Над выжженной, короткою, как щетина, травой чуть шевелится и дрожит весь, что желе, что студень, в реторте взвесь (для зачатия) мужского семени, – зной.
И тяжелый, чуждый телу, сочится из отверстий и ран земли перегной, – дух пшеницы, которой не колоситься.
На прожаренных крышах изгнанного села лишь скелеты гнезд, и последний аист оторваться от почвы, где жил, пытаясь, одинокий вестник – вскидывает крыла,
но сквозь перья неба блестит витрина: от осколков ли, пули шальной, стекла,
разрезающего плоть до сердцевины.
Вот от школы четыре стены стоят, а внутри зияет провал, часть экрана, видимо, кинозал был, клочки газеты висят.
Дворик пылью и мусором колосится, там, где звонкие голоса ребят – тишина, и эху негде родиться.
Через улочку – взорванный монастырь, сбитый колокол, расколотый крест,
клочья риз, разбросанные окрест, вместо сада и цветника – пустырь,
лужа ржавой воды у дырявого бака, и в края нездешние поводырь –
пустоту охраняющая собака.
Пять воронок на месте больницы – там пролетели птицы. Свободы остров их вскормил снедью чужих погостов с человеческой кровью напополам.
И стальные яйца легли в гнездовье: чтобы Новый Порядок устроил храм с алтарем урановым в изголовье.
А за краем – испепеленный погост, и присыпанный чуть овраг: только в сторону сделай шаг, и тела расстрелянных в полный рост встанут и побредут вдоль улиц –
потому что не кончен еще покос и коровы с пастбища не вернулись.