Шахматная доска

Владимир Милевский
                1.

                Глухо хлопнули входные двери. В хату вместе с хозяйкой влетела противная сырость, на ногах боты занесли липкую грязь. С душевным внутренним расстройством в голосе, женщина срывая с головы платок, шмыгает носом:
   — О, Господи! Что-й-то совсем сбесился! Прям разверзлись хляби небесные. Ей-богу, зальёт мне усе грядки, размоет, в общем делов ещё наделая, — вытирая ноги, возбуждённо жалилась Зинаида, скидывая с плеч мокрую плащёвку. Перед окном, за столом, при свете настольной лампы, в шахматы играли хозяин семьи Пётр, и маленькая дочка Анечка.

Второй день, дождь шумно молотил тяжелой водой по людским строениям небольшого села, по шиферной крыше «пятистенка» этой семьи. С гулом высекал необычный звук, падая в пасти пузатых бочек, по углам бревенчатого дома. Через край, ещё со вчерашнего, ёмкости обильно переливались.

Вроде и лето на календаре, но жуть, какой холодный, противный, с редкими перерывами настырно, дико, не жалеючи заливал глухой, таёжный край Сибири. Только одинокая лиственница, — высоченная, в самый край сплошных, живых облаков, макушкой упёрлась, гордость и осанку сохраняя, как девчонка на свидании, без зонтика, влагой обливаясь, стояла во дворе.

Сердце, всегда наполнялось сладким соком у хозяина избы, когда рано утром  выходил во двор. Его всегда встречала рыжая белка, чудо природы, — бестия! Она живёт с людьми, ночует в густых и тёмных зарослях пахучей зеленой красавицы. Густо потрескивая своим язычком, красавица радостно приветствует жильцов, размахивая как веером — пушистым хвостиком, рывками устремляясь к лохматой макушке.

Там скворечники, там дупляной домик у неё, там надёжное жилище. За жизнь, Пётр уже тысячу благодарностей выразил сердцем, словом, лучистой эмоцией света в глазах, тому первому безымянному переселенцу, — белорусу. Он первый, на этом отвесном берегу реки, лес пилил и корчевал, под будущее людское селение. Не сгубил юное тогда ещё деревце, а мог ведь, запросто! Один взмах топора, — и нет жизни, потомства, красоты, радости.

Сохранил жизнь дорогому и благородному дереву. С умом, с мудрым взглядом на будущее, вокруг него организовал, втиснул, пристроил всё жилье и пристройки для скота, не ущемив вольного простора корням будущей махины. Раздобрев за восемьдесят лет и вширь, и ввысь, будто одетая в широкое, вечно зелёное, бальное платье, любила лиственница шумно потанцевать во дворе, при сильном ветре, гневном урагане.

                2.

                Прошло время, засверкало село, нарядными ухоженными домами на отвесном берегу. Рядом с домом, внизу, — под обрывом, бежит звонкая Бирюсинка — Бирюса! Река игривая, живая, как полногрудая молодая девка, несётся босая по галечнику, сверкая солнечными зайчиками на перекатах.

Любит небо смотреться в её прозрачные воды, зелёно-янтарного наполнения. Женской натуры речка — спешит, торопится скорей с каменистым Тасеем обняться, чтобы любовь замутить: песком чистым обменяться, поймы и низины собой залить в страстном поцелуе.

Злой и несправедливый дождь не пускает мужика на улицу, чтобы дела поделать на полный размах рук, и плеч, до ломоты. Вытаскивая из печи ухватом чугунок с кашей - овсянкой, зажаренной салом, раскрасневшаяся от приятного жара Зинаида, глядя на сосредоточенных игроков, со значением проронила:
   — Петь! — Слыхал?.. Машка, соседка говорит: на тракт опять будку солдаты поставили и шлагбаум вкопали. Теперича кажную машину проверяют.

Зазвякали чашки и миски на кухне. Вкусный и сытный ужин готовит хозяйка счастливого семейства, просторной избы.
   — Вишь как!? Лето тольки началось, а уже побегли зэки, — себе под нос добавила женщина, чихая от пыльной белой муки.

   — Не мешай... я думаю!.. Мне тут дочка мат уже метит поставить, а ты со своими зэками. — Знаю я всё! Нам, в конторе еще три дня назад сказали: трое ушли, правда говорят, крови на них нет. Хитро как-то ушли...

Опять в избе все «затихушились», только на краю плиты кастрюлька своим густым варевом слегка постукивала крышечкой, пускало дыханья пар. Вокруг слабой лампочки на потолке, пухлявый мотылёк, как ослепший, искал своё счастье, уже который час мягко облетая её.

Шахматисты мучили свои мозги мудрой игрой, а хозяйка, заботливой курицей-квочкой, с любовью продолжала суетиться руками и головой у печи.
 
   — Участковый, всем: почтальону, водилам лесовозов, пастухам раздал ориентировки! На клуб и магазин их «морды» уже повесили, — дополнила думающая голова неудачного игрока.

В избе стало жарко. Почесав затылок, Пётр, не отрывая взгляда от доски, добавил:
   — Там и телефоны даже указали, куда звонить, в случае обнаружения незнакомых подозрительных лиц.

Хозяин закурил. Приоткрыл окно. В хату, большая и тёмная ночь дыхнула прохладной свежестью. На отсыревший подоконник, изумрудными капельками мокро сыпалась летняя дождевая вода, остатками разлетаясь от больших тяжёлых капель, мелким остаточным горохом высыпаясь на оконный откос. По избе, кислородным коктейлем приятно разлился таёжный воздух, от чего стало легко всем дышать и думать.

За окном было дико темно и нелюдимо, как будто дом единолично жил в глухой дикой тайге.
   —  Пап! Пап! — Ну, ты же обещал не курить в хате, — зачирикала маленькая, славная девочка.
   —  Да как здеся не закурить, если ты меня в угол запёрла.

Дочка, оттопырив в стороны светлые свои косички, ерзая на табуретке, яркой новогодней игрушкой светилась от радости, от предвкушения красивой победы. Облизнув крохотные, пухленькие губки, чуть склонила на бок головку, миленько улыбнулась и добавила:
   — Папочка, ну, что-о — сдаёшься? И об стены избы, ударился музыкальный, звонкий голосок юной победительницы. Коснувшись каждой стены, девичий смех бабочкой вылетел в открытое, недавно покрашенное окно.

Кошка Базилька, здорового ещё возраста, молча наблюдала за жильцами, грея свои косточки на краю русской печи. Водила усами, крутила головой, улавливая приятные запахи человеческой еды, иногда поглядывая на своего игривого отпрыска. Маленький пушистый комочек, носился по полу, гоняя впереди клубок вязальных ниток.

Он радовался жизни, своему крохотному счастью! Тому, что ему, единственному была оставлена жизнь из последнего помёта. Тому, что он теперь хозяин в этом добром доме, где самыми желанными жильцами живут: любовь, мир и согласие! Не знал только пушистик, что маленькое беленькое, как звездочка пятнышко на лбу, сохранило ему жизнь.

                3.

                На стене монотонно стучали правильным временем новенькие часы с кукушкой, всё ближе и ближе приближая к полу, тяжелую гирьку – шишку. Бросив клубок, котёнок любопытно изучает запретную игрушку. Крутит, смекая, головой: сейчас допрыгнуть и цепко ухватиться, или попой на половице посидеть, чуть подождать?
 
   — Я тебе дам-м! — угрожающе кричит Зинаида, — поварёшкой постукивая по пустому ведру, не сводя глаз с малого сорванца. — Я тебе прыгну! — гонял клубок, вот и гоняй, а часы не трожь! — ишь повадился, пройдоха!
 
Котёнок понимает, что может быть за свой проступок больно наказан. Поэтому легко отказывается от хитрой затеи, и опять увлекается клубком, игриво подпрыгивая перед любимой круглой игрушкой. Ему и с ней безопасно и интересно.

Кухня, раздобрившись на вкусные, теплые и аппетитные запахи, оповещала игроков о предстоящей трапезе. Пётр, уперев голову в трудовые свои руки, висел лицом над неудачной своей партией.
   — Не завидую я им!.. Я знаю, солдаты не берут таких, они их обычно в расход при задержании пускают! Попробуй, побегай, поищи, в такой ливень по тайге, — злым станешь поневоле, — продолжал рассуждать удачный вальщик леса.

Вдруг, из темноты кромешного шумного ливня, прилетел стук: он ударился небольшим камешком в стекло окна.

Жильцы дома насторожились, примолкли, застыли телами, лицами.
    — Пап, — кто это? — испуганно вглядываясь в полуоткрытое окно, спросила Аня, пугливо отходя от него, поближе к мамочке, к кухне. Пётр затушив папиросу,  приподнялся, открыв створки, — крикнул в ливневую темень:
    — Кого надо?
 
Через сплошную водянистую завесу, из пугающей темноты, спокойно донеслось:
    — Выйди мужик!.. Дело есть, не бойся!..

Пётр, натягивая плащ из толстого брезента, что-то бурчал себе под нос. На него испуганно смотрели жена и дочка.

    — Я счас-с, — и за ним закрылась, чуть скрипнув, толстая, дерматином оббитая дверь. Зинаида взволнованная, растерянно присела на кровать, за её руку взявшись, прижалась юная шахматистка-победительница.

Прошло десять минут, за ними и все пятнадцать, протянулись тягучей резиной. Суетно засобиралась хозяйка, не успевая прятать испуганные глаза от дочки:
    — Я скоренько, я счас Анечка. — Посмотрю... можа, што случилося с папкой твоим?

И в это время, сливая с себя мириады капель летнего холодного дождя, покашливая, угрюмо наклонив вниз голову, ввалился Пётр. Весь сырой, тёмный, мокрый, хмурый.

Не глядя на своих, бегая глазами по кухне, с напором, задумчиво сказал:
   — Зин! — Аня! С этой минуты не задавайте мне лишних вопросов, и языком никому не молоть об этом случае, — понятно? В сумку, что в кладовке лежит, положи сала, куска четыре больших, накидай картохи, лука  и чеснока — и не жалей! Зина стояла, на груди скрестив руки, не дышала. В её глазах веером носился страх, от неизвестности, предчувствуя худое.               

За столько лет совместной жизни, мужа знала, как свои морщинки на трудовых ладонях. Читая своего родного человека без ошибки, без помарки, с ходу поняла, что надо всё делать, молча, — так, как просит  муж. Пётр присел на лавку в кухне, пыхтя папироской, и, глядя в истекающее слезами окно, отрешенно добавил:
   — Ещё, трехлитровую банку молока положи свежего, не вчерашнего только. Все спички, что есть в хате, заверни и курево всё, что есть! Да-а, чуть не забыл... — соли не забудь отсыпать, не жалея!
 
   — Да-а, там тушёнка, три банки что лежа...
Не договорил мужик, — встряла испуганная баба:
   — Так это ж свахе хоте...
Теперь её перебили:
   — Я сказал, бросай всё в сумку.

Накинув капюшон промокшего плаща на голову, тяжело выдохнув последний табачный запах из себя в хату, Пётр, с сумкой в руках сделал шаг в неизвестную водяную ночь. Зина, обняв дочку и прижав к себе, стояла на кухне, не зная, что и думать, что и говорить. На столе, только не испуганными стояли шахматы. Король, освещённый тусклым светом лампы, стоял выше всех на доске и через головы своих сородичей, вглядывался в приоткрытое окно, в тёмный силуэт уходящего своего  игрока.

                4.

              Прошло пять лет. Годы пролетели — ещё больше старя старых; молодым — везде давая дорогу. Только Бирюсинка, как будто вновь народившаяся, взломав над собой весенние, стеклянно-голубые льды, прогнав их в невидимую даль, раскинулась на всю ширь, затопив собой сочные луга, низины. Журавли от этого счастья, по берегам илистым важно бродят, кривыми своими ногами, пропитание ищут, разную мелюзгу клювом тыкая, солнечному шару с неба радуясь.

Чайки над крутым косогором, крикливо кружат, переговариваются, спорят, кому первому удача улыбнётся. Они ведь тоже на дежурстве. Надо зорким глазом увидеть серебристую добычу, а главное, вовремя камнем себя бросить, чтобы зазевавшуюся, любопытную рыбешку из воды сноровисто выхватить, на пропитание себе и потомству своему.

Многое поменялось в жизни деревни. Леспромхоз, выпилив отведенные «кубы», убрав после себя все суки и веточки, честно отрапортовал центру, что с задачей государства справился. После чего закрыв все учётные книги, сдался в пыльный краевой архив, навсегда исчезнув с карт района, из тайги.

Только колхоз, живущий боком с исчезнувшим шумным пильщиком леса, на совещании словами председателя озвучил, глядя на Петра, который остался без работы:
   — Ну, что, Петрович... — пойдешь паромщиком?
Из накуренного зала, из угла, в ответ раздалось:
   — Да, как оно сказать… я бы пошёл... — смущаясь, отшутился мужик.

Колхозники удивлённо уставились на ответчика. Наступила короткая передышка, слабенький миг всеобщей тишины, раздумывания. Даже было слышно, как через двор, с матами кололи дрова.
   — Да-а, здесь дело такое... прямо, и не знаю как правильно и выложить…
   — Ну, не тяни кота за яйцы, — говори! — ехидно улыбаясь, резанул главный, листая мятые листы бумаги, таблицы важной отчётности.
   — Люблю я свою реку, и готов на ней время старое своё встречать, —  воспалённым, простуженным голосом, закашлял, загыкал Пётр, прикрывая рот потёртой верхонкой.
   — Только в детстве, бабка Пеланея матке моей сказала, чтобы я остерегался воды по жизни. Чудно как... получается? Помню это, и живу с этим, рядом с рекой.
 
Мужики хором загоготали: одни с издёвками, другие, по-доброму, по-свойски, только усмехнулись.
   — Петь! Да если мы будем кажный раз баб слушать? Главное, горькую не пей на работе и всё! В леспромхозе, вроде ты не сильно злоупотреблял. Лакал как все, — забубнил взволнованный таким глупым отказом трудовой народ.   
   — Давай, из себя не строй девственницу, Петрович! — ему такую работу предлагают, а он старушечьих снов боится, — вдруг встрял в разговор, с утра уже  подвыпивший, краснолицый зоотехник, с огромной бородавкой на веке, боровшийся в данную минуту, с громкой икотой, похмельем. Так Пётр стал паромщиком.

                5.

             Не отставая за пятью, ещё два года улетели в безвозвратное прошлое. На дворе последнее воскресенье июня. Самый долгожданный праздник на селе наступил, с календарей указывая «День советской молодёжи». Любят деревенские это весёлое гуляние. На красивый живописный берег реки, стекается народ со всех ближайших деревушек, чтобы одной семьёй радости напиться, песен звонких наслушаться, в общем душу отвести.

Под костры яркие и жаром пышущие, загудела, запела, заголосила сельская местность. Одни пьют и закусывают, языку не давая продыху. Другие, трезвые пока, в волейбол режутся, стенка на стенку. Третьи в танцах себя кружат, под музыку «кометы» летящую на простор.

Четвертые, в стороне, под гармошку песнями душу греют. У поддатых, от выпитого надулась кровь во всём теле, провокационно толкая — прижаться в танце к запретному. Всем веселья хватит, всех трава зеленая, рада пригреть на своей сочной перине, чтобы хоть на время трудности и неудачи, горькие моменты забылись колхозником.

Все гуляют, только Петру сегодня не до праздника, он только и успевает народ с одного берега на другой, туда-сюда, возить на пароме. Держится мужик. Ни грамма в рот не берет!

   — Вечером выпью своё! — улыбаясь прокуренными сухими губами, говорит паромщик очередному, предлагающему горькую и сладкую одновременно. Солнце на небе уже сделало крен направо, прохладой потянуло, оповещая местных, что пора люди добрые по домам расходиться.

Там, где правит баба в доме, мужик под слово её сочное, и крепкий ухват под ручку, домой бредёт — смирный, хоть и лишку принявший на грудь. Другие — вредные, до последнего сидят, последние капли из бутылки в себя выливая, пустым базаром клятвы друг другу раздают, отсутствующим кости моют, спорят.

Вечер на берегу Бирюсы смехом одних и обидами других собирается завершить праздник. В суматохе сборов общих, не увидел народ как пацанёнок юный, только «восемь» закончивший, налакавшись бормотухи дешевой, решил выпендриться перед юной селянкой, на батькину моторку сел, и газу дал. С кривым поворотом на бок резко завалившись. Дюралька взбрыкнула от рук нерадивого, взявшегося за румпель, и сбросила его на стремнину. Криком стал звать на помощь сопляк, уходя под воду. Те, кто мог спасти, те, за поворотом давно скрылись. Понял Петро, быстро глазом округу обведя, что судьба выкинула ему фишку с явным проигрышем!

Пророчества старухи, на стол, как медяки высыпались! Сразу дошло: все из горсти, — со страшным исходом. Только одна монетка дарит шанс! Только сможешь ли ты мужик вытянуть её?.. Но выбор есть! — Можно и не тянуть вообще!.. Это дело совести. А с ней Пётр в ладу по жизни жил. Скинув рывком кепку, пиджак и сапоги, перекрестившись, кинулся в холодную воду.

Успел поймать пацана дурного, собутыльниками с толку сбитого. Вытащил на мель его, — рыгающего дешёвым красным пойлом, а сам не дотянул каких-то сантиметров до каменного берега. Вместо необходимого большого воздуха, хлебнул воды родной, —  чистой, холодной, что всю жизнь перед глазами текла красивой рекой, перед которой всегда робел, трепетал.

«Паромщик утоп!» — «Паромщик утонул!» — оторвалась от воды страшная правда, и понеслась с одного берега на другой! Пустилась горьким известием по всем деревням и сёлам округи. Вылетела правдой, да на пути как всегда — коснулась сплетниц, с кривыми душами. Отсекут они правду, как кочерыжку у капустного качана, свою кривду прилепят, ухмыляясь: «Да он пяный в стельку быв, вот и свалився у ваду» — одна спела у колодца, воду в вёдра набирая. «Да пьяный пацан, за волосы мужика на дно утянул» — выпучив глаза, другая в магазине будет тарахтеть языком.

                6.

               Гроб стоял во дворе, между зелёной высокой лиственницей и любимым гаражом покойного. Не шелохнувшись, стояла красавица, замерев среди людского стенания. Только смола янтарного цвета, как слезы стекала по шершавой, ухоженной кроне. И белка прижавшись к толстому суку, целый день не двинула хвостом, не треснула язычком. У всех горе в этом дворе, и всей деревни...

А в это время, в селенье, с центрального тракта тихо въезжала незнакомая легковая машина. Медленно двигаясь в направлении чужого несчастья. Оно чёрной краской двор и дом залило. Стонали и рёвели женские голоса, у одних душу рвя на куски, у других бледными делая лица.

Притихла тайга, притих просторный двор. Он чёрным стал от людского несчастья, потери. И несчастный пором, вроде как ревниво плохо слушается рук, нового грубого работника. Ноют, гудят толстые канаты-тросы, по добрым и заботливым рукам прежнего хозяина скучают...

Далеко от дома замерла машина, у самого грибка-колодца. На людскую беду, во все глаза смотрели два человека в цивильное одетые. Ошеломлённые, молча, не отрываясь взирали гости сквозь дым накуренного, как пировала смерть в незабытом доме. Тронулась людская вереница чёрных платков, и мокрых платочков в рукавах, увозя в последний путь Петра на кузове старого Газона.

Последние комки земли упали на могилу. Отплакали люди, уходя оставив сырой холм сохнуть на солнечном свету. Только продолжал неслышно стонать деревянный крест восьмиконечный, застывший у изголовья, сделав в земле схороненному, навечно конечную остановку.

Опустело кладбище. По дороге лесной, через поле, через низину, к жилью чёрной массой люди поднялись. С поникшими головами, держась друг за дружку, медленно скрылись за белым березняком, совсем исчезнув из виду.

Отстояв в стороне своё время, проводив шествие, к холму, покинутому селянами, медленно покатилась вишневая «копейка». Замерла у погоста. Хлопнули двери. Вышли два мужчины с галстуками на груди, начищенными туфлями отражая небесный свет, с лицами из холодного камня. Чокнувшись гранёными, над живой ещё землей, над её холодным запахом, выпили, помянули. Один, точно гранит, ломая себя на куски, простонал:
  — Прости, мужик... Не успели мы... Опоздали при жизни отблагодарить...
Потом другой, что-то, про землю-пух, хрипловато пробасил. Дабы она обязательно была для него такой: тёплой, мягкой, родной. Снова выпили, мягко прижав недопитую бутылку в сырую ещё глину, поближе к кресту, с которым жил по жизни добрый человек, их давний спаситель, настоящий сибирский мужик.

Вновь хлопнули дверцы. Поплыла, закачалась на машина в деревню. Стала поодаль. Вышел один... молча постоял... глубоко вздохнул, перекрестился; и медленно пошёл к гордому дереву, к почёрневшему сиротливому дому.

                7.

                Вверх по течению, натужено тянул «Вихрь-тридцатка», унося в верховье сенокосцев. Из зелёного высокого леса, с той стороны реки, вдруг «заку-ку-хтала» кукушка. Кто-то из деревенских заторопился годков себе про запас нагадать, на удачу прибавить. Одни селяне пилят дрова, воя пилами, другие, — тракторами пыль на дорогах месят, мнут. Кто на огороде, «раскрытым» задом солнце встречает, кряхтя, — им же и провожает диск за щёрбатый лес. Жизнь в деревне течёт, как и река, по своим законам, негласным правилам, уставу. Давно «копейка» скрылась за бугром, на Бирюсу последний раз багажником посмотрев.

За столом сидит иссохшая, седая Зинаида. Перед ней, напротив, с заплаканными, затёкшими глазами, слегка растерянная Анечка. Школу закончив, она в город должна скоро укатить, учиться, жить. Перед ними, на столе, в достойной упаковке две бутылки дорогого коньяку, янтарной радугой искрятся, хмельными градусами приглашая пригубить, помянуть. Рядом, коробки конфет застыли горизонтально, пахнущие свежим шоколадом, коих на селе никогда не видывали. Посередине стола, на чистенькой новой скатерти, замерла подарком, необычайной красоты, тонкой ручной работы — шахматная доска. На каждой клеточке, стояли все фигуры, изумительной резьбы. Отороченные золотой металлической нитью, и цвета неповторимого, очень даже редкого. Похожего на всполохи, того давнего, памятного, затяжного ливня.

Самая высокая фигура, — король, грациозный, из дорогого дерева, гордо стоял на доске. Крестом, как короной в камнях обрамлённый, молча смотрел в открытое окно на сельскую улицу, по которой недавно укатила легковая машина, навсегда увозя в своём салоне человеческую благодарность, и добрую сердечную память.

               
                Март 2018 г.