Жизнь порой создает сюжеты, покруче книжных.
В.Токарева.
Вот и снова я на Павелецком вокзале. Радость он моя и мука! Вечно перестраивается, перерывается, перегораживается. Носильщики преследуют, произнося заоблачные цены шёпотом, как нецензурные слова. Отказываюсь от дорогих услуг, хотя колёсики чемодана ну, никак не приспособлены под покрытие в кубик. Не едут, хоть караул кричи. Преодолев, наконец, путь с препятствиями, покупаю в кассе билет до дома. Рядом стоит не молодой, но сочувствующий здоровяк. Глядя в упор, спрашивает:
— К Луганскому? На Старый Оскол? Нам по пути.
— Поможете?
— Ды, запросто.
Его слова — как бальзам на душу. Берёт мой чемодан за ручку, в другой руке — своя спортивная сумка, и — вперёд! Тормозим неподалёку от перрона, приземляемся на мраморном бордюре. Он достаёт сигареты, закуривает, начинает разговор, как и положено нашему человеку:
— Давай на ты; мы, считай земляки, я — с Валуек, пять лет не был на Родине.
— Волнуешься, соскучился?
— А ты как думаешь? Сердце щемит. Родни почти не осталось, а тянет какая-та магнитная сила.
— Где же скитался, что не мог приехать за пять лет ни разу.
— Да по всему бывшему Советскому Союзу колесил.
— И что делал?
— Родню проведывал. Тётку двоюродную, троюродного брата, шурина… Как сейчас время летит! А раньше тяну-у-улось: когда ж аванс, когда ж получка... На мебель в очередь записывались, на подписные, Пушкин, Лев Толстой, по ночам на холоде, помнишь? А теперь — мы богааатые...
— Не заливай, земляк, давай по порядку, до посадки на Луганский у нас два часа времени.
— Не смейся; работал дворником. Конкретнее — уборщиком на рынке. Так я начинал. Давно это было; когда мы ещё назывались Воронежской областью. Я жил и родился в деревне под Валуйками. Отца моего на сенокосе задавил комбайн после войны.
— Какой ужас! Мать, небось, с детьми натерпелась?
— Она поработала продавцом, потом уехала в Луганск, сестёр с собой взяла, а меня с дедом оставила. Молодец дед! В жизни его не забуду. Хоть и жёсткий был, но сильно не обижал. Прежде, чем наказать, пужанёт матом тираду. Многому меня учил: «Сынок, ты када жану, — так и говорил, жану, — сможешь прокормить, тада жанись. И на усю жизть».
Вспоминаю детство. Деды, мужики соберутся в нашей хате в карты играть. Махорку курят, а я — на печке. Потом бросают карты, и давай про войну рассказывать. О-о-й! Не было ничего интереснее! Бабушку тоже любил. Она — корову доить, а я голой ж..пой — на салазки; портки одни были, не успевали просыхать. Она вслед ругается: «Сукин ты сын, белогвардеец!» Не знаю, почему белогвардеец?
А дальше… Рассказчик начинает не шептать, а шевелить губами.
— Что за шутки, голос пропал? — спрашиваю.
— Поняла? Нет? Дальше — трёхэтажные. Это я так с женой Маруськой ругаюсь: без слов. Если она мне надоедает, я сбегаю. Раз достала своим: «Бу-бу-бу! Бу-бу-бу!» Я ныряю на балкон, брык - на диванчик и смотрю оттуда телевизор. С тех пор привык там прятаться. Лежу балдею. Она что может сделать – вынуть вилку из розетки, но внук всегда деда выручит. Дюже уважает младший внук!
— Ты шутник, оказывается… Как зовут, давай знакомиться.
— Васяка. Самое нормальное имя по сельской местности. А теперь я — мааасквич, приписан в Бирюлёво. Раньше продуктов в Валуйках не было, а здесь были. Помню, зима, снегу по пояс, я тащу тягло с Москвы на поминки по сугробам. Хорошо портянка есть, перевязал узлы и на плечо — колбасу, рыбу, сыр, всякую всячину. По пояс мокрый в село пришёл, тёща сразу первака на стол: «Щщас разотру тебя». Она в сенцы, а я за стакан, один выпил, да не долго думая — другой. Тёща - в хату. «Уже растёрся, — говорю, — прошу не беспокоиться». Ха-ха-ха!
— Весёлый ты мужик, Вася...
— А как-то ещё такой случАй был. Батрачил я целый день на огороде у тёщи. К ней соседка пришла, Американка. Это я ей кликуху придумал, жила в Америке полгода в гостях. Любит побазарить, английскому языку тёщу мою учит: «Плиз, сэнк ю, айлав ю, хау дуи ду». Я ждать уморился, когда ж тёща отблагодарит меня за работу, как положено. Подойду — соседка рассказывает, как её там угощали. У меня слюнки текут. Через час подхожу, а она всё долдонит. Решил я ускорить дело. Пошёл в сарай, взял ложку старую оловянную и нарисовал себе синяки ниже поясницы. Стонаю, еле иду согнутый: «Ой-ой-ой! Помогите! Солнечный удар!» Они испугались, синяк увидели, закудахтали надо мной.
— Да как же тебя угораздило? — спрашивает Американка.
— Ды он же ж на солнце целый день согнутый. Мы тут в тенёчке прохлаждаемся, а зятёк бедненький работает. Ой! Шо ж делать?
— Надо спиртом растереть, — отвечаю еле-еле, — у меня уже было так в армии на полигоне. Второй раз рубануло по тому же месту.
— Я принесу, принесу, — загундосила Американка, — это я виновата.
А я знал, что у неё есть, дочка медсестрой работает. Тут соседи сбежались. Несёт Американка почти стакан полный, я, не долго думая, беру его и говорю:
— Люди добрые, да разве ж может русский человек такое добро переводить на свою задницу?
Выпил, как за себя закинул. Даже не поморщился. Тут все и поняли мою шутку. А Американка несёт ещё бутылку в обмен на секрет: расскажи, чем намазался? Хохотали до упаду…
Я тоже посмеялась от души. Попутчик сидит полусогнутый в позе "нога на ногу", сигаретой попыхивает:
— Неее. Про тёщу плохого не скажу. Когда к ней ездил картохи копать, самое лучшее время жизни… Тёща бывало, рада, гордится; три зятя к ней приехали подсоблять: «Ой, как зятья мои устают!» Утром нам по стопарику поставит, и в обед, и в ужин. А у нас мозги на что? Мы денег дадим — нам привезут и выпить, и картох. Пройдёмся по меже, крупную в цыбарки побросаем, да ещё ребята с колхозных буртов нам подкинут. Тёща довольна: «Ой! У меня такого урожая в жизни не было!» Под осень вспахиваем огород — он весь белый от картошки. Если б она видела! Я сам уважал людей, когда на колхозном тракторе с сажалкой работал. Меня спросят:
— Можешь?
Всем отвечал:
— Ды, никаких проблем, и вспашем, и отсадимся!
Я и в городе пригожусь и в деревне. В городе на стройке всё могу, приезжаю в село в отпуск, коса в руки и — вперёд! По молодости поехал в Мордовию к подруге Аньке, там сенокос. Тёща, мать Аньки, говорит: «Он же москвич, толку с него… Не давай ему косу, он впереди неё пойдёт». Первая мать пошла, за ней Анька, я – последним. Трава высокая, косу не протащишь. Начал чудить: «Счас пятки подрежу! Счас пятки... Поторопитесь!» Заморил их, не выдержали, скопытились. Ха-ха-ха!
— Как же понимать: «Тёща — мать Аньки». У тебя вроде жена Маруська? — удивляюсь.
— А вот так и понимай. Любовь довела до этого. Может, помнишь кино «Любовь земная»? Сценарий с меня писали…
— Сочиняешь?
— Ей богу! Без Аньки не было покоя в жизни… Сам не знаю, как чёрт попутал, она меня, как на верёвочке вела. Красивая была, гордая. Ей нужен был я, а Маруське — мои деньги. Она, законная, — темнота беспросветная, бывалче, спрашивает: «Где был, в Риге, это заграница?» Одиннадцать классов кончила... А с Анюткой мы книжки читали, карту географическую рассматривали; в Сочи мечтали съездить семьёй. Двух пацанов она мне родила.
— Выходит, не зря тебя бабушка сукиным сыном называла?
— Значит, не зря. Всю жизнь две семьи кормил без отдыху. Умерла она внезапно от женской болезни. Так Чёрное море и не повидала. После похорон забрал пацанчиков сюда, в Бирюлёво. От Маруськи — две девки у меня. Всем четверым дал образование и свадьбы сыграл. Теперь внуков полно.
— Да… У тебя, как в романе французском: две семьи одновременно. Но там — в одном городе Париже, а у тебя расстояньице приличное от Москвы до Мордовы, — удивляюсь я.
Мой рассказчик неожиданно приумолк; что-то припоминает из своей молодой жизни, смотрит вдаль поверх вагонных составов. И небо печалью отражается в его голубовато-серых глазах. Мимо нас едет круглая тележка на больших колёсах. "Осторооожно! Осторооожно! Мороооженое!"— кричит продавщица. Народ расступается. Василий спрашивает:
— Тебе какое, шоколадное?
— Лучше — сливочное, в вафельном стаканчике. Возьми деньги.
— Обижаешь, землячка.
Хрустим вафельками, наслаждаемся мороженым; что может быть приятнее в жару?
— Я тоже белое люблю, такое мне дед покупал в городе, — вспоминает Васяка, улыбаясь чему-то своему. Наверное, вспоминает детство.
Перед нами мельтешат перегруженные потные пассажиры с тяжёлой поклажей в клетчатых сумках и в пухлых чёрных чемоданах. Прерываю молчание:
— Помотался ты по белу свету, Вася.
— Это так… Я любой город найду на карте в секунду. Только вот твой Дюссельдорф не знаю, не встречал. Отдыхал, например, в Нальчике, в Кабардино-Балкарии, по путёвке в санатории.
— Что лечил?
— Ды, ничего. Просто путёвки раньше давали от профсоюза бесплатные, помнишь?
— Ещё бы! Меня за хорошую работу наградили путёвкой в Абхазию. Ездили с сыном обезьяний питомник смотреть в Сухуми, посетили Ново-Афонскую пещеру.
— Неее! Мне по культурной части отдыхать не приходилось; везде подработка была. В Нальчике обои клеил, в Ессентуках, на водах, в трёхкомнатной квартире «корячился», врачу ремонт делал. Понравилось на Рижском взморье, из столбов мы строили ресторан «Юрас перле» на берегу моря.
— Знакомое мне место. Ресторан в форме корабля. По-русски: « Морская жемчужина». Когда по Юрмале на электричке едешь, остановки: Лиелупэ, Дзинтари, Майори, Кемери. Теперь остались от него только холмики и воспоминания. Из Интернета узнала.
— Знаю; они ж теперь в Еврож.пе, тогда в Булдури работы много было. Есть, что вспомнить. Потом СССР — фьють! Развалился — мы удрали. Там и Пугачиха, и Леонтьев отдыхали в ресторане этом. Насмотрелся я на ихнее бесстыдство. Русские люди, рабочие люди, я имею в виду: настоящие люди, никогда не додумаются залезть на стол и плясать!
— Знаменитым артистам всё к лицу…
— Неее! Не скажи… Как её? Эта, Ротару. Та всегда была аккуратной женщиной: ляжки свои прикрывала. Люблю культурных, когда поют натурально, не под фанэру. Магомаев был представительный, пел в белой рубахе с бабочкой. Голосище — вооо! До небес!
Василий опять что-то вспоминает, улыбается:
— А лабасы — латыши — до чего тупые... Сейчас они у нас в Бирюлёво подрабатывают. Один стоит на лесах, у меня — спецкарман для гвоздей. Я подаю ему гвоздь другой стороной, он так и бьет его шляпкой в стену. Ха-ха-ха! Другой «мастер» шуруп закручивает налево. Их прораб Томас достраивает у нас ресторан «Старый Эдгар». Мы сделали ему стойку, крылечко, чтоб всё культурненько смотрелось, облагороженно. Он с нас денег не берёт за еду. Мы ему тоже кое-что уступаем. Всё по-человечески. Люди должны быть людьми...
— За границей каждая минута переводится на деньги. Думаю, что счёт дружбе не мешает, — перебиваю рассказ Василия.
— Сейчас и у нас всё подсчитывается. Эх, до чего ж мелочные, гнилые мужики пошли! Противно это наблюдать… Нету мужиков в моём понятии! На рыбалку сходить не с кем.
— А отдохнуть не желаешь, не пора ли тебе на пенсию, дружок?
— Как работу бросаю — мне конец! И рыбалку тоже. Ходишь – ходишь, как дурак, хоть подыхай. Спасает дача, хоть небольшая, но дачка. Там — картошка, морковка, ну вся эта ерунда. Клубника, само собой, внучата любят. Моя укроп в банках солит. Не пробовала? Во, закуска! Пока работаешь – живёшь!
— Это верно! Видишь, к перрону подходит наш состав, нумерация с головы поезда…
— Пойдём искать, твой шестой? Угонишься за своим чемоданом?
На фото: акварель автора 50х60 см.