, но всех вспоминаю.
Угрюмый, но добрый Степан Степанович, пчеловод и садовод Сергей Степанович, какие игры устраивали на мосту вблизи его дома, в его саду. Часто угощал мёдом, вареньем…
Мудрый старикан, книгочей и добрый человек с трагической судьбой, (у него в буране погибли два сына), он лечил мне молочный зуб. До сих пор помню его ласковую, тёплую руку…
Василия Митрофановича и его жену, мою двоюродную сестру Нину, добрые, отзывчивые люди. Всегда откликались на просьбу о помощи…
Старший по возрасту, кем бы он ни был – родственник, сосед, первый встреченный, высокий авторитет, его просьба, указание исполнялось безоговорочно.
Если сосед обращался с просьбой, поручением, оно исполнялось с радостью…
Всматриваюсь теперь в то далёкое время, сравниваю с днями теперешними, раздумываю, оцениваю его как бы со стороны.
Художник Карачарсков Николай Прокофьевич (род. 1935 год).
Картина нашего детства. Только мотоцикла тогда во всём посёлке не было…
Счастливое у нас было детство. Было в избытке свободы и личного, свободного времени.
Подрастали мы и сами расширяли круг, территорию нашего обитания.
Гора Бык в близком лесу, озеро Плёс, все близлежащие полевые овраги были нами пройдены, облазаны. Все места стоянок механизаторов изучены, все брошенные после ремонта детали тракторов стали стащены к нашему дому на игрушки…
Целыми днями пропадали в лесу, купались на Плёсе. Соорудили вышку и часами прыгали с неё в тёплую, чистейшую воду лесного озера.
И тут нашёлся злой человек - остро затесанную ольховую слегу вбил в дно озера прямо под нашей вышкой. При очередном прыжке Борис ранил руку. Нас это злое дело не остановило, слегу извлекли, при каждом посещении дно стали обследовать…
На зимних каникулах – лыжи, санки, коньки, прикрученные верёвочкой к валенкам…
Весь зимний день в овраге, в лесу, на озере…Счастливое время!!
Мы не знали современных балетных студий, развивающих, с углубленными знаниями школ, разных современных школьных платных «новаций». Мои соседи – дети и часа свободного не имеют. Не имеют и детства, так считаю…
Как мечтаю побывать в этих незабвенных краях милых сердцу! Закрываю глаза и «вижу» тропинки, дубы, родник и Плёс. Каждое дерево, каждый кустик лесной…
Понимаю, знаю, всё изменилось до неузнаваемости. Предполагаю, что возвращение в места детства принесёт только разочарование, другие, совсем не романтические представления, но необоримая сила зовёт, влечёт, настойчиво требует:»Приезжай! Повидаемся! Не опоздай! Ты единственный остался, все былые ушли…».
Теперь, на закате жизни, воспоминания – единственная отрада. Многое вспоминается с душевным трепетом и благодарностью.
Дети часто болеют. В бедное послевоенное время болезнь ребёнка была трагедией семьи. Врачи далеко, лекарств нет, а ребёнок страдает.
Помню, как холодным зимним днём на колхозных санях, в тулупе и валенках привозил дядя Тимофей врача ко мне больному.
Поедет ли современный врач к больному на дровнях за пятнадцать километров?...
Другие тогда были люди. Жизнь современных часто до неузнаваемости исковеркала…
Мне не забыть, как длинными зимними метельными вечерами вся наша маленькая семья размещалась на тёплой печи и полатях широких. Папы уже не было. Я единственный книгочей.
Под потрескивающей, подвешенной к потолку горящей лампой читаю книжку, меня внимательно слушают – удивляются моему умению, событиям в книжке, непохожим на нас людям, обсуждаем их поступки…
Теперь такое не бывает в семье… Жаль!...
Мы рано становились коллективистами. Вся наша начинающаяся жизнь звала нас, приучала, воспитывала коллективные чувства. Мы всюду были вместе, всё у нас было сообща.
Подросли и поняли, сообща даже выполнять нудную работу легче – одно делу одному тяпать тяпкой на огороде или ватагой на колхозном поле…
Один мало что сделаешь…На народе и смерть красна с детства внушали нам.
Мы были равнодушны к одежде, деньгам, возможно потому, что их у нас не было…
Мы все были равны в нужде, нищете…
Так мы вступали в жизнь, теперь стремительно заканчивающуюся….
Нет, пусть мне не «дуют в уши», у нас было счастливое детство, пусть и с горькими слезами.
Июль. Октябрь 2017 года.