Опубликовано: сборник рассказов "Малахольная"
Литрес 2019
Чем ближе к Богу — тем прозрачнее старики. Они уже рядом, совсем рядом с вечностью. И видят одновременно наш суетный и беспощадный мир и тот – еще не четко, словно сквозь прорехи на льняном полотне. Тоненькие, истертые ниточки держат их еще здесь. Еще чуть-чуть, ткань порвется под напором, и все.
Они прозрачны, эти старики. Истончаясь под солнечным светом, они постепенно тают. И не важно, какого цвета у них глаза, со старостью они становятся прозрачными. Сквозь их глаза на нас глядит небытие.
Такие же глаза у младенцев. Они еще не совсем пришли в наш мир из вечности. С каждым днем из глаз младенцев уходит вечность, проступая в глазах стариков.
Не все старики прозрачны. Только те, кто пережил все страсти этого мира. Отпустил все горести и простил все предательства. Они становятся безмятежны в своей любви и любовании миром. В тихом наслаждении новым днем, дождливым или снежным; скрипом половицы; улетающей в небо божьей коровкой. Помните, «божья коровка, улети на небко…».
Уходят так же тихо, во сне, словно совсем растворяясь. Божьи одуванчики.
Дунул, и нет одуванчика, осталось только щемящее чувство потери и одиночества.
Петр Иваныч сидел у постели своей старенькой учительницы, Веры Соломоновны, держал ее за прохладную, сухую и легкую руку. И чувствовал себя беспомощным.
Это раздражало. Чувство беспомощности.
Она действительно стала похожа на божий одуванчик. Мелким бесом кудрявые волосы всегда вызывающе топорщились в стороны и вылезали непослушными прядями из приличной култышки. Вера Соломоновна останавливалась на секунду и заправляла непокорную черную прядь в прическу. И продолжала рассказывать о поэзии. Она преподавала литературу в школе.
****
Петька не любил стихи. Экая глупость, рифмованные строчки! Поэты ему представлялись бездельниками в шелковых блузах с бантами. Разве так должен выглядеть мужчина?
Мужчина должен походить на его отца: суровый, воевавший в революцию с самим Буденным! А сейчас работает на заводе, стахановец! Он любимой стране помогает. Станки делает. И еще что-то, о чем не может говорить, потому что работает в закрытом цехе. Вот какой у него отец!
А ты сиди, нуди на этих глупых уроках про всякие глупости! Ладно, если еще стихи попадаются революционные! А то про любовь! Фу! Девчонки дуры, понятно, им бы только про любовь! Хихикают, краснеют, теребят атласные бантики свои, когда вслух читают. Не уроки, а каторга!
И Вера Соломоновна зануда редкая. Хоть и говорят, что в гражданскую тоже сражалась. Чем? Стихами своими беляков била? То-то бы испугались они ее.
На любую тему у нее – стихи. Даже на классном часе провинившегося Петьку она стихами отчитывает, к месту вспомнившимися. Из всех уроков литература — самый бесполезный урок. Так рассуждал Петька по дороге домой.
Вот для чего она, в сущности, нужна? Петька пнул обломок кирпича и оторвал подметку у ботинка. Попадет от отца, вздохнул Петька. Опять уши надерет. Придет Петька завтра в школу, а Вера Соломоновна уж найдет, что сказать про его уши…
Петька снова вздохнул и принялся размышлять. Вот математика — «царица наук», так говорит отец. Хоть Петьке и не нравится слово «царица», старорежимное слово, не может быть в рабочем государстве «цариц», пусть даже и в науках.
Петька остановился и посмотрел на просящий кашу ботинок. Из дыры высовывался голый и чумазый палец. Он пошевелил пальцем, рассмеялся и пошел дальше, рассуждая. Нравилось Петьке рассуждать. Как взрослый.
Да, математика важная наука. Самая, наверное, наиглавнейшая! Только вот сложная. Варька хорошо соображает. Петька нахмурился. Варька… косички смешные и конопушки… улыбается…
А ну эту Варьку, она стихи любит!
Но в математике не в пример Петьке лучше разбирается. Хотя и форсит из-за этого. Но Петьке помогает.
Варька, Варька, рассердился он, дура она, эта Варька!
Баба, одним словом, солидно закончил про себя Петька разбор женской сущности Варьки. Зачем она так ему улыбается, когда Вера Соломоновна стихи про любовь читает? Дура и есть.
Петька опять пошевелил пальцем в разорванном ботинке. И продолжил рассуждать.
Вот математика — наиглавнейшая наука. С этим Петька очень даже согласен. И отец говорит, надо математику выучить и идти в инженеры. Стране инженеров не хватает. Ну, для инженера надо еще и физику, и химию, наверное, тоже учить.
Наука!
Петька остановился и нахмурился. Его пронзила неприятная догадка. Наука — это вам не просто так! Внезапно он осознал, что наука — она женского рода! И царица наук математика — как ни неприятно было Петьке признать, — тоже женского рода.
Петька от негодования сплюнул в пыль, смачно цыркнув сквозь обломок переднего зуба. Не ранение, как у отца, но тоже показатель, что Петька не трус. Это он за Варьку заступился. Подрался со Злобиным. Пакостный мальчишка. И фамилия под стать. Не всех еще перевоспитали в стране. Есть такие элементы, как бы сказать — не очень…
Опять отвлекся. Петька мотнул головой, отгоняя в мыслях Варькино конопатое лицо, словно надоедливую муху.
Почему вот математика — женского рода? Все строгие и правильные науки должны быть мужского рода. А литературы там, Петька махнул рукой, разрешая несерьезным наукам быть кем угодно, да хоть и женским родом!
Но математика!
Он разочарованно пошагал дальше. Не могла душа Петьки принять такого предательства со стороны строгих мужских наук. Надо бы с отцом поговорить.
Завтра вот опять литература. Зачем им, рабоче-крестьянским детям, надо изучать так много этой болтовни? Хорошо еще, что они Маяковского изучать будут. Революционный поэт. Он-то уж наверняка не ходил в шелковой блузе! Жалко, что умер.
Таких поэтов надо изучать — решил про себя Петька и зашагал домой.
****
В школе он, конечно, получил насмешку от Веры Соломоновны за красные уши. Надергал-таки отец за порванные ботинки. И мать еще слезы лила. Пришлось идти в школу в теплых носках и сандалиях. Благо сухо. Но натерпелся Петька насмешек от товарищей по горло.
Глупые обыватели, обозвал про себя их Петька и успокоился.
Разве ж это сейчас главное! Петька фыркнул. Вот, например, установили наши, красные революционные звезды на Кремле! Скинули, наконец, старорежимных орлов! В Москве звезды показывали всем трудящимся — установили в парке Горького.
Повезло москвичам, горько подумал Петька. Но тут же себя одернул. Они не просто москвичи, а трудящиеся! Это и хорошо, что повезло! Но, конечно, посмотреть хотелось хоть одним глазком на кумачовый постамент и звезду в два человеческих роста!
Эскизы утвердил сам товарищ Сталин! И сказал не жалеть золота и драгоценных камней для украшения рабоче-крестьянских звезд!
Накануне с отцом они целый вечер проговорили о звездах. Сначала отец читал статью в газете, сколько тонн золота и серебра и драгоценных камней ушло на украшение кремлевских звезд.
Соседская баба Нюра забрела, как всегда, послушать передовицу из «Правды», долго охала, что этакое богатство и просто так будет сверкать на улице, пропадать просто!
— Дура вы, баба Нюра! – сказал тогда солидно Петька.
Баба Нюра, конечно, обиделась на дуру. А Петька схлопотал подзатыльник. Но Петька видел, что внутренне отец был с ним согласен. Он объяснил этой темной личности, что богатство народа должно принадлежать народу. И пусть камни и золото сверкают на башнях Кремля, освещая путь всем угнетенным во всем мире!
А потом они до ночи обсуждали, как механически устроено крепление звезд и поворотный механизм, чтобы ветром звезды не сбило, и они могли, этакие махины, свободно поворачиваться. Инженеры придумали и изготовили гигантские подшипники, чтобы звезда легко вращалась.
А еще изобрели и построили для каждой звезды подъемный кран, каких еще не было в мире, чтобы поднять многотонную звезду на башню Кремля!
И что советские инженеры самые лучшие! Это Петька и так знал, но от рассказов отца разволновался и понял, что непременно станет инженером! Для них, советских инженеров, не существует слова «нет», есть слово «надо»!
И, засыпая, Петька представлял, как тоже будет проектировать разные нужные и непременно гигантские штуки! И корабли, которые дойдут до Северного полюса, и самолеты, и поезда… все самое большое и необходимое нашей стране. А Варька в этих представлениях непременно сидела рядом, со счетами. Щелкала довольно костяшками и морщила свой конопатый нос.
Петька хотел было выгнать Варьку из своего героического сна, но потом подумал, что это будет не по-товарищески, и благодушно махнул рукой, и, уже совсем заснув, разрешил Варьке сделать необходимые расчеты для кораблей. Жалко, что ли? Пусть щелкает себе на счетах.
А нелюбимый урок литературы опять начался с любовных стихов! Девчонки оживились, заохали, глупые! А Петька расстроился — неужели и он, Маяковский, тоже про эту любовь писал?
Вера Соломоновна стояла у окна, что-то очень внимательно разглядывала на улице и тихо рассказывала стихи:
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Петька не слушал этакие глупости, но привстал и посмотрел тоже в окно — чего такого интересного Вера Соломоновна там нашла? За окном никого не было. Пустой школьный двор.
Петька разочарованно сел за парту и громко вздохнул. Вера Соломоновна словно очнулась от этого вздоха и посмотрела на Петьку.
— Что вздыхаешь, Петя? Стихи не нравятся?
— Нет, — насупился Петька. — Глупости это, а не стихи!
— Почему? — спросила Вера Соломоновна. — Тише, девочки, — сказала она разволновавшимся девчонкам.
— Старорежимные стихи, — Петька смотрел на Веру Соломоновну исподлобья. — У него лучше есть — «Ваше слово, товарищ маузер»! — Петька с большим выражением прокричал строчку.
— Знаешь, Петя, это, конечно, очень хорошее стихотворение. Я его люблю. Только читаешь ты его неправильно.
— Почему это? — рассердился Петька. — Не про любовь ведь, чтоб мямлить!
— Ты его кричишь. Если прочесть негромко, оно будет наполнено силой. Послушай:
Там
за горами го;ря
солнечный край непочатый.
За голод,
за мора море
шаг миллионный печатай!
Пусть бандой окружат на;нятой,
стальной изливаются ле;евой, —
России не быть под Антантой.
Левой!
Левой!
Левой!
— Вот! — восторженно вскрикнул Петька. — Вот это стихи! Понимаете! Левой! Левой! — он для убедительности потряс кулаком. — Левой! Только вот непонятно про стальную лееву, — уже тихо закончил он.
— Молодец, Петя, — улыбнулась Вера Соломоновна, — не побоялся спросить. Знаешь, Маяковский часто изобретал новые слова. И слово «леевой», это творительный падеж от «леева», — не упустила случая напомнить правила русского языка Вера Соломоновна, — это переиначенное слово «лить». — Она внимательно посмотрела на класс. — Стальная леева — это пули и снаряды, которые интервенты обрушили на молодую Советскую республику. Они пытались залить пожар революции — сталью.
— Не тут-то было! — воскликнул Петька еще под впечатлением от стиха.
Вера Соломоновна улыбнулась.
— Но сегодня, Петя, я вам расскажу о любви. Послушайте это стихотворение Маяковского:
Не домой,
не на суп,
а к любимой
в гости
две
морковинки
несу
за зеленый хвостик.
Я
много дарил
конфет да букетов,
но больше
всех
дорогих даров
я помню
морковь драгоценную эту
и пол-
полена
березовых дров.
Читая тихо, почти шепотом, Вера Соломоновна смотрела в окно, словно там было что-то очень интересное. Но Петька даже привставать не стал — пусто во дворе, не перемена.
— Тоже мне подарок! — хмыкнул с последней парты Злобин.
Петька зло посмотрел на Злобина. В морду бы ему дать. Любовь, конечно, это все глупости, но видно же, переживает человек!
— Да! — не рассердилась почему-то Вера Соломоновна. — Подарок, — она покачала головой и вздохнула, снова посмотрев в окно.
Да что же там такого интересного она нашла? Петька привстал и выглянул во двор. Пусто. Странные эти взрослые.
— Когда я приехала в Москву, — тихо сказала Вера Соломоновна, — в 1920 году две морковинки и вправду были лучшим подарком.
— Почему? — пискнула Варька. — Вы голодали? — Она испуганно посмотрела на Веру Соломоновну.
— Все голодали, Варя. Очень трудно жилось тогда. Страна боролась с врагами. Не было дров, лекарств. Почти у всех были вши, — Вера Соломоновна грустно улыбнулась. — Я помню, мы с подругами жили в общежитии университета и выгребали вшей горстями из своих шуб. И все время хотелось есть…
— Ужас! — пискнула Варька и завороженно посмотрела на Веру Соломоновну.
Петька попытался представить Веру Соломоновну молодой студенткой, но у него не получилось. Она стояла перед ним в лохматой шубе, с которой сыпались на пол вши, но лицо было сейчашное, взрослое, улыбаясь самой счастливой улыбкой, прижимала к себе охапку дров и фунтик из газеты, откуда торчали морковные хвостики.
Петька потряс головой.
— Но это не страшно, Варя! — ласково улыбнулась Вера Соломоновна. — Мы радовалась, что, наконец, страна стала свободной! И мечтали, как мы будем хорошо жить. Как сейчас.
— Что, и Маяковский голодовал? — недоверчиво спросил Злобин.
— Да, — Вера Соломоновна покачала головой. — Он же рабоче-крестьянский поэт! Он жил, как и весь народ. Работал на благо страны. Учил рабфаковцев. И часто выступал. Знаете, — Вера Соломоновна посмотрела на притихших ребят, — я была на одном выступлении Маяковского, в Политехническом музее!
— Какой он? — пискнули в один голос девчонки.
— Он… — Вера Соломоновна задумалась, — он… громадина! Я многих слышала поэтов, но Маяковский — это поэт-гора! Все слушали его затаив дыхание! Он никогда не кричал свои стихи, как Петя сегодня. Он читал тихо, но сколько было силы и огня в его словах!
Вера Соломоновна весь урок рассказывала, как она слушала Маяковского. Как его старались освистать и унизить. Люди с трудом принимают новое.
Петька подумал, что, пожалуй, не все стихи плохие. И поэты тоже не все бездельники.
****
Петька третьи сутки не спал. И едва передвигал ноги. Честно говоря, он нормально не спал с 41-го. Сразу после выпускного, отвальсировав на главной площади Перми и в ужасе замерев на рассвете перед черной тарелкой радио, все мальчишки, не заходя домой, явились добровольцами на призывной пункт. Даже Злобин.
Их отправили в учебки, а потом сразу на фронт.
Девочки тоже воевали. Кто медсестрами, кто связистами.
От Вари приходили редкие письма. Она моталась в военно-санитарном поезде, и письма приходили нерегулярно. Непрочитанное письмо в кармане гимнастерки прожигало Петькину грудь, только нетерпение держало его на ногах в этом марш-броске. Их перебросили под Ленинград. Петька мерно шагал и, чтобы не проваливаться в сон, прямо на ходу твердил: «России не быть под Антантой! Левой! Левой! Левой!» Иногда, правда, он все же проваливался в сон, и забывал какое-нибудь слово из строчки, и не мог вспомнить следующее. Тогда начинал снова.
«Левой» — выдох, и дыхание сбивается от морозного воздуха.
«Левой» — выдох, письмо Вари пылает на груди.
«Левой» — выдох, главное, она жива.
Главное — дойти и выбить, наконец, фашистов из-под Ленинграда.
«Левой» — выдох, без передышки часть попадает на передовую.
«Левой» — выдох, снаряд разорвался рядом.
«Левой»…
Петька открыл глаза. Белый потолок. Оконные стекла, крест-накрест заклеенные белыми бумажными лентами. Голубое небо. Живой.
То, что он живой, подтверждала совершенно невыносимая боль в груди. Дышать получалось легкими, неглубокими вздохами. Петька чуть приподнял голову, чтобы посмотреть, что с ним. Простыня натянута до подбородка. Попробовал пошевелить руками и ногами. С трудом, но удалось. Не калека!
Когда его отправили на фронт, Петька решил, что, если он станет калекой, то не вернется в родной город. И Варе не скажет. Пусть думает, что он геройски погиб. Он не будет ломать Варе жизнь. Она, конечно, не бросит, не такая его Варя. Но он не вправе заставлять ее жить с калекой. В Петькином доме жил красноармеец, лишившийся обеих ног на войне. Тетя Маня, его жена, не бросила убогого, но разве это жизнь? И Варя не бросит…
Письмо! — вспомнил Петька. Письмо-то он не прочитал! Он даже не знает, что ему писала Варя. Где оно сейчас? Петька завозился, завертел головой. У кого узнать?
— Очнулся, паря? — весело спросили с соседней койки. — Месяц провалялся без сознания. Сестренки уж не чаяли, что ты…
— Письмо!
— Письмо-письмо… все время твердил о письме, — проворчал сосед. — Нету письма. Все кровушкой своей залил. Сестренки только самое начало спасли.
Петька от обиды заворочался, пытаясь посмотреть, кто с ним разговаривает и где этот маленький кусочек Вариного письма. Боль вспыхнула в груди и ослепила его.
Когда он снова открыл глаза, уже вечерело.
— Эй… — тихонько позвал он.
— Очнулся? Напугал ты всех. Ты только не дергайся, паря, так. Письмо тут, на тумбочке.
Петька успокоенно вздохнул.
— Только, паря, я не ходячий, подойти, если чо, не смогу, — сообщил невидимый сосед, — ног нет. Сестренки письмо мне дали, чтоб прочитал тебе сразу.
— Читай! — сдавленным голосом попросил Петька.
Сосед откашлялся и начал:
— Петя! Пообещай мне, поклянись моей жизнью, что ты останешься жив…
Сосед замолчал.
— Ну! — Петька не вынес этого молчания.
— Баранки гну, — рассердился сосед. — Все. Прочитал. Остальное размокло от крови, часть осколками в рану тебе вдавило, только и осталось, что это.
— А где мы? — спросил Петька, чтобы отвлечься от потерянного письма.
— В Ленинграде!
— Значит, выбили гадов! — обрадовался Петька. — Правда, я и повоевать не успел…
— Окончательно!
Через неделю Петька смог поворачивать голову и видеть соседа. Пахом, деревенский мужик, оставшийся без ног. Председатель колхоза. Его готовили к отправке в тыл, в госпиталь поближе к дому.
Он смеялся и шутил, что сейчас даже такой обрубок будет на вес золота! Поизвелись мужики-то в деревнях. Но в голосе слышалась страшная тоска.
— Пахом, — как-то перед сном спросил его Петька. Свет в палате уже потушили, было темно, и не видно лица Пахома, поэтому Петька и решился спросить, — Пахом, а ты жене-то написал?
— Зачем? — тихо спросил Пахом. — Зачем ей обрубок-то? Ей мужик нужен.
— А дети у вас есть?
— Есть. Пятеро, — просипел Пахом.
— А им отец не нужен?
— Зачем?
— Затем. Как без отца-то? Ты ведь не лежачий. Управлять колхозом и без ног можно. И детей поднимать. И жену любить. Она ведь ждет.
— А сам? — зло прошипел Пахом. — Сам-то вернулся бы такой?
— Нет. Но мы и не женаты. Она еще сможет найти другого.
Через два дня Пахома отправили домой. Он на прощание обнял Петьку, осторожно потрепал по плечу.
— Ты, паря, молодец, вправил мозги-то мне. Написал я, что еду. Ноги не голова! Управлять колхозом и без ног справлюсь. Кто ж теперь поднимать страну будет? – он помолчал и добавил. — И детей моих.
Петька, когда точно убедился после многочисленных расспросов врачей, что инвалидом не будет, написал Варе. Точнее, надиктовал письмо молоденькой сестричке. Приукрасил правду, скрыл некоторые медицинские подробности и закончил тем, что жив и, говорят, будет даже воевать. Когда подлечится.
В апреле его выписали и отправили в тыл долечиваться. Он вышел из госпиталя, втянул весенний воздух и оглянулся на здание, где провел три месяца. К воротам шла женщина в застиранном сестринском халатике, но очень-очень знакомая. Она удивленно смотрела на Петьку и качала головой:
— Петя! Петя! Это ты!
— Вера Соломоновна! — Петька бросил вещи и обнял свою учительницу. — Вы? Вы как… — он растерял все слова от неожиданности. – Как вы здесь?
— Петенька… с начала войны! Всю блокаду.
— Зачем? — Петька растерялся. — Чего вам в Перми-то не сиделось? — грубовато спросил он.
— Сестра у меня здесь с дочкой. Одни. Я и поехала выручать. И застряла. Да, — она горестно вздохнула, — не уберегла я их.
— Нет, не плачьте! Только не плачьте! Мы отомстим за каждого! – Петька сжал учительницу так, что она ойкнула.
— Петенька, а ты? У тебя все хорошо? — она тревожно заглядывала ему в глаза.
— Да. И с Варей хорошо, письмо пришло. Она в санитарном поезде медсестрой. Теперь все хорошо будет, Вера Соломоновна! Вы знаете, — он посмотрел на такую маленькую и худую до прозрачности учительницу, – мне ваши стихи всю войну жизнь спасали! Я все время твердил себе: «Левой! Левой! Левой!», даже когда сил не было.
— Теперь ты понял, что поэзия — это не глупости! — улыбнулась Вера Соломоновна.
Расставшись с Верой Соломоновной и пообещав зайти еще перед отъездом, Петька помчался на рынок. Выменял на отцовские часы несколько морковинок, засунул в газетный фунтик и вернулся в госпиталь. Разыскал Веру Соломоновну и вручил:
— Не домой,
не на суп,
а к учительнице
в гости
две
морковинки
несу
за зеленый хвостик.
****
Петр Иваныч сидел у постели своей старенькой учительницы, Веры Соломоновны, держал ее за прохладную, сухую и легкую руку. И чувствовал себя беспомощным.
Это раздражало. Чувство беспомощности. Он понимал, что сделать он ничего не может. Старость не лечится. Но это было несправедливо. Он держал ее за руку, словно это могло замедлить ее уход.
— Пойдем, Петя, — Варя подошла неслышно и положила руку на плечо мужа. — Люся уже пришла, она посидит до вечера. А на ночь останутся Люба и Оля. И доктор еще зайдет.
— Да, да, — Петр Иваныч сглотнул, чтобы скрыть осипший голос и не расплакаться перед женой. — Она заснула. Сон — лучшее лекарство.